Наставник. Учитель Цесаревича Алексея Романова. Дневники и воспоминания Чарльза Гиббса

Джон Тревин

В данном издании рассказывается о жизни англичанина Чарльза Сиднея Гиббса (1876–1963) – учителя английского языка детей Императора Николая II и наставника Цесаревича Алексея. За десять лет служения при дворе русского Императора Гиббс превратился в доверенное лицо семьи Николая II. Впоследствии он стал православным священником и жил в Великобритании. В издание вошли две книги о Чарльзе Гиббсе, написанные английскими авторами Джоном Тревином и Френсис Уэлч и его дневники.

Глава XIV

Место назначения неизвестно

Несмотря на все старания полковника Кобылинского, недовольные солдаты охраны в Тобольске стали проявлять все большую агрессию. Возмущенные скверной пищей и невыполненными обещаниями о прибавке к жалованью, они направили свой гнев против заключенных, живших в относительной роскоши. Е. С. Кобылинский вспоминал:

«Подошло Рождество. 25 декабря вся Августейшая Семья была у ранней обедни. После обедни начался молебен» (Росс Н. Гибель Царской Семьи. Ф/М., 1987. С. 297). В конце молебна дьякон по приказу «доброго старого священника¹⁶⁸», как его называл Гиббс в своем письме, прочел молитву по чину с многолетием Царствующему Дому, не возглашавшуюся после отречения Императора. «В этот же день, придя в церковь, — продолжал Кобылинский, — я обратил внимание, что солдат было больше, чем всегда. Чем это объяснить, я не знаю. Может быть, это потому произошло, что все-таки был большой праздник. Когда молебен стал подходить к концу, я вышел из церкви, чтобы приказать солдату созвать караул. Больше я в церковь сам не входил и конца молебна не слышал. Когда молебен кончился, и Семья вышла из храма, бывший там [комиссар] Панкратов сказал мне: «Вы знаете, что сделал священник? Ведь диакон отхватил многолетие Государю, Государыне и вообще всем, именуя их так. Солдаты, как услыхали это, подняли ропот». Вот из-за этого пустячного, но совершенно никому не нужного поступка о. Васильева и поднялась целая история. Солдаты стали бунтовать и вынесли решение: убить священника или, по крайней мере, арестовать его. Кое-как, с превеликим трудом, удалось уговорить их самим не предпринимать никаких репрессивных мер, а подождать решения этого дела в Следственной комиссии. Епископ Гермоген¹⁶⁹ тогда же услал о. Васильева в Абалакский монастырь¹⁷⁰, пока не пройдет острота вопроса. Я поехал к нему и попросил дать другого священника. Был назначен соборный священник о. Хлынов¹⁷¹.

Этот случай, во-первых, совершенно разладил мои отношения с солдатами: они перестали доверять мне и, как им ни доказывал обратное, они стояли на своем: «А! Значит, когда на дому служба бывает, всегда их поминают». И постановили: в церковь совсем Семью не пускать. Пусть молятся дома, но каждый раз за богослужением должен присутствовать солдат. Едва мне удалось вырвать решение, чтобы Семья посещала церковь хотя бы в двунадесятые праздники. С решением же их, чтобы за домашними богослужениями присутствовал солдат, я бороться был бессилен. Таким образом бестактность о. Васильева привела к тому, что солдаты все-таки пробрались в дом, с чем до того времени мне удавалось благополучно бороться. […]

Пошла демобилизация армии. Стали увольняться солдаты. Стали уходить и мои стрелки. Вместо уезжавших, солдат более старых годов, стали мне присылать из Царского пополнения, солдат более молодых годов и более развращенных там в самом котле политической борьбы. Партия Писаревского стала расти все больше. Все больше и больше стало прибывать к нам большевиков. В конце концов, Панкратов — «маленький человек» как называл его Николай Александрович, — был объявлен под влиянием, конечно, агитации Писаревского «контрреволюционером» и изгнан солдатами. Он уехал. Уехал и Никольский. Солдаты же отправили в центр телеграмму, прося прислать к ним уже «большевистского» комиссара. Пока комиссар не ехал.

Не знали, к чему придраться. Решили: запретить свите гулять, пусть сидят все и не гуляют. Стал я доказывать всю нелепость этого. Тогда решили: пусть гуляют, но чтобы провожал солдат. Надоело им это, и постановили: каждый может гулять в неделю два раза, не более двух часов, без солдат.

Как-то однажды, желая проводить уезжающих старых, хороших солдат, Государь и Государыня поднялись на ледяную гору, устроенную для детей. Руководствуясь, конечно, одним чувством бессильной злобы, солдаты тотчас же срыли эту гору, мотивируя, однако, свой поступок тем, что кто-нибудь из посторонних может подстрелить их, а они будут отвечать.

Как-то однажды Государь надел черкеску, на которой у него был кинжал. Увидели это солдаты и подняли целую историю: их надо обыскать, у них есть оружие. Кое-как удалось уговорить эту потерявшую всякий стыд ватагу, что не надо производить обыска. Пошел я сам и просил Государя отдать мне кинжал, рассказав ему о происшедшем. Государь передал кинжал (его потом увез Родионов), Долгорукий и Жильяр передали мне свои шашки. Повесили мы их у меня в канцелярии на видном месте.

Я привел Вам слова Керенского, когда мы уезжали из Царского. Семья действительно ни в чем не нуждалась в Тобольске. Но деньги уходили, а пополнений мы не получали. Пришлось жить в кредит. Я писал по этому поводу генерал-лейтенанту Аничкову¹⁷², заведовавшему хозяйством гофмаршальской части, но результатов никаких не было“ (Там же. С. 297—298). В своей агонии Временное правительство забыло об обязательствах по содержанию тобольских узников. „Наконец, повар Харитонов стал мне говорить, что больше «не верят», что скоро и отпускать в кредит не будут. Пришлось мне обратиться к управляющему Тобольским отделением Государственного банка Черняховскому. Он посоветовал мне обратиться к купцу Янушкевичу, монархисту, имевшему в банке свободные деньги. Под вексель, за моей, Татищева и Долгорукого подписями, Янушкевич дал мне 20 000 рублей. Я просил, конечно, Татищева и Долгорукого молчать об этом займе и не говорить об этом ни Государю, ни кому-либо другим из Августейшей Семьи. Но все эти истории были мне тяжелы. Это была не жизнь, а сущий ад. Нервы были натянуты до последней крайности. Тяжело ведь было искать и «выпрашивать» деньги для содержания Августейшей Семьи. И вот, когда солдаты вынесли постановление о снятии нами, офицерами, погон, я не выдержал. Я понял, что больше нет у меня власти, и почувствовал полное свое бессилие. Пошел я в дом и попросил Теглеву доложить Государю, что мне нужно его видеть. Государь принял меня в ее комнате. Я сказал ему: «Ваше Величество, власть выскальзывает из моих рук. С нас сняли погоны. Я не могу больше Вам быть полезным. Если Вы мне разрешите, я хочу уйти. Нервы у меня совершенно растрепались. Я больше не могу». Государь обнял меня за спину одной рукой. На глазах у него навернулись слезы. Он сказал мне: «Евгений Степанович, от себя, от жены и от детей я Вас очень прошу остаться. Вы видите, что мы все терпим. Надо и Вам потерпеть». Потом он обнял меня, и мы поцеловались. Я остался и решил терпеть.

Пришел как-то ко мне солдат 4-го полка Дорофеев (к этому времени физиономия отряда уже совершенно изменилась) и сказал мне, что у них было собрание отрядного комитета, и решили они комитетом, чтобы и Государь снял погоны, что для этого его и послали, чтобы вместе со мной пойти и снять их с Государя. Я стал отговаривать Дорофеева от этого. Вел он себя в высшей степени вызывающе, по-хулигански грубо, называя Государя «Николашкой». Я говорил ему, что нехорошо выйдет, если Государь не подчинится их решению. Дорофеев ответил мне: «Не подчинится — тогда я сам с него сорву их». — «А если он тебе по физиономии за это даст?» — «Тогда и я ему дам». Что было делать? Стал я говорить ему, что все это не так просто, что Государь наш — двоюродный брат английскому королю, что из-за этого могут выйти большие недоразумения, и посоветовал им, солдатам, запросить по этому поводу Москву. На этом я Дорофеева кое-как поймал, и с этим он от меня ушел. Телеграмму они дали. Я же отправился к Татищеву и через него просил Государя не показываться солдатам в погонах. Тогда Государь стал сверху надевать романовский черный полушубок, на котором у него не было погон.

Для детей были устроены качели, которыми пользовались, конечно, главным образом княжны. Во время караула 2-го полка, когда караульным был унтер-офицер большевик Шикунов, солдаты вырезали штыками на качелях совершенно непозволительную похабщину. Государь видел это, и ее убрали» (Там же. С. 298—299).

Затем большевики в центре, вдруг вспомнив о Тобольске, телеграфировали из Петрограда, что в дальнейшем Царская Семья должна получать только солдатский паек, квартиру и отопление; никто не должен тратить больше 150 рублей в неделю. Чтобы выполнить это, Семье пришлось вести строгую экономию.

«Не помню, какого числа получил я телеграмму от комиссара над бывшим Министерством двора Карелина. В телеграмме говорилось, что у народа нет средств содержать Царскую Семью. Пусть она содержится на свои средства. Советская власть дает солдатский паек, квартиру, отопление и помещение. Это было, конечно, едва ли не самым главным ухудшением положения Семьи при большевиках. В телеграмме еще говорилось, что Семья не может тратить больше 600 рублей в месяц на человека. Распоряжение это ухудшило, конечно, стол Семьи. Оно отразилось и на положении лиц свиты. На свои средства Августейшая Семья содержать ее уже не могла. А если у кого-либо из нее не было личных средств, то эти лица должны были уходить» (Там же. С. 299). Около дюжины слуг пришлось уволить. За каждой трапезой подавали только два блюда: суп и мясо — никакого масла, сливок или кофе.

«По поводу суточных денег солдаты еще раз послали в Москву солдата Лупина, большевика. Вернувшись оттуда, он, конечно, в соответствующих красках рисовал положение в Москве и привез радостное известие для солдат: суточными будут удовлетворять не по 50 копеек, как было при Временном правительстве, а по 3 рубля. Ну, тут уже все солдаты стали большевиками: вот, что значит комиссары! Временное правительство по 50 копеек обещало, да и то едва получили, а комиссары по 3 рубля дают» (Там же. С. 299).

В начале апреля [н. с.] — новый приказ. Все должны покинуть дом Корнилова и перейти под охрану вместе с семьей. Единственным исключением были Гиббс, которому позволили оставить соседнюю маленькую комнату, и доктора: Деревенко и Боткин. В доме стало очень тесно, однако Кобылинский все же изыскивал возможности оградить семью от неудобств. Баронессе Буксгевден, желавшей присоединиться к Александре Федоровне, было отказано в посещении семьи, и ей пришлось поселиться в городе. Позже ее квартира подверглась унизительному обыску¹⁷³.

«Этот же Лупин привез бумагу¹⁷⁴, в которой говорилось, что Татищев, Долгорукий, Гендрикова и Шнайдер¹⁷⁵ должны считаться арестованными. Он же привез известие, что скоро нас всех сменят, т. е. весь состав охраны: приедет новый комиссар и привезет с собой новый отряд. В солдатах, как я думаю, говорило тогда чувство страха перед этим будущим новым комиссаром, и они постановили: всех лиц свиты перевести в Губернаторский дом и считать всех арестованными, в том числе и прислугу. Тогда и были все переселены, кроме Гиббса (англичанин не любил ни с кем жить и поселился один в отдельном особом помещении), в Губернаторский дом.

