Волшебный хор

Евгений Кремчуков (2023)

Во время служебной командировки в Японию Дмитрий Баврин узнает, что его друг детства и однокашник, учитель истории Михаил Протасов, арестован. Обвинения кажутся Баврину смехотворными, однако чем дольше он в своем странствии пытается отстоять честь друга, тем горше для него обнаруживается, что тот противостоит не только государству — но и обществу. На этом пути Баврин узнает, взаправду ли их общее прошлое утрачено, и прикоснется к странной тайне из их с Мишей детства, изменившей всю жизнь самого близкого друга. «Волшебный хор» пытается разобраться в смыслообразованиях современной России, вскормленной молоком исторической и личной памяти, медом русской культуры и любовью к своему Отечеству.

Глава 7

Троица

Последний раз он виделся с Протасовым позапрошлый год на Троицу. «Крайний раз» виделся — как сказал бы, суеверно и уверенно поправляя Баврина, современный русский народ. И смех, конечно, и грех, и грецкий орех с этими «крайностями». А вот народу, кстати, на светлый праздник собиралось по обыкновению тьма. Несмотря на сплошную облачность в тот день и принимающийся час от часу моросить дождь, город будто бы перебрался большей своей частью на кладбище: улицы даже и в самом центре Энска лежали совершенно пустыми — ни людей почти, ни машин; зато за городом кладбищенские дорожки, сектора и участки были многолюдны, заполнены зонтами, движением, брожением, шуршанием полиэтиленовых плащей, приветами, встречами, праздными разговорами. К чести мэрии, справлялись с этим наплывом предусмотрительно и подготовленно. Доставка живых к их мертвым происходила организованно и по плану: для всего личного транспорта, дабы избежать пробок, проезд от начала шоссе закрывали, снимали большую часть автобусов со всех остальных городских маршрутов и переводили их на кладбищенский 11-й, интервал по которому с самого раннего утра составлял не больше двух-трех минут. И все равно, конечно, автобусы шли основательно набитыми.

Баврин впервые взял тогда с собой Егора — а Риту, у которой в энской земле никого не было, они оставили дома. Взобрались в автобус на площади, сына он задвинул в уголок, сам стал рядом, тронулись; и на тебе — Миша Протасов заходит на следующей!.. Хоть вошел старинный друг и через переднюю дверь, вдалеке от стоявших на задней площадке Бавриных, но взгляды их как-то сразу встретились, выхватили друг друга в толпе, в тесноте и обиде. Больше двух лет — с весны, с лета ли четырнадцатого — они до того дня не виделись, не слышались и не перемолвились словом ни в онлайне, нигде. Протасов бросил на Баврина один-другой быстрый взгляд (первый — случайный, второй — мгновение спустя — уточняющий) и, не кивнув, повернулся к протискивающемуся кондуктору, а потом уставился куда-то вперед в окошко поверх голов. Будь дело в будний день, в другую неделю, можно было бы сделать вид, что они едут в разных направлениях, выйти раньше, проехать дальше, еще что-нибудь. Однако именно в это воскресенье направление у всех в автобусе было единственным.

И вышли они там же, где и большинство пассажиров — у Старого и Нового, через дорогу одно от другого, кладбищ. Ко Второму, которое лежало двумя остановками дальше, поехали совсем немногие — было оно отчего-то не слишком популярным. В вывалившейся на дорогу и теперь растекавшейся на ручейки толпе Протасова вдруг разглядел Егорка: «Пап, дядя Миша!» — вскрикнул и потянул за руку к нему.

Тут уж отвертеться от встречи было невозможно. Они поздоровались за руку, ничем не выдав двухлетнего отчуждения и льда. Сын тоже протянул дяде Мише маленькую руку, которую тот с улыбкой крепко пожал. Баврин спросил, что-как баб Таша, здорова ли, помнит ли, выходит ли; Протасов в ответ поинтересовался, как дела у Риты. Дальше — не расходиться же — пошли в праздничной толпе вместе: в общем-то, им было всем по пути. Баврин девять лет как приезжал сюда к отцу и маме; родители Протасова, доставленные в закрытых гробах из Новороссийска, упокоились здесь еще в восемьдесят шестом. Центральная аллея, потом налево, второй ряд. Простой, неприметный памятник Николая Петровича и Риммы Артуровны. Протасовых, как самых близких к воротам из тех, кто их ждал, они навестили первыми. «А мы оба теперь их старше», — подумал Баврин.

