Пепел на ветру

Екатерина Мурашова, 2015

Этот роман и весь цикл повествуют о жизни в средней России, в Москве и Петербурге на рубеже 19 и 20‑го веков, о бурях, которые то и дело разражаются в человеческом обществе и в человеческой душе. А также о человеческой стойкости перед лицом этих бурь. И конечно – о любви. В красивой усадьбе «Синие Ключи» под Калугой давно живет старинный дворянский род помещиков Осоргиных. Но в 1902 году единственной наследницей усадьбы является дочь старого помещика и умершей хоровой цыганки Ляли Розановой – странная девочка Люба, которой сегодня поставили бы модный диагноз «ранний детский аутизм». Дома и в окрестных поместьях ее считают просто безумной. Однако многим селянам она напоминает девку Синеглазку – жестокого персонажа местной волшебной сказки. Крестьянский бунт и пожар в усадьбе уносят жизнь старого Николая Осоргина, а осиротевшая Люба во время пожара таинственно исчезает и в каком-то смысле перерождается. В первый, но не в последний раз. Снова мы встречаемся с ней на баррикадах Красной Пресни в 1905 году, где студент-медик Аркадий Арабажин спасает ее жизнь. Она живет в трущобах московской Хитровки, но здесь ее приключения только начинаются. Калейдоскоп людей и событий вращается вокруг девушки, но своей целью она всегда видит только одно – возвращение в Синие Ключи. Любой ценой. Даже если этой ценой будут чьи-то судьбы и жизни.

Глава 6,

в которой Люша встречается со старой цыганкой, марушник Ноздря объясняет свое отношение к революции, а фартовый Гришка Черный подумывает об убийстве.

ДНЕВНИК ЛЮШИ

В поле за Черемошней, на краю перелеска встал табор цыган-кэлдэраров. Их мужчины лудили кастрюли и котлы. Женщины гадали, соблюдали хозяйство. Я узнала о цыганах от Степки, но еще раньше поняла, что происходит что-то интересное. Отец велел Пелагее «глаз с меня не спускать», Голубку отправили пастись в загон на дальнее пастбище. Настя под моим окном сказала Феклуше, вытрясавшей половики:

— Говорят, цыгане детей воруют. Ну так и украли бы нашу-то беду. Свое-то отродье забрать — сам цыганский бог велел.

Я уже знала, что в усадьбе действует закон: самое интересное от меня следует прятать. Например, когда в пастуха ударила молния, и он стал как обгорелая головешка — интересно же взглянуть! Но как бы не так! Сами, небось, все сбегали посмотреть, потом целый вечер в кухне болтали… Или когда у коровы Ромашки родился теленок с двумя головами — говорят, что прежде, чем он сдох, обе головы могли даже мычать! Но мне его, конечно, тоже не показали. И когда молодая крестьянка из Черемошни попала в молотилку, ей раздробило обе ноги, и ее принесли в дом, куда и доктор из Калуги приезжал — меня просто в комнате наверху заперли… Она выжила, кстати, только осталась без ног — обидно, конечно, замуж уже, скорее всего, не выйдет и вообще беда. Я ходила потом ее навещать в нижней комнате, принесла ей снежные кружева, которые нянюшка плетет, чтобы показать, чем ей теперь на жизнь зарабатывать можно, два рубля из своей копилки, и самые крупные цветы из нашей оранжереи — просто для красоты. Попросила посмотреть культяпки — интересно же! — но они все были забинтованы, и ничего не видно. Я пожалела: раньше, конечно, надо было смотреть, до приезда врача. С ней ее мать была, она деньги взяла, и они обе на меня так смотрели, как будто я — Ромашкин теленок. С двумя головами — и обе мычат. Но я не удивилась, потому что привыкла.

На следующий день с утра отец спешно услал Степку вместе с кучером и с каким-то делом в Торбеевку. Вернуться они должны были только через два дня. И я поняла, что если хочу увидеть взаправдашних цыган, то надо самой для себя постараться. Когда нянюшка прикорнула после чая, я оделась в Степкины старые штаны и рубаху (они у меня хранились под матрацем как раз на такой случай), вылезла через окно на крышу, проползла на брюхе по широкому карнизу до конца крыла, привязала к водостоку разорванную и скрученную простыню (я вполне могла бы и спрыгнуть, но с простыней мне показалось интересней — так всегда делали узники в романах) и благополучно спустилась по ней в куст сирени.