Пришлось сделать кое-какие перегородки в доме. Рядом с комнатой Чемодурова, за счет передней, устроили комнату для Демидовой, Теглевой и Эрсберг. Комнату Демидовой перегородили холщовой перегородкой, и здесь поселились Татищев и Долгорукий. В комнате Эрсберг и Теглевой поселилась Шнайдер с двумя своими горничными¹⁷⁶. В комнате Тутельберг — Гендрикова со своей воспитательницей Николаевой¹⁷⁷. Тутельберг поселилась под парадной лестницей за перегородкой. Вот путем такого уплотнения удалось нам не нарушить покоя Августейшей Семьи. Гиббс поселился во флигеле, но рядом с кухней. Таким образом, арестовали положительно всех, даже и прислугу. Только некоторым из прислуги разрешалось ходить в город, в случаях неотложной надобности» (Там же. С. 299).

Новости из центра были ужасными. Ленину, перенесшему столицу из Петрограда в Москву, нужен был мир, чтобы построить новую Россию. Армия, которой сказали, что война закончится, была приведена в смятение. Не думая о будущем и желая дать себе передохнуть, Ленин согласился на дикие требования Германии: срок ультиматума практически истек, когда он вместе с коллегами все же приехал на подписание договора. Германская штаб-квартира Восточного фронта находилась в Брест-Литовске, и там 18 февраля / 3 марта большевики передали четыре тысячи квадратных миль, включающие территории Финляндии, Эстонии, Ливонии, Курляндии, Литвы, Русской Польши. Когда об этом стало известно в Тобольске, Государь Николай Александрович был поражен¹⁷⁸. Большевики знали, что Германия хотелось бы захватить бывшего Царя как символ России для подкрепления договора, поэтому они решили перевести его от отряда охраны, подчиненного старому правительству Керенского, в другое место заключения с более жесткими условиями. События приняли пугающий оборот. Фанатичному областному Совету Екатеринбурга, заслужившему репутацию бунтарского города горняков, не терпелось схватить семью Императора. Совет отправил соответствующее требование в Москву, и вскоре, так и не дождавшись ответа из столицы, выслал в Тобольск отряд. В это же самое время отряд большевиков из Омска, власти которого соперничали с Екатеринбургом, прибыл в Тобольск, чтобы распустить местное правительство и установить новый порядок.

«Как я уже говорил, Лупин привез известие о предстоящем приезде к нам особого комиссара. Комиссар нам был прислан, но не тот, о котором говорил Лупин. К нам, именно к охране Семьи, был прислан из Омска комиссар еврей Дуцман¹⁷⁹. Он поселился у нас в Корниловском доме, но положительно ничем себя не проявлял. Никогда он в дом не приходил. Его скоро выбрали секретарем губернского совдепа, где он все время и находился. В составе совдепа тогда заправилами были: Дуцман, еврей Пейсель, латыш или еврей Дислер. Кроме того, в заседаниях совдепа, очевидно, принимал участие еврей Заславский¹⁸⁰. Он был, как я понимаю, представителем Екатеринбурга или, вернее, Уральского областного совета. Цель его прибытия в Тобольск для меня самого не ясна. Должен сказать, что в то время большевики омские вели борьбу с большевиками екатеринбургскими. Первые, т. е. омские, хотели считать Тобольск в своей сфере — Западной Сибири, а большевики екатеринбургские — в своей Уральской. Так вот, Дуцман был представителем омских большевиков, а Заславский — екатеринбургских. Меня берет подозрение, не из-за нас ли тогда приехал Заславский в Тобольск, т. е. не было ли уже тогда у екатеринбургских большевиков мысли взять нас из Тобольска и перевести в Екатеринбург?» (Там же. С. 299—300).

Больше недели большевики из Омска и Екатеринбурга ждали момента, чтобы захватить Семью, но от Всероссийского центрального исполнительного комитета не поступало никаких распоряжений. И именно тогда, 9/22 апреля, в Тобольск прибыл новый комиссар из Москвы.

«После приезда Лупина все мы ожидали приезда нового комиссара. Разнесся слух, что едет сам Троцкий. Приехал комиссар Яковлев¹⁸¹. Он прибыл в Тобольск 9-го апреля вечером и остановился в Корниловском доме. Вместе с ним прибыл какой-то Авдеев¹⁸² (его помощник, как я его считал), телеграфист¹⁸³, через которого Яковлев сносился по телеграфу с Москвой и Екатеринбургом, и какой-то молоденький мальчишка.

Наружность Яковлева такова. Ему на вид года 32—33, жгучий брюнет, волосы на голове большие, косым рядом, причем он имеет привычку встряхивать головой и рукой поправлять волосы спереди назад. Усы черные, подстриженные по-английски, борода бритая, глаза черные, нос прямой, тонкий, лицо белое, но со смугловатым оттенком, длинное, чистое. Лоб прямой, средний, подбородок острый, уши средние, не торчащие, глаза черные, жгучие, южного типа. Роста выше среднего, худой, но мускулистый и сильный. Хорошо сложен, лицо довольно красивое. Видимо, русский, производит впечатление энергичного мужчины. Одет он был в матроску, а под ней вязаную фуфайку, черные суконные брюки и высокие сапоги. Речь у него отрывистая, но без каких-либо дефектов. Руки его чистые и пальцы тонкие. Он производил впечатление интеллигентного человека и, во всяком случае, если и не вполне интеллигентного, то «бывалого» и долго жившего где-либо за границей. Выходя от Жильяра, он простился с ним: «Bonjour». Это тонкость. Так говорят только люди, умеющие хорошо говорить по-французски. […] Сам же Яковлев говорил про себя, что он из Уфы или из Уфимской губернии. С ним прибыл отряд красноармейцев, очень молодых, конных и пеших. Про отряд Яковлев говорил, что его он набрал тоже в Уфе или Уфимской губернии. Вообще, идея была та, что его, Яковлева, в Уфе знают, и он сам там людей знает, почему он и привез набранный там отряд. Отряд его разместился частью в Корниловском доме, частью в помещениях, в которых жили мои солдаты.

10-го [23 апреля по н. с.] утром Яковлев пришел ко мне вместе с Матвеевым¹⁸⁴ и отрекомендовался мне «чрезвычайным комиссаром». У него на руках было три документа. Все эти документы имели бланк «Российская Федеративная Советская Республика». Документы имели подписи Свердлова¹⁸⁵ и Аванесова¹⁸⁶. Первый документ был на мое имя. В нем мне предписывалось исполнять беспрекословно все требования чрезвычайного комиссара товарища Яковлева, на которого возложено поручение особой важности. Неисполнение мною его требований влекло за собой расстрел на месте. Второй документ был на имя нашего отряда. Он аналогичен по содержанию с первым. Санкция была в нем такова: суд революционного трибунала и также расстрел. Третий документ был удостоверение в том, что предъявитель удостоверения есть такой-то, на которого возложено поручение особой важности. О сущности же поручения в документах не говорилось.

Не говоря мне ничего о цели своего приезда, Яковлев заявил, что он желает говорить с отрядом. К 12 часам я собрал отряд. Яковлев, с первых же слов, заявил солдатам, что вот-де их представитель товарищ Лупин был в Москве и хлопотал о суточных деньгах, что деньги он привез, причем каждому будет выдано по 3 рубля суточных. Затем он предъявил свое удостоверение, содержание которого было оглашено Матвеевым. Солдаты стали осматривать удостоверение, стали особо подробно рассматривать печать на нем, видимо, питая некоторое сомнение к личности Яковлева. Он это сразу же понял и снова начал говорить солдатам о суточных, о том, что вот-де теперь они все отпускаются, и т. д. […]

11 апреля Яковлев опять потребовал собрать отряд. На собрание от совета явились: Заславский и студент Дегтярев, бывший тобольский комиссар юстиции. Имя его Николай. Он был из Омска и, следовательно, являлся представителем в Тобольском совете, так сказать, сибирских интересов, а не уральских, как Заславский. Студент стал держать к солдатам речь, все содержание которой сводилось к обвинениям Заславского в том, что он искусственно нервировал отряд, создавая ложные слухи о том, что Семье угрожает опасность, что под дом ведутся подкопы (слухи такие действительно были, и одна ночь была тревожная; пошли они от совета же, и я лично узнал об этом от него же, когда был там по поводу перевода Семьи в тюрьму; этим тогда совет и мотивировал свое решение перевести Семью «на гору») и т. п. Идея речи заключалась именно в этом. Заславский защищался, но бесполезно. Его ошикали, и он удалился. Он приехал в Тобольск за неделю, приблизительно, до прибытия Яковлева и уехал из Тобольска часов за 6, приблизительно, до отъезда Яковлева. Яковлев во время этого, так сказать, судбища над Заславским принял сторону Дегтярева» (Там же. С. 300—302).

Когда приехал Яковлев, Алексей был тяжело болен. Зимой он чувствовал себя хорошо и с наступлением весны с большим оживлением принялся за новые игры. Цесаревич неудачно упал, пытаясь съехать по внутренней лестнице губернаторского дома на лодке с полозьями, на которой он катался с ледяной горки¹⁸⁷. Последовало кровоизлияние — кровотечение в паху — которое, как сказал Жильяр, было хуже, чем в Спале¹⁸⁸. Оно принесло невыносимую муку. Правую ногу парализовало. Было слышно, как мальчик кричал: «Я хочу умереть, мама; я не боюсь смерти, но я боюсь того, что они могут сделать с нами здесь¹⁸⁹». Гиббс сидел рядом с ним, когда «…пришел в нашу комнату Государь с Яковлевым и еще каким-то человеком, кажется, своим помощником. Он смотрел на Алексея Николаевича. Государь сказал Яковлеву: «Мой Сын и Его воспитатель» (Российский архив VIII. Н. А. Соколов. Предварительное следствие 1919—1922 гг. М., 1998. С.108).

Через три дня Яковлев сказал Кобылинскому, что ему приказано увезти Николая Александровича из Тобольска: куда — он не сказал.

«12 апреля [25 н. с.] утром Яковлев пришел ко мне. Он сказал мне, что по постановлению „Центрального Исполнительного Комитета“ он должен увезти всю Семью. Я спросил его: „Как же? А Алексей Николаевич? Ведь он же не может ехать. Ведь он болен“. Яковлев мне ответил: „Вот в том-то и дело. Я говорил по прямому проводу с Циком [имеется ввиду ВЦИК]. Приказано всю семью оставить, а Государя (он называл Государя обыкновенно „бывший Государь“) перевезти. Когда мы с вами пойдем к ним? Я думаю ехать завтра“. Я предложил ему пойти после завтрака часа в 2. Тут он ушел от меня. Я отправился в дом и, кажется, через Татищева просил Государя ответить, когда он может принять меня с Яковлевым. Государь назначил после завтрака в 2 часа» (Там же. С. 302).

Из-за болезни Алексея семья должна была повременить с отъездом. Гиббс вспоминал:

«Через несколько дней я опять дежурил около Алексея Николаевича. Он был очень болен и страдал. Императрица обещала после завтрака прийти к Нему. Он все ждал, ждал, а Она все не шла. Он все звал: „Мама, Мама“. Я вышел и посмотрел через дверь. У меня сохранилось впечатление, что среди зала стояли Государь, Императрица и Яковлев» (Российский архив VIII. Н. А. Соколов. Предварительное следствие 1919—1922 гг. М., 1998. С.108—109).

Император категорически отказался ехать. После чего комиссар Яковлев сказал ему, что он может взять с собой всех, кого пожелает. Они отправятся на следующее утро в четыре утра.