Егор стоял на шаг ближе к памятнику, со странным вниманием разглядывал портреты, цифры, буквы — краска выглядела свежей, кажется, недавно подновленной.

— Дядя Миша, — обернулся он, — а вы их хорошо вообще помните?

Протасов несколько отрешенно покивал, потом на минуту задумался.

— Знаешь, Егор Дмитриевич, какими словами начинает свой знаменитый труд «Домоводство» Петр Достопочтенный, девятый аббат Клюни? — Он изобразил пальцами воздушные кавычки. — «Человеческая память исключительно слаба, и смертные не могут оставить потомкам правдивый отчет о своих деяниях». Это как облачко на фотографии. Вот и я даже не знаю — то ли я помню их, то ли воображаю. Отчетливо ли вижу вот тут? — он легонько стукнул по лбу. — Кажется, вроде, да. Но не слишком часто, наверное, смотрю.

Протасов помолчал, усмехнулся, потрепал слегка Егоркины вихры.

— Сказать, как твой папа с друзьями по-шутейному меня называли в детстве, в школе? Михал Натальевич — по отчеству в честь моей баб Таши. Я больше бабушкин сын, это правда, чем родительский. Странная тут получается замена — мама с отцом для меня как раз такое не очень четкое воспоминание из далекого детства — похожее примерно на то, как обычно бабушек с дедушками помнят. Ну, пойдем дальше, что ли? — обернулся он.

Баврин рассеянно кивнул.

Потому что дальше их шестнадцать уже лет ждал Лехман. Старший лейтенант Манченко Алексей Викторович. Тысяча девятьсот семьдесят шестой тире двухтысячный. Кавалер ордена Мужества (посмертно). Пал смертью храбрых в сырую весну Второй чеченской под обстрелом, когда колонна десантников попала в засаду.

— А где он погиб? — спросил Егорка, которому отец много рассказывал о друге детства. Лицо это мальчик видел, кажется, впервые и пытливо вглядывался в застывшую на черном граните улыбку: тонкие губы спокойно сжаты, лишь чуть-чуть приподнят правый уголок.

Баврин и Протасов переглянулись.

— В Чечне, — ответили оба в один голос.

— Да это ясно, — сын покачал головой над тугоумием взрослых. — Я имею в виду — где именно там в Чечне? Почему здесь на памятниках всегда даты пишут, а места нет: где родился, где умер? В «Википедии» же всегда указывают и дату, и город.

— Тут ты прав, — помолчав, ответил Протасов. — А так у нас выходит, что время как будто важнее пространства, да?.. Но про Лешку мы просто не знаем с твоим отцом, где, что, в каком ауле. Можно было бы разыскать, конечно, это все, но… Это не самое главное теперь, наверное.

А Баврин вспомнил, как они стояли в этом вот самом уголке пространства на похоронах. Народу было немного: родные, военкоматские, несколько незнакомых, да, в общем, и все; они втроем жались тогда друг к другу на стылом ветру ранней весны — Боцман, Баврин и Мишка. Прозрачная апрельская геометрия подчеркивала внезапно образовавшуюся пустоту: как будто из-под них из-под каждого вдруг резко выбили одну ножку. «Чертовый преферанс. Черви начинают и выигрывают», — хрипло сказал Боцман с какой-то мерцающей между ангелом и бесом улыбочкой, когда стукнули первые комья земли.

Навещали Лехмана в его отдельном от них одиночестве — не так чтобы слишком часто, обыкновенно раз-другой в год: на Троицу, на день рождения, когда тепло; первый раз собрались сюда втроем, после — уже вдвоем, потом два года — четырнадцатый, пятнадцатый — Баврин приезжал один. Листки воспоминаний мелькали перед ним.

По молодости лет, конечно, поминали, не без этого. Протасов разливал из фляжки по пластиковым стаканчикам. Наклонишь край, чуть плеснув в землю усопшему. Остальное сам, в один большой глоток, где в глубине нутра — горячая вспышка и слезы на глазах. «За тебя, брат!» — вслух, конечно, не говоришь такого, неловко, а внутри повторяешь который раз, который год.

— Так и хочется отчего-то ему сказать: «Ну, будь здоров!» — как-то пошутил Баврин, еще не до конца разморщившись от горечи.

— А у меня все какие-то «косточки русские» в голове толкутся, — ответил Протасов.

— Ну, косточки-то действительно русские.

