Россия, лихие годы: рейдерский захват

Дмитрий Николаевич Таганов, 2018

В лихие 90-е годы к частному детективу обращается директор завода: похитили его внучку, – очевидно, преступники, захватывающие завод, рейдеры. Через день директор убит. Его завещание не могут найти, а без него завод будет безнадежно потерян. При силовом захвате завода рейдерами, в суматохе зарезан еще человек из руководства. При вскрытии домашнего сейфа директора с целью найти его завещание происходит скандал между наследниками и новое убийство. Между наследницей, молодой вдовой директора, и частным детективом завязывается роман. Детектив Ник Соколов в сложной и опасной борьбе находит серийного убийцу, но тот бежит, захватив заложницу…

7. Освобождение.

Я, конечно, проспал под елкой и проснулся почти в восемь. Благо собирать было нечего, но я потерял еще несколько минут, пока вырезал ножом суковатую дубину, и, наконец, вскочил на мотоцикл.

Окно в спальне на втором этаже было по-прежнему открыто, и штора, как и ночью, шевелились на ветерке. Оглянулся по сторонам — никого. Подставил дубину с сучками к забору и, как по лесенке, перемахнул. Упал, слава богу, не на грабли и не на вилы — а в кусты. Пошел сразу к сараю — открыто. Внутри лопаты, грабли… и стремянка.

Со стремянки мои локти достали до жестяного подоконника. Лучшего не пожелать. Медленно отодвинул штору. Кровать, скомканные простыни, свисающая из-под них рука. На ноге знакомая татуировка. Гуталин лежал на кровати один. Я влез в открытую створку окна и замер. С ним рядом на кровати лежала вторая смятая подушка, и второе скомканное одеяло. За кроватью была видна полуоткрытая дверь. Я прислушался — кто-то там был, доносились живые, но непонятные звуки, и даже какой-то детский смех. На цыпочках я обошел кровать, приоткрыл эту дверь шире и заглянул.

В углу комнаты работал почти без звука телевизор, и затылком ко мне, в кресле, — блондинистая, кудрявая головка в наушниках. Время от времени эта головка закидывалась назад и тряслась от смеха: на экране мелькали старые диснеевские мультики, воскресная утренняя программа центрального канала.

Бесшумно я подошел ближе и достал из кармана фото с выпускного бала. Я надеялся, что это была она. Негромко я позвал:"Таня". Она не услыхала меня в своих наушниках. Она слушала одновременно еще и какой-то музыкальный диск на своем плеере. Я повторил ее имя громче, еще громче. Наконец, она услыхала меня, повернулась, расширила глаза, приоткрыла рот, и я сразу протянул ей фото.

— Что, кто это? Кто вы? Откуда это у вас, что вам надо! — она сорвала с головы наушники, но не закричала и никого не позвала на помощь. Левая ноздря у нее было проколота, и на ней сверкал камушек в оправе. Золотой шарик блестел над бровью, и такой же под нижней губой.

— Тише, тише, Танечка, все спят, ш-ш, — это подействовало удивительным образом, и она действительно перешла на шепот.

— Кто вы такой? Как сюда залезли?

–Я ваш друг. В окошко, Таня, оно у вас открыто. А Гуталин спит. Пусть пока спит, он устал за вечер.

— Да кто вы такой!

— Друг. Ваш, и Гуталина. Друг. — Так я никого не обманывал: в блюзовом бенде играют только друзья.

— Я вас не знаю!

— И я вас. Но видел ваше фото. А теперь нам надо ехать домой. Дедушка весь извелся. Он чуть не плачет. Немедленно. — Она отпрянула в кресле, глаза ее сузились.

— Никуда я не поеду. Я закричу! Вы что, полицейский?

— Надо ехать, Таня. Полиция вас ищет. Но мне первому повезло. Поехали, я вас на мотоцикле прокачу.

— Я совершеннолетняя! Я что, не имею права?

— Дедушку мучить, который тебя любит, — нет, нет. Не имеешь.

— Никуда я с вами не поеду! Я вас боюсь! Володя! Проснись, Володя!

