Полжизни за неё…

Евгений Евгеньевич Петропавловский, 2022

Амур посылает свои стрелы наугад, подчас соединяя людей столь различных между собой, что любовь становится подобна смертельной болезни; и тогда очень трудно пройти по краю пропасти, сохранив здравый рассудок и саму жизнь… Содержит нецензурную брань.

Глава вторая

Поверьте мне, легче выбросить из кармана тысячу рублей, чем одну привязанность из сердца. Особенно если она уже пустила корни.

Болеслав Прус, «Кукла»

Порой постичь собственную участь невозможно, пока она тебя не настигнет.

Джеймс Роллинс, Ребекка Катрелл, «Невинные»

Каждый человек — собственник. Каждый боится потерять то, что имеет. Даже свои иллюзии. Но что делать, когда всё уже потеряно безвозвратно, когда и сами иллюзии развеял в пыль стылый ветер неминуемого? Продолжать трепыхаться, точно подцепленный на крючок карась? Бессмысленно. Рационального решения здесь просто не существует.

Он словно угодил в малоправдоподобную, дурную, нескончаемую петлю времени, которую следовало как можно скорее разорвать, чтобы не погибнуть, однако не было ни сил, ни воли, ни достаточной решимости.

Что ему оставалось? Только воспоминания.

О Жанне и о себе.

О себе и о Жанне.

А также воспоминания о её воспоминаниях, коих тоже было предостаточно. Просто удивительно, до чего её жизнь — при всей молодости Жанны — была богата событиями интимного характера, подчас весьма своеобразными.

–…Между прочим, я с детства пользовалась вниманием мужчин, — призналась она однажды, когда они лежали в постели, и голова Жанны покоилась на груди Останина. — С самого-самого детства.

— Это как? — не понял он. — Ты имеешь в виду платоническую любовь в первом классе? Или в детском садике?

— Не-а.

— А что же тогда?

— Нездоровое внимание, вот что. Совсем не платоническое.

— Тогда давай-ка, не напускай тумана, посвяти в интимные подробности, раз уж начала.

— Ну, мужики всегда ко мне приставали, просто ужас. Вот, например, случилась противная история, когда мне было шесть лет. Мы с бабушкой жили на даче, а мама с папой приезжали к нам на выходные. И вот представь: как-то раз идём мы с бабушкой в магазин через лесополосу, а нам навстречу — двое парней, лет четырнадцати-пятнадцати. И один из них, поглядев на меня, говорит: «Симпатичная малявка, я б её трахнул». А второй ему: «Да я бы тоже не против». Тогда первый предлагает: «Давай, что ли, распялим её здесь, на травке, пока нет людей поблизости». А второй возражает: «Не-е-е, была б она сама по себе — тогда другое дело. А с бабкой я связываться не хочу, она ведь наверняка поднимет крик — и что с ней делать, как заставить заткнуться? Не убивать же старуху»… Вот я испугалась! Хотя, конечно, ещё не знала, что означает слово «трахнем», а поняла только что они могут убить мою бабушку.

— И что было дальше?

— Да ничего особенного. Пошли каждый своей дорогой: мы — в магазин, а парни — в другую сторону. Больше я их никогда не видела.

— А бабушка как на это отреагировала?

— Да никак. Она была туговата на ухо, поэтому разговора парней не расслышала. Улыбнулась им и все дела: наверное, думала, что вежливые мальчики с ней поздоровались.

— Лихо тебя беда миновала. Повезло.

— Это точно, повезло… А ещё раньше, когда мне было года четыре, я гуляла во дворе, и ко мне прицепился ко один дядька. Хорошо одетый, в костюме и галстуке. Предложил пойти к нему в гости и остаться жить у него в квартире. Заманивал какими-то там игрушками и конфетами, ненормальный! Я же была дитём совсем — разревелась, сказала, что никуда не пойду. А он стал на меня орать и хватать за руки. Но тут за меня заступилась прохожая тётка, и он ушёл, вот.