До дальнего загона я бежала бегом, напрямик через огород и ярко желтеющее поле с люцерной. Знала: как только меня хватятся, отрядят кого-то к Голубке, надеясь там-то меня и словить.

Но все обошлось. Голубка мне обрадовалась, съела сахар и вполне приняла за повод все ту же скрученную-связанную простыню, которая была намотана у меня вместо пояса. И мы поскакали к Черемошне по старой дороге.

Я изо всех сил вытягивала шею и уже видела поставленные кру́гом, возле развилки дорог кибитки. И палатки, и цыганок, хлопочущих возле костра, над которым висел большой закопченный котел, и играющих в траве детей. И распряженных, пасущихся на лугу возле перелеска коней с длинными гривами, в которые вплетены яркие ленты…

Голубка, заметив сородичей, приветственно заржала. И тут ее повелительным жестом остановила старая цыганка, идущая по дороге нам навстречу вместе с двумя цыганятами. Старший был одет в какие-то невообразимые лохмотья, а младший — вообще голый, с круглым животиком и вывороченным наружу пупом. Удивительно — моя Голубка, никого, кроме меня, не слушающаяся, встала как вкопанная, только пыль фонтанчиками взлетела и хвост взвился флагом.

Цыганка была очень старая и темноликая, а глубокие морщины на ее лице были как будто проведены чернильным карандашом. При этом — одета в яркие юбки, на шее — несколько ниток крупных бус, а в оттянутых ушах висели большие золотые кольца. Странно, я никогда до того не видела цыган, но что-то в них показалось мне знакомым.

— Ту ром сан? — хрипло спросила цыганка.

— Нет, я Люба, — ответила я прежде, чем поняла, что обращаются ко мне не по-русски.

Цыганка разразилась непонятной руганью. Я огорчилась — даже незнакомые со мной, очень далекие от усадебных гостей люди сразу же мною недовольны. Видно для людей во мне и вправду все не так. С пяток до макушки. Не то — для собак, лошадей, птиц, леса и ветра. Их во мне все устраивает… Почему так получилось?

Видя, что я ее совсем не понимаю, цыганка перешла на неправильный, но все же понятный русский язык.

— Зачем оделась в мужской одежда? Зачем села на лошади? Стыда не знаешь. Девушка не должен ездить верхом. Никогда не должен. Цыганский закон.

— А что мне до цыганского закона? — удивилась я. — Я же не цыганка.

— Зеркало гляди! Кто твой отец?

— Николай Павлович Осоргин, — ответила я. — Хозяин Синих Ключей.

— А мать?

— Она умерла.

— То-то. Зеркало гляди, — уже без злобы повторила старая цыганка. — И думай — где твой закон? Йав джидо!

— Йав джидо, бабушка! — повторила я, легко догадавшись, что это было что-то вроде русского «будь здорова!»

Старая цыганка блеснула глазами и пошла дальше — по своим делам. Младший цыганенок остался стоять — сунул в рот грязный пальчик и глядел на меня. Я достала из кармана большой пятак и сунула ему. Он осмотрел его с двух сторон и тут же прикусил большим белым зубом. Старший вернулся, отобрал пятак и отвесил брату легкий подзатыльник. Тогда малыш пришел в себя и побежал за старшими, пыля пятками.

Мы с Голубкой спустились в овраг и долго ехали прямо по руслу ручья медленным шагом, задевая растущие в овраге кусты и ветки склонившихся над ручьем ив. Солнце стояло почти в зените. Мелкие рыбки убегали с маленьких, прогретых дрожащим солнечным золотом отмелей, прятались в траве и под камушками. Голубка — единственная известная мне лошадь, которая пытается ловить рыбу. Бьет копытом и иногда даже пытается ухватить пастью. Мне кажется, она так играет. Обычно я подначиваю ее, но в тот день мне было не до лошадиных игр. Прямо по ручью мы въехали в лес. Недалеко от того места, где ручей вытекает из леса, на склоне оврага как ступеньки лежат две каменные плиты и три почти круглых камня. Непонятно, как они сюда попали — нигде в округе ничего подобного нет. Высоко над головой смыкают кроны старые деревья с поросшими лишайником и увитыми вьюнком стволами, внизу раскрытыми веерами растут огромные, темно-зеленые, почти в мой рост папоротники. А между плитами, из-под разноцветных камней (один — почти чисто белый, один — розоватый и последний — глянцево-черный) бьют те самые Синие Ключи, которые дали название усадьбе. Всего их пять, один — самый большой — обложен кирпичами и возле него сделана потемневшая от времени, поросшая нежным, изумрудно-зеленым мхом скамеечка. На ней стоит старая и помятая оловянная кружка. Вода в Синих Ключах действительно голубоватая, с едва заметным кисловатым привкусом. Даже лютой зимой самый большой ключ (деревенские называют его Дедушкой) никогда не замерзает. Синяя вода в нем тогда как будто бы кипит, вокруг сверкающее ожерелье из голубовато-лиловых сосулек, а дальше — пушистая, белая-пребелая шуба. А наверху — купол собора из переплетенных, уснувших на зиму и засыпанных снегом ветвей. Тихо, только иногда где-то глубоко подо льдом сонно взбулькивает овражный ручей… Я люблю приходить сюда в любое время года. Это мое место. Синие Ключи принадлежат мне. А я — им. Это странно, если произнести вслух, но тем не менее это — правда.