«В 2 часа мы вошли с Яковлевым в зал. Посредине зала рядом стояли Государь и Государыня. Остановившись на некотором отдалении и поклонившись им, Яковлев сказал: «Я должен сказать Вам (он говорил, собственно, по адресу одного Государя), что я чрезвычайный уполномоченный из Москвы от Центрального исполнительного комитета, и мои полномочия заключаются в том, что я должен увезти отсюда всю семью, но так как Алексей Николаевич болен, то я получил вторичный приказ выехать с одним Вами». Государь ответил Яковлеву: «Я никуда не поеду». Тогда Яковлев продолжал: «Прошу этого не делать. Я должен исполнить приказание. Если Вы отказываетесь ехать, я должен или воспользоваться силой, или отказаться от возложенного на меня поручения. Тогда могут прислать вместо меня другого, менее гуманного человека. Вы можете быть спокойны. За Вашу жизнь я отвечаю своей головой. Если Вы не хотите ехать один, можете ехать, с кем хотите. Будьте готовы. Завтра в 4 часа мы выезжаем».

Яковлев при этом снова поклонился Государю и Государыне и вышел. Одновременно и Государь, ничего не сказав Яковлеву на его последние слова, круто повернулся, и они оба с Государыней пошли из зала. Яковлев направлялся вниз. Я шел за ним. Но Государь, когда мы выходили с Яковлевым, сделал мне жест остаться. Я спустился с Яковлевым вниз и, когда он ушел, поднялся наверх. Я вошел в зал, где были Государь, Государыня, Татищев и Долгорукий. Они стояли около круглого стола в углу зала. Государь спросил меня, куда его хотят везти. Я доложил Государю, что это мне самому неизвестно, но из некоторых намеков Яковлева можно понять, что Государя хотят увезти в Москву. Так я думал тогда вот почему. Когда Яковлев пришел ко мне 12 апреля утром и впервые сказал мне, что он увезет Государя, он мне при этом говорил, что он вернется вторично за Семьей. Я его спросил: «Когда же Вы думаете вернуться?» На это Яковлев сказал: «Ну что же? Дней в 4—5 доеду, ну там несколько дней и назад. Через 1 1/2 — 2 недели вернусь». Вот почему я и доложил тогда Государю, что Яковлев, видимо, хочет увезти его в Москву. Тогда Государь сказал: «Ну, это они хотят, чтобы я подписался под Брестским договором. Но я лучше дам отсечь себе руку, чем сделаю это». Сильно волнуясь, Государыня сказала: «Я тоже еду. Без меня опять его заставят что-нибудь сделать, как раз уже заставили», и что-то при этом упомянула про Родзянко. Безусловно, Государыня намекала на акт отречения Государя от престола.

На этом разговор кончился, и я пошел в Корниловский дом к Яковлеву. Яковлев спросил меня: «Кто же едет?» И еще раз повторил, что с Государем может ехать, кто хочет, лишь бы не много брали вещей. Я снова пошел в дом и просил Татищева узнать, кто именно едет, обещав зайти через час. Когда я пришел, Татищев сказал мне, что едут: Государь, Государыня, Мария Николаевна, Боткин, Долгорукий, Чемодуров, лакей Седнев¹⁹⁰, девушка Демидова. Яковлев снова сказал: «Мне это все равно». У Яковлева, я уверен в этом, была в то время мысль: как можно скорее уехать, как можно скорее увезти. Встретившись с противодействием Государя ехать одному, Яковлев думал: «Все равно, пусть берут, кого хотят; только бы уехать, только бы скорей». Вот почему он так часто и повторял тогда слова: «Мне все равно, пусть едет еще, кто хочет», не выражая на словах второй части своей мысли: «Только бы поскорей». Об этом он не говорил, но все его действия обнаруживали это желание, — он страшно торопился. Поэтому он и обусловил: не много вещей, чтобы не задержать время отъезда» (Росс Н. Гибель Царской Семьи. Ф/М., 1987. С. 302—303).

Гиббс вспоминал: «Я не слыхал, что они говорили. (12/25 апреля) Я опять пришел к Алексею Николаевичу. Он стал плакать и все звал: „Где Мама?“ Я опять вышел. Мне кто-то сказал, что Она встревожена, что Она поэтому не пришла, что встревожена; что увозят Государя. Я опять стал сидеть. Между 4 и 5 часами Она пришла. Она была спокойна. Но на лице Ее остались следы слез. Чтобы не беспокоить Алексея Николаевича, Она стала рассказывать „с обыкновенными манерами“, что Государь должен уехать с Ней, что с Ними едет Мария Николаевна, а потом, когда Алексей Николаевич поправится, поедем и все мы. Алексей Николаевич не мог спросить Ее, куда Они едут, а я не хотел, чтобы не беспокоить его. Я скоро ушел. Они собирались в дорогу и хотели быть одни. Они все тогда обедали одни наверху. Вечером мы все были приглашены в будуар Государыни (красная комната), где был чай» (Российский архив VIII. Н. А. Соколов. Предварительное следствие 1919—1922 гг. М., 1998. С.108—109).

Позже все собрались к чаю в будуаре Александры Федоровны с прекрасными акварелями на стенах. Помолившись с Алексеем, Александра Федоровна вновь взяла себя в руки и теперь спокойно сидела на софе. Комнатная девушка Императрицы Анна Степановна Демидова была в ужасе: «Ох, господин Гиббс! Я так боюсь большевиков, — говорила она. — Не знаю даже, что они с нами сделают».

«В 11 часов в тот вечер для Императорской Семьи был накрыт вечерний чай, и к нему Они пригласили всю свиту. Это был самый скорбный и гнетущий вечер, который я когда-либо посещал. Говорили мало, не было притворного веселья. Атмосфера была серьезной и трагичной — подходящая прелюдия неизбежной катастрофы. После чая члены свиты спустились вниз и просто сидели и ждали, пока в 3 часа утра не был дан приказ выезжать», — писал Гиббс.

«В этот день я в дом больше не входил. Там было не до меня, и я не решался идти к ним. В доме в это время шли сборы, и Государыня, как мне говорил Жильяр, страшно убивалась. Очень выдержанная женщина, она плакала, мучась между принятым решением быть около Государя и необходимостью оставить самого любимого в семье — сына. Я обращаю Ваше внимание хотя бы вот на это обстоятельство. Почему Государыня так убивалась? Если бы тогда она знала, что ее везут в Екатеринбург, чего бы убиваться? Екатеринбург не так далеко от Тобольска. Безусловно, она, как и все в доме, чувствовала из всех действий, всех поступков Яковлева догадывалась, что вовсе не в Екатеринбург их везут, а далеко, в Москву; что цель их увоза туда не их личное благополучие, а что-то необходимое, что-то связанное с государственными интересами; что там в Москве Государю и ей придется на что-то решиться, что-то серьезное, ответственное предпринять. Так текли и мысли Государя. Он их и высказал в словах о Брестском договоре» (Росс Н. Гибель Царской Семьи. Ф/М., 1987. С. 303).

В рассеивающихся предрассветных сумерках во внутренний двор Дома губернатора завели лошадей, запряженных в «тарантасы», которые приготовили для тяжелой поездки в Тюмень. Тарантасы, походившие на большие плетеные корзины, подвешенные на двух гибких шестах, были ненамного лучше убогих крестьянских телег без рессор и сидений. Только у одного из них был верх. На заднем дворе Губернаторского дома члены Царской свиты в спешке набрали соломы, чтобы постелить на сиденья. В крытом тарантасе они положили матрац для Государыни. Яковлев помог Александре Федоровне надеть меховое пальто доктора Боткина и вынес другое пальто для самого доктора. Стоя на застекленной веранде под светом звезд, Николай Александрович и Александра Федоровна прощались с провожавшей их свитой. «Император каждому пожал руку и что-то сказал, — писал Гиббс. — Мы все также поцеловали руку дорогой Императрицы».

Продолжая свой рассказ, Гиббс говорил, что «в 2 часа ночи были поданы „кареты“ (коробки), а одна с верхом. Я с Ними прощался в передней. Государь сел с Яковлевым, а Государыня с Марией Николаевной (которую сестры звали „Машка“). Потом Они уехали. С Ними уехал Боткин, Чемодуров, Долгорукий, Демидова и Седнев. Мы не знали, куда Они уехали. Мы никто не думали, что Их везут в Екатеринбург. Мы все думали, что их везут или на восток или в Москву. Так думали и Дети» (Российский архив VIII. Н. А. Соколов. Предварительное следствие 1919—1922 гг. М., 1998. С. 110).

По воспоминаниям полковника Кобылинского: «В 4 часа утра были поданы сибирские «кошевы» — плетеные тележки на длинных дрожинах, одна была с верхом. Сиденье было без [из?] соломы, которое держалась при помощи веревок, прикрепленных к бокам кузова тележки. Вышел Государь, Государыня и все остальные. Государь меня обнял, поцеловал, Государыня дала мне руку. Яковлев сел с Государем. Он хотел и требовал, чтобы с Государыней сел Матвеев. Но она это категорически отклонила и села с Марией Николаевной. Яковлев уступил. Долгорукий сел с Боткиным, Чемодуров — с Седневым, Демидова — с Матвеевым. Впереди и сзади было несколько подвод с солдатами нашими и пешими из яковлевского отряда, причем на этих подводах было два пулемета и конная охрана из отряда Яковлева. Еще несколько подвод было с вещами. Какие вещи были взяты в это время из Тобольска, я не знаю. Отъезд состоялся часа в 4 с чем-нибудь [26 апреля]» (Росс Н. Гибель Царской Семьи. Ф/М., 1987. С. 304).

Через несколько минут весь этот небольшой отряд, сопровождаемый по бокам кавалерийским эскортом, со скрипом и звоном направился прочь из Тобольска в холодной серости рассвета. Стоявшие позади три Великих Княжны вернулись в слезах в свою комнату. Алексей Николаевич долго плакал. «Уехали, и создалось чувство какой-то тоски, уныния, грусти. Это чувство замечалось и у солдат. Они сразу стали много сердечнее относиться к детям. Помню, тогда же удалось добиться поставить в зале походную церковь» (Росс Н. Гибель Царской Семьи» Ф/М., 1987. С. 303).

Путешествие в Тюмень было очень трудным. Предстояло переправиться по подтаявшему льду на другой берег Иртыша, притом, что вода в реке была лошадям по грудь. За этим последовал пеший переход через реку Тобол, гораздо более опасный, поскольку лед там был еще тоньше. Лошадей меняли несколько раз. Задолго до прибытия в Тюмень экипажи встретила Красная кавалерия и сопровождала их последние четырнадцать миль. На станции Яковлев пошел телеграфировать в Москву, по предположению Николая, это был пункт назначения, а пленников тем временем пересадили в специальный поезд. Пока ждали сигнала к отправлению, Яковлев принял единоличное решение ехать кружным путем через Омск, посчитав, что, если они поедут прямым путем, их может захватить Уральский областной Совет Екатеринбурга.

Впрочем, уже было слишком поздно. Как только поезд покинул Тюмень, Екатеринбург предупредили. Уральский Совет осудил действия Яковлева и передал сообщение Западносибирскому Совету в Омске, потребовав остановить Царскую Семью. В шестидесяти милях от Омска войска заблокировали железнодорожную линию. Яковлев, приказав отряду ждать, взял паровоз с один вагоном и отправился в город, чтобы снова связаться с Москвой¹⁹¹. Яков Свердлов, председатель Всероссийского Центрального исполнительного комитета, бесстрастно ответил, что выхода нет, и Яковлев должен сдать заключенных товарищам из Екатеринбурга. Иными словами, это был смертный приговор.

