Волшебный хор

Евгений Кремчуков (2023)

Во время служебной командировки в Японию Дмитрий Баврин узнает, что его друг детства и однокашник, учитель истории Михаил Протасов, арестован. Обвинения кажутся Баврину смехотворными, однако чем дольше он в своем странствии пытается отстоять честь друга, тем горше для него обнаруживается, что тот противостоит не только государству — но и обществу. На этом пути Баврин узнает, взаправду ли их общее прошлое утрачено, и прикоснется к странной тайне из их с Мишей детства, изменившей всю жизнь самого близкого друга. «Волшебный хор» пытается разобраться в смыслообразованиях современной России, вскормленной молоком исторической и личной памяти, медом русской культуры и любовью к своему Отечеству.

Глава 6

Сто восемь миллиардов

Да, именно столько. Задумывались вы над этим или нет — именно столько людей жили на Земле за всю историю человечества. Сто восемь миллиардов. Или около того — точного числа, конечно, никто не назовет. (А вернее, можно назвать любое число этого порядка — и оно будет точным, если вы понимаете, о чем я.) Вот столько нас — всех вместе, не разделяя на мертвых и живых. Когда я не так давно, несколько лет назад, обнаружил по случаю это число и пытался вообразить себе, насколько оно велико или мало, как вообще может оно выглядеть, мне представилось, что за каждым из ныне живущих — из тех, чьими копошениями, движениями, голосами заполнена сей час поверхность планеты, — за каждым из этих семи с чем-то там миллиардов идут, сцепившись паровозиком, будто на утреннике или на полуночных танцах в развеселом клубе, еще четырнадцать человек. Четырнадцать нас. За каждым из нас — включая младенцев в материнских утробах. Первые, ближние в этих цепочках — еще вполне себе кости; от тех, что к середине, осталась лишь пригоршня праха; от самых же последних — только тень, дуновение ветра…

А можно, например, подсчитать иначе. Взять вот, кстати, хоть наш добрый старый Энск, заштатный по современным меркам городишко всем населением в треть миллиона. Не три миллиона, не путайте — треть! И когда — следим за мыслью внимательно! — в каждом из жителей нашего доброго старого Энска мы откроем внутри, как матрешку, такой же еще город Энск со всеми его тремястами тридцатью тремя тысячами горожан — тогда общим числом этого тайного внутреннего населения и будет все человечество от начала времен до сего дня, от мала до велика. Энск энсков человек, математически говоря. Самому мне, по чести сказать, второй вариант воображения кажется даже более удачным: мне нравится, что в нем все люди настоящего времени с людьми прошлых времен перемешаны до неразличимости, кто там кого держит за руку, целует, обнимает, к сердцу прижимает или что.

Потому что так оно и есть — как ни крути, нет границ между нами. Я мог бы много тут говорить еще о человеке во времени, о непрерывности истории и прочем, и прочем, и прочем. Но зачем? Мы и так прекрасно понимаем друг друга. Достаточно того, что дед мой с бабушкой где-то там же, что и сотник из экспедиционного тумена Субэдей-багатура, и Алиенора Аквитанская, где и ваши прадеды с прабабками, и пожилая болдинская крестьянка, что носила молодому барину по утрам свежего молочка осенью тридцатого, и афганский пастух, и юноша-шайенн — на него мы смотрим отчего-то не сбоку, как на многих иных, а со стороны ночного и звездного неба, которое и сам он разглядывает, лежа спиной на еще не остывшей от долгого летнего солнца, доброй, с давнишних детских игр приветной скале.

Каждый из них жил — и каждый никогда больше не повторится. Такое множество похожих и совершенно разных людей, со сходными и отличными одна от другой судьбами; людей, вместе с тем непостижимым образом одинаково смотревших из глубины ночи на прорисованную лунным светом занавеску. Да, любой из всех может быть воображен — в известной, в безвестной ли своей судьбе. Но сколько там будет от него в этом воображении, а сколько от меня самого, воображающего?

Томас Нагель, мы помним, задается вопросом: каково быть летучей мышью? — и по долгом размышлении обнаруживает, что у нас нет и не будет возможности на подобный вопрос ответить. Но это еще ладно. Можем ли мы ответить, скажем, каково быть тем безымянным сотником Субэдеевым, пытливо разглядывающим очередную — бессчетную на бесконечном пути — речушку и долгое поле за нею? Кто-то способен отождествиться с ним? Или вот с тем седовласым — кто он там: фракиец, афинянин? — стариком, изгнанником, греком, что стоит у борта триеры и смотрит во взбиваемую веслами вечную глубину моря Ио? Да и что настолько вдаль глядеть — могу ли я сам ответить, каково быть моим отцом? или моей матерью? а моей сестрой? Которой у меня нет.

