Пионерская правда
Повествование этой книги сложилось из записных книжек, доставшихся автору от героя с целью опубликования, − подано в третьем лице и подсвечивает многочисленные сценки из детства, юности и взросления героя — Дениски Биркина, его непростые взаимоотношения с матерью и отцом, его службу и работу переводчиком, а также любовные похождения в молодости. Книга вскрывает отношение героя, представителя поколения 90-х — 00-х годов, к перипетиям в нашей стране на перепутье двух веков, его оценки ошибок и предательств в высших управленческих и армейских эшелонах советского государства на последнем этапе существования социалистического строя в конце 80-х — начале 90-х годов ХХ века и презрение героя к нынешнему засилью коммерческого чванства, выражаемое им в скрытых размышлениях и открытых словах и действиях.
Оглавление
Купить книгу
Приведённый ознакомительный фрагмент книги «Пионерская правда» предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других
Кукольный театр
Я пригласил вас, господа, с тем чтобы сообщить вам пренеприятное известие…
— Эй, вставайте! — крикнул всадник. — Пришла беда, откуда не ждали. Напал на нас из-за Чёрных Гор проклятый буржуин. Опять уже свистят пули, опять уже рвутся снаряды. Бьются с буржуинами наши отряды, и мчатся гонцы звать на помощь Красную Армию. Так сказал эти торжественные слова краснозвёздный всадник и умчался прочь. А отец Мальчиша подошёл к стене, снял винтовку, закинул сумку и надел патронташ.
Он вздрогнул от пулевого ранения и страшной боли в груди. За секунду до своего падения назад в траншею, над которой, осмелев после минутного затишья, выбравшись на вал и отважно стоя наверху, вёл бой, он успел заметить пороховую вспышку в стиле Крымской войны по ту сторону линии фронта и устремившийся в воздух сизый дымок. Расширив глаза, он смог молниеносно проследить великолепный хвост кометы, скоропостижно приблизившейся к его шинели на уровне солнечного сплетения, а потом, подломившись в коленках, стал вглядываться в появившееся на сером войлоке над ремнём мокро поблёскивавшее небольшое красное пятно, упорно расползавшееся, багровея, и вдруг мгновенно закоричневевшее в мультипликационном ускорении кадров. Он прикрыл рану рукой и забылся.
Спустив ноги с края детской кроватки, со взмокшей головой, он стал прислушиваться к мужским и женским голосам в соседней комнате. Сколько там было говоривших, определить было невозможно. В конце концов любопытство к реальности взяло верх над тяжестью минувшего ночного бреда, и он, тихо крадучись, прошёл сквозь темноту детской, нащупал круглую дверную ручку, вышел в коридор и протиснулся в приоткрытую — как раз настолько, чтобы можно было без скрипа пройти боком, — дверь во взрослую комнату.
Появление мальца было замечено не сразу. Но уже через мгновение резко и глупо оборвавшейся светской беседы их лица замерли, волосатая рука нервно дрогнула и робко поползла прочь с маминого плеча, а лицо льнувшего к Ней ухажёра поменялось в цвете. Лазутчик перевёл взгляд на ещё то́лько что уверенно, с отчётливой натренированной дикцией и безапелляционно-интересно говорившее куда-то на публику красным ртом лицо Матери, но уже в следующую секунду, невольно встретив его детский, но мужественный взгляд, дрогнувшее и исказившееся от ужаса. Справившись с собой, Мать уверенно, и даже с каким-то неуместным атакующим апломбом, произнесла: «Та́к, ты́ что тут делаешь?! Иди! Иди!» А он уже с невыразимым восторгом наблюдал, как материна компаньонка вдруг поползла прочь вполуприсядку лягушачьими прыжками широкой по-коровьи попы, руками хватаясь за незакреплённые, предательски проваливавшиеся и ускользавшие мягкие валики диванного уголка, задев толстой коленкой тонкую ножку журнального столика и чуть было не опрокинув стоявший с краю хрустальный бокал с закачавшимся в нём алкоголем тёмно-красного цвета, — по периметру влево, через коленки второго кавалера, с дивана на кресло и дальше — во́н: в сторону неосвещённой части пространства большой комнаты, прочь за границы видеокадра его детской памяти.
— Иди́, сказала! Сейчас вы́йду к тебе! — огрызнулась Мать и отвернулась.