Несколько часов спустя на вокзале Екатеринбурга, где толпа кричала: «Покажите нам Романовых!», обязанности по содержанию августейшей четы были официально переданы Областному совету. (Князь Долгоруков был сразу отправлен в тюрьму, и больше его не видели).

Вот как вспоминал об этом полковник Кобылинский:

«И дорóгой Яковлев страшно торопился. Гнали вовсю (об этом мне самому потом говорили ямщики на станциях, когда я уезжал в Тюмень). Когда приезжали на станцию, сейчас же перепрягали лошадей и мчались дальше. Перепрягали лошадей и в с. Покровском на станции, как раз против дома Распутина. Мне передавали, что у его дома стояла жена, у окна сидела дочь. Обе они крестили уезжавших. Я просил Лебедева и Набокова (порядочные люди) телеграфировать мне с дороги, как будут ехать. От Лебедева я получил телеграмму из с. Ивлева, от Набокова — из с. Покровского. Они кратко телеграфировали: «Едем благополучно». С одной из железнодорожных станций была получена телеграмма: «Едем благополучно. Христос с Вами. Как здоровье маленького? Яковлев». Это, очевидно, телеграмма Государя или Государыни, поданная с разрешения Яковлева и им подписанная.

20 апреля¹⁹² отрядным комитетом была получена от Матвеева телеграмма, извещавшая о приезде в Екатеринбург. Точных выражений телеграммы я не помню. Нас же всех эта телеграмма огорошила: что такое случилось, почему в Екатеринбург? Все были этим поражены, так как все были уверены, что Государя с Государыней повезли в Москву. Стали ждать возвращения солдат нашего отряда. Когда они вернулись, Лупин сделал доклад нашему отряду, ругательски ругая екатеринбургских большевиков. Мне же Лебедев и Набоков рассказали следующее.

Когда прибыли в Тюмень, Государя, Государыню и других поместили в классный вагон (больше ничего о вагоне, об удобствах не могу сказать). Вагон этот охранялся нашими шестью солдатами. Из Тюмени поехали на Екатеринбург, на какой-то станции узнали, что чрез Екатеринбург не проедут, что там их задержат (вот тут-то Яковлев и ошибся: Заславский раньше его на несколько часов выехал из Тобольска и, как я думаю, предупредил о предстоящем отъезде из Тобольска). Узнав об этом, Яковлев кинулся на Омск, чтобы оттуда держать путь: Челябинск — Уфа и т. д. Как я понял тогда Набокова, они были под самым Омском, как их поезд задержали. Яковлев вышел узнать, в чем дело. Оказалось следующее: Екатеринбург известил Омск, что Яковлев объявляется вне закона, что он везет Семью в Японию. Тогда Яковлев отправился в Омск и говорил по прямому проводу с Москвой. Возвратившись назад, он сказал: «Я получил приказание ехать в Екатеринбург». Поехали в Екатеринбург. Здесь Государя, Государыню, Марию Николаевну, Боткина, Чемодурова, Седнева, Демидову отправили в дом Ипатьева, а Долгорукого — прямо в тюрьму. Всех наших солдат сначала задержали в вагоне. Затем их всех вывели поодиночке, обезоружили и куда-то посадили. Продержали их в заключении несколько дней и выпустили. Можно было понять, что отношение к ним, нашим арестованным солдатам, было различное: к Лебедеву, Набокову относились хуже, к другим лучше, особенно к Матвееву, и освобождение их состоялось в разное время. Матвеев ходил зачем-то к Голощекину¹⁹³ и Белобородову¹⁹⁴. Когда всех их освободили и они были уже в вагоне, чтобы возвращаться в Тобольск, к ним приходил Яковлев и говорил, что он сложил с себя полномочия, что он едет в Москву и что солдаты должны с ним ехать, чтобы там, в Москве, доложить о случившемся. Ясно было, что для Яковлева, как говорили наши солдаты, остановка в Екатеринбурге была фактом проявления неповиновения екатеринбургских большевиков приказанию центра» (Росс Н. Гибель Царской Семьи. Ф/М., 1987. С. 304—305).

Бывший Царь говорил, что поехал бы куда угодно, только не на враждебный Урал. Теперь же он оказался в самом его центре. В ту ночь Николай Александрович ночевал в доме Ипатьева¹⁹⁵ со зловещим названием «Дом особого назначения». У дверей дома бывшего Императора поприветствовали презрительными словами: «Гражданин Романов, Вы можете войти»¹⁹⁶. Все узники были строго обысканы¹⁹⁷. Позже Александра Федоровна начертила на стене своей спальни «свастику»¹⁹⁸ — левосторонний гамматический крест на удачу и добавила дату: 17/30 апреля 1918 года. Это было очень трогательно.

Тем временем председателем Уральского Совета была подписана расписка¹⁹⁹:

«Рабочее и Крестьянское правительство Российской Федерации Республики Советов Уральской Области Совета рабочих крестьянских и солдатских депутатов Президиум №1 Екатеринбург, 30 апреля 1918 г.

РАСПИСКА

1918 г. апреля 30 дня, я нижеподписавшийся Председатель Уральского Областного Совета Раб. Кр. и Солд. депутатов, Александр Георгиевич Белобородов получил от комиссара Всероссийского Центрального комитета, Василия Васильевича Яковлева доставленных им из Тобольска: (1) бывшего царя Николая Александровича Романова, (2) бывшую царицу Александру Федоровну Романову, (3) бывшую великую княжну Марию Николаевну Романову для содержания под стражей в г. Екатеринбурге.

А. Белобородовчлен Обл. Исполн. КомитетаБ. Дидковский²⁰⁰»

Примечания

168

Васильев Алексей Павлович (? — 1930), священник, настоятель Благовещенской церкви в г. Тобольске. Назначен Тобольским епископом Гермогеном духовником Царской Семьи в период тобольской ссылки (осень 1917 — май 1918 гг.). Жена — Лидия Ивановна. Дети: Дмитрий, Александр, Георгий. Младший Георгий учился в Духовной академии в Петрограде и в то же время служил в Министерстве путей сообщения. Участвовал в установлении нелегальных связей монархистов между Петроградом и Тобольском. Приходил в губернаторский дом совершать богослужения. Царская Семья ему доверяла, и ее сношения с внешним миром в значительной степени осуществлялись через него. Перед отправкой Царской Семьи из Тобольска о. Алексею было поручено вынести чемоданчик с ценностями, принадлежавшими Августейшей Семье. При содействии начальника охраны полковника Кобылинского и служителя Александра Петровича Кирпичникова ценности были вынесены из охраняемого дома и скрыты от большевиков о. Алексеем вместе с женой и сыном Александром. Позднее вынесена также из охраняемого помещения Кирпичниковым шпага Цесаревича в золотой оправе, с рукоятью червленого золота. И ее было поручено хранить о. Алексею, который прятал ее в дымоходе, а во время обысков перепрятал под крыльцо Благовещенской церкви. После окончания гражданской войны о. Алексей подвергался гонениям от советских властей. В 1929—1930 гг. вместе с женой выехали из Тобольска в Омск к сыну Александру, покинувшему Тобольск еще в 1922 г. и находившемуся в Омске. О. Алексей умер в дороге, после продолжительной болезни, на станции Тара Тобольской губ. Оставшиеся ценности хранила его жена и сын Александр. В 1934 г. они были арестованы и находились под следствием, которое проводило Уральское ОГПУ в 1922—1941 гг. Репрессированы.

169

Гермоген (Долганёв (Долганов) Георгий Ефремович; 1858—1918), епископ Тобольский, священномученик. Выходец из богатой купеческой семьи. В 1892 г. принял монашеский постриг, в 1901 г. хиротонисан во епископа, в 1903 г. назначен епископом Саратовским и Царицынским. В 1911 г., будучи введен в заблуждение, позволил себе дерзкие выпады против Их Величеств по поводу их отношений с Распутиным. Отказался подчиниться воле Императора, за что был удален с кафедры и сослан в Жировицкий монастырь. После революции раскаялся и называл Царскую Семью «многострадальным святым Семейством». Есть свидетельства, что после убийства Распутина владыка, под воздействием бывшего ему видения, раскаялся в обличении Распутина. В 1917 г. назначен на Тобольскую кафедру. Во время заключения Царской Семьи в тобольском губернаторском доме тайно посылал царственным узникам просфоры, молитвы и благословения, поддерживал с ними переписку. В 1918 г., несмотря на запрет властей, провел крестный ход, во время которого безбоязненно открыто благословил царственных узников. За три дня до Пасхи был схвачен большевиками и доставлен в екатеринбургскую тюрьму. После полуторамесячного заточения в июне 1918 г. в числе других пленников вместе с Отрядом карательной экспедиции тобольского направления, возглавляемым П. Д. Хохряковым, был отправлен на пароходе обратно в Тобольск для предания «публичному суду». На пути в Тобольск Хохряков узнал, что город захвачен белыми, и начал лично убивать пленников. В числе первых был епископ Гермоген. Как показали потом на следствии матросы парохода, пьяные большевики пытали его, а затем 16/29 июня 1918 г. живого, с привязанным к скрученным рукам двухпудовым камнем, утопили в р. Тура как раз напротив с. Покровского, родины Григория Распутина (ГФ ГАТО. Ф. 772. Оп. 2. Д. 5. Л. 108). Тело мученика прибило к берегу, и после ухода красных епископ был временно похоронен в ограде сельской церкви, а позднее его тело было торжественно перенесено в Тобольск и при огромном стечении народа погребено в пещере, где ранее почивали мощи святителя Иоанна (Максимовича), митрополита Тобольского и всея Сибири. «В дни заточения Царскую Семью поддерживал епископ Тобольский Гермоген, осознавший прошлую свою вину перед Государем. Примечательно, что, будучи утоплен большевиками, отпет он был на родине Распутина в Покровском, в храме, построенном иждивением Григория Ефимовича, с которым, как мы помним, в самый день его убиения чудесным образом примирился. Впоследствии тело умершего Владыки перевезли в Тобольск в Софийский Успенский собор, где оно простояло пять суток, не проявляя признаков тления. Священномученик был погребен в склепе, устроенном в Иоанно-Златоустовском приделе, на месте, где ранее почивали мощи святителя Иоанна Тобольского» (Фомин С. В. Последний Царский святой. СПб., 2003. С. 526). Определением Святейшего Синода Русской Православной Церкви от 31 марта 1999 г. Преосвященный Гермоген был канонизирован в лике новомучеников и исповедников Российских. Память — 16/29 июня и в день Собора новомучеников и исповедников Российских (в первое воскресенье после 25.01 / 7.02).

170

Имеется в виду Свято-Знаменский Абалакский мужской монастырь.

