Пепел на ветру

Екатерина Мурашова, 2015

Этот роман и весь цикл повествуют о жизни в средней России, в Москве и Петербурге на рубеже 19 и 20‑го веков, о бурях, которые то и дело разражаются в человеческом обществе и в человеческой душе. А также о человеческой стойкости перед лицом этих бурь. И конечно – о любви. В красивой усадьбе «Синие Ключи» под Калугой давно живет старинный дворянский род помещиков Осоргиных. Но в 1902 году единственной наследницей усадьбы является дочь старого помещика и умершей хоровой цыганки Ляли Розановой – странная девочка Люба, которой сегодня поставили бы модный диагноз «ранний детский аутизм». Дома и в окрестных поместьях ее считают просто безумной. Однако многим селянам она напоминает девку Синеглазку – жестокого персонажа местной волшебной сказки. Крестьянский бунт и пожар в усадьбе уносят жизнь старого Николая Осоргина, а осиротевшая Люба во время пожара таинственно исчезает и в каком-то смысле перерождается. В первый, но не в последний раз. Снова мы встречаемся с ней на баррикадах Красной Пресни в 1905 году, где студент-медик Аркадий Арабажин спасает ее жизнь. Она живет в трущобах московской Хитровки, но здесь ее приключения только начинаются. Калейдоскоп людей и событий вращается вокруг девушки, но своей целью она всегда видит только одно – возвращение в Синие Ключи. Любой ценой. Даже если этой ценой будут чьи-то судьбы и жизни.

Глава 4,

В которой Люша и Марыся говорят о будущем и немного о прошлом, и продают собачку Феличиту.

Под нарами в тряпках — даже уютно. Деду Корнею солдатка-хозяйка дала в кредит полстакана сивухи — он и уснул. Атя с Ботей тоже, повозившись и поворковав над новой игрушкой, заснули, положив дареную куклу промеж собой. Насупротив других ночлежных детей, они вообще жили мирно — никогда не дрались ни из-за еды, ни из-за игрушек. Всегда делились. Это оттого, — говорил дед Корней, любивший пофилософствовать. — Что в утробе матери своей из общего корешка произросли и потому единая разделенная сущность езмь. Разве правая нога с левой поссориться может?

Люша с Марысей не спят. Люша в лицах рассказывает, как кидали бомбы, как рабочие печатали воззвания, как правили суд. Всплескивает руками, взбрыкивает ногами, мечется, круглит глаза, вцепляется руками в непролазную шевелюру. Марыся утишает подругу, чтоб не слишком шумела, но то и дело сама ахает и охает, закрывая рот ладошкой.

— Шпионов сразу к стенке и в расход! Хлоп и нету!

— А вдруг — ошибка?! — ахает Марыся. — Да и живая ж душа…

— Когда сходятся в решительной схватке класс эксплуататоров и класс эксплуатируемых — тут не до сантиментов! — с чужого голоса говорит Люша и добавляет от себя. — Так ведь и тех, рабочих, гвардейцы после постреляли — ужас сколько. Все по-честному.

— Люшка, а мы с тобой — какой же теперь класс?

— Ты, Марыська, — наемная работница, судомойка, самый что ни на есть пролетариат, — четко отвечает Люша. — А я — сирота-побродяжка, деклассированный элемент.

— Это почему это? — подозрительно спрашивает Марыся. В различных определениях их классовой принадлежности ей чуется какая-то обида.

— Феличита где? — не отвечая, спрашивает в свою очередь Люша.