Он застыл как вкопанный, несмотря на дрожь, проникавшую на кожу под пропотевшую во вре́мя безумного сна хэбэшную пижамку. Вслед за Коровой и материн мимолётный сосе́душка-дурема́р пугливо встал и, позорно шаря по обоям сузившимися до точек глазками, стараясь показывать только свой посеревший в бурую крапинку ежевичный профиль и бритый затылок, — как можно незаметней для Ревизора ретировался под предлогом «я покурить на балкон». За ним на балкончик ускакала и тяжёлая Корова. «Ушли буржуины, а вернулись теперь они не скоро».[2]
— Иди. Ну иди, ну! Нам нужно закончить взрослый разговор. Говорю, я выйду, — небрежно бросила Мать Ветерану Крымской войны, напрасно и плохо изображая, что хоть ему теперь и пора, но как будто «всё нормально»: якобы его появление никому не помеша́ло, всем ве́село, все отдыха́ют, — театрально продолжая дубль возобновления беседы с кем-то, оставшимся сидеть в двух метрах справа от Неё и слева через журнальный столик от вошедшего маленького Ветерана. Но на этого кого-то вошедший Ветеран не смотрел вообще, разве что видя того боковым зрением, но глядя только на свою Мать — в упор:
— Когда?! — топнул он голой пяткой в холодный паркет.
— Сейчас выйду, говорю. Иди к себе.
— Это не ответ. Через скокка минут?!
— Каких тебе ещё минут?! — досадливо повернулась Она к пижамному привидению. Он смотрел Ей в глаза:
— Отвечай мне! Через одну или через пять? Ну-у?!
— Через две минуты выйду, так и быть.
Он попятился, сел в полумраке детской, сказочно освещённой оранжевым ночником с изображением весёлого клоуна в колпаке с бубенчиками. Прошло, вероятно, минут пять. Потом Она вошла, вернув себе присущее Ей публичное достоинство, артистически-цинично светившееся сейчас через макияж.
Мать и сын стояли в полутьме детской с чуть приоткрытой дверью в светлую прихожую друг напротив друга. Мать холодно посмотрела сверху вниз на сына, не сводившего с Неё взгляда. И он видел, как Она была не в силах выдавить из себя ни капли теплоты, хоть иногда перепадавшей ему. Внезапно он осознал, что должен обязательно спасти Её, расколдовать Снежную Королеву и что это может сделать только о́н и только тепе́рь, сию мину́ту, ина́че — всё пропа́ло! После нескольких неудачных попыток уловить контакт с Ней, он заискивающе ухватился, как за маленькую надежду, за какую-то странную случайную искорку в Её глазах и с просящей, поддельной детской весёлостью пролепетал: «А-а, вижу-ви-ижу! Мам, не-е… Мам, ну улубнись жы, а-а?» Он подошёл к своей детской кроватке, нахлобучил треуголкой подушку на голову, надул щёки и так, изображая кухарку из детского сада, выпятив живот колесом, проговорил как можно басистей:
— Мальчик! Тебе чего-о?! Колбаски? Колбаски тут не-ет!
Она, по-клоунски передразнив его младенческий порыв зародить просвет в Её настроении, натужно и зло, и совсем несмешно растянула сжатые накрашенные губы в широкую идиотскую издевательскую гримасу, но, почувствовав, что собственная смешливость предательски накатывает и не выдерживает напора его джентльменского юмора, впопыхах отвернулась, чтобы не выдать себя. Он попробовал, заигрывая, одной рукой ухватить подол Её кремового платья, обойти Её вокруг и найти снова Её потерявшееся лицо, но Она ещё раз круто повернулась — спиной к нему!
Отполз, поняв и испугавшись, больше не говорящий Сверчок и занял свой шесток у подоконника детской, грустно глядя в заоко́нный мрак. Мать, собравшись, подошла к нему и, поймав его секундную слабость, оборвала повисшую паузу наставническим тоном Мальвины, в срочном порядке пришедшей в запертый чулан проверять и ставить отметки Буратинке[3]:
— Сколько тебе лет, мальчик?!
— Ше-сть, — не́хотя выдавил он из себя.
— Нет, не шесть. Шесть тебе будет только осенью. Сейчас тебе пять. Или пять с половиной. Когда тебе будет шесть, ты пойдёшь в школу. Но на следующий год. Возмо́жно, будет, и возмо́жно, пойдёшь. Посмотрим! — и, предоставив его голове недолгую возможность прокалькулировать тему возраста, Она добавила:
— Я сейчас пойду к ним, а потом выйду, и мы поговорим. Жди!
Он притаился на проходе во взрослую, и когда Она скорым комендантским шагом вышла обратно, то чуть не снесла его, не ожидая, что он там, и сама испугавшись его.
— Ты хочешь знать, что будет потом?!
— Когда?! — он посмотрел к Ней наверх.
— Ну, потом, не скоро — в будущем.
— А это разве можно?
— Слушай! У нас с тобой будет пакт!
Ветеран Крымской войны недоумённо потупился. Лицо его налилось кровью от мгновенно охватившего его испуга перед Неизбежным и одновременно от неодолимого желания услышать то, что́ объявят, что́ бы это ни было.
— Это приговор?! — спросил он отчётливо, глядя с отвагой наверх, прямо Ей в лицо, в предчувствии Са́мого Ху́дшего, но в разуда́лой готовности к Са́мому Ху́дшему.
Мать расхохоталась в голос! Её смех чуть было не заставил его так же сорваться и так же заразно рассмеяться. Но, поняв, что смеются над ним, он приуныл… Затем снова задрал голову, собрался и решил, что не отпустит Её без ответа.