171

Хлынов Владимир Александрович (ок. 1876—не ранее 1932), протоиерей, кандидат богословия, клирик Тобольской епархии. Родился в Екатеринбурге. В 1897 г. окончил Тобольскую духовную семинарию по I разряду, в 1901 г. — Казанскую духовную академию со степенью кандидата богословия и правом преподавания в семинарии. В 1901 г. назначен учителем греческого языка в Тобольское духовное училище. В 1902—1903 гг. преподавал арифметику в 3-м классе Тобольского епархиального женского училища. 14 сентября 1905 г. рукоположен во диакона, 18 сентября того же года — во священника, с назначением законоучителем Тюменского реального училища и настоятелем Александро-Невской домовой церкви училища. 23 февраля 1912 г. утвержден членом благочиннического совета градо-Тюменского благочиния на трехлетие 1912—1914 гг. В 1915 г. упоминается председателем Тюменского уездного отделения епархиального училищного совета. С 5 июля 1917 г. — настоятель Тобольского кафедрального собора. 16 июля того же года возведен в сан протоиерея. В июле 1917 г. вошел в состав Временного Совета Православно-церковного общества единения клира и мирян. Первый выборщик избирательного собрания, избравшего членов от Тобольской епархии на Всероссийский церковный Собор 1917—1918 гг. Епархиальным Съездом депутатов духовенства и мирян Тобольской епархии 1917 г. избран председателем епархиального Комитета Съездов духовенства и мирян. Был назначен на место уволенного священника о. Алексея (Васильева), который по требованию тобольского Совета рабочих депутатов был отстранен от церковной службы в губернаторском доме. Первый раз служил в соборном храме 1/14 января 1918 г. Из воспоминаний П. Жильяра: «Сегодня утром мы пошли в церковь, где служил в первый раз новый священник. Что же касается отца Василия (виновника происшествия, упомянутого в предыдущей главе), то он был сослан в Абалакский монастырь по распоряжению архиепископа Гермогена. […] Пятница, 18 января. В 3 часа дня пришли священник и певчие. Четыре монахини, приходившие петь ранее, были заменены певчими из хора одной из тобольских церквей. Сегодня водосвятие, и новый священник в первый раз совершает богослужение у нас на дому. Когда Алексей Николаевич в свою очередь подошел приложиться к кресту, который держал священник, последний склонился над ним и поцеловал его в лоб» (Жильяр П. Трагическая судьба Николая II и Царской Семьи / Петергоф, сентябрь 1905 г. — Екатеринбург, май 1918 г. М., 1992. С. 144). О. Владимир остался служить в губернаторском доме до увоза Царской Семьи в Екатеринбург. Через о. Владимира Государь просил передать владыке Гермогену (Долганову) земной поклон и просьбу простить его за отстранение от кафедры. В ответ владыка передал земной поклон и в свою очередь просил прощения. В 1918 г. упоминается председателем Совета Тобольского Иоанно-Димитриевского епархиального братства, председателем Правления пенсионной кассы, членом Попечительства о бедных духовного звания. В мае 1919 г. вновь избран председателем Совета епархиального братства. Находился на Соловках в 1920-х гг. После освобождения вернулся в Тюмень, где служил в церкви пророка Божия Илии. Арестован в 1930 г. В 1932 г. проходил по групповому делу архиепископа Синеокова-Андреевского (Тюменская обл., 1932 г.). В протоколе дела назван сподвижником епископа священномученика Гермогена (Долганова). Осужден в 1932 г. как член контрреволюционной организации «Союз Спасения России» и приговорен к двум годам ссылки в Северный край. Дальнейшая судьба неизвестна. Реабилитирован прокуратурой Тюменской области 12 января 1990 г.

172

Аничков Дмитрий Иванович (1866—?), генерал-лейтенант, заведующий хозяйством гофмаршальской части Министерства Императорского двора и уделов. Окончил Николаевский кадетский корпус, Николаевское кавалерийское училище и Академию Генштаба. Служил на командных и штабных должностях. Участник Русско-японской войны. Офицер лейб-гвардии Уланского Его Величества полка. С 1908 г. — в отставке. Позже по армейской кавалерии состоял в распоряжении Е. В. князя Сергея Георгиевича Романовского, герцога Лейхтенбергского. Генерал-майор, начальник школы прапорщиков в Петрограде. В 1917—1918 гг. — член организации В. М. Пуришкевича «Русский народный союз им. Михаила Архангела». В июне 1918 г. был послан во главе группы офицеров в Екатеринбург для спасения Царской Семьи. Был арестован. Позже в Добровольческой армии и ВСЮР. В эмиграции — в военном лагере на Галлиполийском полуострове (Турция). Интересно, что один из офицеров группы П. Н. Попов-Шабельский, встретившись в Мюнхене в июне 1921 г. со следователем Соколовым, рассказал: «В конце июня 1918 года в составе группы офицеров под начальством генерала Дмитрия Ивановича Аничкова я отправился в г. Екатеринбург для спасения Государя Императора и Его Семьи. Ехали мы пачками, и в Екатеринбург прибыл я один, а остальная группа почти вся была арестована в Перми» (Российский архив. VIII. Н. А. Соколов. Предварительное следствие 1919—1920 гг. М., 1998. С. 304). «Марков 2-й удостоверяет, что им была организована группа из 18 офицеров под начальством генерала X., которая с конца июня 1918-го года стала концентрироваться в районе Екатеринбурга, но «из-за недостатка денег, препон со стороны большевицких застав группа генерала X. только в июле месяце стала стягиваться к Уралу. Некоторые офицеры достигли Екатеринбурга 7 (20) июля. Но было уже поздно» (Высший монархический совет. №121 от 28 апреля 1924 г. С. 5).

173

Обыск на квартире баронессы С. К. Буксгевден был произведен отрядом латышей, которым командовал комиссар Родионов. Этот отряд прибыл в Тобольск задолго до отъезда Царской Семьи и чинил там свои безобразия. Баронесса С. К. Буксгевден писала: «Сразу после прибытия в Тобольск Яковлева тобольский городской совет обратил внимание на меня. Это вылилось в форму посещения на дому, впервые, как я поселилась в городе. В 3 часа утра меня разбудили громким стуком. Я вскочила с постели и, открыв дверь, оказалась перед лицами банды вооруженных солдат. Я читала плакаты, развешанные на улицах, в которых население предупреждалось спрашивать постановление на обыск, так как было много красногвардейцев, ходивших по поводу реквизиции вещей для собственной нужды без санкции совета. Я спросила человека, который казался начальником, не произошла ли ошибка и действительно ли у него был ордер на обыск моей комнаты. С иронической усмешкой он представил документ, в котором я прочитала, что посещение дома и обыск было предписано произвести в комнатах гражданки Буксгевден. […] Я впустила их в мою комнату, попросив разрешения накинуть халат, поскольку я была в ночной рубашке. „Незачем“, — сказали они и приказали мне стоять в стороне и дать им мои ключи. Поеживаясь, я села на стол в центре комнаты, и через несколько минут один из солдат пожалел меня и протянул мне халат и тапки, после того, как он их потряс, чтобы убедиться, что там не было ничего спрятанного. По этой же причине они заставили меня причесаться. […] Операция проходила в полном молчании. Солдаты, бывшие литовцами, работали весьма систематично и, как обычно в таких случаях, открывали каждую коробку и даже маленькие тюбики с лекарствами и просматривали каждый лист бумаги. То там, то здесь, когда они читали некоторые мои письма, тот или иной задавали мне вопросы, помечая мои ответы в записную книжку. Они работали в течение двух часов, только шепотом изредка общаясь между собой. Они были очень тщательными, исследуя каждый уголок, заглядывая в печь и вентилятор, просовывая свои перочинные ножи между досками, прощупывая каждую подушку и кресло. […] Время, казалось, текло бесконечно долго, пока главный солдат после короткой консультации со своими помощниками не повернулся ко мне и объявил, что так как никаких компрометирующих документов им обнаружено не было, то я свободна! Они ушли, и можно вообразить облегчение после их ухода, особенно когда я заметила, провожая их до двери, что не только коридор был полон вооруженных людей, но все выходы были заперты, а весь дом был окружен стражей. После того, как мы с мисс „Матер“ обсудили наших посетителей, я подумала, что было бы приятно освежиться. Хотя было еще 6 часов утра. […] Мисс „Матер“ принесла мне несколько кусков сахару и печенья, которые она тайно хранила, когда неожиданно мы услышали совершенно ужасный стук. Мы взглянули друг на друга — неужели наши посетители вернулись? Я открыла дверь, и в комнату вторглась новая банда красногвардейцев. Эта группа была более развязной, чем первая, и на каждом человеке было огромное количество всякого рода убийственного оружия. […] Хотя у этих официальных лиц не было никакого письменного подтверждения, мисс „Матер“ вступила в разговор, сказав, что, так как ей нечего было скрывать, они вполне могли удостовериться в правоте ее слов и проверить ее вещи. Несколько человек приступили к выполнению этого, а остальные уселись к столу, выпили наш бесценный кофе и в считаные минуты съели все, что у нас было на столе! Эта группа была не менее усердной, чем первая, но трудилась она с большим трудом, будучи неграмотной. Конечно, они не понимали ни слова по-английски. Они удовлетворились тем, что приказали мне перевести из первой „подозрительной иностранной книги“, на которую они напали. Этой книгой оказался „Сборник общих молитв“, и я с большим удовольствием сделала перевод о крещении младенцев, о чем шла речь на открытой ими странице. Они сказали, что этого достаточно» (Буксгевден С. К. Минувшее. М., 2012. Т. I. С. 423—426).

174

Примечание от руки в экземпляре генерала Дитерихса: «30 марта» (Росс Н. Гибель Царской Семьи. Ф/М., 1987. С. 601).

175

Вариант написания фамилии Шнейдер.

176

При гоф-лектрисе Шнейдер находились горничные Екатерина Живая и Мария (фамилия неизвестна).

177

Имеется в виду старушка Викторина Владимировна Николаева, состоявшая воспитательницей при графине Анастасии Васильевне Гендриковой. Она приехала вместе с дочерью доктора Боткина Татьяной в Тобольск 14 сентября [27 н. с.] 1917 г.

178

Пьер Жильяр оставил такую запись в своем дневнике: «Вторник, 19 марта. [1918] После завтрака говорили относительно Брест-Литовского договора, который был только что подписан. Император высказывался по этому вопросу с большой грустью: «Это такой позор для России, и это равносильно самоубийству. Я никогда не думал, что император Вильгельм и германское правительство могут опуститься до такой степени, чтобы пожимать руку этим негодяям, которые предали свою страну. Однако я уверен, что это не принесет им благополучия, это не спасет их от гибели». Немного спустя князь Долгоруков сказал, что в газетах приводится условие, согласно которому немцы требуют передать им царское семейство живым и невредимым. Император на это воскликнул: «Если это не проделка, чтобы меня дискредитировать, то это оскорбление для меня!» Императрица вполголоса сказала: «После того, что немцы причинили Императору, я предпочитаю скорее умереть в России, чем быть спасенною ими» (Жильяр П. Трагическая судьба Николая II и Царской Семьи / Петергоф, сентябрь 1905 г. — Екатеринбург, май 1918 г. М., 1992. С. 148).

179

Дуцман Владимир Алексеевич (1895—1971), латыш, член РСДРП с 1913 г., комиссар, член Тобольского совета народных депутатов. «В фондах Тобольского музея хранится его автобиография, где он пишет: „Я был назначен от Запсибсовета комиссаром по охране б. Царя и прибыл в Тобольск 26 февраля [1918], а вскоре вслед за мной туда прибыл из Омска отряд красногвардейцев под командой Демьянова“. Вместе с ним начинается большевистская страница тобольского заточения Царской Семьи, главным содержанием которой стала подготовка к ее убийству» (Платонов О. А. История цареубийства. М., 2001. С. 230).