— Такие же, в общем, как и любые другие. — Протасов достал тризненную свою фляжку из сумки и кивком указал на бавринский стаканчик. — Как и любые другие… Знаешь, пришло сейчас в голову. То, что здесь… там, — кивком указал вниз, — какое это имеет отношение? Ведь, по сути дела, он лежит где угодно, в любой могиле.

— Как это — где угодно?

— Ну вот так. Он ведь лежит там, куда мы к нему пришли.

Было уже подобное, было. Спорили и в прежние года на том же месте, что и сейчас, о духе и прахе.

— Ну уж нет! — горячился Протасов. — С похожим успехом можно сказать, что горстка невесомого пепла — это второй том «Мертвых душ». Это совершеннейшая чушь! Ничего подобного.

— Миш, но как раз этот пепел и был вторым томом — до одной таинственной февральской ночи тысяча восемьсот пятьдесят второго года.

— Нет. Нет, Митя, нет! Тысячу раз нет! Пепел был бумагой, лишь бумагой. Листами, на которых записаны «Мертвые души». Только и всего. Вот и здесь в земле, в двух метрах под нами — такая же бывшая бумага, понимаешь?

— Да ведь не существует же ничего отдельно. Бумага и почерк вместе — «Мертвые души». Нельзя их разделить, нет почерка без бумаги!..

И так вот — снова, снова и снова.

Следующим пунктом на их поминальном маршруте был Боцман. Тремя годами и тремя аллеями дальше.

После Лешкиных похорон Боцман наведывался в их добрый старый Энск совсем редко, раз-другой в год; мотался он в основном между Москвой и Петербургом со своим «Призрачным Флотом» — где-то пел, где-то пил, как-то так в стороне от них жил. Насколько Баврину помнилось, они один только раз за те три года в городе и встретились — и то по воле случая, на улице столкнулись; перемолвились ни о чем серьезном за пешеходным переходом, договорились то ли списаться, то ли созвониться. И о том, что Боцмана больше нет, узнали они с Мишкой из десятых рук. Погиб он нелепо: здесь, дома, гулял ночью с девушкой в мутной какой-то компании, где знакомых им было полтора человека; забрались на стройку — и Костя полез там подшофе на башенный кран — отчего вообще? зачем? — и то ли сорвался сверху, то ли… До той ночи он всегда был другом Боцманом; после нее — осталась одна вот эта плита с официальным его ФИОм, начертанным позолоченным курсивом: Кораблев Константин Ильич. И из четырех мушкетеров, гардемаринов, кто там еще был у них, остались двое — Мишка-Портос и Митя Баврин.

Обо всем об этом Баврин рассказал сыну у могилы Кости Кораблева.

— Ты их еще любишь, обоих, да? — спросил Егорка.

— Так же, как и всегда.

— Ничего не поменялось, что их больше нет?

— Нет. — Баврин на секунду задумался, забавно закусив губы. — Когда я их люблю, их не «нет», понимаешь? Когда мы говорим о них, они живы.

— Ну все, повеяли романтизмы с идеализмами, — буркнул Протасов, замахал ладонью, изображая, как разгоняет в воздухе ароматы.

— А что такого, дядь Миша?.. — любопытно спросил Егорка.

Баврин, хоть и раздосадованный протасовской бестактностью, промолчал, не стал ввязываться в полемику. И место было не то, и диспозиция, и спорить с товарищем при сыне ему не хотелось. О, сколько уж их было за всю историю, этих обсуждений, раздоров, дискуссий в минувшие годы! Неизменны на свете четыре вещи: пирамиды в египетской пустыне, встающее на востоке солнце, Волга, впадающая в теплое море, и Баврин с Протасовым в неизбежном споре. Иногда казалось, что два мнения — Мишино и Митино — априори установлены противуположными. По совершенно любому — реальному или вымышленному — вопросу. Они сталкивались и спорили, упираясь друг в друга силой и непреклонным своим упрямством. Чтобы оставить след, ручке надо во что-то упираться; не начертишь же ни единого слова на подвешенном в воздухе листке бумаги — разве не так? — в нередкие минуты благодушия Протасов любил подвести подобный теоретический фундамент под их крепкую, твердую, несокрушимую противуположность.

