Пепел на ветру

Екатерина Мурашова, 2015

Этот роман и весь цикл повествуют о жизни в средней России, в Москве и Петербурге на рубеже 19 и 20‑го веков, о бурях, которые то и дело разражаются в человеческом обществе и в человеческой душе. А также о человеческой стойкости перед лицом этих бурь. И конечно – о любви. В красивой усадьбе «Синие Ключи» под Калугой давно живет старинный дворянский род помещиков Осоргиных. Но в 1902 году единственной наследницей усадьбы является дочь старого помещика и умершей хоровой цыганки Ляли Розановой – странная девочка Люба, которой сегодня поставили бы модный диагноз «ранний детский аутизм». Дома и в окрестных поместьях ее считают просто безумной. Однако многим селянам она напоминает девку Синеглазку – жестокого персонажа местной волшебной сказки. Крестьянский бунт и пожар в усадьбе уносят жизнь старого Николая Осоргина, а осиротевшая Люба во время пожара таинственно исчезает и в каком-то смысле перерождается. В первый, но не в последний раз. Снова мы встречаемся с ней на баррикадах Красной Пресни в 1905 году, где студент-медик Аркадий Арабажин спасает ее жизнь. Она живет в трущобах московской Хитровки, но здесь ее приключения только начинаются. Калейдоскоп людей и событий вращается вокруг девушки, но своей целью она всегда видит только одно – возвращение в Синие Ключи. Любой ценой. Даже если этой ценой будут чьи-то судьбы и жизни.

Глава 8,

в которой два героя нашего романа неожиданно сливаются в одном человеке, Люша покупает книги, а Аркадий Арабажин и Лука Камарич безуспешно пытаются принять участие в ее судьбе.

— Камарич! Лука, это вы? Постойте!

— Январев! Вы живы? Тогда вы, помнится, так свирепо себя хоронили, что я было подумал… Чувствительно рад, честное слово!

Мужчины обнялись, потом, отстранясь, разглядели друг друга. Их знакомство было фактически мимолетным, но в столь чрезвычайных обстоятельствах, что сейчас при случайной встрече оба ощутили необъяснимую близость, схожую, должно быть, с воинским фронтовым братством.

— Ну-с, Январев, как вам живется при реакции? — бодро осведомился Камарич. Его смуглое лицо стало еще острее, круглые глаза смотрели весело, как у пережившего зиму воробья. — Вы ведь по мирскому, не революционному делу… кто? Химик-органик?

— Медик… А живется…что ж… катары у людей случаются по-прежнему, и язвы в желудках как-то не слишком от политики зависят…

— Вы правы, вы правы, конечно! Это очень верно — катары от политики не зависят. А я… я, знаете, увлекся поляризацией света в кристаллах — это чертовски интересно! И, кажется, имеет вполне прикладные перспективы, но… Что ж мы на улице стоим? У вас есть время? Давайте, что ли, зайдем в чайную, сядем как люди, поговорим… Я бы позвал вас к себе, я тут недалеко живу, на Никитской, да только мы с товарищем снимаем на паях, а у него вечно народ, и разговоры все об одном, сказать, о чем или сами догадаетесь? Толкут в ступе политическую водичку… Впрочем, ежели хотите… Простите, я же и имени вашего не знаю…

— Нет, нет, пойдемте лучше в чайную, — улыбнулся Январев. — И давайте знакомиться заново. Аркадий Андреевич Арабажин — к вашим услугам.

— О, очень приятно. Январев, значит, кличка? Ого! А я-то конспирациям не обучен, так и есть, как вы знаете — Камарич Лука Евгеньевич.

В чайной под низкими сводчатыми потолками плавал теплый и сытный дух. Подпоясанные красными кушаками половые, одетые во все белое, сновали с подносами. Оба мужчины вдруг разом почувствовали, что проголодались, и за синхронность явленного желания парадоксально ощутили усиление взаимной симпатии. Заказали две пары чаю, суп, калач, кулебяку и пирог с клюквой.

— Аркадий, так как же вы тогда, в декабре?.. Я волновался за вас, право слово, у вас было лицо человека уже по ту сторону, и это казалось так глупо, неправильно…

— У меня тогда же внезапно образовалось дело, потребовавшее продолжения бренного существования…

— И слава Богу!