Я встал со стула и прошел в спальню. Теперь только Гуталин мог мне помочь. Пришлось его брать за руку, будить и тормошить. Наконец, растолкал его. Как только он продрал глаза, всмотрелся и узнал меня, так сразу вскочил и сел в кровати.

— Доброе утро, Гуталин. Я Таню домой забираю. Не возражаешь?

— Ты кто?

— Я — Николай Соколов, мы вчера с тобой вместе играли. — Скрипнула за спиной дверь, рядом появилась Таня. — Ты объясни ей, что домой надо, дедушка извелся. И полиция сейчас приедет. Ты хочешь с ней встретиться? Нет хочешь?

— Ты мент?

— Я сейчас не мент, но менты скоро приедут. Они неделю вас ищут. Разбирайтесь тогда с ними сами.

— Мы не можем… то есть она не может. — Гуталин мял руками лицо, поглядывая на Таню. — Мы живем здесь. Нас попросили…. Еще несколько дней поживем… Ничего плохого не делаем, и вообще. Зачем этот кипишь? Что за дела?

— Кто вас просил?

— Неважно. Не твое дело. Проваливай, а то познакомишься с ними.

— С кем?

— Неважно. Все, привет. Отваливай.

— Гуталин, ты меня не понимаешь. — Я взялся за его ногу и сильно дернул, он опрокинулся на спину. — Проснись. От дури не можешь отойти? Напрасно ты, Гуталин, колешься.

— Что тебе от меня надо?

— Таню.

— Она взрослая!

— Очень взрослая. Поэтому ты скажешь ей ехать со мной домой.

— А если не скажу?

На это у меня не было готового ответа. Тогда хрен с ними со всеми, если такой жизнью хотят жить. Позвоню ее деду, пусть сам внучку забирает, если у него лучше получится. Нашел ее, — а забирай сам. И поеду домой спать на мягкой кровати, и без комаров. Но в тишине вопроса вдруг послышался снизу шум подъехавшей автомашины, хлопнули по очереди две дверцы. Гуталин прислушался и беспокойно повернул к окну голову. Я обернулся на Таню, — она тоже напряглась.

— Кто это?

— Хозяева.

— Что им надо?

— Слушай, как тебя, Коля, сейчас базар будет. Лучше скажем им — ты наш знакомый, музыкант, и все дела. Случайно зашел, мы не приглашали. Тебе ж будет лучше. Это крутые. Братки. Типа.

— Чего ты боишься?

— Неважно. Только не возникай при них. Я тебя прошу, это такой народ…

— Ты деньги у них за это брал?

— Неважно. Брал — не брал, что тебе? Ты понял? Уже идут.Скрипнула садовая калитка.

Я взял Таню за руку.

— Идем со мной, прямо сейчас, вещи Гуталин привезет. С нехорошими ты связалась. Добром не кончится. Поехали, Таня.

Она неожиданно вдруг слабо кивнула мне. Я за руку повел ее к двери, мимо шепчущего телевизора, к двери. Но внизу, на первом этаже, уже щелкал замок входной двери.

Мы спускались по пологой и узкой лестнице, я не отпускал тоненькую девичью руку, вел ее за собой. Я уже опустил ногу на последнюю ступеньку, когда входная дверь распахнулась, и один за другим появились двое. Крупные мужчины в летних рубашках. Глаза их еще привыкали к сумеркам помещения, — но они сразу замерли как две большие кошки, заметив нас на лестнице.

— Привет, — произнес первый, осклабившись. — Далеко?

— Домой. — Я сразу узнал того, кто стоял в дверях первым, я видел его в кабинете Портного с дробовиком в руках, курносого. Он узнал меня тоже.

— Зачем девочку от нас уводишь? Ей с тобой не хочется, — сказал курносый

— Хочется. От дверей!

— Ты что, мужик… — он сделал шаг навстречу со сжатыми кулаками. Второй страховал сзади.