— Ого, это уже серьёзное дело! Наверняка педофил на тебя глаз положил, старался завлечь в своё логово.

— Педофил, это точно. Но я же не завлеклась к нему. Видишь, какая я была умная? А ты меня дурочкой называешь.

— Что ж, в этом случае ты действительно повела себя как умный ребёнок. А когда выросла, стала вести себя как дурочка. Не всегда, разумеется. Но довольно часто.

— Врёшь ты, Останин, не веду я себя как дурочка. Хочешь самоутвердиться за счёт беззащитной девушки? Ладно-ладно, когда-нибудь я тебе всё припомню!

С этими словами она, приподнявшись на локте, игриво шлёпнула его ладонью по животу. Потом обвила рукой шею Останина и продолжила своё повествование:

— Потом ещё история вышла, когда я училась то ли в третьем, то ли в четвёртом классе. Нас всем классом повезли в Москву, водили там на экскурсии по музеям и разным достопримечательным местам. Один раз ехали мы с учительницей на эскалаторе в метро. Я, вся такая, в облегающей маечке и коротеньких шортиках, стою на ступенечке среди народа, замечталась о своём. И вдруг чья-то рука касается моей попы! Я сразу даже не врубилась — решила, что мне почудилось. Потом рука прошлась по моему бедру и снова по попе, а после этого сзади началось вообще беспардонное лапанье и прижиманье. Я обернулась и вижу: стоит мужичок плюгавенький, лет сорока на вид, улыбается, а морда аж красная от удовольствия. Антеннщик, в общем, — но это я позже сообразила, а тогда не поняла ничего, застеснялась. И ушла вперёд по эскалатору. А потом, когда мы всем классом уже стояли на улице, и учительница нас пересчитывала, я того мужичка снова увидела: выходит он из метро и этак мне подмигивает заговорщически, как будто у нас с ним есть общий секрет, о котором мы договорились никому не рассказывать.

— А ты кому-нибудь рассказала?

— Нет, зачем же? Он ведь ничего плохого мне не сделал.

— Так, может, тебе было приятно, когда он прижимался?

— Немножко. Хотя я тогда больше пребывала в растерянности, чем думала об удовольствии.

— Так вот почему ты такая ранняя.

— Ага, ранняя. Ну и что же, разве это плохо?

Останин хотел было ответить ей резкостью, но удержался, не поддавшись внезапному уколу ревности. И махнул рукой:

— Ладно, давай не будем это обсуждать. Уж какая есть, такая есть.

Жажда обладания победила в нём уязвлённое раздражение собственника, он привлёк к себе Жанну — и далее всё было хорошо… очень хорошо…

***

— А вот ещё случай, — рассказывала она. — Родители на работе, а я сижу дома после школы, смотрю телик. Звонят в дверь. Я иду, открываю, а там стоит папин товарищ. Я ему говорю: «Папа ещё с работы не вернулся». А он сообщает: «Я не к папе пришёл, а к тебе». Ничего не понимая, спрашиваю: «Ко мне? Зачем?» Он тогда вместо ответа интересуется, сколько мне лет. «Пятнадцать», — говорю я, а сама продолжаю ничего не понимать. Он снова спрашивает, не встречаюсь ли я уже с каким-нибудь мальчиком. Я, само собой, офигела от его наглости, но говорю: «Нет, не встречаюсь, а что такое?» Ну, он и выдаёт: «Вот и хорошо, ни с кем не встречайся. Потому что я хочу на тебе жениться, когда ты подрастёшь». Это папин товарищ, который регулярно приходил к нам в гости и всё такое, представляешь?! Я, конечно, послала его куда подальше. Но он меня доставал ещё года полтора — втихую, тайком от родителей. Отвязался только после того как папа, узнав обо всём, сильно набил ему морду.

— Ты папе рассказала?