— А вы?

— О, я… На Пресне был заключительный акт трагедии — это я признаю всегда, не подумайте, но… но меня издавна преследует рок особого сорта — злополучный Лука вечно попадает в род комических куплетов… Послушайте как было: мы с двумя боевиками из Кавказской дружины пробирались Большим Кондратьевским переулком, мимо фабрики Шмита, Сахарного завода, совсем уже было вышли к Москве-реке, где нас ждали, и тут — нарвались на драгун, которые нас, естественно, сцапали. Они вместе с гвардейцами выводили боевиков прямо на лед и там расстреливали — представьте картину! Мы все, естественно, вооружены, но их больше, сомнений у них никаких нет, и я вижу, что наша песенка спета. Что делать? Орать «Да здравствует грядущее царство пролетариата!» и помирать мне вроде еще не хочется, и я решаю: пан или пропал! У последних домов прыгаю с места на сугроб, потом на забор, на поленницу, во двор и дальше — как придется… Солдаты, естественно, — за мной, стреляют, ранили меня в ногу, я еще бегу, но шансов — решительно никаких. Тут вдруг еще до времени слышу голос ангела: «Сюда, сюда давайте! Направо и вниз, там старый колодец — прыгайте!» Я, конечно, прыгаю, лечу сажени полторы, падаю, прокусываю насквозь губу, чтобы не заорать благим матом от боли и лежу мешок-мешком. Слышу, наверху ангел мой повстречался с гвардейцами и тараторит, аж захлебывается: «Видала, конечно, видала, голубчики-солдатики! Чуть со страху не померла! Туда, вон туда он побежал! Черный, страшный, с бомбой! Бегите скорее, вы его точно нагоните! Только убейте его обязательно, голубчики-солдатики, а не то я и спать лечь со страху не смогу. Ужас, ужас-то какой на свете! Когда только все это кончится!»

Тут я видно совсем сомлел от боли, а когда очнулся, мне по физиономии веревка елозит и ангел сверху зовет:

— Ау, голубчик-боевичок, ты там совсем помер или как? Если не совсем, так подай знак какой!

Я промычал чего-то, она обрадовалась и говорит:

— Обматывайся веревкой, сейчас тебя вытаскивать будем.

В общем, вытащила она меня, и привела, недолго думая, к себе домой. Дворника услала куда-то, старуху-няньку спать отправила, муж, как она мне сразу сказала, до утра, а то и до вечера из Купеческого клуба не явится. Сидим мы с ней вдвоем в покоях. Мебель красного дерева — только баррикады строить, комоды, иконы, лампадным маслом несет, на крючке клетка с канарейкой висит, на диване кошка греется. Молодая совсем купчиха — щечки розанами, губки бантиком, сарафанчик колокольчиком, хорошенькая, сил нет. В самом прямом смысле, понимаете, Аркадий? — сил нет! — а если бы были, то — ого-го!

Я, говорит, Раиса Прокопьевна, а вас как звать? А я, говорю, Ермолай Васильич. Оченно приятно, Ермолай Васильич, сейчас я вашу ножку обмою, перевяжу, а потом будем чай с кренделями пить и вы мне про революцию расскажете. Оченно мне все это дело интересно, а муж мой такой тюфяк, что и слова из него не вытянешь.

И вправду, ловко так все мне промыла, перевязала, не конфузясь нимало. Умыться дала, рушник чистый, рубаху, подштанники (берите, берите — это мужа, конечно, но все чистое, а у вас же все, глядите, в крови, это сжечь надо!), а тут и самовар поспел… И сидим это такось мы с ней, разговоры разговариваем, кренделя маковые кушаем. А она все слушает внимательно и вопросы такие умные ставит. А у меня после всего еще кровь играет, я тоже, опасности смертельной избегнув, в ударе… Вдруг на улице шум, крик: «Игнат, так тебя растак, ворота открывать будешь, хозяин приехал!» Вернулся купец. Ну, думаю, опять в колодец прыгать, там и замерзну. Да и не успеть. Оглянулся — прятаться некуда. Ангел мой немножко сбледнул с лица, но — никакой паники. Значит так, говорит, бунты и бунтовщиков мой муж ненавидит хуже чумы, если поймет, кто вы — даже солдат звать не станет, сам саблей зарубит. Спрятать вас тут я уж не успею, выход один — идемте в спальню, прикинемся, что вы — мой полюбовник!

