Трудности перевода

Джо Смит (2024)

Они — две невозможности в разных концах невозможной вселенной. Его маски, не поддающиеся пониманию. Ее культурные коды, плохо поддающиеся переводу. Они встретились случайно. И, словно строки из разных книг, оказались на одной странице. Ия — преподавательница английского из Москвы, для которой язык — мост между мирами. Эдриан Фолкнер — британский актёр, мастер игры и иллюзий. Их встреча становится столкновением менталитетов, иронии и искренности, где разница между "быть" и "казаться" имеет значение. Когда Эдриан предлагает провести Рождество в Лондоне, Ия оказывается перед выбором: рискнуть всем ради того, чтобы узнать, кто он без масок, или остаться в своей безопасной реальности. Это история о любви, которая рушит границы. Это история о языке, который не всегда нужен для понимания. И о смелости принять другого, оставаясь собой.

Эпизод 2

— Учебник, страница сорок семь, задание тринадцатое письменно, — слова, как и каждый день, слетают с губ машинально. Страница, задание, шуршание учебников — вся эта механическая рутина, в которой я живу, в которой я прячусь. От себя. От мыслей.

Ученики опускают головы, исписывают страницы. Я смотрю на них, но не вижу лиц. Листаю учебник, пытаясь убедить себя, что тоже погружена в материал. Но на самом деле я не здесь. Я там, где темно, где льётся свет со сцены, где глаза Эдриана Фолкнера смотрят в самую душу.

Бесконечная лента новостей снова открыта на экране телефона. Одна статья сменяется другой, каждый заголовок — о нём. Его интервью, его фото, его голос в коротких отрывках. Эдриан на радио, Эдриан на съёмках, Эдриан в Нью-Йорке. «Он всегда был затворником», — написано в одном из текстов. Почему же теперь он повсюду? Или это только для меня?

Я снова слышу его голос.

— Ия Станиславовна?

Алексей. Голос вырывает меня из мыслей. Я поднимаю голову, изображая внимание.

— Да?

— Это совершенное время?

— Да. Где? — Я даже не смотрю в книгу, просто киваю. — Совершенное. Если не понятно, посмотрите правило.

Мальчишка морщится, но уходит к своему месту. Тишина возвращается, но это не облегчение. Это пауза перед новой волной мыслей.

Настоящее. Простое. Повторяющееся.

Что это за настоящее? Школа, пустой кабинет с облупленными стенами, вопросы вроде «а это на пятёрку?». Дом, где Глеб мимоходом обнимает и тут же утыкается в экран. Муж, у которого всё «нормально». Моя пробежка в парке по воскресеньям, как побег от себя самой.

Мама была права: «Ты взрослая девочка, Ия». Вот только почему взрослость так похожа на усталость?

— Ия Станиславовна, я готов сдавать.

— Сдавай и иди.

— До звонка ещё двадцать минут…

— Иди, пока я не передумала.

Вечерние улицы — это моё спасение. Я больше не люблю возвращаться домой. Там всё такое… предсказуемое. А здесь можно раствориться в огнях, в лужах, в тусклых отблесках витрин. В наушниках — музыка. Почему теперь каждая песня о нём?

Я смотрю на город, но вижу его. Представляю, как он шагает рядом, подняв воротник пальто. Мы идём по дождю, и его плечо случайно касается моего. Я чувствую его тёплую ладонь, слышу, как он что-то рассказывает своим низким голосом, и смеюсь. Просто смеюсь.

Почему эти фантазии кажутся реальнее, чем моя жизнь?

Я останавливаюсь у подъезда и смотрю вверх. Кухонное окно светится — значит, Глеб пьёт чай и, скорее всего, делает вид, что ждёт меня. Я улыбаюсь этому теплу, но оно не согревает.

Ночь. Старенькая настольная лампа освещает груду листков. Я утыкаюсь взглядом в стихотворение Маяковского. Его слова всегда цепляли: «Слушайте! Если звёзды зажигаются — значит, это кому-нибудь нужно». Они рвутся из строчек, бьют по нервам. Но сейчас я не могу их перевести. Как объяснить английскому языку, что такое «надрываясь в метелях полуденной пыли»? Как усмирить этот ритм, бешеный и дышащий, и загнать его в сдержанные, выверенные слова?

Я пишу и стираю. Перевожу и перечёркиваю. У меня не получается. Словно сам Маяковский сопротивляется.

Проклятая лента новостей снова мигает уведомлением. Я не хочу смотреть. Не хочу, но всё равно открываю. Он. Опять он. Интервью из Нью-Йорка. Эдриан Фолкнер читает на радио поэму — низкий, бархатный голос заставляет сердце сжаться. Фото с премьеры: он и его партнёрша по спектаклю.

Почему меня это так ранит? Почему я не выбросила тот чёртов листок с его контактами? Я достаю его, разглядываю — это всего лишь бумажка, на которой размашистым почерком написан его адрес электронной почты.

«Ты не напишешь», — говорит голос в голове. — «Ты слишком труслива».

Но я уже пишу. Текст появляется на экране будто сам собой.

«Я не знаю, почему пишу это письмо. Возможно, потому что если звёзды зажигаются, значит это кому-то нужно. Ваш спектакль не отпускает меня. Ваш Вронский не отпускает. Я перевела одно стихотворение Маяковского. Оно несовершенно, но это всё, что я могу сделать».

Я прикрепляю файл. Секунда, две. Палец зависает над кнопкой «Отправить».

«Он не ответит», — снова говорит голос.

Но я жму «Отправить».

Я просыпаюсь от того, что телефон вибрирует. В комнате темно, только свет экрана освещает тумбочку. Сообщение.

«Ваш перевод — настоящий. Я его чувствую. Спасибо. Ия, можно нам поговорить?»

Я перечитываю снова и снова. Каждое слово кажется невозможным.

Эдриан Фолкнер.

Он написал сам. Не помощник, не автоматическая рассылка. Он.

Я закрываю глаза, но больше не могу уснуть. В голове пульсирует одна мысль: «Это только начало».