— Что такое пакт?! — лихо спросил он, скрывая изо всех сил свою внезапную растерянность.
— Ты не знаешь, что такое пакт? — плохо вуалируя свою брезгливость к его кретинизму, занервничала Она и заторопилась снова уйти. Но теперь уже о́н не отпускал Её своим цепким взглядом, ловко заняв место у Её любимой выгодной позиции в прихожей — у высокого и узкого модерно́вого зеркала в тонкой рамке, в которое она теперь не могла заглянуть перед выходом к гостям, — и стойким оловянным солдатиком неотступно не пуская Её туда, к ним, следя за Её намагниченными, испуганными, бессмысленными и мучительными шагами взад и вперёд, — словно супер-наблюдатель, следящий за мечущимся электроном в супер-позиции, находящимся одновременно в двух отсеках, — и чувствуя нутром, что если сейчас хотя бы на одно мгновение, хотя бы на полсекундочки отвести взгляд, то Она — упорхнёт.
— Пойми, я должна идти. Я должна быть там! Так надо. Так, ладно… Молотов и Риббентроп[4]. Ты знаешь? Так, не знаешь. Хорошо, потом мы тебе расскажем — поймёшь. Ты — точно поймёшь. Смотри… Пакт, пакт… Это как договор, понимаешь? То есть, у нас с тобой будет договор. Но не просто договор — у нас с тобой будет военный договор. О ненападении. Пакт! Не входи, выйду — сама всё тебе расскажу, что́ узнаю. Как твоя фамилия знаешь, Дениска?
— Да, знаю — Биркин!
— Вот! И никогда не забывай этого, потому что твоя фамилия от солдатского жетона происходит. Теперь я должна идти. Но я скоро вернусь, и мы поговорим. Иди в комнату.
— Хорошо, но дверь оставь открытой!
— Нет. Нельзя! — отсекла Она его требование.
— Тогда оставь хотя бы щёлку! Как в детскую перед сном! — начал он торговаться, уловив, что Она теперь всё-таки принимает его игру, хоть игра эта и была какая-то новая, интуитивная и пока непонятная для него.
Мать мгновенно испарилась, оставив дверь приоткрытой. Он стоял, не сходя с места, прислушиваясь к мерно зажурчавшему и явно немаловажному разговору во взрослой комнате. Вдруг дверь изнутри захлопнули. Болезненный интерес к только что слышанному и виденному натыкался на собственную трусость перед возможным повторением увиденного или перед Её отказом выложить обещанное в том случае, если попробовать нарушить объявленный Ею запрет и всё-таки войти туда.
Через некоторое, довольно продолжительное, время Она снова вышла в прихожую:
— Смотри, будет так! У нас сейчас социалистический строй. Тебе нравится социалистический строй?
Ветеран не понял вопроса по своему малолетству.
— Я имею в виду, тебе нравится, как сейчас у нас вообще? В стране. Как у нас в семье, — повторила Она свой вопрос, глядя с нескрываемой улыбкой на его тупую мину.
— Да, нравится. А что?!
— Что, правда нравится?! Ха-ха! Неужели! Ну, ладно, допустим, — ухмыльнулась Она. — Кстати, чем?
— Когда Папа приносит с работы пирожки-и с кураго́-ой.
— А, ну это да-а… Разве что́… Но это дома. А на улицах как? На улицах тебе нравится у нас?
— Да, мне очень нравится, как у нас на улицах. У нас краси-ива.
— Что́ значит красиво, по-твоему? — уточнила Она, скептически скривив рот.
— Ты чё, не зна́-аишь, што́ значит краси-ива? Чё спра́-ашваишь?! — недоверчиво, и даже несколько по-мальчишески презрительно к Её девчачьей глупости, протянул он.
— Не-ет, дружок, я-то знаю, что́ значит красиво. Причём я о-оччень хорошо знаю, что́ такое красиво, а что́ такое — не́красиво, и умею это чётко различа́ть, вовремя отличая о́дно от друго́го. А также отделя́я одно от другого! Но это знаю — я́. И так понимаю — я́. А ты́ как понимаешь, мальчик? Что́ в твоём понимании означает красиво?
— У нас чи-исто!
— И?! Всё? — хмыкнула Мать в сторону.
— Ну, и цветы-ы там на клу-умбах, и машины езьдють разные там, грузавы́-ые там… интире-есные… и всё тако-ое…
— Не говори, как Бабушка! А легковые?
— Ну, и лихкавы́-ые, кане́-ешна. Чё спра́шваишь-то?! — Хорошо. Теперь другой вопрос. Ты сказал: «Там».
Где это там? Уточни-ка.
— Ну — там… — махнул он ладошкой в сторону закрытой входной двери.
— Не там — а вон та́м, — Она изящно направила чётко отманикюренный в ярко-красный лак указательный палец в противоположную сторону — в открытую дверь в детскую, прямо туда, где было окно, за которым царила ночная темнота.