Меня аж затрясло от нервного смеха. Бунтовщика он значит саблей зарубит, а полюбовника жены что ж — по головке погладит?

Втолкнула меня в спальню: снимайте верхнее платье и ложитесь, ложитесь быстро! Сама чем-то пошуршала, накинула капот.

Я, полностью уже одурев, упал под полог в какие-то подушки, да так и лежу — будь что будет! Из угла на меня святой угодник какой-то в свете лампадки смотрит, да строго так: что ж ты, паскудник, мужнину жену бесчестишь?! А я будто оправдываюсь перед ним, и комната вся перед глазами плывет, плывет…

За раскрытой дверью — бух, бух — шаги.

— Раиса, аль не спишь еще?

— Ох, голубчик-муженек, ты приехал, а собирался ведь в клубе, а у меня, распустехи, и обеда-то толком нет, только щи, да каша, да жаркое еще со вчера осталось, да расстегай с сигом, да кисель, да кренделя вот, а боле-то — ничего. Что ж подать велишь?

«Если все перечисленное ему «ничего» — так что ж он обычно-то за обедом ест?!» — удивляюсь я, и никакого страха уже не чувствую, того и гляди вовсе в мягких перинах засну.

— Да не суетись, не голоден я, в клубе пообедал. Из-за тебя приехал. Егор Кузьмич сказал, что недалече от нашей части стрельба, пожары, семеновцы с полковником Мином бунтовщиков ловят. Ну, я и обеспокоился — как ты тут. От нашего Игната — какая защита? Небось напился вдрызг и валяется. Выгоню к бесам! Чуть не самому пришлось ворота открывать… А ты, я вижу, чаевничаешь? Ну так подай и мне каши и расстегай, и киселя с калачом. Кренделя уж тебе… А чашки-то на столе две… С кем это ты?..

Купчиха моя молчит.

Муж ее заходил по комнате. Без нервов, так, будто ищет чего. Потом вышел куда-то, вернулся. Шаги будто мягче стали, переобулся? И — двинулся в спальню. Тут ангел мой встал на пороге, крылья белого капота распахнул и говорит:

— Муженек-голубчик, как я тебя до завтра не ждала, приняла милого дружка, полюбовника. Каюсь в том. Сама его на чай и все прочее позвала, моя и вина. Его не тронь.

— Уфф… — говорит купец и в комнату входит.

Я один глаз приоткрыл: матерь божья! Купчина уже сильно в годах, лет за пятьдесят, но могуч, краснорож, борода перец с солью лопатой, и весу пудов девять потянет. Такой не то что саблей, голым кулаком в землю вгонит. Смотрит на меня вприщур и говорит:

— Что ж, вставай, что ли, полюбовник, поздоровкаемся…

Встаю я, значит, с его супружеского ложа, в его же подштанниках, в которые еще два Луки поместить можно, и рекомендуюсь, белье руками придерживая:

— Ермолай Васильевич Троегубов (не все же вам, Январев-бывший, за псевдонимы прятаться).

— А я Овсов, Клим Савельич… Полюбовник, значит… Эх… Раиса! — ко мне, как будто, интерес потерял, оборотился к жене. — Врать вовсе не умеешь! На Казанскую ты галку со сломанным крылом подобрала, на Екатерину-Санницу — собачонку без лапы и с вытекшим глазом. А этот-то — с больной ногой и в моем исподнем — кто еще такой?!

Ангел стоит, опустил глазки.

— Прохожий, голубчик-муженек. Солдатики его случайно подстрелили. А я пожалела. А вообще-то Ермолай Васильич ученый человек, камешки изучает, рассказывал мне про то интересно…

— Минералогический институт при естественном отделении физико-математического факультета, — уточнил я.