— Не я рассказала, а мама. Она случайно узнала обо всём, подслушав мой с ним разговор по телефону. Сразу сообщила папе, вот и получил женишок от него по морде. Мне было даже немного жаль бедняжку… О, у меня таких историй — знаешь, сколько? Если кино снять, то на длинный-предлинный сериал хватит. Не жизнь — сплошное приключение!

Интересно, сколько было правды в рассказах Жанны, и сколько выдумки? Трудно судить. Хотя эта пигалица изрядная фантазёрка, однако Останин полагал, что её истории имели под собой реальную основу. Разве что некоторые извлечения из своего прошлого она слегка приукрасила.

Впрочем, может, и наоборот — смягчила какие-нибудь особо пикантные моменты, опустила подробности, дабы не возбуждать в Останине ревнивые чувства. Поди угадай, что на уме у этих женщин. Потёмки. Как в пыльном шкафу со скелетами разной степени свежести.

***

Пускай прошлое и не отличалось гладким течением, однако в нём присутствовала хоть какая-то определённость.

Грядущее же было покрыто тревожным туманом.

В принципе, Останин терпеть не мог строить планы на будущее, находя это занятие неразумным. Нередко случается: человек подробно, в мельчайших деталях спланирует себе замечательный воздушный замок и уже собирается поселиться в нём, дабы проводить там радостные дни, наслаждаясь негой и покоем, а затем вдруг налетит порыв ветра — и волшебный замок рушится, разлетаясь клочьями тумана. Какой же прок в том, чтобы обольщать себя напрасными мечтаниями? Нет, лучше чувствовать себя плывущим в неизвестность, находясь в постоянной готовности к переменам — к худшему или к лучшему, тут уж как сложится… Однако с Жанной это правило не сработало: с ней Останин если и не планировал ничего конкретного, то как минимум ждал продолжения, развития, чёрт знает чего, но — несомненно ждал. Правда, очевидность ожидания проявилась для Останина только теперь, когда Жанна ушла из его утлого повседневья — и, соответственно, из его упований на совместное будущее.

И надо же было ему превратиться в такого идиота, слепца, рохлю!

Но что он мог поделать? Не тогда — сейчас. Что он мог поделать, если Жанна скользила между прошлым и будущим, растворяясь в хлипком настоящем? Если смутные дни, путаница причин и следствий, ложные краски чувств и ожиданий, он сам и Жанна, всё кружилось и плыло, не поддаваясь определениям, перетекая в кавардак и хаос, во тьму, пожирающую зыбкие тени смыслов? Что он мог поделать? Научиться смотреть на жизнь глазами старика? Или соорудить вокруг образа Жанны непроницаемую границу, убить и высушить его, как высушивают бабочку под стеклом, дабы потом любоваться очередным экземпляром в своей коллекции? Увы, с ней этот номер не проходил. Она не желала принимать уготованную ей форму, оставалась неуловимой, проходила сквозь сознание Останина, как песок сквозь пальцы, и он не умел с этим справиться. Подобная вкрадчивому оборотню, девчонка змеилась между подтекстами и коннотациями — от превращения к превращению; она издевалась над Останиным, выворачивалась и ускользала, ускользала, ускользала от его понимания…

***

Это было нечто большее, нежели уязвлённое самолюбие. Несравнимо, безмерно большее. Останин утратил почву под ногами. Ему хотелось переступить границы утлой обыденности и выйти за пределы самого себя, но он не знал, как это сделать.

Впервые в жизни он чувствовал себя таким одиноким.

Точнее, впервые в жизни одиночество казалось ему столь неподъёмной ношей. В прежнее время, до Жанны, оно нисколько не тяготило Останина. Это состояние казалось ему вполне естественным — покойным и даже, пожалуй, в некотором роде отрадным.

Странно, что всё так быстро переменилось в его сознании.