— Это где? Там што?! — возник он любопытно.
Мать грациозно прошлась на каблуках в его полутёмную комнатку, встала у окна. Сын тупо посмотрел Ей в спину и дёрнул ручку квартирной двери:
— А вот и не́т! И та́м то́-оже! — махнул он снова на дверь и стукнул в дерматиновую обивку кулачком.
Она вышла из детской:
— Хм… Да, действительно. И там тоже. Ты, как всегда, прав, — соглашаясь и признавая за ним первенство в данном вопросе, изобразила Она смущение перед этим сложившимся первенством.
— А где больше грузовые, а где больше легковые ездят, как считаешь? — усложнила Она вопрос, хоть и не жестикулируя уже, но стараясь повлиять словом, тем самым давая и ему шанс попробовать отвечать, также не размахивая руками. Он сперва кивнул подбородком, а потом опять не сдержался и невольно качнул по-футбольному ногой в сторону двери:
— Там!
— Что «там»?
— Грузаву́шки.
— А легковые?
— Там! — махнул он снова в сторону окна.
— Так во́т: та́м вот, — показала Она с учёным видом назад через своё плечо большим пальцем в красном маникюре на окно, темневшее в полусвете детской, — там грузовые, ведь та́м — шоссе́! Если уже построили. Если не построили, то построят. Посмотрим. Вначале посмотрим, а потом увидим. Или не увидим — тоже вариант. А вот та́м, — показала Она теперь на входную дверь, — там-то как раз таки и легковые.
— Нет. Там — грузовики. У них — груз! — стукнул он повторно в дверь, вспомнив, как недавно у почты, как раз в том направлении, куда выходила квартирная дверь, — видел крытый грузовик с синей полосой и надписью «ПОЧТА». Никак не отпуская дверную ручку, он слегка толкал в обивку плечом глуповатыми детскими покачиваниями, потом поднял подбородок в сторону воображаемого шоссе за окном своей детской и презрительно процедил:
— А вот там — одни лихкаву́-ушки с мига́-алками.
— Ладно, — молвила Она, — кто и где легковушки, а кто и где грузовушки, это мы потом разберёмся. Сам разберёшься, без меня! Так. Ещё что-нибудь есть добавить? — и уже направилась в сторону большой комнаты. Потом приостановилась:
— Или тебе куда? Куда направился? В Крым рвёшься?! А может, на Ближний Восток? А, милок?!
Он нехотя отпустил ручку входной двери и пристыжённо замолчал, думая про себя: «Чё Ей на́-ада?», — однако, не желая, чтобы Она уходила к гостям, сын широко и глупо, как бравый французский кавалер перед польской панночкой, улыбался Матери, демонстрируя свою полнейшую любезность и сердечную преданность хотя бы на время наполеоновского нашествия. Но потом, вернув себе прежний, сво́й, ход мыслей, решил наперекор Ей вырваться отсюда пе́рвым — во́н из квартиры, и, не сдержавшись, рявкнул всё равно своё:
— Мне — туда!
— Ну иди, иди гуляй по Крыму своему. Я пошла. Но только знай: как вернёшься, будут санкции! — и Она уже направилась к гостям, величественно махнув белой юбкой платья, представившейся ему королевским шлейфом.
— Чё-ё? Какие ещё сакции? Секции, что ль? Спортивные? — форсировал он голосом присущее ему и, как он считал, неотъемлемое право хамить.
— Накажу — во́т что! Са́нкции![5] Причём, та́к накажу, что ма́ло не пока́жется! — помолчав строго, но с упрямо вкрадывавшейся в Её губы улыбкой, Она добавила, — а кому-то и сакции! Ли́по-! И в ма́ску запаку́ю навсегда́! — тут Она радушно улыбнулась, как ведьма, заманивая его веерообразным ярко-красным маникюром обеих рук, словно ласково приглашая к обещанным Ею только что уникальным ворожейкиным процедурам, способным, само собой, как снять, так и навести любую порчу.
— Чё-о? Совсе-ем ду-ура?! — не выдержал сынок.
— Ли́па, говорю… Ха! Отвали́, Моя Чере́шня!
Сын тоскливо посмотрел Матери в спину, на Её изящно отманикюренную кисть, задержавшуюся на секунду на золотой пружинящей, уже вжатой Ею до упора вниз дверной ручке в большую комнату, где собрались чужие, отвернулся опять к замку входной двери, услышал, — в момент задушив свою скорбную зависимость, — как Она решительно открыла дверь и ушла к ним. Тупо в своей гордости он сердито процедил холодному замку входной двери: «Дсвидэ-эния, милое создэ-эние!»