Поэтому мы и несемся сквозь поток времени и газировки каждый один, каждый в своем пузырьке — бывшие и настоящие, реальные и вымышленные. Поэтому и получается, что человечество — уравнение, где сто восемь миллиардов неизвестных. И я совсем не противоречу себе. Потому что порознь ли, вместе ли, все равно одно единое мы здесь — и те, кто, подобно нам с тобою, Дмитрий Владимирович, пока наверху, где голос звучит и сияет свет, и те, из кого составлена подземная часть одушевленной горы. В картине сей, мозаике, мелодии — ничего нового; сто восемь миллиардов стежков, щелчков, мазков. Огромный и странный бутерброд из биологии и мифологии — вот оно все, это ваше человечество.

Что ж, еще немного жизни теперь написали, подумал Баврин, раскладывая кусочки сыра по бутербродам. Затеяли вдвоем будущее это письмо — первые знаки, первые строки, хромосомы, что там, молекулы ДНК. Сложились, если так можно сказать — чтобы дать возможность новому сознанию совершиться в мире. Все мало-помалу предначинается в этой истории — еще одной плюс к ста восьми миллиардам, той, чей крохотный зародыш спит пока перед входом в общее наше жи́тие и растет во сне, обрастая будущим собой. Риты внутри.

Странно, но в прошлый (то есть в первый) раз все было иначе — самосовершилось как будто без особого их с женой участия, сколь бы комично это ни звучало. Само по себе, от них в стороне — так небо меняет цвет по часам, так вращается год вокруг солнечной своей оси… Ему сколько тогда было — двадцать девять, еще не тридцать даже, а Рите едва исполнилось двадцать, она сама-то дитя, смех один. Ту минуту, когда она ему сказала, — о, ее он помнил прекрасно! А вот последующие за ней семь-восемь месяцев — просто вылетели напрочь, будто и не было их вовсе. Не обнаруживалось в памяти совершенно ничего — что, как, были ли они, дни и месяцы те, вообще или он сразу через час забирает в Красном Кресте двоих, куда сдавал одну? Недавно выяснилось, кстати, что и Маргарита тоже ничего из того первого опыта не помнит. Будто и для нее взаправду сейчас это все как-то в новинку и в диковинку.

Однако — если, конечно, верить на слово шести-с-половиной-летнему заявлению, сделанному однажды на полном серьезе за воскресным семейным завтраком, — однако память о тех месяцах сохранилась у того, от кого меньше всего можно было бы такого ожидать, — у Егорки. «Помню, как я где был» — так он выразился. Началось с того, что ребенок, безаппетитно почерпывая ложкой жидкую кашу и лениво спуская ее обратно в тарелку, посчитал нужным уведомить взрослых, будто полагает неверным расчет своего — а за своим и любого — возраста. Дескать, правильно было бы вести отсчет не со дня появления готового малыша из маминого животика на свет божий, а со дня появления в этом самом животике души живой и божьей искры. Согласны? На возражение Риты, что внутри животика он был еще не самостоятельный человек, а только часть мамы, юный философ ответил, что уже и тогда осознавал себя и — ergo — существовал. (Разумеется, таких именно слов Баврин-младший в те времена не знал, это уж нынче отцовское сознание столь витиеватым образом выражало те давние детские мысли; но что сами мысли были именно таковы — тут Дмитрий Владимирович готов был дать голову на отсечение!..)

— А вы, молодой человек, — обратился Баврин к сыну, — подтвердить это ваше осознанное существование можете чем-то? Чтобы мы с мамой могли, так сказать, с чистой совестью вам эти семь-восемь месяцев накинуть. Иначе придется пока слушать старших, подчиняться дисциплине и кашу все-таки доедать.

— Могу и подтвердить, — уверенно ответил сын. — Помню, как я где был.

И рассказал, что помнит прекрасно бабушку и дедушку, хотя никогда в жизни своей их не видел. Однако Рита, будучи уже в положении, то есть — с ним, летала в том году к родителям через Москву. И вот теперь Егорка ничтоже сумняшеся сообщил, что помнит и то, как они ехали с мамой по земле, и как спускались в глубину под землю, и поднимались обратно на свет, и летели по небу. Как тепло и молочно обнимала бабушка, а ночью плакала тихо, что свеча, без хлипов, в приглушенном свете спальни; как пахло дедовым табаком и лекарствами и тянуло из форточки сыростью, прелой листвой. Каким темным и зеленым было пальто тети Маши, когда она нас встречала, разве ты не помнишь, мама, с широким таким пояском?

— Но откуда… как ты мог это видеть-то, Егор? — Рита, конечно, не помнила, каким там именно было сестрино пальто, но сам рассказ сына поразил ее независимо от того, насколько точным в деталях он был. Она странно засмеялась. — Через животик мой, что ли, видел? Через кофту насквозь? Через пуховик?

Егорка, шести тогда с половиной лет от роду, взглянул на нее так, будто ну невозможно же на самом деле не понимать настолько очевидных вещей.

— При чем тут вообще живот, пуховик? Через глаза твои, мама, — сказал.