Где-то здесь же и она покоилась — их давняя дивная юность; под невидимым надгробием в виде раскрытой, недочитанной, брошенной корешком вверх книги. И порядка слов в этой книге не было никакого. Пролистывая наугад, что обнаружит в ней любопытный? — Вот видишь, Ниночка Воробьева, в девичестве Сперанская, длиннокосая однокурсница, совершенная мечта их неумелой влюбленности, долгие страницы их неловких попыток завоевать ее благосклонность, — и вот она проходит мимо них, в эту минуту остолбеневших, проходит через сквер и мимо фонтана куда-то в собственную историю об руку с русоволосым, белозубым красавцем-кавалергардом — и удаляется из будущего и судьбы. Или вот Протасов, стоя за столиком в кафетерии, рассказывает возлюбленному другу сюжет очередной — какой уже по счету? — главы «Четырнадцати блистательных сражений». И это опять, да, русские, и опять — что ты будешь делать — поражение, отступление, горечь.

— Что? Ну опять русские, конечно, и что? — Мишка бесится от бавринской усмешки.

— Да ничего. Ты же просто из всеобщей человеческой истории отбираешь, говорил. А получается, отбираются только наши — сколько там, из десяти уже семь? Восемь?

— Ну во-первых, из всей, как ты говоришь…

— Эй, это ты говоришь! — взмахнув рукой, еще с улыбкой перебивает Баврин.

— Ладно, ладно, как не ты — как я говорю, из всей человеческой истории разве что история Франции, может быть, где-то вровень с нашей встанет… и то, пожалуй, лишь на цыпочки привстав. Это во-первых. А во-вторых, что я скажу — родины много не бывает. А в-третьих, самые сильные военные истории — это истории о поражениях. О знаменитых и почти забытых. Смотри, «Слово о полку Игореве», или операция в Могадишо, или Аустерлиц, или Четырнадцатое декабря; осажденная и обреченная крепость — Илион, Севастополь, Брест… В общем, слушай.

И он рассказывает. Палящее солнце лета двенадцатого года, начало августа. Первая и Вторая русские армии Барклая и Багратиона соединились у Смоленска. Наполеон, так и не сумев навязать противнику генеральное сражение и разгромить армии раздельно, остановился со Старой гвардией в Витебске, войска же его, как сообщает разведка, разбросаны на большой территории севернее, восточнее и южнее города. В русских армейских верхах и в сферах повыше витает смелая идея: быстро выдвинув основные силы из Смоленска, разбить французов порознь, начав со стоящей под Рудней кавалерии Мюрата. Сам Барклай считает эту идею авантюрной, высказываясь за то, чтобы продолжить отступление, но и главнокомандующий бывает вынужден под общим давлением изменить свои планы — и объединенная армия начинает марш на Рудню. Однако уже на марше вдруг поступает известие, что решительный удар направлен в пустоту: французов в Рудне больше нет! Наполеон, гений маневра, упредив замысел противника, собирает свои корпуса в единый кулак и предпринимает обходной марш-бросок — с целью обойти левый фланг русской армии и, отрезав ее от Москвы, от снабжения и коммуникаций, навязать генеральное сражение в неудобной позиции с перевернутым фронтом. Корпуса Мюрата, Нея, Даву, Богарне, Груши переправляются через Днепр и тяжелой, неотвратимой тучей стремительно идут на Смоленск через Красный.

Чтобы прикрыть левый фланг армии, Барклай перед выступлением оставил в Красном, в пяти десятках верст от Смоленска, двадцать седьмую пехотную дивизию генерала Неверовского. Дивизия эта, сформированная из рекрутов менее года назад, еще не имела боевого опыта. Кроме всего прочего, в Красном под командованием Неверовского стояли лишь три полка из шести: Симбирский пехотный, сорок девятый и пятидесятый егерские полки с полутора десятками орудий, — усиленные полком харьковских драгун и казаками. Общее число русских сил под Красным составляло менее семи тысяч человек.

Наутро второго августа Неверовский обнаружил перед собой три кавалерийских корпуса Мюрата, поддержанные французской пехотной дивизией из корпуса маршала Нея. Французы решительным ударом выбили оставленный в городке отряд егерей и казаков, которые, опасаясь окружения, отошли в предместья к основным силам дивизии. Неверовский выстроил свои полки за оврагом, десять орудий расположил на левом фланге, прикрыв их Харьковским драгунским полком. Пятидесятый егерский полк Назимова с двумя орудиями он отправил по дороге к Смоленску, чтобы подготовить оборонительные позиции за небольшой речушкой. После полудня французская кавалерия атаковала и обратила в бегство драгун и казаков, вслед за которыми рассеялась батарейная рота дивизии. Неверовский остался с двумя пехотными полками — против многократно сильнейшего неприятеля.