180

Заславский Семен Савельевич (1890—1953), в 1904 г. вступил в РСДРП. Большевик, участвовал в революционно-подрывной работе партии. Трижды подвергался тюремному заключению и ссылке в Сибирь и отбывал срок в царских тюрьмах. После февральской революции — на Урале. Участник II съезда Советов и штурма Зимнего дворца. По поручению Уральского областного исполкома в начале апреля 1918 г. с группой товарищей был направлен в Тобольск для установления там советской власти и взятия под контроль охраны Царской Семьи. Вскоре избран членом исполкома местного совдепа. Когда отряд красногвардейцев численностью в 150 человек под командой Хохрякова и Заславского прибыл в Тобольск, который в тот момент находился во власти комиссара из Омска Демьянова, между последним и Заславским произошли крупные недоразумения. Начались переговоры по прямому проводу Демьянова с Омском и Заславского с Екатеринбургом по вопросу о судьбе царственных узников. Причина этого заключалась в том, что одной из целей прибытия отряда была организация убийства Царской Семьи. Заславский требовал перевести узников в тюрьму, и только нежелание солдат охраны нести службу в условиях тюрьмы позволило отклонить это предложение. «Подготовка убийства Царя уральскими боевиками, руководимыми из Москвы, осуществляется в несколько этапов. Ключевую роль в ней играли боевики 1905—1907 годов. Боевики были «вооружены» предписанием Уральского облисполкома: не допустить побега или освобождения Николая II и, если понадобится, — расстрелять его на месте. Это положение легло в основу их дальнейших действий. В связи с этим особо ценно признание председателя Уральского облисполкома А. Белобородова: «…мы считали, что, пожалуй, нет даже надобности доставлять Николая в Екатеринбург, что, если предоставятся благоприятные условия… он должен быть расстрелян…» (Платонов О. А. История цареубийства. М., 2001. С. 230—231). Только охрана под командой полковника Кобылинского, состоящая в основном из георгиевских кавалеров, и максимально предупредительные меры чрезвычайного комиссара ВЦИК и Совнаркома В. В. Яковлева (Мячина) позволили сорвать зловещий план. Позже участвовал в боях с чехословаками и на Дальнем Востоке в рядах народно-революционной армии. По состоянию здоровья в 1924 г. был вынужден оставить военную службу и перешел на хозяйственную работу. Уволен на пенсию в 1948 г. Умер в Москве.

181

Яковлев Василий Васильевич («Антон», Стоянович; настоящие фамилия, имя, отчество — Мячин Константин Алексеевич; 1886—1938), профессиональный революционер, уральский боевик-террорист. В 1908 г. ездил в Швейцарию. В 1909 г., после очередного грабежа, скрывается на Капри (Италия) у Горького. С февральской революцией вернулся в Россию. Участвовал в октябрьском перевороте. Один из организаторов Всероссийского ЧК. В начале 1918 г. — один из руководителей акции по разгону Учредительного собрания. По личному поручению Я. М. Свердлова прибыл в Тобольск 22 апреля 1918 г. в качестве чрезвычайного комиссара с отрядом охраны. При себе имел мандат за подписями председателя Совнаркома Ленина и Свердлова с предписанием вывезти Царскую Семью из этого города на Урал (а также личное письмо Свердлова для Уральского облисполкома о его миссии). 26 апреля увез Их Величества и Великую Княжну Марию Николаевну по направлению к Тюмени. Встретив противодействие некоторых красногвардейских отрядов, предпринял попытку в обход Уралсовета доставить узников в европейскую часть России, но был задержан в Омске. Ввиду его обвинения Уральским облисполкомом в контрреволюционной попытке увезти Николая II без санкции Екатеринбурга комиссар отказался от дальнейшей эвакуации царских детей из Тобольска на Урал и уехал в Уфу, а затем для доклада Я. М. Свердлову в Москву. Завершение перевозки семьи Романовых в Екатеринбург было поручено матросу П. Д. Хохрякову. По указанию Я. М. Свердлова поезд с Царской Семьей был возвращен в Екатеринбург, где 30 апреля царственные узники были сданы в руки местного совдепа. В Москве назначается командиром Урало-Оренбургского фронта, а затем командируется в Уфу на формирование 2-й армии. Здесь переходит на сторону Комитета Учредительного собрания (КомУча). С приходом к власти адмирала А. В. Колчака подвергается аресту. Направлен в Омск, передан чешской контрразведке. Однако благополучно скрывается в Харбине под новой фамилией Стоянович. Там вновь принимает участие в революционных выступлениях. В марте 1928 г. обращается с «покаянным письмом» к Сталину. Ему позволяют вернуться на Родину. По возвращении в Москву его арестовывают, производится следствие и выносится приговор — расстрел, который был заменен десятилетним заключением. За примерный труд (с 1929 г.) на Соловках и Беломоро-Балтийском канале в августе 1933 г. досрочно освобождается со снятием судимости и восстановлением в гражданских правах. Зачислен снова в органы НКВД, где занимает руководящие должности по линии тюрем и лагерей. Сначала он становится начальником Осиновской группы 2-го отделения Сиблага ОГПУ, с 1936 г. получает назначение в Томск на должность начальника Томского распредпункта НКВД, а затем начальника Анжерской КМР. В 1938 г. расстрелян. Автор воспоминаний: Яковлев В. (Мячин К.). Последний рейс Романовых // Урал. 1988. №8.

182

Авдеев Александр Дмитриевич (1887—1947), по профессии слесарь, работал на екатеринбургской фабрике братьев Злоказовых. В 1912 г. примкнул к большевикам и стал участником их подрывной деятельности. Несколько раз арестовывался и сидел в Крестах. После октябрьского переворота лично отвез хозяина фабрики в тюрьму и занял его место. Возможность безнаказанного присвоения чужого имущества и доступ к неограниченной власти были главными причинами, приведшими его к большевикам. С 1917 г. — член Уральского областного совета. Участвовал в перевозе первой группы Царской Семьи из Тобольска в Екатеринбург, первый комендант Ипатьевского дома. Отличался грубостью и невежеством. Следователь Соколов писал о нем: «Авдеев — самый яркий представитель отбросов рабочей среды: типичный митинговый крикун, крайне бестолковый, глубоко невежественный, пьяница и вор» (Соколов Н. А. Убийство Царской Семьи. М., 1998. С. 158). Камердинер Николая II Т. И. Чемодуров вспоминал: «Александр Дмитриевич Авдеев, человек лет 35—40, блондин с маленькими усами и бритой бородой; одет был в рубаху защитного цвета, шаровары, высокие сапоги и носил при себе казацкую шашку; почти постоянно он был пьян или навеселе; не могу сказать, чтобы он лично оскорблял или стеснял Государя и членов его Семьи, но в то же время и не шел навстречу, в смысле удовлетворения тех или иных нужд домашнего обихода» (Росс Н. Гибель Царской Семьи. Ф/М., 1987. С. 62). Подобранная им охрана из рабочих Злоказовской фабрики начала разворовывать имущество Августейших узников. Руководство области признало его непригодным в исполнении своих обязанностей, особенно в связи с намечавшимся тайным уничтожением Царской Семьи, после чего 4 июля 1918 г. он был смещен с должности и отправлен на фронт. Участник Гражданской войны. Позже комиссар 10-й стрелковой дивизии, действовавшей на Урале, в Поволжье и на Северо-Западе. В 1920 г. был вызван в Москву и направлен в Киргизскую АССР военным комиссаром. Позже нарком труда, председатель республиканской контрольной комиссии РКП (б), член президиума ЦИК Казахстана. В связи с туберкулезом отошел от дел, получил персональную пенсию. Автор воспоминаний: Николай Романов в Тобольске и Екатеринбурге. Из воспоминаний коменданта. Красная новь. 1928. №5; С секретным поручением в Тобольск. Пролетарская революция. 1930. №9.

183

Галкин Сергей Терентьевич (1890 — после 1961), родился в д. Галкино Вятской губернии. Вступил в партию большевиков в марте 1917 г. С 1918 г. — комиссар почт и телеграфов Уфимской губернии. Был назначен телеграфистом и секретарем комиссара Яковлева, и вся связь с Москвой и Екатеринбургом осуществлялась через него. В апреле 1918 г. был включен в отряд Яковлева, обеспечивавший перевозку Царской Семьи из Тобольска в Екатеринбург. Позже политкомиссар 2-й армии, председатель Уфимской губчека, председатель губпрофсовета. После ухода с работы получил персональную пенсию. Автор воспоминаний: Как перевозили Николая II из Тобольска в Екатеринбург. Март 1957. С. 1—10. Рукопись остается не опубликованной до сих пор и находится в личном архиве М. К. Касвинова — автора книги «Двадцать три ступени вниз».

184

Матвеев Петр Матвеевич, во время февральской революции — подпрапорщик 2-го гвардейского стрелкового полка. Выбран членом гарнизонного комитета в Царском Селе. В числе других был включен фельдфебелем роты в Отряд особого назначения полковника Е. С. Кобылинского по охране Царской Семьи и перевозу ее в Тобольск. Поддерживал большевиков. Заместитель председателя, затем председатель отрядного комитета. Советской властью произведен в прапорщики. В начале 1918 г. ездил в Петроград и Москву для решения вопросов о Романовых. Участвовал в сопровождении Царской Семьи из Тобольска в Екатеринбург с комиссаром Яковлевым. Служил затем в Красной армии. Автор воспоминаний: Царское Село — Тобольск — Екатеринбург. Записки и воспоминания о Тобольском заключении Царской Семьи // Уральский рабочий. 16 сентября, 1990 (ЦДООСО. Ф. 41. Оп. 1. Д. 149).

185

Свердлов Яков Михайлович (настоящие фамилия, имя, отчество — Розенфельд Янкель Мовшевич; 1885—1919), член РСДРП с 1901 г. Один из главных организаторов убийства Царской Семьи в Екатеринбурге и уничтожения Великих Князей в Алапаевске. Согласуя действия с Лениным, руководил «делом Романовых», их перевозкой из Тобольска в Екатеринбург и последующим физическим уничтожением семьи.

186

Аванесов Варлаам Александрович (1884—1930), член РСДРП с 1903 г., меньшевик. В 1917—1919 гг. — член Президиума и секретарь ВЦИК. С 1918 г. являлся комиссаром по делам Армении при Наркомнаце. С марта 1919 г. — член Президиума ВЦИК при ВЧК, а с августа 1919 г. по 1924 г. работал в Особом отделе ВЧК. В 1924—1925 гг. — заместитель наркома внешней торговли. С 1925 г. — член Президиума ВСНХ.

187

Из письма Анастасии Николаевны от 4/17 апреля 1918 г.: «У брата есть маленькая лодочка, в которой мы, так сказать, катаемся (это большое воображение!), воды все-таки недостаточно и мы отталкиваемся от дорожек палками, […] ну маленькое развлечение!» (Алферьев Е. Е. Письма Святых Царственных Мучеников из заточения. СПб., 1998. С. 302; Из письма Государыни от 6/19 апреля 1918 г.: «Sunbeam» уже неделю болен в постели. Когда тебе писала, был здоров. От кашля, если что-нибудь тяжелое поднял, внутри кровоизлияние, страшно страдал» (там же: С. 305—306).

188

«Кризис был вызван падением Алексея Николаевича в Беловеже: желая сойти с маленькой лодки, он толкнул корму с левой стороны против обшивки, и напряжение послужило причиною внутреннего кровоизлияния, довольно обильного. Ребенок был на пути к выздоровлению, но из-за недостаточного благоразумия в Спале неожиданно ухудшилось состояние его здоровья. Кровеносная опухоль образовалась в складке в паху и должна была повлечь за собою тяжелое заражение. […] Результатом болезни в Спале была временная атрофия нервов левой ноги, которая отчасти потеряла свою чувствительность и оставалась согнутой, так что ребенок не мог ее вытянуть» (Жильяр П. Трагическая судьба Николая II и Царской Семьи / Петергоф, сентябрь 1905 г. — Екатеринбург, май 1918 г. М., 1992. С. 12—13). «Пятница, 12 апреля Алексей Николаевич слег в постель, так как со вчерашнего дня чувствует сильную боль в паху, появившуюся в результате сделанного им усилия» (там же, с. 149). В этот день Цесаревич серьезно заболел. У него случился сильный приступ гемофилии. Он сильно страдал и, несмотря на некоторое временное улучшение, ему не удалось выздороветь полностью до самой мученической кончины.