Я сижу на скамейке и маленькими глотками пью холодную воду из кружки. Голубка уже взобралась наверх и ходит по краю оврага, ощипывая черемуховые кусты. Я слышу ее шаги, треск веток и громкое фырканье, которым она выражает свое неудовольствие моим бездействием. Сама Голубка любит только действие — скакать, любить, купаться, драться, ненавидеть. Если пустить ее спокойно пастись на лугу, довольно быстро глаза у нее становятся мутными от злости.

Самый мой любимый ключ — самый маленький. Он похож на хрустальную шапочку, которая постоянно меняет форму. Раньше я была совершенно уверена, что под шапочкой прячется крохотный гномик и если не смотреть, а потом быстро повернуться, то можно увидеть, как он любопытно выглядывает из воды — его черные глазки и круглую бородку. Я так хорошо себе это представляла, что даже Степка мне ненадолго поверил, и вместе со мной прятался в кустах и пытался увидеть, как вылезает гномик.

Я глажу ключик пальцем и он ласкается ко мне, как прозрачная лягушечка. Песчинки на дне танцуют свой вечный танец. Я учусь танцевать у песчинок… Но не сейчас.

Наверху есть тропинка, по которой можно выйти на Новую дорогу. По дороге я пускаю Голубку рысью. Она поднимается в галоп и едва не сбрасывает меня в поросшую чертополохом обочину. Я не виню ее — она все поняла правильно и решила за меня.

Во дворе конюшни я сама выхаживаю ее и сама протираю сеном — никому другому она сейчас не дастся. Потом прямо как есть — в лошадиной пене, в сенной трухе, в Степкиных штанах и рубахе прохожу в правое крыло, в кабинет к отцу и спрашиваю:

— Моя мама была цыганкой? Я — тоже цыганка? Мне следует жить по их закону? Кто научит меня? Или я уже живу по нему — по зову крови?

Глаза отца — как самый большой из Синих Ключей.

— Ты бредишь, как всегда, — говорит он. — Если бы в наших краях кочевали зулусы, ты вообразила бы себя негритянкой? Волосы, во всяком случае, у тебя похожи… А сейчас выйди, вымойся, переоденься и вели Пелагее причесать тебя. Когда приобретешь достойный вид, постучись и снова войди. Если хочешь, мы поговорим.

Я выхожу и даже не хлопаю дверью. Отец растерян — мне его жаль.

— Нянюшка, цыганское отродье — это я? — спрашиваю я наверху у Пелагеи.

— Господь с тобой, деточка! — восклицает нянюшка, бледнеет и крестит меня чуть дрожащей рукой. — Кто тебе такую гадость сказал?! Язык оторвать…

— Не надо, нянюшка, — возражаю я. — Это была старая женщина с золотыми серьгами. Она не хотела ничего дурного.

Я иду в гардеробную, достаю из картонки шелковый платок, повязываю его на голову так, как у старой цыганки. Потом заматываю юбки и пояс из разноцветных шалей. Набрасываю на плечи еще один платок. Подхожу к зеркалу и смотрюсь в него. Из зеркала на меня смотрит бабочка — моя мать. Но вместо глаз у нее льдистые, зимние, Синие Ключи — глаза моего отца.

Пелагея, потащившаяся в гардеробную следом за мной, что-то сокрушенно бормочет.

Разговаривать с отцом я, конечно, не стала.

А через день пришел плотник и вставил в окна решетки — в моей комнате и в комнате нянюшки.