Вышел. Пошаркал тапочками по тускло освещённому коридорному линолеуму восьмого этажа. Стало муторно. Потянуло вправо, мимо лифтовых дверей — на свет, струившийся из матовой застеклённой двери лестничной клетки. Осторожно, чувствуя себя залётным воришкой, отворил красную дверцу с белой надписью «ПК», настырно, через резь в пальцах, перекрутив на отлом проволоку пломбы; внимательно обследовал внутренности пожарного шкафа, зачем-то посчитал бухты свёрнутого шланга болотно-серого цвета; безуспешно попытался свернуть ручку крана, затяжным плевком смачно плюнул в ведро, ответившее со своего пустого дна на его залётный привет только коротким жестяным эхом; констатировал, что, видимо, всё на месте, и начал медленно, шажками, робко пряча свой слух от эха любого производимого шума, — подниматься по широкой бетонной лестнице. И так печально плёлся, нудно, натужно размышляя: «И ка́к с Ней говорить?..» Стал истуканом у сплошного окна, открывавшего с общей лестницы просторный вид на ночную Москву, и долго-долго смотрел вдаль: на гигантский вертикальный параллелепипед из бетона, металла и стекла, окаймлённый по своим граням ночной праздничной иллюминацией. Постояв в раздумьях, вернулся на этаж.
Входная дверь в квартиру по-прежнему оставалась растворена настежь. Повезло! Не касаясь двери, вихрем ворвался в прихожую и сходу направился к ним: Мать там! Но тут за спиной послышался глухой деревянный хлопок. Обернулся: дверь в коридор закрыта! Как в страшном, когда-то уже виденном сне, дёрнул ручку, нервно покрутил замок, толкнул дверное полотно — облом, дверь не поддавалась. Повторил попытку — опять нет!
— Ну чё?! Будешь ещё Мать одну оставлять?! — послышалось из-за двери, как со дна глубокого колодца, но как-то уж очень подозрительно близко.
— Открой! Выпусти! — заистери́л он, поняв, что Она упёрлась в дверь с внешней стороны. Сделав ещё одну попытку толкнуть, он стал уже всем своим маленьким корпусом давить дверное полотно наружу, в ярости сам выворачиваясь наизнанку, с глазами навыкате и урча как мотор.
— Где был?! Отвечай вначале! — донеслось снаружи.
— Нигде! Откррой! — надрывался он.
— В Крыму? Или ещё дальше: на Ближнем Востоке? Или, может, на Да́льнем?
Вдруг дверь открылась сама по себе, отъехав вперёд как по волшебству: Она стояла в коридоре спиной к нему в своём белом платье и красных туфлях на высоких каблуках. В Её руках волшебным образом мелькнуло нечто металлическое и сразу исчезло.
— Каком ещё крэму́!? — он удивлённо утёрся.
Она не обернулась и продолжала вещать спиной к нему:
— Не крему́, а Кры-му́! Полуостров такой русский — Крым. Как раз в том направлении, куда ходил. На Украине сейчас находится. Пока что. Но мы это поправим со временем.[6] А вот ко́фэ с крэ́мом бу́дэшь пить в Крэмле́! Я это и Отцу твому́ давно уже сказа́ла — такому же ха́му, как и ты́. — Она спортивно и театрально развернулась на остром каблуке своей красной туфельки в его сторону, чуть присела, и, прищурив один глаз, наставила на него в упор сверху вниз его детский калейдоскоп:
— Вы арестованы за нарушение скоростного режима!
— Отдай! Это моя Подзорная Труба! — тявкнул он.
— Люди-то е́сть при социализме? — произнесла Она, как заправский астролог, неуловимую для него двусмысленность, смерив его через калейдоскоп с головы до ног и обратно, показу́шно настраивая своим красным маникюром резкость его «Подзорной Трубы», сулившей Русскому Генералу от инфанте́рии при обычных, более счастливых, условиях пребывания в детстве одну лишь хаотичную смену невпопад бессмысленных стеклянно-пёстрых мозаичных орнаментов. Он уловил тему, увидев на себе наведённое жерло Судьбины, но, не показывая своего напряжённого состояния, подошёл поближе и решил угодить Ей в Её игре:
— Ну-у… и люди интиресные такие ходють по улицам.
— Не ходють, а хо-дят! — поправила Мать.
— Ну, хо-одя-а-ат, — лениво отмахнулся он.
— Не «ну», а лю́ди хо́дят! Куда и откуда, а также когда и во сколько — э́то мы ещё посмо́трим, — Она подозрительно сузила глаза на Генерала от инфантерии.
— Ну, лю-юди хо-одят. — он как-то скис от ночного информационного перегруза.
— Опять «ну». Ладно, потом об этом.
— О чём?!
— О том, как ты́ говоришь, о том, как Бабушка Ната́ша твоя говорит, и о том, как на́до говорить! Продолжим?
— Ну, — пробурчал он.
— Опять «ну»! — помолчав, спрятав калейдоскоп за спину, словно вспоминая, о чём был разговор, и уловил ли сын нить разговора, Она продолжила:
— Ага! Значит, люди тебе нра́вятся, говоришь? Мм-г… — Мать прошла мимо него в квартиру и остановилась у двери в большую комнату, переваривая сказанное и услышанное от него в ответ.