Я отпустил руку девчонки и приготовился. Я стоял на ступеньку выше, сейчас это было преимуществом. Я не подпустил его ближе, а сделал выпад и ударил носком тяжелого мотоциклетного сапога ему в колено. Он выдохнул и чуть согнулся от боли, и я ударил вниз, правым кулаком в висок. Такой удар — лучший в профессиональном боксе, он укладывает в нокаут вернее, чем в челюсть. Но только если выполнен от корпуса, всей массой, а не одной рукой и сверху вниз, как получилось сейчас. Он повалился набок, задев лестничные перила, те с треском переломились, и он перелетел через них на пол. Больше я за ним не следил: рука второго медленно и угрожающе потянулась за пазуху, под расстегнутую рубашку.

Оружие появилось в руках каждого из нас одновременно.

У него был «Макаров». Стал бы он его применять или нет, — вопрос для судебных прений адвокатов. Если бы, конечно, я остался живой и здоровый и подал бы на него в суд. Но рассчитывать на такое было легкомысленно. С другой стороны, для меня «Макаров» в его руке был как зеленый свет светофора, — закон сейчас был на моей стороне: возникала прямая угроза жизни, и не только моей.

Я сразу увидел место, куда мой нож должен был войти ему под кожу. Полоска на рубашке, не шире банковской карты. Много есть мест на человеке удобней, — и любой бы суд оправдал меня,… — но этот человек был бы уже мертв. Это и широкое брюшко с тугим желудком и мягким, как подушка кишечником. Это и сердце, ненадежно укрытое тонкими и хрупкими ребрышками, и белая нежная шея, прямо-таки зовущая к себе из распахнутого воротничка… И все это такое большое и широкое…

Но нет, пусть он живет, только правая рука с пистолетом должна упасть плетью с подрубленным сухожильем у ключицы! Пожалуй так… Еще секунда, и мушка его пистолета тоже выбрала на мне что-то. Но за моей спиной, вцепившись в перила, эта девчонка, — и мне не отступить на шаг, чтобы уместить в полете нож точно на один оборот. Он глядел на мой нож с усмешкой, не понимая опасности, — никто из них не догадывается, что мой ножик умеет летать. Но боковым зрением я видел, как уже поднимался с пола курносый.

Я метнул нож, опрокидываясь на спину, на девчонку, чтобы добавить нужные мне пол-локтя. Где-то в падении, его плечо как будто вспыхнуло в моих глазах, — и я выкинул руку с ножом. Оборот блестящей стали, круглая молния, и сразу в дачной тишине влажный хруст. За ним удар тяжелого «Макарова» о половые доски. Я спрыгнул со ступени лестницы и ударом сапога откинул пистолет, — тот, крутясь волчком, отлетел под столик перед плетеными креслами. Тот еще стоял, сразу обмякший, с ужасом глядя на торчащую в его плече черную стальную пластину. Постоял и медленно осел на пол. Справа от него, курносый уже поднялся, готовый ввязаться в свалку, но теперь в нерешительности замер. И я медленно обнажил из-под рукава второй нож. Бочком куреносый двинулся к двери, не спуская с меня глаз, и юркнул наружу. Я оценил вероятность того, что он вернется обратно с дробовиком. Вероятность эта была мала.

Но тут картинка была ужасной, — я представил ее глазами девчонки. Поэтому я обернулся к ней, погладил по плечу и тихо попросил:

— Поднимись наверх, собери вещи. — И она охотно, как коза, пустилась вверх по ступенькам.

Я повернулся к раненому, — тот уже сам вытаскивал нож из руки и с ужасом глядел на стекавшую с него кровь. Лучше бы он этого не делал, сам не вытаскивал, но уже было поздно.

— Аккуратнее, я тебе помогу. И брось нож на пол.

Он его не бросил, а как драгоценность осторожно положил на пол. Психологический шок это называется.

Я оценил рану и кровотечение по пятну на тонкой рубашке и снял с вешалки махровое полотенце.

— Повернись, я осмотрю. — Со стороны лопатки краснело пятно меньшее, но все равно это был случай для скорой помощи. Я обмотал ему полотенцем плечо, и положил на бандаж его ладонь.