— Бегает где-то. Третьего дня вроде видала, Ботька ее за хвост таскал, она его за палец кусила. Как ты уйдешь, так и она тоже пропадает. И чего ей с тебя? — с досадой добавила Марыся. — Кормлю-то ее я, да и у тебя особой к ней любви что-то незаметно…

— Я собачье слово знаю, — равнодушно ответила Люша. — У меня дома, в Синей Птице знаешь сколько псов было? Я их сама сосчитать не могла. И все Феличитке не чета — здоровые, мохнатые, зубастые… Значит так. Завтра с утра я побегу смотреть, как солдаты станут баррикады растаскивать. Может, из пушки еще стрельнут? Интересно. И разузнать, как там все — кто живой остался, кого убили и вообще. А на тот день — воскресенье… Пойдем на «Трубу» Феличиту продавать. Значит, сегодня вечером будем ее мыть. Как явится, привяжи ее и малым накажи, чтоб не отпускали. Мыло я у студента украла, а ты из трактира таз возьми и гребень приготовь…

— Вот еще — хорошее мыло на собаку тратить! — фыркнула Марыся. — Да я лучше завтра сама с ним в Сандуны схожу, меня ж студенты в корыте не купали! А для Феличитки у солдатки на копейку возьму.

— А вот и дура! — огрызнулась Люша. — Барыне в собачке что? — первым делом на руки и нос в шерсть суют. Им главное — чтоб пахло приятно! А чем она после солдаткиного мыла пахнуть будет, а? Если обмылок останется — тогда твое, а так — не обессудь.

Марыся тяжело вздохнула, признавая правоту подруги.

— А почему ты всегда дом свой Синей Птицей зовешь? Что за блажь?

— Отчего ж блажь? — удивилась Люша. — Испокон ведется. Дома людей, небось, не хужее. И жизнь у них часто длиннее человеческой. Как же без имени? Вот и у нас на Хитровке все дома по именам — дом Малкиеля, дом Шипова, и даже трактиры по именам — «Каторга», «Пересыльный».

— Так причина ж тому есть. Дома — как владельца зовут или звали. А «Каторга» — потому что, как с каторги бегут, так там и ошиваются. А у тебя чего?

— А у меня вот чего… — Люша вытянулась, закинула за голову руки (узкие локти треугольничками торчали вверх) и прикрыла глаза. — У нас главная гостиная, где балы давали, называлась «голубой зал» и была двухсветной. Нижние окна обычные, французские, в выходом на террасу, а в верхних окнах витражи в три цвета — голубой, синий и фиолетовый. По бокам-то все цветы, цветы и волны какие-то. А вот в центральном окне — синяя птица с распростертыми крыльями. Летит она над миром… полями, лесами, океанами…

— Красиво… — протянула Марыся. — Скучаешь за домом-то?

— Так нет же его больше. По чему скучать? По головешкам? Пустое дело…

— Обидно. Как отец помер, это ж твое было бы, если не врешь все, конечно. Богатая была бы. А теперь…

— Ничего, — сквозь зубы пробормотала Люша. — Я как в возраст войду, за все поквитаюсь. За нянюшкину смерть. И за свою здешнюю жизнь. Я ждать умею.

— С кем же квитаться? — удивилась Марыся. — Ты ж сказала: крестьяне усадьбу пожгли. Разве всей деревне мстить станешь?

— Деревня пускай. Отец их разозлил, плату за землю поднял, агитаторы с толку сбили, сеяться нечем, вот и пустили красного петуха… Это прошлое. Но нянюшку сожгли, и меня чуть-чуть не прикончили — это отдельный разговор, об отдельном человеке, и ему срока нету…

— Кто ж этот злыдень, что девчонке и старухе смерти пожелал? — ахнула Марыся. — И какая ему в вашей смерти выгода?

— Много будешь знать, состаришься скоро.

Помолчали.

— А я, Люшка, вот чего… — мечтательно сказала наконец Марыся. — Когда в силу войду, заведу свой трактир. Назову «У Марыси».

