Пепел на ветру

Екатерина Мурашова, 2015

Этот роман и весь цикл повествуют о жизни в средней России, в Москве и Петербурге на рубеже 19 и 20‑го веков, о бурях, которые то и дело разражаются в человеческом обществе и в человеческой душе. А также о человеческой стойкости перед лицом этих бурь. И конечно – о любви. В красивой усадьбе «Синие Ключи» под Калугой давно живет старинный дворянский род помещиков Осоргиных. Но в 1902 году единственной наследницей усадьбы является дочь старого помещика и умершей хоровой цыганки Ляли Розановой – странная девочка Люба, которой сегодня поставили бы модный диагноз «ранний детский аутизм». Дома и в окрестных поместьях ее считают просто безумной. Однако многим селянам она напоминает девку Синеглазку – жестокого персонажа местной волшебной сказки. Крестьянский бунт и пожар в усадьбе уносят жизнь старого Николая Осоргина, а осиротевшая Люба во время пожара таинственно исчезает и в каком-то смысле перерождается. В первый, но не в последний раз. Снова мы встречаемся с ней на баррикадах Красной Пресни в 1905 году, где студент-медик Аркадий Арабажин спасает ее жизнь. Она живет в трущобах московской Хитровки, но здесь ее приключения только начинаются. Калейдоскоп людей и событий вращается вокруг девушки, но своей целью она всегда видит только одно – возвращение в Синие Ключи. Любой ценой. Даже если этой ценой будут чьи-то судьбы и жизни.

Глава 5,

В которой читатель знакомится с новыми героями — Доном Педро, профессором Рождественским и его учениками — Аркадием Арабажиным и Адамом Кауфманом.

Москва, Московский университет, февраль, 1906 год

— Что ж профессор? Он, конечно, узнал о твоих планах? Ругался? Громыхал, обвинял в предательстве? Адам? — изрядно коренастый молодой человек подписал восковым карандашом последнюю пробирку, аккуратно поставил ее на штатив и с живым любопытством взглянул на друга.

Невысокий худой человек с узкой бородкой и умным лицом молодого Мефистофеля отрицательно покачал головой, уселся к лабораторному столу на высокий стул и зажег спиртовку.

— Скорее грустил. Обвинял меня в отходе от московских традиций. Решив посвятить себя психиатрии и отъехать в Петербург, я должен был раньше посыла научных материалов петербургским коллегам прийти к нему на квартиру и где-то между вторым и третьим самоваром покаянно признаться в изменнических намерениях…

— Что ж, где-то так я тебе и советовал. Еще?

— Еще Юрий Данилович широкими мазками рисовал твое будущее как руководителя борьбы с холерными эпидемиями в масштабах империи. Он в тебя верит!

— Звучит вдохновляюще… А ты?

— Я, естественно, приседал и кланялся, как Петрушка из уличного театрика.

— Смешно. Но я понимаю старика, Адам.

— Ты, Аркаша, всегда лучше понимал людей. И больше обращал на них внимание. Поэтому тебя, в отличие от меня, тянет к общественной деятельности.

— Но любимым учеником Рождественского всегда был ты. Аркадий Арабажин — скрупулезный экспериментатор и честный клиницист. Адам Кауфман — исследователь, талант и надежда науки.

Адам поспешно отвел глаза и даже просыпал чуть-чуть белого порошка мимо горлышка пузатой колбы. Аркадий понял, что угадал аттестацию, данную профессором, едва ли не дословно.

— Юрий Данилович никогда ничего такого…

— Брось, Адам! Я ни к кому не в претензии и отнюдь не собираюсь посыпать голову пеплом по поводу своей бездарности.

— Ты совершенно прав. У науки нет лишних служителей, и лишь будущее всех рассудит… Я сказал профессору, что ты хотел поговорить с ним. Юрий Данилович ждет тебя прямо сейчас. Это насчет твоей статьи? Ты сумел-таки проиллюстрировать препаратами исход некроза?

— Статья — повод. Как ни странно, у меня к Рождественскому частный вопрос.

— А… Тогда ладно, — Адам отвернулся и склонился над бинокуляром. Частные вопросы, не касающиеся науки, его не интересовали.

В темноватом кабинете почти все место занимают тяжелые и угрожающе-теснящиеся шкафы с книгами, журналами записей и планшетами, в которых хранились препараты для микроскопии. Свет — от лампы с каменным основанием и стеклянным зеленым абажуром. В кругу света — наполовину исписанный бисерным почерком лист бумаги. В углу с изысканным видом столичного денди стоит человеческий скелет. Аркадий привычно пожал плечами, встретившись с ним взглядом.

— Вот ведь — достался от предшественника вместе с кабинетом, — усмехнулся Юрий Данилович. — Сразу подумал: какая пошлость, убрать немедленно! А потом как-то между прочим не случилось, задержалось, а я уж и привык к нему, на исходе второго года стал, как и прочие, звать его Дон Педро, беседовать с ним по вечерам… Аркадий Андреевич, вы знали о намерениях Кауфмана?

— Да, конечно, — кивнул Аркадий. — Я даже помогал ему оформлять результаты исследований по позднему сифилитическому психозу.

— Я не понимаю. Сифилис и алкоголизм — это же в основе своей не медицинские, а социальные проблемы, и вы оба знаете это не хуже меня… Адам же одарен штучно, именно как исследователь, первопроходец! Он видит уходящие в будущее пути науки, которые скрыты от обычных смертных. Что ему делать в психиатрии?!