В эти минуты он, имея перед собою французскую пехоту и обходящий его позицию поток кавалерии Мюрата, принимает решение отступать к Смоленску. Полки выстраиваются в два каре и начинают движение. «Ребята! Не для срама, но для славы угодно было судьбе поставить нас здесь, — обращается генерал к не нюхавшим прежде пороху недавним рекрутам. — Помни каждый крепко, чему учили. Никакой кавалерии вас не победить! Только твердо держите строй и стреляйте метко, не торопясь!» Так, держа строй, Неверовский и начал отход к Смоленску. Раз за разом накатывала на каре лава французской конницы — раз за разом, остановленные метким огнем, валы ее откатывались обратно. Пехоте помогало то, что дорога, по которой отступала дивизия, была обрыта рвами и обсажена деревьями — это мешало Мюрату организовать атаку широким фронтом. Кроме того, французов подвело отсутствие сильной артиллерии, которая могла бы картечью расстроить русские каре. Несколько часов подряд пехота Неверовского прокладывала путь в море французской кавалерии, хладнокровно отражая второй, третий, четвертый десяток атак. Десять верст из пятнадцати было пройдено, когда дорога вывела к деревне. Закончились рвы и придорожный лесок, оставались последние пять верст — по открытой местности. Генерал приказал оставить обреченный заслон, который был отрезан французами и погиб, выкупив собою у смерти отходящие батальоны. Уже в сумерках Неверовский приблизился к позициям, где закрепились отправленный им ранее вперед егерский полк с двумя орудиями, отступившие драгуны и казаки. Спасительная поддержка артиллерии и надвигающаяся темнота остановили атаки французов; Мюрат отошел — и потрепанная, обессиленная, потерявшая полторы тысячи солдат, но не разгромленная дивизия смогла остановиться на отдых.

Современники отметили сражение второго августа как хрестоматийный пример действий каре хорошо обученной, храбро и грамотно управляемой пехоты против неприятельской кавалерии. «Неверовский отступал, как лев», — написал граф де Сегюр. Маршал Мюрат, сколь лихо, столь и безуспешно пытавшийся раздавить своей кавалерийской лавиной горстку храбрецов, сказал: «Никогда не видел я большего мужества со стороны неприятеля». Багратион докладывал в реляции Александру Первому: «Нельзя довольно похвалить храбрость и твердость, с какой дивизия, совершенно новая, дралась против чрезмерно превосходных сил неприятельских. Можно даже сказать, что примера такой храбрости ни в какой армии показать нельзя». Адъютант генерала Ермолова Павел Граббе записал: «День второго августа принадлежит Неверовскому. Он внес его в историю».

Назавтра, третьего числа, полки двадцать седьмой пехотной подошли к Смоленску. Денис Давыдов, бывший в тот день свидетелем вступления дивизии в город, запечатлел эти минуты так: «Я помню, какими глазами мы увидели ее, подходившую к нам в облаках пыли и дыма, покрытую потом трудов и кровью чести. И каждый штык ея горел лучом бессмертия!»

Затем они навестили родителей Баврина, Егоркиных бабушку с дедом. На скорую руку все втроем прибрались внутри оградки, посидели — молча. Баврин смотрел на простое лицо былого друга и думал, что вот, слово, произносимое нами, сделано оно артикуляцией и гортанью из невесомого воздуха; но иные слова оказываются крепче и тверже железа и камня. И воздух их, воздух той горечи, памяти, обиды долговечнее и камня, и металла, и пластика.

Затем, еще заглянув ненадолго совсем далеко — уже к его, а не Егора, деду и бабушке, они так же вместе пошли сквозь праздничную толпу и обратно к остановке; Егорка увлеченно рассказывал дяде Мише о школьных своих делах и заботах, трудах и днях, о репетиторах и секциях. Протасов, внимательно слушавший и изредка разбавлявший Егоркины речи метким то замечанием, то примечанием, перехватил темнеющий взгляд Баврина-старшего, улыбнулся:

— Ладно тебе, столько не виделись… Где еще поболтать о жизни, как не на кладбище?

Они вышли за ворота, сели в автобус. В город было ехать свободнее, возвращались и прощались быстро. Странной какой-то обернулась та встреча: внезапно случилась, легко оборвалась. Мертвецы остались на своих неизменных местах — кто в земле, кто в памяти, кто в забвении; но вот переменились ли те, кто от них вернулся? — живцы, как смехом назвал их на обратном пути Протасов.