189

В воспоминаниях и дневниках Гиббса этой фразы обнаружить не удалось; источник неизвестен.

190

Седнев Иван Дмитриевич (1886—1918), родом из г. Углича. Крестьянин Ярославской губернии, бывший матрос императорской яхты «Штандарт», лакей при Великих Княжнах. Помогал Деревенько в присмотре за наследником. Добровольно уехал с Царской Семьей в Тобольск, находился при них в Тобольске и Екатеринбурге. «Высокого роста, лет 30, волосы на голове были черные, косым рядом, усы и борода бритые… ходил в пиджаке, в крахмальном белье с галстуком, брюках и ботинках» (Росс Н. Гибель Царской Семьи. Ф/М., 1987. С. 274). В Тобольске вместе с дядькой Цесаревича К. Г. Нагорным протестовал против расхищения охраной ценностей Августейших узников. По прибытии в Екатеринбург 14/27 (по другим данным, 15/28) мая 1918 г. был арестован и переведен в тюрьму. Вместе с Нагорным написал заявление с просьбой об освобождении. В ответ оба сразу были выведены за город и расстреляны за «предательство дела мировой революции». Позже камердинер государя Т. И. Чемодуров опознал найденные возле железнодорожной насыпи тела. У него остались жена, трое детей, престарелая мать и сестра. 1 ноября 1981 г. канонизирован Русской Православной Церковью Заграницей как святой мученик Иоанн.

191

Более подробно об этом см.: Яковлев В. (Мячин К.) Последний рейс Романовых. Урал. 1988, №8.

192

Здесь, видимо, автор воспоминаний невольно ошибся. Николай Александрович, Александра Федоровна, Мария и сопровождающие их лица были привезены в Екатеринбург 17 апреля (30 апреля по н. с.). — Прим. ред.

193

Голощекин Филипп Исаевич (настоящие имя и отчество — Шая Исаакович; 1876—1941), революционер. Родился в г. Невель Витебской губернии в семье подрядчика. Окончил четыре класса, затем зубоврачебную школу, получил профессию зубного техника. В 1903 г. вступил в партию большевиков. Участвовал в террористических акциях. В 1909 г. эмигрировал в Париж, познакомился с В. И. Лениным. По возвращении в Россию в декабре 1909 г. арестован и сослан в Нарымский край, откуда в следующем году совершает побег. Вел подрывную работу на Урале — в Екатеринбурге и Перми. В 1912 г. был избран членом ЦК РСДРП. После очередного ареста сослан в Тобольскую губернию, откуда совершил побег. На Урале в марте 1913 г. был снова арестован и выслан в Туруханский край, где вместе с Я. М. Свердловым и другими большевиками пробыл до февральской революции. Чрезвычайно сблизился со Свердловым и был с ним на «ты». Приезжая в Москву, жил на кремлевской квартире Свердлова. После победы февральской революции из Нарыма приезжает в Петроград и до мая 1917 г. работает в ЦК. В конце мая выезжает на Урал как представитель ЦК партии. Избирается членом и секретарем Пермского комитета РСДРП (б), затем членпом и секретарем областного комитета. Участвует в работе VI съезда РСДРП (б). Был членом Пермского, затем Екатеринбургского Советов, членом исполкома Уральского областного Совета. Участвовал в организации Красной гвардии, на протяжении ряда месяцев стоял во главе ее областного руководства. По приезде в ноябре 1917 г. в Екатеринбург вместе с другими добивается ликвидации созданного здесь из представителей ряда социалистических партий и беспартийных Объединенного революционного комитета народной власти. В марте 1918 г. встречался с Лениным. Речь в основном шла о Царской Семье, находившейся в тобольской ссылке. Уральские большевики хотели завладеть Романовыми, убить их или перевезти в Екатеринбург. Дело осложнялось тем, что Тобольск и его власть были в административном ведении Омска, западносибирского руководства. После встречи с Лениным и Свердловым и возвращения в Екатеринбург ему как члену президиума облисполкома было поручено руководство всей партийной работой на Урале. Он, комиссар юстиции, непосредственно контролирует сформированный им облчека. С февраля 1918 г. — военный комиссар Уральского облвоенкомата, с мая — военный комиссар Уральского военного округа. Наряду с П. Л. Войковым и Б. В. Дидковским член «тройки» по делам Царской Семьи. К ним активно подключается А. Г. Белобородов. Они добиваются перевода Царской Семьи на Урал и заключения их под стражу в доме Ипатьева. В мае 1918 г. выезжал в Москву по вопросу о Царской Семье. В июле 1918 г. через Голощекина, вновь побывавшего в Москве, реализуется приказ Ленина и Свердлова о расстреле Романовых. До конца 1918 г. являлся главным политическим комиссаром 3-й армии Восточного фронта. Весной и летом 1919 г. — член РВС Туркестанской армии. С октября 1919 г. по май 1920 г. — член Комиссии ВЦИК и СНК РСФСР по делам Туркестана. С августа 1920 г. — уполномоченный ВЦИК и СНК по продовольствию в Костромской губернии. На протяжении нескольких месяцев 1921—1922 гг. — секретарь Уральского бюро ЦК РКП (б), затем председатель Самарского губисполкома и Самарского губкома РКП (б). С октября 1924 г. по лето 1933 г. — секретарь ЦК партии Казахстана. Многие годы был членом коллегии ЧК, ГПУ, НКВД. Летом 1933 г. из Казахстана отозван, некоторое время работал в Наркомате Рабоче-Крестьянской инспекции, а осенью был назначен главным арбитром при СНК СССР. В середине октября 1939 г. по указанию Л. П. Берии арестован, осенью 1941 г. вместе с группой особо важных заключенных, числящихся за внутренней тюрьмой НКВД, вывезен в Куйбышевскую область, где 28 октября 1941 г. расстрелян близ п. Барбыш.

194

Белобородов Александр Георгиевич (1891—1938), родился в п. Александровский завод Пермской губернии. Сын рабочего. Окончил церковно-приходскую школу. Рабочий Надеждинского завода. Член РСДРП (б) с 1907 г. С шестнадцати лет участвовал в революционной работе и после ареста в 1908 г. четыре года провел в Пермской губернской тюрьме. Освободившись, продолжил революционно-боевую деятельность. Снова был арестован и отбывал ссылку в Белебее и Тюмени в 1914—1916 гг. С апреля 1917 г. — член Уральского областного Комитета. По рекомендации Свердлова был направлен в Екатеринбург, где в марте 1918 г. был выбран председателем исполкома Уральского облсовета. Включился в подготовку перевозки и уничтожения Царской Семьи. Участвовал в переговорах по этому поводу с центром. После сдачи Екатеринбурга в июле 1918 г. эвакуировался в Пермь, а затем в Вятку, где возглавил военно-революционный комитет. В 1919 г. — председатель Вятского ревкома, уполномоченный Совета рабочей и крестьянской обороны в подавлении Вёшинского восстания донских казаков. В 1920—1921 гг. — член ЦК РКП (б), на военно-политической работе в Реввоенсовете республики и на юге страны. В 1921—1927 гг. — заместитель наркома, с 1923 г. — нарком НКВД. С этой должности был снят и исключен из партии вместе с Сафаровым и Сосновским в связи с принадлежностью к троцкистской оппозиции. В 1929 г. написал «покаянное письмо», в котором признал свои ошибки. В 1930 г. восстановлен в партии и направлен в Ростов-на-Дону в качестве уполномоченного Комитета заготовок при СНК РСФСР по Азово-Черноморскому краю. Но в августе 1936 г. вновь арестован за связь с троцкистами. В мае 1937 г. направил заявление на имя И. В. Сталина, в котором сдал всех хорошо знакомых ему лиц, разделявших взгляды троцкистов. Содержался в Лубянской тюрьме. 10 февраля 1938 г. расстрелян на полигоне «Коммунарка» по приговору выездной сессии ВКВС. В 1958 г. реабилитирован, в 1962 г. восстановлен в партии.

195

Дом, в котором находились Августейшие узники в Екатеринбурге, принадлежал Николаю Николаевичу Ипатьеву. «Дом Ипатьева имел неполных два этажа; его левый фас, выходящий в Вознесенский переулок, задний фас, обращенный к садику, и часть правого фаса, выходившего на передний двор, были расположены по нисходившему склону возвышенности, почему нижний этаж дома начинался от левого угла домика низким полукруглым оконцем и, постепенно увеличиваясь по высоте, огибал левый фас дома, задний и часть правого фаса. Поэтому передний фас имел один этаж с большими окнами, высоко отстоящими от земли. Под ним отдушины-окна подвала. Парадное крыльцо дома, выходившее на Вознесенскую площадь, имело лишь три-пять наружных ступенек и ступенек восемь уже за входной дверью внутри вестибюля и приводило прямо во второй этаж дома, где была помещена Царская Семья. Парадное крыльцо нижнего этажа выходило в Вознесенский переулок из сеней, в которые открывалась справа дверь комнаты, где произошел расстрел. В правом фасе дома на передний двор выходили две рядом расположенные двери черных ходов из верхнего и нижнего этажей. […] К заднему фасу дома для верхнего этажа примыкала небольшая терраса-балкон на деревянных столбах; с нее лесенка спускалась в садик — место прогулок заключенных. За передним двором располагался задний двор с каретником, сараями и службами, а с левой стороны забором он отделялся от садика. От стены дома, отгораживая садик, по Вознесенскому переулку и позади садика шел высокий, 2-саженный дощатый забор. В общем, все владение Ипатьева представляло собой маленькую усадьбу, очень маленькую, в центре густонаселенного окраинного квартала города Екатеринбурга» (Марков С. В. Покинутая Царская Семья. М., 2001. С. 616—617). «Сам дом, по свидетельствам последнего его владельца, был построен в 1870-х гг. До Н. Н. Ипатьева у него было еще два владельца. Первый из них — статский советник Иван Иванович Редикорцев. В справочнике, изданном в Екатеринбурге в 1889 г., он значится владельцем усадьбы („каменный двухэтажный дом, службы и баня“) по адресу: „Вознесенский проспект, 49—9“. Следующим владельцем был купец И. Г. Шаравьев. […] Сам дом был необычен даже для состоятельного Екатеринбурга. По свидетельству очевидцев, он „был в полном порядке, с ванной, горячей водой и электрическим освещением“. Николай Николаевич, по словам Р. Вильтона, был крупным коммерсантом; за дом он выложил 6000 рублей.…На месте Ипатьевского дома стояла когда-то „деревянная Вознесенская церковь, которую разобрали, когда на вершине горки поставили каменный собор. Но на месте алтаря старой церкви, чтобы не попиралась святыня, по существовавшему благочестивому обычаю была возведена деревянная часовня“. Действительно, вплоть до 1919 г. на многих снимках Ипатьевского дома, сделанных со стороны Вознесенского проспекта, перед ним хорошо видна небольшая часовня („часовня Спасителя“). Следует подчеркнуть, что комната, в которой совершилось убиение Святых Царственных Мучеников и верных Их слуг, находилась как раз напротив „часовни Спасителя“, устроенной на месте алтаря храма Божия» (Там же. С. 619—620). «…По всей видимости, в 1908 или 1909 году дом у Шаравьева снимала или купила родственница Ипатьева или его жены, Евгения Федоровна Поппель, а Ипатьев до 1918 года мог в нем только иногда проживать… в сознании горожан особняк на Вознесенском проспекте не был Ипатьевским домом: его называли домом Поппель, или, реже, домом Шаравьева. Между тем, когда Царская Семья была доставлена в Екатеринбург, ей с самого начала объявили, что ее привезли в дом Ипатьева!.. Таким образом, можно с полной уверенностью говорить о том, что особняк на Вознесенском проспекте стал домом Ипатьева исключительно перед самым приездом Царской Семьи в Екатеринбург, что дом этот никогда не был в полном смысле домом Ипатьева, что он использовался им в основном с коммерческой целью… Особняк на углу Вознесенского проспекта и Вознесенского переулка был выбран революционерами для заключения и убийства Царской Семьи неслучайно… Дому сознательно было присвоено название Ипатьевского, и он сразу был объявлен Домом Особого Назначения (ДОН). Само название — дом Ипатьева — было искусственно создано и внедрено в сознание целых поколений. Тем самым изначально извещалось о предстоящем убийстве Царской Семьи и о том, что это убийство будет носить характер мести Царскому Дому Романовых» (Мультатули П. В. Свидетельствуя о Христе до смерти… СПб., 2006. С. 612, 614, 616). «Дом был куплен Ипатьевым лишь в начале 1918 г. у М. Г. Шаравьева. Сам он поселился на верхнем этаже, а в нижнем располагалась контора местного агентства по черным металлам. […] 27 апреля 1918 г. к Ипатьеву пришел комиссар Желинский и предложил ему очистить дом к 29 апреля. 24 июля, незадолго до эвакуации города красными, было решено вернуть дом хозяину, но Ипатьева в городе не оказалось, и ключи были переданы его родственнице. Дом оставался пустым до прихода белых. Предоставленный было в распоряжение следствия владельцем, занявшим его лишь частично, дом Ипатьева был занят в начале октября ген. Гайдой под свой штаб и личную квартиру. Хотя позже сам Гайда из дома выселился, различные военные учреждения в нем остались и еще в начале 1919 г. над ним развевался бело-зеленый сибирский флаг. Обитатели дома относились беспечно к занимаемым помещениям, громили комнаты, обрывали обои и пр. Лишь в марте дом был окончательно очищен от штабов и арендован Омским правительством у Ипатьева. Намечалось его приобрести в казну» (Росс Н. Гибель Царской Семьи. Ф/М., 1987. С. 567). Летом 1919 г. городом снова овладела Красная армия, которая расположила в нем свой штаб. Затем в 1922 г. дом занимал Ермаков Андрей Георгиевич, командир 6-го полка дорожно-транспортного отдела ГПУ Пермской железной дороги. В 1927 г. в здании был открыт Уральский музей Революции. В экскурсию по музею входило посещение подвала, где было совершено убийство Царской Семьи. Музей расформировали в 1932 г. В последующие годы в этом доме находились Антирелигиозный музей, Совет безбожников, ректорат Урало-Сибирского коммунистического университета, общежитие для эвакуированных, отделение Института культуры, областной партархив. Во время Второй мировой войны в доме хранились экспонаты коллекции Эрмитажа, которые были эвакуированы из Ленинграда. С 1946 по 1971 г. здание занимали различные советские конторы: областной партийный архив, учебный центр, областное управление культуры, управление «Союзпечать». В 1974 г. дому был присвоен статус историко-революционного памятника всероссийского значения. «В 1960-х гг. в Свердловск началось своеобразное паломничество из близких и дальних мест, посмотреть на „царские места“. В немалом количестве стали приезжать и столичные молодые интеллигенты в поисках исторических корней России. Осенью 1977 г., в ночное время, дом был снесен по приказанию властей» (Там же. С. 567).