— Ну и что ж ты, Раиса, ученого человека дураком выставляешь! Заставляешь в купеческую постель лезть, комедию играть, — головищей покачал. — Меня, небось, по господину Островскому расписала… Да вы, сударь, оденьтесь, что ли… Сейчас будем чай пить. И — кашу мне подадут или нет?!

Аркадий, который вообще-то веселился редко, пару раз за время рассказа Камарича не смог удержаться от смеха.

— И что ж после?

— Купчина велел няньке белье переменить и вскоре спать ушел, а мы с Раисой до утра чаи гоняли. Потом я восвояси отправился. Браунинг и две бомбы оставил до времени у нее, в кладовой…

— Так вас драгуны не обыскали?! — ахнул Аркадий.

— Не успели… А купчина ее как видно скорее удочерил, чем женился. Занятный, кстати, человек — с последовательным взглядом. Октябрист первой гильдии. Царя, считает, надо еще ограничить, но ни в коем случае не убирать. Без царя Россия погибнет — слишком велика. Вот в какой-нибудь Голландии, дескать, вполне может быть и республика. А у нас никакую более мелкую власть, чем самодержец, из медвежьих углов люди не разглядят, и будут вечно бунтовать на разор хозяйству. А хозяйство — это важнее всего. И главный в государстве вовсе не царь, а — мужик, хлебопашец… В общем, такая смесь из старого и нового…

— Может, сектант? — спросил Аркадий.

— Не исключено. А что же вы-то?

— Я… я… — Аркадий доел последний кусок кулебяки и как-то вдруг решился рассказать Камаричу то, что не рассказывал еще ни сестре, ни Адаму, ни кому-либо другому. Может быть, именно сочетание внезапной близости и необязательности встречи с Лукой подтолкнуло его. — По просьбе умирающего товарища я тогда, в декабре, вытащил из пекла мальчишку-гавроша, который после оказался хитровской девчонкой.

— Как так? — красиво прочерченные брови Камарича поднялись удивленно.

— Он был переодет… Точнее — она. Девчонка после от меня сбежала, но осталась тетрадь, ее дневник. И по этому дневнику выходит, что девочка вовсе не безродная нищенка, а из знатной семьи, к тому же наследница большого имения и капиталов.

— Девичьи мечтания?

— Да не похоже. Слишком много подробностей и деталей. И ровно никакой мечтательности.

— Но как же это могло случиться? Как богатая наследница попала на Хитровку?

— Там была какая-то трагедия. Ее родители умерли. К тому же — девочка изначально… сильно необычная. Не хотелось бы говорить о душевной болезни, но какие-то аффективные состояния налицо…

— Но ведь должен быть назначен опекун, какие-то поверенные в делах…

— Возможно, ее тоже считают погибшей.

— Вы думаете, вам… нам следует вмешаться?

То, как стремительно Камарич вписал себя в происходящее, удивило Аркадия. Так же легко — по ходу дела — он, по-видимому, вписался в революцию. В науку… Черта характера? Впору позавидовать… Да что он вообще знает о Луке Евгеньевиче? Ничего решительно!

— Надо отправиться на Хитровку, попробовать навести справки через местного городового. Если дело запахнет деньгами, я думаю, он поможет нам. Да и босяки, когда поймут, что мы не связаны с полицией, должны развязать языки. Если девочка еще там, мы ее обязательно отыщем…

— И что дальше? — спросил Аркадий. — Вы полагаете, я не думал как вы, Лука? Но все время задаю себе этот вопрос: что дальше? Мы же не сможем увести ее оттуда насильно. По всей видимости, ей вовсе не нужны спасители. У нее с самого детства были трудности в общении с людьми из общества, соответствующего ей по рождению, а теперь она вполне прижилась на дне. Я уже пытался ей помочь, а она, убегая, натравила на меня каких-то… жуликов или воров… У нее там наверняка есть дружок, еще кто-то… Нуждается ли она в возвращении в общество? Из дневника этого как-то не видно…

— Аркадий, помилуйте! Да вы сами себя слышите? Что вы хотите сказать: девушке, почти ребенку лучше прожить в нищете, разврате и побоях среди босяков, при том, что она может получить достойную жизнь, развитие, лечение в конце концов, если оно ей понадобится…