— Да! Нравятся! — задиристо стоял он на своём.
— А кто бо́льше нравится: женщины или мужчины? — спросила Она тогда, повернувшись к нему с провокаторской улыбкой.
— Мне все́ нравятся! Космонавты и пожарники. И дети мне то́же нравятся! Пионеры!
— Не пожарники, а пожарные! Пожарники — это жуки такие, — поправила Она. — Пионеры ему нравятся, смотри-ка… Значит при социализме хорошо жить, считаешь?
— Да! — он даже воспрял духом в своей уверенности.
— Ладно, хорошо так хорошо. Хотя кому хорошо, а кому и не очень. Но потом придёт другой строй. Это не капиталистический, но что-то вроде. Как бы нечто между капиталистическим строем и социалистическим. Серединка на половинку.
— Откуда знаешь?! — округлил он глазёнки.
— Так сказали. Потом поймёшь. А сейчас — слушай!
— Что будет со мной? — встрял он.
— А ты эгоист, — улыбнулась Она. — Ладно, так и быть, узнаю и это.
Она собралась было идти к ним, но сын, уже бодрствующий в ночи́, учуявший свалившуюся на него свободу, убеждённый в своём праве на теперешний личный диалог с Матерью, в котором он тем более проявлял себя вроде бы достойно, — не пускал Её. Она вынуждена была замереть на пороге взрослой, чтобы не дать ему войти самому́, и начала в игриво-извиняющемся, издевательски ищущем подмоги тоне заговорщически перебрасываться с оставшимися там гостями, стоя спиной к сыну, впе́рившемуся сзади и снизу вверх глазами в Её стройную оси́нковую фигуру в кремовом платье, за юбку которого он держался. И театрально жаловалась, и ныла, и умоляла о том, что «слы́шите! он не спи-ит и мешает войти-и, и хочет войти са-ам». Потом всё-таки, несмотря на все его усилия Ей помешать, подло проникла в дверь и, напоследок плотно и оскорбительно далеко отодвинув его икрой правой ноги ему по животу, ушла, так и не дав ему прорваться вслед за собой и выяснить сразу все вопросы напрямую с официальным источником информации и нынешних бедовых переживаний. Да ещё туго задвинула дверь перед ним, как он ни пытался, вцепившись обеими руками в дверную ручку и тщетно скользя тапочками по паркету, толкать эту дверь от себя. Послышался щелчок на уровне его головы. Он похолодел от ужаса! Отскочил на полшага назад. Но через секунду решился и, мужественно дёрнув ручку вниз, надавил на дверь. Дверь оказалась заперта изнутри, что, с одной стороны, лишило его последней надежды попасть теперь во взрослую, к ним, но и успокоило в том, что недавно раздавшийся щелчок всё-таки не был звуком затвора нацеленного на него изнутри пистолета, как промелькнуло у него в голове сперва.
Через какое-то время, он не знал какое, дверь щёлкнула снова. Мать вышла и с ажиотажем, олицетворявшим явную попытку пробудить в нём такую же щепетильную экзальтацию к Предстоящему, стала с напускной учёностью вещать:
— Так, слушай внимательно! Ты не будешь бога́т, но будешь состоятелен. У тебя уже к тому моменту будет машина и работа. Хорошая машина. Так: честным или нечестным путём будет она получена, не сказали, но машина бу́дет. Не самая дорогая, правда, но достойная.
Он заворожённо внимал.
— Да. И ещё. Слушай! У тебя будет много женщин. Та́м это будет мо́жно. Сейчас это нельзя. Но при но́вом общественном строе это будет мо́жно.
— Но заче́м?!
— Ка́к, ты не хо́чешь?! — Она на секунду заколебалась. — Представляешь, сможешь менять их, сколько захочешь, одну за другой, или спать сразу с двумя́.
— Заче-ем? — никак не догонял он Её радужных посу́лов.
— А вот затем! Затем, что это прия́тно! Понима́ешь?!
Прия́тно! — и Она долго посмотрела на него сверху вниз с заискивающей и одновременно язвительной, но по-прежнему ловящей контакт понимания в его детском недоразвитом сознании улыбочкой.
— А зачем? Я жиню́сь хоть?! — искренне понадеялся он.
— Так. Э́то тебя интересует. Хорошо. Потом ты же́нишься. На одной из них. У тебя будет всё! И люба́я за тебя пойдёт, какую захо́чешь. У тебя будет много де́нег и хорошая до́лжность. А в том случае, если строй сменится обратно на социалисти́ческий… тогда́-а… у тебя будет вообще́ така́-а-я до́-о-олжность! — тут Она с невыразимым ужасом на лице провела лукавым с искоркой взглядом вверх по косой, к высокому потолку, тонко присвистнув и важно подняв при этом вертикально вверх хорошо отманикюренный красным лаком указательный палец слоновой кости, затем осторожно спрятала указательный маникюр в кулак и уже преспокойненько, в тоне любящей Мамы, нараспев добавила:
— И тогда́-а, но то-олько тогда́-а, запо́мни, ты смо́-ожешь жени́ться. Ты сможешь выбирать себе любу́ю — любую, какую твоя душа́ только пожелает!