— Вона как… — Люша приподнялась на локте, попыталась в потемках заглянуть в лицо подруге. — А я полагала, тебе уж трактиры обрыдли… Думала, ты замуж пойдешь. За мещанина, или, если повезет, купеческого сынка окрутишь… А чего? Ты же, в отличие от меня, на лицо пригожая и фигура вся при тебе…

— Не, я свое дело хочу. Замуж — оно конечно, это я не прочь, если человек добрый найдется и руки не станет распускать. А все равно… Я уж все придумала, послушай, как оно будет: значит, по обеим сторонам печи с изразцами, чтоб зимой греться можно, и рядом длинные столы из сосновых обязательно досок (от них дух лучше идет) — это для черной публики, чтобы щец похлебать с хлебом, или пирожков там с требухой… А наверху такой как будто балкон и лестница туда ведет с красной дорожкой и с одной стороны половой стоит во всем белом, а с другой стороны — пальма… — Люша усмехнулась Марысиным прожектам, но ничего не сказала. Усмешка перешла в зевок. — Спереди — окна такие большие, как у Филиппова, может даже с витражами, как у тебя в доме, только чтобы не синь-синяя, а веселенькое что-нибудь — красное с зелененьким, к примеру. А там наверху столики на четверых, со скатертями чистыми в красную и белую клетку. А по бокам красные бархатные диваны, и фисгармония, или еще лучше — евреи чувствительно на скрипочках играют. Или певица — в парике, с пудрой и в длинном платье. И на каждом столике свечечка, а наверху — лампы, а по углам пальмы, и цветы живые цветут, а на стенах картины висят, и клетки с канарейками и ящики стеклянные, забыла как называется, а в них рыбы плавают, и еще всякие гады…

— Аквариум, — Люша снова зевнула. — Марыська, может тебе лучше сразу зверинец завести и оранжерею, а? Зачем тебе трактир?

— Ничего ты, дурочка, не понимаешь в мечтаниях честной девушки! — официально обиделась Марыся.

— А откель же мне в них понимать-то? — искренне удивилась Люша. — Если я честных девушек и не видала никогда… Давай лучше спать, Марыська, я ж, как рассветет, побегу уже…

* * *

Еще с Неглинного проезда несется собачий лай и птичий гомон.

Ружейные охотники, любители птиц и просто зеваки толкутся на Трубной площади, где по случаю воскресенья раскинулся рынок. На специальных подставках висят клетки — щеглы, канарейки, соловьи, скворцы, пеночки. Голуби всех пород — от обычных сизарей до изысканных, как японская хризантема, турманов. Справа в корзинах — индюки, гуси, утки и как упавшая на брусчатку радуга — петухи. В отдельном углу — рыболовные принадлежности, корм для птиц и рыб, лески и в специальных сосудах лягушки — предсказательницы погоды.

Люша и Марыся идут рядом, но словно незнакомы между собой. Марыся вся такая приличная — в цветном полушалке поверх пальто, в маленькой шапочке набекрень и в ботиночках на пуговках. Люша — типичный хитровский мальчишка-оборвыш. Кудри спрятаны под мятым картузом, озябшие руки — в дырявых карманах. В руках у Марыси корзинка, накрытая синей тряпицей. Из-под тряпицы выглядывает любопытная собачья мордочка — черный нос, розовые блестящие кудряшки, глаза тоже черные, сверкают любопытно и отважно. Это — Феличита, собачонка, подобранная девочками в сточной канаве на Грачевке — живая средь прочих уже захлебнувшихся новорожденных щенков. Выкармливали ее сначала молоком из пипетки, потом жеваным хлебом, потом — чем придется. Подросши, собачонка оказалась ушлая, самая настоящая оторва с Грачевки родом. Знала, когда промолчать и под лавку спрятаться, когда схватить и бежать, а когда и облаять и даже кусить неприятеля за икру. Шерсть имела тонкую и длинную, на груди и лапах белую, на спине палево-рыжую. Обычно ходила вся в репьях да в колтунах, ровно грязно-серого цвета. Когда же бывала отмыта, высушена в тепле и расчесана, превращалась в симпатичнейшего зверька с дивной волнистой шерстью, умными глазками и розовым язычком. Не собачка, а экзотический цветок. Именно в таком виде, с розовым бантом на шее ее и продавали по воскресеньям на Трубной площади.