— Вы правы, Лука, конечно, вы правы, но мне кажется, что имело бы смысл сначала найти тех, кто может быть заинтересован в судьбе девочки — действительно, наверняка же имеются родственники, опекун… Хотя и здесь у меня есть опасение — нет ли тут какой-нибудь интриги? Отчего произошла случившаяся в усадьбе трагедия? Только ли стечение обстоятельств? Ведь наследство осиротевшей, не совсем нормальной девочки может для многих оказаться лакомым куском… Заинтересованы ли лица, которых мы отыщем, в ее «воскрешении»? И не является для нее Хитровка сейчас более безопасным местом, чем объятия родственников?

— Аркадий Андреич, да у вас, кажется, паранойя, — усмехнулся Камарич. — Здесь следует не рассуждать, а действовать по всем фронтам сразу и победа не замедлит явиться. Надо найти девочку — это в первую голову. Даже если отыщем родственников — что мы им предъявим? Неизвестно кем исписанную тетрадь? А может, это вы сами решили беллетристом заделаться…

— Но нельзя же так сходу…

— Тут вы правы. К походу на Хитровку следует подготовиться. Морально, да и материально тоже. Я думаю, что операцию по разысканию девочки имеет смысл назначить на понедельник — после загульного воскресенья все пьяницы будут тихо лежать по своим местам и мечтать о полтине на опохмелку… Тут-то мы их и облагодетельствуем, но не задаром… А до того…

«Сейчас он попросит дать ему почитать Люшину тетрадку, — подумал Аркадий. — Это разумно. Но я ему ее не дам. Почему? А черт его знает!»

— А до того вы выпишете для меня из этого дневника все имеющие значение для опознания факты: имена, фамилии, географические названия, может быть, названия улиц или описания домов, где живут знакомые с девочкой люди…

— Разумеется, конечно, обязательно, — с суетливым облегчением вымолвил Аркадий и подумал одновременно: «Балагур Лука Камарич — тактичен или умен?»

* * *

«Все вещи, откуда бы они взяты ни были, являются неотъемлемой собственностью того, кто в данный момент ими владеет…» — это слова генерал-губернатора Ростопчина, сказанные им в приказе от 1813 года.

И эти же самые слова — девиз Сухаревки. Здесь можно найти все, что угодно. От булавки до императорского чайного сервиза. От замка без ключа до картины Рембрандта. Подлинность не проверять, хозяина не искать. Однажды, говорят старики, продавали даже украденную из Кремля пушку. Когда обворованный москвич или гость города обращается в полицейский участок, жалуясь на памятность или особую ценность украденной вещи, ему так и говорят: «А вы в воскресенье на Сухаревке поищите…»

В 1813 году в Москву после пожара и отступления Наполеона начали возвращаться москвичи и, естественно, интересовались судьбой своего частью погибшего, а частью просто разграбленного имущества. Тогда-то генерал-губернатор, во избежание беспорядков и пр. и издал вышеприведенный указ, а так же разрешил владельцам эти вещи продавать, но только один раз в неделю, в воскресенье и в одном только месте, а именно на площади против Сухаревской башни. И в первое же воскресенье толпа народу с награбленным в войну барахлом запрудила огромную площадь…

С тех пор так и повелось.

Еще с ночи на воскресенье вырастают на площади сотни палаток, занимая всю широченную Садовую улицу. По обеим сторонам оставлены узкие дорожки для проезда, а посередине весь день колышется море человеческих голов. Над всем скопищем — древняя, высоченная Сухарева башня с огромными часами. Каждый ее камень — легенда или сказка, одна другой страшнее: колдун Брюс, золото, Черная Книга — обычный набор, который рассказывают старшие дети младшим, в спальне, зимними вечерами, погасив свечу. А в жизни, не в легендах, в верхних этажах башни располагались цистерны московского водопровода.