— Прижимай, сейчас я вызову скорую помощь. Если хочешь, чтобы скорей приехала, скажи мне адрес этой дачи. И еще, — попробуешь бежать — остановлю. — Тот кивнул с закрытыми глазами.

Я вынул мобильник и сделал два кадра встроенной камерой. Первый — общий план: его на полу, второй крупно — одну физиономию. Переключил на видео и снял панораму. Затем я сел в плетеное кресло.

Первый звонок по 102. Назвал себя, объяснил ситуацию:

— Она в розыске уже неделю, дело ведет следователь Шаров из Южного округа, дайте ему знать. Есть раненый… при попытке применить огнестрельное оружие. Врач нужен. Скорее.

Второй звонок следователю Шарову — на его мобильный телефон, потому что было воскресенье. Ответил сразу, но долго не мог понять, кто я такой.

— Я — Соколов. Помогаю знакомому. Софронов — его фамилия. Внучку ему нашел, здесь она, со мной. Я вызвал полицию, держите с ними связь.

Третий звонок в коттедж Софроновых. Я набрал телефон коттеджа и сразу услыхал знакомый мне бархатный сексуальный голос. Я попросил к телефону Ивана Петровича

— Это вы? Я вас узнала. О Тане что-нибудь?

— Все хорошо с Таней. Дед ее дома?

— Да, да. Все хорошо?

Странно было услышать удивленные нотки. Но объяснимо: больше недели «без вести» — это почти всегда навечно. На заднем плане в телефонной трубке мощно ухал собачий лай.

— Нашел? Где Таня? — услыхал я.

— Со мной. Все хорошо. Через час привезу.

— Ну ты, молодец! Рядом она? Дай трубочку.

Я крикнул «Тяня!», и она кубарем слетела вниз по лестнице.

— Дедушка?.. Да… Да…

За ней с лестницы спустился Гуталин в одних трусах и с мрачным видом присел на нижней ступеньке. Я выкатил ногой из-под столика пистолет, и прижал его к полу каблуком.

— Сейчас сюда приедут менты, ты оденься, — тот кивнул, но остался сидеть. — Тебе, Гуталин, придется объяснить им, зачем ты держал Таню.

— Я не держал.

— Брал от них деньги — значит, держал. Этот сядет за то, что ствол на меня наставил. А ты — за помощь. Ты ее уговорил сюда зарыться?

— Она взрослая.

— И она деньги у них брала за это?

— Нет.

— Знаешь, зачем она была им нужна?

— Не мое дело!

— Дерьмо ты или просто дурак? А ей есть дело?

— Не знаю, спроси. Слушай, ты — свидетель, — я не держал ее, не вязал, подтверди.

— Кровь идет, нет? — я отвернулся от Гуталина к раненому. Он мотнул головой с закрытыми глазами. — Терпи, скоро приедут. Что ж твой друг убежал, тебя бросил? Как его звать-то? Знакомая рожа…

Тот не удостоил меня ответом. Медленно тянутся минуты в такой компании, долго менты и врачи добираются в дачную местность. Наконец, зарычали на улице моторы: передвижная группа прибыла на двух машинах. В окно я с интересом наблюдал, как они опасливо, но грамотно проникали на объект. Распахнулась входная дверь и первыми показались два ствола.

Услыхав шум, вышла на лестницу Таня, со школьным рюкзачком за спиной, и сразу испуганно остановилась. Но собираться теперь нам было рано. Начинался муторный час допросов и протоколов.

Аню посадили в плетеное кресло рядом со мной, она отвечала неохотно, невпопад, подолгу молчала — но все это было объяснимо. Всю вину она взяла на себя: никто ее не похищал, свободы не лишал, они просто жили вдвоем на чужой даче. Гуталин только поддакивал. Бандит, перевязанный и бледный, или молчал или ничего не знал или не видал. Словом, если бы не"Макаров"с его отпечатками пальцев и не заведенное дело по розыску пропавшей, то самым виноватым тут оказался бы я, потому что именно я пустил на этой даче кровь. К такому обороту мне было не привыкать, и не зря последние полтора часа в моем нагрудном кармане привычно работал диктофон.