196

На допросе у следователя Соколова шофер первого автомобиля, на котором перевозили Царскую Семью со станции в дом Ипатьева, сообщил следующее: «Когда мы прибыли на станцию Екатеринбург I, здесь от народа я услышал, что в Екатеринбург привезли Царя. Голощекин сбегал на станцию и велел нам ехать на Екатеринбург II. Все мы опять поехали в автомобилях на Екатеринбург II. Там мы подъехали на машинах к одному месту, где стоял вагон 1 класса, окруженный солдатами. Оттуда вышел Государь Император, Государыня Императрица и одна из дочерей их. Я хорошо помню, что Государь был одет в шинель солдатского сукна, то есть цвета солдатского сукна, как носили в войну офицеры. Я хорошо помню, что погон на ней не было. Помнится также мне, что пуговицы на его шинели были защитные. Фуражка его была офицерского фасона из защитного сукна, с козырьком также защитного цвета и таким же ремешком, но сукном ни козырек, ни ремешок обшиты не были. Государыня была в черном пальто, пуговиц на нем я не заметил. Княжна также была в каком-то темном пальто. Их посадили в мой автомобиль. Еще в мой автомобиль сел какой-то, должно быть, прибывший с ними комиссар. […] Опять мы поехали к тому самому дому, обнесенному забором, про который я уже говорил. Командовал здесь всем делом Голощекин. Когда мы подъехали к дому, Голощекин сказал Государю: „Гражданин Романов, можете войти“. Государь прошел в дом. Таким же порядком Голощекин пропустил в дом Государыню и княжну и сколько-то человек прислуги, среди которых, как мне помнится, была одна женщина. В числе прибывших был один генерал [ген.-майор, князь Василий Александрович Долгоруков]. Голощекин спросил его имя, и, когда тот себя назвал, он объявил ему, что он будет отправлен в тюрьму» (Росс Н. Гибель Царской Семьи. Ф/М., 1987. С. 493—494).

197

Из дневника Николая II: «17 апреля. Вторник. […] Долго не могли раскладывать своих вещей, так как комиссар, комендант и караульный офицер все не успевали приступить к осмотру сундуков. А осмотр потом был подобный таможенному, такой строгий, вплоть до последнего пузырька походной аптечки Аликс. Это меня взорвало, и я резко высказал свое мнение комиссару» (Дневники Императора Николая II. М., 1990. С. 675). А вот как об этом рассказывает камердинер Государя Т. И. Чемодуров: «Как только Государь, Государыня и Мария Николаевна прибыли в дом, их тотчас же подвергли тщательному грубому обыску, обыск производил некий Б. В. Дидковский и Авдеев — комендант дома, послужившего местом заключения. Один из производивших обыск выхватил ридикюль из рук Государыни и вызвал замечание Государя: «До сих пор я имел дело с честными и порядочными людьми». На это замечание Дидковский ответил: «Прошу не забывать, что Вы находитесь под следствием и арестом» (Соколов Н. А. Убийство Царской Семьи. М., 1998. С. 161—162).

198

Пьер Жильяр в своей книге «Трагическая судьба Николая II и Царской Семьи / Петергоф, сентябрь 1905 г. — Екатеринбург, май 1918 г.» дает такой комментарий: «Совастика — индийский религиозный символ, состоящий из равностороннего креста, линии которого загнуты влево; если они загнуты вправо, по направлению движения солнца, знак называется: свастика». В своих показаниях следователю Соколову Жильяр упоминает следующее: «Я был с [следователем] Сергеевым и мистером Гиббсом в доме Ипатьева. Я видел комнату, где были следы пуль в стене и на полу. Стена и пол были уже выбелены. В доме я нашел «два египетских знака», которые Ее Величество имела обыкновение ставить часто на Своих вещах, как знак благополучия: порт-бонер. Она их делала вот так… Один из таких знаков я нашел в спальне Ее Величества на обоях около кровати, другой был на косяке у окна какой-то комнаты, где был египетский знак и дата, написанные карандашом: «17/30 апреля», день приезда Их Величеств в Екатеринбург» (Росс Н. Гибель Царской Семьи. Ф/М., 1987. С. 235). А вот как он описывает этот эпизод в своих воспоминаниях: «Через день после моего прибытия в Екатеринбург я первый раз попал в дом Ипатьева. Я обошел все комнаты верхнего этажа, бывшие местом заключения Царской Семьи. […] Затем я заметил на стене у окна в комнате, где помещались Их Величества, любимый знак Императрицы — sauvastika, который она повсюду ставила для счастья. Она нарисовала этот знак карандашом и пометила внизу: 17/30 апреля — день их заключения в дом Ипатьева. Тот же самый знак, но без даты, был нарисован также на обоях на стене, на высоте кровати, на которой спал Алексей Николаевич» (Жильяр П. Трагическая судьба Николая II и Царской Семьи / Петергоф, сентябрь 1905 г. — Екатеринбург, май 1918 г. М., 1992. С. 158—159). «Следует подчеркнуть, что именно Н. А. Соколов первым из следователей обратил внимание на «знак». Во французском издании своей книги он, в частности, пишет: «В протоколе Наметкина речь не идет о знаке, нарисованном на оконном проеме, обращенном в сторону Вознесенского проспекта, на восток. Было трудно его обнаружить, учитывая то, что рисунок был сделан тонкими линиями (lа finesse du dessin). Первым его заметил Жильяр во время посещения дома со следователем Сергеевым. Он сохранился вплоть до того времени, когда я занялся этим делом. Я запечатлел его на фотографии №21. (Для консервации этого знака я его покрыл стеклом и запечатал своей печатью. Именно таким этот знак представлен на фотографии в книге Жильяра.)» (Фомин С. В. Скорбный Ангел. М., 2005. С. 728—729). «Один из первых таких «знаков» был поставлен Императрицей вслед за подписью «А» на маркированной Ей Рождественской открытке, отправленной 5 декабря 1917 г. из Тобольска подруге Ю. А. Ден» (Там же. С. 716). «Что же касается пристрастия Ее Величества к свастике, — писала ближайшая подруга Государыни Ю. А. Ден, — то в глазах Ее Величества она представляла собой не амулет, а некий символ. По Ее словам, древние считали свастику источником движения, эмблемой божественного начала» (Ден Ю. Подлинная Царица. Воспоминания близкой подруги Императрицы Александры Федоровны. СПб., 1999. С. 56).

199

Акт передачи Царской Семьи комиссаром Яковлевым в руки уральских большевиков был закреплен документом, содержание которого позже было многократно опубликовано.

200

Дидковский Борис Владимирович (1883—1937), революционер, геолог, педагог, ректор Уральского государственного университета. Родился в Житомире в семье офицера. Учился в Киевском кадетском корпусе, в 1900—1904 г. был студентом Электротехнического института и вольнослушателем физико-математического факультета Петербургского университета. В 1913 г. закончил Женевский университет в качестве бакалавра математических и геологических наук. В 1913—1917 гг., вернувшись в Россию, занимался геологическими исследованиями Северного Урала, получив место главного геолога Николае-Павдинского горного округа. Провел топографическую и геологическую съемку округа, поиск и разведку месторождений платины, золота, угля, железа и т. д. До 1907 г. был вместе с социал-демократами, но в 1907 г. ушел к анархистам. В марте 1917 г. вступил в РСДРП (б), был председателем продовольственной управы в Верхотурье, руководил вооруженными отрядами, участвовал в Петроградском съезде депутатов, где готовил правительственное постановление о национализации уральской промышленности. Вернувшись, с октября 1918 г. руководил обороной Кытлымо-Павдинского района. В 1920—1923 гг. служил управляющим районного рудного управления Екатеринбурга, с августа 1920 г. — председатель Горного совета ВСНХ на Урале, был в составе организационного комитета Уральского государственного университета, преподаватель высшей математики и проректор по административно-хозяйственной части Уральского университета, в 1921—1924 гг. — ректор Уральского государственного университета. В 1930—1936 гг. — управляющий Уральского геологического треста, директор Уральского геолого-разведочного НИИ. 30 января 1937 г. арестован. Расстрелян 13 августа 1937 г. как «активный участник антисоветской террористической организации правых на Урале». В 1956 г. реабилитирован.