Краденные и за одну ночь перелицованные на Хитровке вещи сюда иногда возами везли. Воры-одиночки за бесценок скидывали добычу барышникам. Пьяницы продавали последнюю одежку, вдовы — оставшиеся от мужа вещи. Прочий товар — иногда дымом поджога пахнет, а иногда и кровью полит. Не только нищий, да несчастный — даже богачи являются сюда регулярно, на грош пятаков прикупить. Все всех надували. Все о том знали. И каждый приходит с надеждой — остаться в прибытке. Человеческая натура на Сухаревке — как на ладошке выложена. Приходи и изучай, кому интересно.

Люше как будто бы и не интересно. Идет с независимым видом, целеустремленно, по сторонам не смотрит. Что девчонке-оборвышу на Сухаревке надо? Отложила денежку на яркий платочек? Или уж совсем развалившиеся ботинки поменять решила на ношенные, но еще крепкие?

Палатки сухаревских букинистов все стоят кучно, ближе к Спасским казармам. Около них — сравнительно тихо. Бродят библиофилы, перебирают книги, ведут степенные беседы с продавцом. Шесть дней в неделю букинисты ищут свой товар — скупают по частным домам, усадьбам, целыми библиотеками покупают у разорившихся дворян или их не интересующихся книжной мудростью наследников. В трактирах на Рождественке, в Большом Кисельном переулке и на Малой Лубянке работает «книжная биржа» — там перепродают букинистам отдельные книжки все, кому не лень. Захотелось обалдую-гимназисту сводить в кофейню приглянувшуюся барышню — а где денег взять? У папаши в кабинете — большое собрание, разве он заметит убыль одной-двух книг?..

Букинисты знают всех своих постоянных покупателей в лицо, по интересам, и даже — как они платят. У них можно заказать какую-нибудь редкость или отсутствующий том в собрании сочинений. (Придет тот же папаша, посадив обалдуя под домашний арест на хлеб и воду — ему его же томик с улыбочкой и продадут, и цену заламывать не станут — все мы родители, всё понимаем). Благоволят букинисты и бедным студентам — дают нужные для экзамена книги или издание лекций напрокат без залога, по пятачку в день. И никогда за студентами книги не пропадают.

— Мне веселое чего-нибудь и умное еще. Две книжки, — для верности Люша показывает два пальца и протискивается к самому столику, оттеснив пузатого купца-библиофила, который, пыхтя и не торопясь, подбирает книги для своей библиотеки. Уже отобрал и отложил в сторону Салтыкова-Щедрина и поварскую, богато иллюстрированную французскую книгу.

— Извольте, барышня, — усмехается букинист. — Могу для веселья предложить сочинение мадам Ле Пюль, фривольно и пикантно, с альковными приключениями…

— Чего это?

— Легкое чтение про любовь маркиза и…

— Не, про любовь мне без надобности. Мне чтобы с приключениями, с дракой…

— Господина Дюма вы, помнится, брали уже… Тогда вот, сочинение Жюля Верна, «Дети капитана Гранта», увлекательно весьма.

— Приключения есть?

— Сколько душа пожелает!

— А смешное?

— Конечно! Образ рассеянного ученого Паганеля…

— Беру! Теперь умное.

— «Метаморфозы» Овидия?

— Знаю… нет!

— «Золотой осел» Апулея?

— Это точно умное? Что-то название больно дурацкое…

— Тонкая ирония римлянина, барышня…

— Не поняла… Но ладно… Сколько стоит?

— За два с полтиной отдам обе.

— Два целковых и все.

— Два и четвертак, барышня. Больше скостить никак не могу, увольте.

— Черт с вами, вот, получите!

— Как вы думаете, для кого эта девушка покупает книги? — спрашивает один букинист другого в минуту, когда нет покупателей. — Невозможно представить, что для себя.

— Вы правы. Я пытался в свое время чуть-чуть экзаменовать ее, она явно никогда систематически не училась.

— И с трудом поддерживает беседу… Может быть, книги — утешение для больного отца?

— Может быть… Но в любом случае — это мужчина, потому что от традиционно дамского чтения она всегда отказывается.

— Чудаковатый хозяин? Вспомните курьез: много лет являлся неграмотный лакей с аршином в руках и требовал книги в дорогих переплетах и известного размера. За ценой не стоял. Так собирал библиотеку его барин…

Конец ознакомительного фрагмента.