— Ка́к это, выбира́ть? — заинтересовался он, сам отвернувшись в сторону, смущённый начатой Ею темой.
Мать со словами «Жди ту́т!» ушла в комнату гостей.
Он поначалу стал прислушиваться к обрывкам их беседы, мерно зажурчавшей за дверью взрослой комнаты. Но через минуту всё стихло. И как он ни напрягал слух, тужась представить себе, что́ же всё-таки там может происходить, всё равно больше ничего не мог услышать в ожидании Её возвращения и опять тоскливо, как бродяга, посмотрел вправо — на замо́к квартирной двери. Так задумчиво стоя в коридоре, он вовсе забыл про время.
Вдруг до него донёсся возвысившийся строгий мужской голос, адресованный непонятно кому с вопросом:
— Что он там делает?!
— Я не знаю… Ждёт чего-то… — громко, но спокойно и даже как-то равнодушно-насмешливо отвечала голосу Мать.
— Он что-то хо-очет?! — снова послышался громкий вопрос, задевший его слух своей нарочитой важностью.
— Да чёрт его знает, чего он хочет… — прозвучало опять в ответ голосом Матери, словно говорившей не о своём сыне, а о каком-то потеряшке-замарашке в дворняжьей шкурке.
— Ну так пойди и спроси́ у него, чего он хочет! — «весомо-грубо-зримо» дошло до него из глубин, «как в наши дни дошёл водопровод»[7], новое резкое развитие ситуации, что́ заставило Замарашку вздрогнуть в предчувствии ареста.
— Да ладно… Пусть себе… Оставь его. Чокнутый какой-то… — абсолютно индифферентно уже было подытожила Мать. Потеряшка теперь окончательно проникся мыслью, что он точно — бездомная собачонка.
— Нет, ты вы́йди к нему и задай ему вопро́с, чего он хо́чет! — мужской голос явно любил руководить и руководил.
Когда Она наконец вышла к нему, он, насквозь зомбированный услышанным, смотрел на Неё изумлённо, как на шикарную большую дорогую куклу из Центрального театра кукол имени Образцова на Садовом кольце, ведо́мую в данном случае не верёвочками сверху или рычажками снизу, но являвшимся одновременно и тем и другим этим низким мужским закулисным голосом какого-то таинственного Карабаса Барабаса[8], засевшего себе та́м, куда Замарашка только что отважно рвался; а теперь вот стоял, испуганно замерев, не в состоянии пошевелить ни руками, ни ногами, с тревожным любопытством ожидая новых команд требовательного голоса Фатума.
— Так. Ты вы́-ышла к нему?! — раздавались раскаты.
— Да, я ту́т! — как рядовой в строю, очередь которого быть перечисленным по ранжиру теперь подошла, отрапортовала рядом Кукла.
— А он с тобо́й находится? Где́ он?!
— Да. Мы рядом. Он ту́т! — отчиталась честно Кукла о вновь прибывшем, хоть и прибыла́ в данном случае Она сама́, свои́ми нога́ми, женственно цокая по лакированному паркету каблуками своих красных туфелек.
— Но где́ вы?! Я вас не ви́жу! Вы в коридо́ре?! — напустил пущего гипноза Карабас из-за своих Кулис.
— Да! Мы здесь! В прихожей. Вдвоём.
— Задай ему вопрос!
— Так, что́ я должна у него спросить? — нарочито взволнованно и послушно, преисполненная решимости выполнить любую команду, в том числе и команду спросить, требующую, однако, в настоящий момент уточнения у непосредственного командира способа и инструментария выполнения, произнесла Кукла механическим голосом, тактично подавшись своим марионеточным корпусом в сторону Таинственной Комнаты, дверь в которую оставалась немного приоткрытой в целях обеспечения коммуникации с начальством.
— Спроси его, чего он хочет! Поняла? — прозвучал из глубины взрослой вопрос с заложенным в нём требованием немедленно сообщить о готовности к выполнению.
— Да, поняла! Я должна спросить его, чего он хочет! — показала Кукла полне́йшее уразумение сложившейся ситуации и тактики момента, а также стопроцентное согласие с теперешним руководством, вглядываясь с трепетной надеждой, но как-то по-строевому тупо, в ту сторону, откуда из-за приоткрытой двери доносился бас.
— Вопрос должен звучать так: «Что ты хочешь?» Повтори! — сохранял за собой инициативу Карабас.
— Что́ ты хочешь?! — воскликнула Честная Кукла в безотчётной экзальтации, слегка оторвав каблучки от паркета и, по-лебяжьи вытянув шею, тупо упёрлась деревянным взглядом в деревянную дверь взрослой комнаты, явно уверенная в том, что такая фундамента́льная и та́к вы́спренне произнесённая на этой импровизированной сцене реплика из вновь полученной Ею роли непременно сулит Ей достойный ангажемент.