— Простите, Юрий Данилович, — с едва заметным отчуждением сказал Аркадий. — Но мне кажется, что нынешнее положение и перспективы развития российской психиатрии вам лучше обсудить с самим Адамом.

— Да, разумеется, — Юрий Данилович качнул тяжелой головой. — Простите и вы меня, Аркадий Андреевич. Я понимаю великолепно, что оперившиеся птенцы всегда вылетают из гнезда, но… Когда-то вы оба запросто, не чинясь, приходили ко мне домой, задавали вопросы, рассказывали об успехах и поражениях, а теперь я узнаю обо всем последним, практически случайно…

— Юрий Данилович, поверьте, Адам вовсе не хотел…

— Ах, оставим, Аркадий Андреевич, оставим Кауфмана и его дела, в конце концов, вы-то остаетесь в Москве… Я просмотрел ваши материалы, и согласен с тем, что нужна еще серия препаратов.

Аркадий кивнул и вписал пару строк в черную тетрадь, ниже аккуратно разграфленной и наполовину заполненной таблицы. Потом глянул нерешительно-ожидающе. Юрий Данилович тут же изобразил вопрос всем своим крупным, в породистых складках лицом.

— Профессор, вы, помнится, как-то говорили, что прежде бывали в имении Синие Ключи, Калужской губернии…

— Бывал, как же, бывал, — Юрий Данилович видимо оживился. — А что, Аркадий Андреевич, вы тоже с кем-то из тамошних были знакомы? Или из соседей?

— Так… случалось пару раз в гостях… — почти незаметно отведя обычно прямой взгляд, ответствовал Арабажин. — Там… что же теперь?

— Синих Ключей больше нет, дорогой Аркадий Андреевич, — профессор тяжело вздохнул, не решился на сильно звучащие слова и ощутил потребность в каком-то моторном выражении чувства. Хрустнул длинными пальцами и отпил остывший чай из стакана в серебряном подстаканнике.

— Но как…

— А вот так. Еще в 1902 году усадьбу сожгли дотла. Хозяина, моего старинного друга Николая Осоргина, убили, а его малолетняя дочь погибла в огне. Вместе с нянькой и воспитательницей.

— Почему все это произошло?

— Вы спрашиваете, Аркадий Андреевич? — горько усмехнулся Юрий Данилович. — Неужели вы думаете, что у меня есть для вас готовый ответ? Разумеется, был какой-то в меру дурацкий повод…

— Но причина?..

— Причина для подобного зверства всегда, во все времена одна и та же! — не скрывая раздражения и даже повысив голос, сказал Юрий Данилович. — Странно, что вы, естественник по образованию и устройству души, меня об этом спрашиваете. Особенно сегодня, сейчас, когда в Москве довольно на улицу глянуть или хоть с кем в разговор вступить…

— То есть вы полагаете, что любое движение масс имеет в своей основе природу биологическую? — насупился в свою очередь Арабажин. — Отрицаете само существование законов экономических, их роль в жизни общества?

— Увольте, увольте! — Юрий Данилович, наморщившись, помахал рукой, едва не сбив со стола пустой стакан. — Не обижайтесь только. Никак не виню, понимаю вполне, сам тридцать лет назад ту же коровью жвачку жевал вместе с товарищами с удовольствием немалым. Нынче — стар. Кто мыслит экономически — исполать тому. Кстати сказать… Для меня, учтите, — гордость и счастье, что никто из моих учеников не участвовал в недавнем смертоубийственном безобразии. Стало быть, я сумел-таки внушить, что благородное дело служения науке и медицине лежит вдалеке от злобных нападок слабоумного классово-коммунистического призрака…

Аркадий вздохнул коротко и несогласно, со всхлипом. Юрий Данилович, уже сожалея о своей вспышке, притушил острый взгляд, спрятал лицо, как в плащ, в избыточную лишь на первый взгляд кожу.

— Из доступных ядерных красителей я бы рекомендовал вам гематоксилин, коллега, — обычным тоном сказал он.

— Спасибо, профессор. Позвольте теперь откланяться.

— Разумеется, не смею задерживать. Был рад…

— Благодарю… — и уже на пороге, через широкое, надежное плечо. — Юрий Данилович, а есть ли уверенность, что все Осоргины действительно погибли в огне этого пожара?

Профессор удивленно повел кустистой бровью.

— К сожалению, да, коллега. В живых остался воспитанник Николая Павловича, родственник его первой, тоже уже покойной жены. Он же единственный наследник. А разве у вас другие сведения?

— Да нет, откуда, просто отчего-то вдруг захотелось уточнить. А как звали дочь Николая Павловича?

— Любовь, как же иначе, — ностальгически и непонятно вздохнул Юрий Данилович. — Ее звали Любовь… Бедная девочка, ей решительно не повезло в жизни с самого начала… и до самого конца.

* * *

Аркадий Андреевич остановился у входа в лабораторию и длинно вздрогнул головой и плечами, как делают крупные собаки, выходя из воды.

«Счастлив и горд, что никто не принял участие…»

«Профессор, профессор, если б вы только знали…» — лирически подумал он и вспомнил, как в октябре 1905‑го Адам, с отчужденным по обыкновению лицом выносил из университетской типографии пачки только что отпечатанных листовок.