Шекспир в квадрате

Евдокия Краснопеева (2025)

В попытке устроить свое личное счастье женщина оказывается замешана в историю с убийствами и в разборки между деловыми авторитетами города С.

Глава 7

Утром я подскочила ни свет, ни заря: 6.30 — любимый час Митровича. Рванула в гардеробную с намерением облачиться в спортивный костюм и составить мужу компанию в утреннем променаде. Прошедшая ночь внушила мне уверенность, что не все еще потеряно в нашем со Стефаном браке. И я была готова строить отношения на новом уровне.

На двери комнаты было написано красным маркером здоровенными буквами: «Не смей и куска тряпки забрать!!!». Некрасиво — многословно! — что нехарактерно для плакатного жанра искусства.

Я послушалась… с точностью до наоборот!

Стефана в квартире не было, телефон я свой не нашла, дверь в гардеробную заперта на ключ — все факторы говорили о том, что прошедшая ночь для Митровича ничего не значила. И это оскорбило меня больше всего.

Я прошла в кабинет к мужу и сняла со стены меч японского самурая. К слову сказать, все стены в доме были предназначены для экспонирования коллекций супруга. Интересы Стефана были весьма разнообразны. Кабинет был выставочным залом боевого холодного оружия. Чего тут только не было! И все было в отличной боевой готовности — хоть сейчас руби и режь все подряд.

Я вернулась к платяной двери и, хорошенько прицелившись, рубанула в районе замка — со всей дури, то есть изо всех сил.

Эффект превзошел все мои ожидания — дверь раскололась как скорлупа грецкого ореха. А меч воткнулся в пол, причем очень надежно. Выдернуть его не предоставлялось возможным; я уважительно расшаркалась перед благородным оружием и бочком протиснулась в изуродованную дверь.

Одевалась неторопливо и основательно. Впрочем, до маразма не опустилась. В том смысле, что не навздела на себя десяток штанов и кофт разом. Собственно, я и сама не стала бы набивать чемоданы шмотками, гордость не позволила бы. И с дверью-то сражалась лишь потому, что вчерашняя одежда, постиранная заботливой Раисой Николаевной, была еще волглой. А в халате и тапочках не особенно замаршируешь по улицам осеннего города. В свой рюкзачок бросила лишь пару трусиков, носки и туалетные принадлежности. А остальные шмотки сгребла в большущий ком и шурухнула в гостиной на все видимые предметы интерьера — на, дорогой, считай!

Все! Корделия Пантази — птица вольная и свободная!.. Вот только куда махать крыльями?

Стать бродячей Каштанкой мне не грозило. Место, куда приклонить головушку существовало. Требовалось только формальное разрешение хозяйки жилплощади.

Оказавшись на улице, я позвонила Наталье. Вместо приветствия бухнула сразу, чтобы не передумать:

— Натуля, я — вновь барышня на выданье.

Кузина помолчала, а потом спокойно ответила:

— Я не удивлена. Думала, тебя пробьёт гораздо раньше.

— Это меня бросили, Ната, — глухо уточнила я; спазм перехватил горло.

— И ты в трауре?

— Да!!

Наташка неопределенно хмыкнула, а потом поинтересовалась:

— Ты Тургенева читала?

Мне было не до классической русской литературы.

— Чего? — протянула я довольно злобно.

— Цитата: «У меня не было первой любви, я сразу начал со второй», — невозмутимо откликнулась кузина. — Это про тебя.

На самом деле это означало, что в данный период Натка читает вслух своей подопечной именно Тургенева. Никаких параллелей с тургеневскими персонажами я не прослеживала, а кузина, наоборот.

— Ты начала сразу с последней любви, — назидала Наталья. — За таких, как Митрович выходят ближе к пенсии, когда есть о чем вспомнить.

— Ближе к пенсии, такие как Митрович, в мою сторону чихнуть забудут, — резонно возразила я.

— Вздор!

Отстаивала своё мнение кузина вопреки здравому смыслу, и я неожиданно для себя заревела.

— Корделия, не вой! — приказала сестра сердито. — Три года назад ты прекрасно знала, на что шла. Ты у него — четвертая жена. Продержалась дольше других, целых три года. Можешь гордиться хотя бы этим.

Отчасти Наталья Петровна была права… В том, что своих жен Митрович выбирал исключительно среди студенток политехнического института нашего города. С чем это было связано? — не знаю. Что-нибудь фрейдовское…

Наташа в ту пору работала в общежитии института комендантом, кастеляншей и вахтером одновременно. Поэтому все тайны политеха были у неё как на ладони. Насчет Стефана она меня предупреждала. Правда, не отговаривала. Даже поощряла в некотором роде. Говорила, что всех своих бывших жен Митрович пристроил весьма удачно: кого выдал замуж, кого на хорошую работу определил, а одну так и вовсе в столицу сосватал. Поет теперь в каком-то женском коллективе — не то «белки», не то «стрелки»…

Все эти разговоры я пропускала мимо ушей. Казалось, что уж со мной так никогда не будет! Я особенная — великолепная, другой такой в мире нет! И у нас ЛЮБОВЬ! Внеземная и всепоглощающая.