С особым интересом лейтенант рассматривал мой нож — я его так и оставил окровавленным.

— У вас есть разрешение на холодное оружие?

Я вынул из бумажника сложенный, протертый по сгибам листок. Это была ксерокопия очередной нашей законодательной глупости или лени. На бумаге имелось изображение моего ножа и значилось среди прочего «нож хозяйственно-бытового назначения». По нашим законам, нож может быть любого убийственного размера, но только если у него выступ, разделяющий лезвие от рукояти не превышает полсантиметра. Мои ножи вообще не имели никакого выступа, а то, что они были только для полета, догадывался не каждый. В подтверждение, что нож этот «бытовой», в магазинах, где их продают, охотно выдают копию государственной экспертизы, с печатью.

Мент равнодушно просмотрел мою «ксиву» и вернул.

"Макаров"он поднял с пола как-то обыденно, без интереса, и бросил его в полиэтиленовый мешок.

— Лейтенант, мне надо отвести ее домой, — сказал я. — Что у вас еще ко мне?

— Пока все. Вызовем.

— Ее друг, похоже, ни причем.

— Разберемся. Укатывайте.

Я взял Таню за руку, и она послушно пошла. Она проходила мимо Гуталина, сидевшего с опущенной головой на ступеньке, и молча провела рукой по его черным взъерошенным волосам. Тот вздрогнул, поднял на нее глаза и виновато улыбнулся.

Я тоже нагнулся к его уху:

— Ложись пока в больницу, а то затаскают. Там отлежишься.

— Какую? — он оторопело на меня посмотрел.

— Наркологическую, остолоп. На Варшавке, отсюда недалеко.

Мы с Таней вышли на улицу к моему мотоциклу. Я отдал ей свой шлем и затянул ремешок под подбородком. Она слишком послушно и вяло все это проделала, и мне это не понравилось. У такой молодой девчонки никогда не знаешь, что в голове, или в сердце, или где это у них бывает. Сбежать теперь от меня — она вряд ли хотела. Но взять, да намеренно брякнуться с мотоцикла в таком состоянии — это запросто. Поэтому я внимательно посмотрел на ее хорошенькое грустное личико в громадном, не по размеру, шлеме и погрозил ей пальцем:

— Крепче держись, обхвати меня сзади руками. Упадешь — не на дорогу, а под колеса грузовиков или встречных машин. Размажут. Если умрешь сразу — считай, повезло. А если нет — всю жизнь в каталке и в мокрой постели, и никому не нужна будешь. — Она с ужасом на меня посмотрела, поэтому я улыбнулся. — Ладно, шутка.

Мы небыстро катили по свободным воскресным дорогам, я поглядывал на безоблачное небо и раздумывал, когда бы мне скорее теперь тронуться в отпуск, работа была сделана. Мне очень хотелось, правда, задать Танечке несколько вопросов, и вообще не все было для меня ясно в этом деле, но на мотоцикле это сделать было невозможно, а встретить ее когда-нибудь еще я не планировал.

Ее дед встречал нас у шлагбаума охраны. Завидев нас, он вскочил с табурета, который ему вынесли охранники. Затем последовала трогательная сценка встречи внучки с дедом, — я отвернулся, чтобы не стоять дураком, и начал разворачиваться. Но еще бы надо было прояснить насчет оплаты, — ведь и деда я видеть не рассчитывал.

— Ты, Николай, куда это! Ну-ка давай к нам! Посидим, закусим! — теперь стало особенно заметно, что за последние два часа он успел крепко выпить.

Перекусить, действительно, я бы не отказался, последний раз я ел почти сутки назад. И без возражений я медленно двинулся по аккуратной, обсаженной цветами дорожке позади трогательной парочки.

На крыльце, за дверью не зло, но очень внушительно, ухал собачий лай, и женский голос неуверенно командовал:

— Назад, Смерш, свои!

— Смершик, милый! — Таня рванулась вперед и распахнула дверь. Громадная овчарка визгнула и забросила лапы ей на плечи.

— Уведи его, Алла! — крикнул Сафонов, — Привяжи на веранде. И встречай нашу бродяжку.