Собачий рынок обширен. Возле сеттеров, лягашей, борзых и гончих — солидные члены богатых охотничьих обществ. Возле дворняг — домовладельцы с окраин, желающие недорого прикупить цепного пса для охраны. Отдельный ряд — дрожащие левретки, кривоногие таксы, человекообразные щенки бульдогов за пазухой у владельцев…

— Девочка, какой породы твоя собачка?

— Лиссабонская болонка, сударыня, — почтительно приседает перед купчихой Марыся. — Привезена с берега Атлантического океана, из страны Португалии.

— А чего ж продаешь такую редкость?

— Барыня моя стара и нездорова очень, уезжает за границу на воды, вернется ли — бог весть. С собой берет только любимицу Алисию. А прочих двенадцать — велела раздать. По большей части среди знакомых разошлись — в знатные дома. Эта вот самая молодая — Феличита. Последняя. Барыня разрешила мне ее продать, себе сластей купить, а остальные деньги в храм пожертвовать — чтоб за здравие ее молились.

— Покажи собачку-то — здорова ли?

Марыся вынимает Феличиту из корзинки. Собачонка лупится глазками, часто дышит, поджимает хвостик под розовое брюшко.

— Чтой-то худая больно…

— Так они все у барыни в еде разборчивые, абы что — не едят.

— А в комнатах не гадит? Ее же, красулечку такую, небось в спальне держать надо… А то у меня золовка купила таксу, так та ей все постели зассала…

— Да что вы! Ни боже мой! Чистоплотна пуще кошки. Можно и на двор не водить. Приучена гадить в специальный лоточек, куда надобно опилки сыпать. Но можно и гулять водить на шлеечке. Вон в том ряду, в конце возможно у тетеньки купить, а можно и самим смастерить. Только должна вас предупредить, мадам: Феличита грязи не любит, если мокро — ни за что не пойдет.

— Ишь ты, барыня какая! — ухмыляется купчиха. — А сколько ж хочешь за нее?

— Пять рублей.

— Ну это уж ты сказала! Не смеши публику! Да я себе за такую цену вон там сенбернара куплю!

— Мадам, если вам в спальне нужен сенбернар, а не лиссабонская болонка… — начинает торг Маруся.

Но тут в разговор вмешивается маленький мальчик в башлыке и хорошем пальто с бобриковым воротником.

— Мама, мама — купи мне эту собачку! — кричит он, таща за собой молодую женщину с худым лицом. — Ты обещала, если маленькая и породистая — купишь. Гляди, какая она красивая! Я буду ее дрессировать — помнишь, как мы в цирке видели. И гулять водить…

— Лучше по травке, молодой господин, — елейным голосом говорит Марыся. — Ведь самое для нее наилучшее развлечение — это ловить бабочек на цветущем лугу…

Люша поодаль не выдерживает и сгибается пополам от беззвучного хохота, хотя вся биография Феличиты от начала и до конца придумана ею самой. При том обе девочки хорошо знают: любимое развлечение безродной собачонки — воровать гнилую требуху с задов охотнорядских мясных лавок.

Женщина явно колеблется.

— Мы будем с ней вместе ловить бабочек на даче! — еще более воодушевляется мальчик. — А потом я буду насаживать их на булавку и сделаю себе коллекцию, как у Сережи!

Купчиха между тем взволновалась всем обширным телом, как пруд под ветром.

— Что ж ты, милая! — с упреком обращается она к Марысе. — Мы ж с тобой еще не поговорили толком, а ты уж и мальчонке готова отдать. Не по совести это…

— Мама, купи собачку! Скорее купи! Давай пять рублей!

— Мадам, я все помню, — с достоинством отвечает Марыся. — Вы первая подошли, но я решила, что вам цена не подходит. А коли теперь согласны — так ваше право.

— Ма-ама! Соба-ачку! Мне-е!

Купчиха, морщась от вопля мальчишки, достает кошель, отсчитывает пять целковых.