Жанна была необходима ему. Однако Останин, как теперь выяснилось, не сумел стать необходимым ей. Хотя нельзя сказать, что он прилагал усилия в данном направлении. Напротив, нисколько не прилагал; даже не помышлял об этом. Отчего-то ему казалось, будто всё должно сложиться само собой — точнее, уже сложилось. Странное и удивительно наивное для его возраста заблуждение… Чувство, что его с Жанной связали и впредь будут удерживать в неразъёмном единстве прочные нити, свитые из тех сумасшедших дней и ещё более сумасшедших ночей, которые они провели вместе — это непростительно безмятежное чувство посещало его нечасто, кратковременно и вдобавок ко всему оказалось миражом. Не сложилось. Лишь в мечтах всё может идти так, как хотелось бы, а реальность подвластна человеку в очень ограниченных пределах, оттого поддаётся его желаниям достаточно редко. Да и не течёт вода под лежачий камень, правду говорит пословица.

Останин не привык ощущать себя столь бессильным перед внешними (впрочем, нет, неверно: внешнее и внутреннее здесь не разделить, в этом-то и беда) обстоятельствами.

Жанна появилась из тёмных глубин мира, чтобы парализовать его сознание и волю, закружить в непонятном, посеять в нём пустоту — и уйти туда, откуда пришла. Куда Останину не дотянуться.

Он не хотел сохранять в себе это состояние.

«Метафора, — повторял он себе. — Жанна — всего лишь красивая метафора, которую я измыслил в минуту душевной слабости»…

***

Он не хотел сохранять в себе это состояние, но ведь для него с самого начала не была секретом доступность Жанны для страждущих представителей мужского племени. Возможно, поэтому она часто избегала смотреть Останину в глаза. Впрочем, не исключено, что это происходило без сколько-нибудь веских оснований. Так или иначе, в первые месяцы их совместной жизни несколько раз случалось, что она не являлась домой ночевать. И, похоже, не видела ничего особенного в подобном поведении; она просто привыкла так жить, маленькая блудливая кошка. Не было никаких особенных интриг, никаких хитроумных комбинаций; всё предельно ясно, примитивно, как тухлое яйцо, и оттого вдвойне пошло… Останин, конечно же, не мог сдержаться, закатывал скандалы. Позже, задним числом, ему становилось стыдно, он, конечно же, не должен был допускать подобного поведения, однако не мог ничего с собой поделать. Как-то раз даже залепил ей пощёчину — такую, что Жанна, не удержавшись на ногах, гулко ударилась затылком о стену и рухнула на пол. Он испугался; но, к счастью, обошлось без травм. Напротив, пощёчина возымела неожиданное действие: Жанна на коленях подползла к нему, обняла за ноги и, плача, принялась их целовать (это происходило утром; Останин был в одних трусах, поскольку только что встал с постели)… На него тотчас нахлынула горячей волной жалость.

— Ударь меня ещё раз, если хочешь, — громкой скороговоркой, точно пыталась связать его отчаянным заклинанием, заговорила Жанна, не отпуская Останина, прижимаясь к нему всё крепче. — Давай, ну же! И тебе, и мне так будет легче! Ударь, прошу тебя, я ведь заслужила, я всё понимаю!

Но он ни о чём подобном теперь не мог и помыслить. Потому что от слов, от слёз, от рук Жанны его бросило в жар, в невесомость, это была etat cru¹⁶ страсти, — и непостижимым образом жалость в его душе вдруг перетопилась в нежность, густо замешанную на вожделении. О, это было стремительное, волшебное, не поддающееся никаким объяснениям превращение! Останин оторвал от себя её руки и тоже опустился на колени. Схватил Жанну за плечи, резким движением повалил на спину, стал покрывать жадными поцелуями её лоб, губы, щёки, шею. Затем — срывая одежду — изголодавшимся хищником набросился на её упругие груди с розовыми кружками вокруг сосков, на гладкий молодой живот, на упругие бёдра, не замедлившие порывисто податься ему навстречу…

Через несколько секунд-минут-часов-дней-какая-разница-если-времени-больше-не-существовало — они уже катались по полу, осыпая друг друга неистовыми ласками. И — конечно же — он позабыл обо всём на свете, когда наконец сорвал с Жанны трусики и вошёл в её горячее лоно. Дальнейшее можно уподобить шторму, цунами, стихийному бедствию, от которого нет спасения. Пространство взорвалось неисчислимыми степенями свободы, мироздание рассыпалось в прах, осталось только её тело, изгибавшееся и вздрагивавшее, и растворявшее Останина в себе.