Милые девочки, поверьте, так не бывает. Человек не может измениться разом, только во славу вашего обаяния. Бабник всегда останется бабником, а пьяница — пьяницей. (Как в старом анекдоте про воздушные замки и верблюда, когда все исчезает и остается один верблюд). Поняла я это не сразу, не в первые мгновения своего замужества, но, все же, поняла. Поэтому нравственные консистенции Наташеньки не были для меня откровением. Мне было просто обидно: других-то обеспечил, а меня выгнал! Значит: Я? — ОСОБЕННАЯ, ВЕЛИКОЛЕПНАЯ!

Я хлюпнула носом весьма интенсивно:

— Мне жить негде.

— Езжай в мою комнату, — вздохнула сеструха, — Ключи у Назаровой возьми. Помнишь Алену Федоровну-то?

— Угу.

— Послезавтра приеду. Возьму выходной. Тогда и поговорим.

Последние полтора года Наталья жила за городом, в роскошном коттедже. Патронажествовала над мамой ректора, получала хорошую зарплату, наслаждалась природой и перечитывала вслух старушке русскую классику.

В общежитии политеха за Натулей осталась 9-ти метровая комната со скрипучей кроватью, трехстворчатым шкафом и письменным столом, который одновременно исполнял роль целой кухни: на нем стояла однокамфорная плитка и электрический чайник. Остальные удобства были в конце длинного коридора. Вот там мне и предстояло обосноваться. После хором Стефана — жильё не очень завидное. Но я была рада и этому. Иначе пришлось бы возвращаться в Заполье. Вот радость-то!!! А если вспомнить к каким ухищрениям мне пришлось прибегнуть, чтобы вырваться из «родного болота»…

Мне хотелось в город. Я ныла и нудила целый месяц после окончания школы — мамочка стояла насмерть. Она твердо решила, что я продолжу трудовую династию, то есть пойду работать на швейную фабрику строчить ночные рубашки из сатина и тяжелые льняные пододеяльники. У меня же при виде допотопной швейной машинки начинался паралич конечностей. Что уж говорить об мощных производственных агрегатах!

— Так и денег нет таких, чтоб тебя выучивать, — сокрушалась мама сердито. — От отца-то проку мало.

От папаши в самом деле было толку — чуть! Он только пьянствовал, да шатался с гармошкой по свадьбам, дням рождениям и прочим торжественным оказиям. Пел и пил, пил и пел…

Тогда я решилась на шантаж.

— Пойду замуж за Калача, зовет, — сказала я маме после очередной ссоры.

— За бандюгана этого?! — ужаснулась мать.

— Так у него деньги есть, — беспечно чирикнула я.

Мама побледнела, покраснела, а потом каким-то непривычным для меня тоном, решительным и вместе с тем жалким, сказала:

— Ну, Корделия! Всё, Корделия! Собирай вещи, идем.

И привела меня к Наташе. Что Натка — моего папаши дочка, было известно всем. Мама всегда игнорировала Наталью, задирала перед ней нос и никогда не говорила ей «здрасте». А тут, прямиком — в квартиру, с улыбочкой, без стеснения:

— Вот Наташенька, — сказала сладко. — Забирай с собой в город, — и ткнула меня в бок, чтобы я убрала с физиономии маску Буратино — тупую и дубовую.

— С какой радости? — поинтересовалась Наталья Петровна хмуро.

Её наш визит огорошил.

— Так, сестренка твоя, — нагличала напропалую мама. — Родная кровь — не водица.

У меня от такого оборота событий пропал дар речи. Моя мама всю жизнь была тихая, неприметная, пришибленная домашними заботами и алкоголиком-супругом. А тут такой демарш! Улыбалась мама ядовито и торжествующе, эта улыбочка была предназначена мне. Мама не сомневалась, что сейчас нас выпрут, и она сможет с чистой совестью утверждать, что сделала все возможное, чтобы осуществить мою мечту.

Я решила быстро не сдаваться, тоже улыбалась, лупатила зенки, изображая из себя олененка Бэмби — чистого и невинного. Даже ноги чуть косолапила, для создания образа невинного ребенка. Не зря старалась! Натка окинула меня долгим взглядом и спросила:

— Тебя что ль Калач сватает?

Я мотнула головой, а мама очень удачно засокрушалась с подвывом:

— Проходу не дает девочке нашей… Пропадет здесь с бандюганом энтим…

Никакого Калача я не боялась, поэтому, выпадая из образа невинной овечки, буркнула:

— Хрен ему, козлу двурогому. Что он со мной сделает? Прибьёт если…

Наташенька вздохнула и махнула рукой:

— Поедем.

Так я оказалась в С. Поступила в политех на вечернее отделение, а по утрам помогала Натахе считать грязные простыни и мыть полы в длинном гулком коридоре общежития. Потом я встретилась с Митровичем. Вышла замуж, бросила институт… и сижу сейчас, как пушкинская старуха у разбитого корыта…