Маруся прячет деньги за пазуху, передает купчихе корзинку с Феличитой, предварительно сняв с собачонки розовый бант:

— Хоть это мне на память останется… — сокрушенно вздыхает она. — Такая уж ласковая собачка… Себе бы взяла, да не по чину нам…

— Ма-ама-а! — вопит мальчишка и бешено пинает ногами сугроб, подвернувшуюся коробку, подол матери.

— Может быть, я дам пять с полтиной? — наконец решается женщина.

— Торг закончен, — строго говорит Маруся и целует собачку в черный нос. — Прощай, Феличита.

— Погоди, погоди, девочка! — окликает купчиха. — Как порода-то зовется? Хозяину сказать…

— Лиссабонская болонка, — скороговоркой повторяет Марыся. — Страна — Португалия.

— Лиссабомская… Потругалия… — бормочет купчиха, удаляясь вместе с мальчиком, который несет ее покупки.

Феличиту она несет сама, прижимая корзинку к груди. Люша, сунув руки в карманы, идет следом за ними. Мальчишка падает на истоптанный снег и верещит, как будто его режут. У женщины измученное лицо. Известный всему Трубному рынку собачий вор Павка тут же предлагает ей купить у него лохматого кривоногого ублюдка, который ровно тоже самое, что у той барышни — лисбамонская болонка, только изволите ли видеть — кобелек-с…

* * *

— В Замоскворечье она живет, — тем же вечером докладывает Люша Марысе. — Возле Немецкого рынка. Собственный дом с садом, в доме — часы с боем и икон — видимо-невидимо…

— Все-то ты разглядела! — усмехается Марыся. — Что ж Феличитка?

— Да пусть поживет у купчихи денек-другой, поест сладко, поспит на подушечке шелковой… Знаем, где она, и ладно. А чего ты мальчишке-то не продала? Они больше давали, да и с квартиры сманить-сбежать легче, чем с купеческого-то двора…

— Да ты представь: если б ты ее сразу не сманила, этот противный мальчишка нашу Феличитку и за день так бы затискал-задергал, что — жизнь не мила… Пожалела я ее…

— Да ладно! — усмехнулась Люша. — Будто Атька с Ботькой ее за уши, за хвост не тягают…

— То — другое дело, — непонятно отговорилась Марыся. — Да и недосуг мне было дальше торговать — и так в трактире ругались, что надолго отлучилась… Вот, гляди лучше, какую я Ботьке шапчонку купила… и деду Корнею кацавейку… И то хорошо, что ходить никуда не надо — нашему портняжке как раз сегодня Семен-Кочерга отдал краденое перелицевать, я и выбрала…

— Деньги отдала?

— Два рубля за все. По-божески. Еще Атьке юбчонка из отрезанного края и мне косынка.

— Зря отдала. Для меня Гришка с Семеном договорился бы за так. Не могла подождать…

— А я знала?.. Люш… А чего у тебя с Гришкой-то? Я понять не могу: вроде ты его маруха, он так говорит, да и ты… а вот ночуешь-то ты завсегда здесь, с нами… когда по баррикадам и иным местам не скачешь, конечно… Как оно?

— Не твое это, Марыська, дело! — отрезала Люша. — О себе думай. А мы с Гришкой Черным как-нибудь сами разберемся.

— Оно-то конечно да… — неопределенно проворчала Марыся. Видно было, что ее любопытство отнюдь не угасло.

* * *

Спустя пару-тройку дней покруглевшая Феличита в шелковой шлейке и с огрызком поводка была уже дома, в ночлежке на Хитровке, облизывала соскучившиеся мордочки Ати и Боти, подставляла розовое, но уже заляпанное грязью брюхо деду Корнею, ластилась к Люше и привычно выпрашивала у Марыси трактирные объедки. Подождав для верности пару недель, ее можно было мыть, привязывать все тот же розовый бант (в промежутках между продажей собачки его в очередь носили Атя и Марыся) и продавать снова — доход для девочек нечастый, но верный.