* * *

— Я — против революции! — твердо сказал марушник Ноздря, прибывший из Житомира прямиком в трактир Каторга, допил водку из мутного стакана, закусил соленым огурцом и вытер выступившую из длинного носа соплю рукавом полосатого пиджака.

— Отчего ж так? — спросил кто-то из воров, пировавших за длинным, липким от пролитого на него пойла столом. — Чем тебе революция не угодила? Нашему брату, суть понимаю, в мутной воде завсегда сподручнее рыбку ловить…

— Так-то оно так. Но — невозможно ж глядеть, когда через нее, проклятую, человек до последней степени озверения доходит.

— Ты, Ноздря, д-докажи! — с трудом подняв седую голову от стола, сказал хитровский ветеран, бывший студент, в восьмидесятых годах прошлого века отбывавший сибирскую каторгу по политическому делу. Во время недавних московских боев он твердо вознамерился идти на баррикады и как встарь бороться за народное дело, но не дошел, свалившись возле ближайшего шланбоя. Был избит и ограблен. Вернулся с перевязанной головой и путано врал о своих революционных подвигах.

— Да вот хоть последнее дело взять… — пожал плечами Ноздря. — Я понимаю еще, жидов бить и лавки ихние громить. Это у нас, можно сказать, с девятьсот третьего года обыкновенное дело…

— Да, конечно, жидов обязательно бить надо! Как же без этого?! — откликнулся из угла портной Фимка Бронштейн, лучший на Хитровке специалист по перелицовке дорогих краденных шуб.

— Ну вот и я говорю… — поддакнул Фимке Ноздря. — А тут уж — форменное безобразие. Судите сами. Настоящих революционеров у нас в Житомире не так, чтобы уж очень много… Но вот порешили эсеры и социал-демократы демонстрацию провести — в солидарность там с чем-то. Мы с ребятками конечно — тут как тут, где еще марушнику поживиться, как не на митингах-демонстрациях, когда люди в запале сами себя не помнят, не то что о кармане своем… Ну вот… Эти, значит, идут, кричат там, песни свои поют, лозунги несут: «Долой самодержавие!» и всякое такое, мы, значит, с ребятками работаем спокойно, а тут — насупротив тех — погромщики идут, раза в четыре больше: Долой иноверцев-интелихентов! А какие ж там иноверцы, если большая часть — гимназисты да курсистки, а то и вовсе случайные люди! Завязалась тут, конечно, потасовка. Эти тех, конечно, бьют, у них палки, да колья, полиция как вымерла вся, так те в управу забежали, закрылись там и, конечно, — сразу митинг. А эти — чтоб вы думали? — подожгли управу-то!

— Ох ты, черт! — ахнул кто-то.

— А как эти, демонстранты-то, стали выбегать, они их в колья! Девицы, мальчишки — им все одно! Управа полыхает, пожарников к ней погромщики не пускают, люди как снопы валятся, кровища льется… Ну уж этого безобразия моя душа не стерпела…

— И что ж ты сделал-то, Ноздря? — спросил внимательно слушавший житомирца Гришка Черный. — Неужто погромщиков усовестил?!

— Да ты что, Гриша! Мне еще белый свет не надоел… Побежали мы с ребятками да назади фасада окошко выломали, лестничку поставили. И поделились: одни революционера потихонечку вниз спускают, другие раздевают его да от кошеля-часиков-шубки-сюртучка-штиблетов освобождают (чем мы хуже эсеров с их экспроприациями — примерьте-ка, дамы и господа, на свою шкурку!), третьи переулочками в безопасное место выводят, ну а четвертые слам (награбленное, жарг. — прим. авт.) уносят… Человек тридцать таким вот макаром от погромщиков спасли!

— Ловко! — рассмеялся Гришка. — Так ведь это выходит, Ноздря, что тебе от революции один прибыток.

— Нет, не выходит! — строго возразил вор. — Я — честный марушник, мне убивство, и вообще всяческое возмущение претит. Я хочу жить спокойно, без бунтов. А для дела мне и праздников довольно.

(описанный случай с грабителями, спасавшими жертв погрома, не выдуман автором, а действительно произошел в Томске в 1905 году — прим. авт.)

— Гляди-ко — идейный! Видал-миндал?! — рассмеялся кто-то.

Люша вошла в трактир через кухню, где перекинулась словом с Марысей, выбралась в низкий зал, стянула картуз, огляделась, и, перелезая через лавки, пошла к Гришке.