Я сразу узнал — это был ее чарующий голос по телефону. Сама же она была еще восхитительней: брюнетка с пышной фигурой, не старше двадцати пяти. Она с трудом оттаскивала громадного пса за ошейник, и в этой суматохе только мельком скользнула по мне взглядом. И даже Таню она приветствовала, только махнув ей ладошкой.

— Проходи, Коля, садись, сейчас все организуем. Таня, посидишь с нами?

Таня покачала головой и молча направилась к лестнице. Появилась горничная, получила от хозяина указания и скрылась. Подошла Алла и тихо присела на диван.

— Ну, рассказывай, откуда ее привез, — хозяин достал из шкафа бутылку виски, плеснул в стакан и залпом выпил. Горничная принесла несколько блюд и беззвучно расставила на столике.

— Выпьешь? Нет, тебе нельзя. Ты поешь, поешь.

Не торопясь, управляясь с отменной едой, я вкратце описал утренние приключения. И закончил:

— А мордоворота, что сбежал, — я видел вчера в офисе вашего знакомого. Делайте выводы сами… — Я вытер салфеткой губы и поблагодарил за угощение.

Я ожидал от него более живой реакции, но не дождался. Софронов воспринял это легко, с улыбочкой, если вообще воспринял, или даже услышал. Было ясно, ему теперь все до лампочки. Он только в конце спохватился:

— Ах да, деньги вам… — он шатко направился к лестнице и вверх по ступенькам.

Я взглянул на Аллу, — она не проронила до сих пор ни слова. Теперь она скромно улыбнулась мне.

— Мы все так за нее беспокоились.

— Но, слава богу, все хорошо кончилось. Поглядывайте за ней.

— Она у нас самостоятельная.

— Слишком.

С лестницы спустился хозяин, в одной его руке была пачка денег, во второй ключи, — их не спутаешь, от сейфа.

— Вот тебе… как мы договаривались, и еще премия, бери, бери, заслужил. Посиди еще чуток, чайку выпей с тортиком. И о себе расскажи. Воевал небось — шрам на щеке.

— Приходилось.

— Афган, Чечня?

— То самое.

— Солдатиком? Горел?

— И горел.

— Поздно я тебя встретил, я бы тебя замом по охране поставил. Эх, все поздно. Еще одна просьба, не откажи мне, в дружбу, во вторник подойди на завод. Подписывать бумаги мы будем, продаем все, сам слышал. Деньги наличные, целый мешок, и все такое, свой бы человек не помешал рядом. Уважь.

— Что делать надо?

— Да ничего. Постоишь, поглядишь. Рубашечку белую только одень и галстучек. Чокнемся шампанским, и гори все огнем, отработал я свое.

— Хорошо, приду. — Я взялся за торт. Я терял от отпуска еще пару дней, но я бы прояснил кое-что для себя. Да и деньги… — Сразу в ваш кабинет?

— Позвони сначала. Потрись там рядом да вокруг, может, заметишь подозрительное что.

— Задание не ясно, но приду. — Я встал из-за стола и поблагодарил.

— А ты, Коля, знаешь? — вчера опять без мордобоя не обошлось. Устал я от всего… Нашли на улице работягу нашего, недалеко от завода, — сначала думали пьяный, — ан нет, живого места на нем не осталось. На собрании тоже был… В больнице теперь.

— Кто?

— Один из недовольных… да ты с ним рядом в зале сидел. Уволенный. Скандалист. За что били — сам догадайся.

Софронов плеснул себе еще из бутылки и резко опрокинул граненый стакан. Громко выдохнул, и невесело мне улыбнулся. Таким он мне навсегда и запомнился. Больше его живым я не видел.

На обратной дороге я остановился на обочине и позвонил в справочную скорой помощи. Фамилию этого Сереги я сумел-таки вспомнить — ее называл из списка председатель собрания. Серега лежал в Первой Градской, в отделении челюстно-лицевой хирургии. В справочной мне ответили:"Операцию перенес хорошо, состояние удовлетворительное, посещения пока запрещены".