Знакомая картинка, такая близкая сейчас в памяти и такая далёкая одновременно: он сверху, она снизу… потом она сверху, он снизу… И далее — нескончаемое повторение, теловращение, борьба и единство противоположностей.

Да уж, плотские чувства — независимо от степени своего накала — имеют намного больше горизонтальных свойств, нежели вертикальных, с этим не поспоришь.

…После того случая Жанна перестала исчезать по ночам.

Несколько дней она была тише воды ниже травы. Казалась другим человеком. Словно её подменили. А затем всё вернулось в нормальное (так ему казалось) русло.

Со временем у Останина пропало ощущение, будто он испытывает страсть к дикому животному, похотливой самке, которая только и помышляет о том, как бы удрать из неволи в лес, к себе подобным, и, прибившись к первой попавшейся стае, приняться дарить свою плоть как можно большему количеству самцов.

Но когда Жанна ушла от него, это ощущение вернулось.

Невозможно избавить человека от пороков, если он цепляется за них изо всех сил, пусть даже помимо своей воли. Хотя само понятие порока весьма относительно. Останин читал о таком явлении, как «быстрое спаривание», широко распространённом в животном мире даже среди моногамных пар. Например, чайка после оплодотворения своим постоянным партнёром-самцом сидит в гнезде, приняв позу приглашения к спариванию, и позволяет — в скором темпе, без предварительных ухаживаний — соединяться с собой чужим самцам, всем желающим, без разбору. Похожим образом ведут себя и воробьи, и собаки, и обезьяны… Да и люди не являются исключением. У большинства народов в пору язычества существовали праздники, во время которых как бы отменялись супружеские отношения: каждому позволялось выбрать себе разового партнёра, а то и до свального греха доходило. Всё по законам животного мира — так сказать, маленькая дань инстинктам, доставшимся человеку в наследство от его далёких предков, proprium¹⁷ биологического кварка, стремящегося любой ценой продолжить себя, устремив остриё вектора в иллюзорную бесконечность.

Сторонним умом легко выводить кривую рассуждений о закономерности женских измен. Однако если дело касается тебя лично — тут уж не до причинно-следственных связей; законы детерминизма и соображения общеприродного смысла мигом слетают прочь, как пожухлые листья под порывом студёного ноябрьского ветра.

Противно, противно…

Нет, не надо себя жалеть, это абсолютно контрпродуктивное чувство, оно ведёт в тупик. Надо делать выводы. Отбросить прошлое и забыть. Только так, и никак иначе. Слишком всё у него с Жанной вышло криво для благополучного продолжения.

Подумаешь, незадача: произошёл слом привычного быта, который и бытом-то в полной мере не назовёшь — так, обношенная бытовушка плюс секс с приходящей юницей. Сущий мизер.

Пора браться за ум и начинать трезво смотреть на вещи. Пора вытряхнуть из своей головы тяжёлые и бессмысленные, нескончаемо цепляющиеся друг за друга фракталы прошлого, оставить их за бортом. Сразу не получится? Что ж, пусть не сразу, черепашьим темпом, но стремиться к этому следует. Минуют годы, затуманятся, а затем и вовсе улетучатся подробности его воспоминаний о Жанне — останется общий фон, пыль, серая рябь времени. Это будет совсем иная жизнь, до которой ещё очень долгий путь… По крайней мере, других вариантов слепой фатум Останину не оставил. Единственная степень свободы, которая доступна ему теперь, — муторная, но неминуемая тропа отрицания.

Примечания

16

etat cru — квинтэссенция (франц.)

17

proprium — непременное свойство (франц.)