— Люшенька! Девочка моя! — тоже заметив ее, позвал Гришка через головы собравшихся. — Иди сюда, водки с нами выпей! Ноздря сегодня гуляет…

— Дело у него выгорело? — деловито спросила Люша, усаживаясь Гришке на колени.

— Революционеров экспроприировал, — усмехнулся Гришка, обнимая девушку и пальцем перебирая ее тугие кудри.

— Играть сегодня в «Ад» пойдешь? — тихо спросила Люша.

— Как карта ляжет. А чего ты хотела?

— Надобно мне с тобой коротким словом перемолвиться. Чтоб чужих ушей при том не было. Отойдем?

Гришка тяжело выбрался из-за стола, шатаясь, пошел за Люшей в угол, под низкое окно, где оба присели на грязный ларь.

— Гриша, слухи про тебя идут. Про нас с тобой, если точнее сказать.

— Об чем же это? — насупился Гришка. — И кто распускает?

— Что, мол, если я маруха твоя, чего ж мы никогда не вместе — в ночлежке-то меня каждый видеть может. Люди говорят. Всем рты не заткнешь…

— Свечку, что ли, держали, мерзавцы?.. Ну… И чего ж ты хочешь теперь? Меня не обманешь, не-ет! — Гришка погрозил Люше пальцем. — Я ж вижу — ты уж чего-нито придумала…

— Свечку они, конечно, не держали, но… Надо тебе, Гриша, точнее показать, что мы с тобой…

— Как же оно? Платье тебе, что ли, напоказ подарить? Бусы? Говори!

— Гриш! Ну зачем мне зимой платье и бусы — сам подумай!

— Шубу?

— Пальтишко неплохо было бы… — вздохнула Люша. — И муфточку с мехом. Но я вот чего подумала… А что, если ты при деньгах сейчас, тебе в «Ад» пока не ходить, а нам с тобой съездить напоказ погулять куда-нибудь…

— Погулять напоказ? — тупо осклабился Гришка Черный. — Это как? А здесь, в «Каторге», тебе чем не гульба? То, что тебе водка не по нраву? Так я сейчас вина закажу…

— Нет, Гришенька, тут надо шикарно подойти. Чтоб все только о том и говорили…

Гришка тяжело уронил в руки лохматую голову, потом поднял на Люшу мятое лицо и сказал:

— Устал я, Люшка. Голова гудит. А у тебя умишко уже бабский, по иному — изворотливый. Ты мне обскажи завтра конкретно, как все сделать, а я уж решу…

— Договорились, Гришенька! — Люша быстро поцеловала вора и поднялась. — Я ж — ты знаешь — и вправду тебя люблю. И всегда твой интерес блюду. Но и себя, девушку, тоже забывать грех… — подмигнула лукаво. Гришка достал из кармана бумажник, вынул из него ассигнацию.

— Возьми вот на муфточку, — усмехнулся он. — А после и пальтишко справим. Чего шаль-то мою не носишь? Я ее, кажись, намедни на судомойке здешней видал…

— Спасибо за денежку, Гришенька, — Люба сверху обхватила чернявую голову, потерлась щекой. — А шаль твоя отменная, да к образу моему не подходит. Марыське боле к лицу.

— К образу?!.. Ох, Люшка, отметелить бы тебя разок как следует!

— А ты попробуй, Гришенька, попробуй… — Люша широко улыбнулась, показав разом много мелких ровных зубов.

Гришка покачал гудящей от долгой попойки головой и неожиданно понял, что хлипкая пятнадцатилетняя девчонка крепко держит его в своих маленьких ручках.

«Разве позвать ее на Грачевку гулять, пырнуть ножом и под решетку, в Неглинку? — подумал Гришка. — А после чего? Кто заместо нее? Ладно, пусть уж остается покуда как есть… Чего это она еще там выдумала… шикарное…» — слабо шевельнулось любопытство, тут же смытое поднимающейся изнутри тошнотой. Следовало срочно выпить. Полстакана водки все лечит.

Люша между тем снова вошла в кухню. Едва видная в душных парах Марыся ополаскивала в тазу мутные стаканы.

— Иди, Люшка, отсель! — прикрикнула старшая кухарка. — Некогда ей с тобой базарить. Вот сейчас обеих половником по плечам охажу!

— Ухожу, уже ушла, — пропела Люша и, проходя мимо Марыси, шепнула. — Готовься, Марыська, скоро поедем в настоящий ресторан, чтоб ты могла все до копеечки рассмотреть, как у тебя в заведении после будет. Только ты мне за то все платье вычистишь и чулки зашьешь!