— Не я́ хочу, а о́н хочет! Он хочет! Дошло́?! — брезгливо-разочарованно выдохнул Карабас — он же сценарист и он же режиссёр постановки, призванной вызвать фурор в театральном мире. Тем самым Карабас откровенно показывал, кто́ тут из всех самый у́мный, а кто дура́к, и что если так пойдёт и да́льше, то репетиция спектакля будет прова́лена, а роль могут и отобрать.
— Да, теперь, думаю, что поняла, — с артистичной вежливостью приложив подушечку среднего пальца с красным ногтем к виску, а сам палец выгнув дугой, изобразила Марионетка наигранную секундную неуверенность, а также нечаянно оброненное и вдруг заново обретённое Ею постижение смысла задумки сценариста и режиссёра при неизменной, по-бабьи глупой преданности и стремлении угодить своим постижением, своей умной предупредительностью сценаристу и режиссёру постановки, и, торжественно воображая себя в глубине души Принцессой Турандот, неожиданно громко и пафосно растянула долгожданное, та́к ну́жное восклицание не своим драматическим сопрано:
— Чего-о-о он хо-о-очет?!! — и вновь мягко, словно пёрышко, опустилась на каблуки, захлопав крыльями.
— Я не зна́-а-аю, чего он хо́-о-очет! Ты меня́-а об этом спра-ашиваешь?! — безвозвратно усугубил сокрытый от людских глаз басовитый Карабас вопрос понимания как краеугольный вопрос философии.
— Не-ет. Я у него́-о спра́-ашиваю: Чего о́-он хо-очет?! А он не отвеча́-ает! — начала капризничать, чуть ли не теряя терпение, Примадонна.
— Он этого не знает. Он должен задать вопрос о то́м, чего он хочет, ему́! Тогда он будет это зна́ть, если получит от него ответ, и сможет ответить тебе. Поняла?!
— Да. Теперь, думаю, что поняла, — немного успокоилась Принцесса.
— Теперь скажи: «Задай вопрос, чего он хочет».
— За-дай воп-рос, че-го он хо-чет! — с тупой механистичной расстановкой по слогам, но достаточно быстро, словно на автомате, протараторила в ответ Марионетка.
— Но не мне́, а ему́! Надо сделать та́к, чтобы было поня́тно. Чтобы он понял. Он!
— Задай ему́ вопрос: Чего о́н хочет?! — скорректировалась Кукла, вновь ухватив утраченный смысл и дух реплики, входя во вкус темы, но поворачивая голову вправо и вниз к Буратинке по-прежнему туповато и угловато.
— Чего́ он хочет?! — бо́рзо пискнул Ветеран Крымской войны, экзаменуемый сразу по двум предметам: формальной логике и риторике.
Кукла вдруг замолчала, и, казалось, навсегда, безвозвратно выпав из интерактивной логической цепочки всего пять минут назад так весело начавшейся межкультурной и межвозрастной коммуникации.
— Ты́ зна́-аешь, чего́ о-он хо́-очет?! — прогремел из Комнаты уточняющий вопрос, совершенно дезориентировавший Турандот.
— Да кто́, наконец?! — окончательно вышла Примадонна по кличке Турандот из терпения, то́пнула своей красной подламывающейся туфелькой в паркет, чуть ли не теряя при этом равновесие вместе с остатками сознания, и немного потопталась на месте.
— Вот у него и спроси́, кого он имеет в виду́. Меня́?! — по-прежнему уверенно, с толком и с расстановкой, но без излишнего чувства[9], въедливо манипулировал Карабас.
— Тебе кого́, его́? Ты хочешь узнать, чего о́н хочет? — спросила Кукла сверху вниз, не скрывая своего сомнения в смелости Потеряшки тепе́рь, когда тот услышал, как звучит Смертельная Опасность.
— Да, мне его́! Я хочу знать, чего о́н хочет! — возник снова отважный пискля, уверенный в непреложности и чистоте своих помыслов.
— Вот тогда и спроси у него! Как должен звучать вопрос? — подбодрила Турандот Потеряшку и мягко коснулась его пижамного плеча ладонью.
Но малец, введённый в заблуждение отсутствием перед глазами какого бы то ни было живого образа, который бы сопровождал и иллюстрировал доносившиеся до его детских ушей магические громовые раскаты, уже не зная, в каком направлении, кому́ и про что́ пищать, — подавленно ушёл в себя. Потом он с глубокомысленным трудом всё-таки сформулировал своё вопросительное предложение, потянувши Куклу за́ руку вниз и советуясь с Ней шёпотом:
— Чего ты хочешь? Так?
Турандот одобрительно кивнула, наклонившись к Потеряшке, принимая в этот момент его́ сторону, подбадривая его и показывая всем своим видом и жестикуляцией, что Она сейчас с ним, за него. Тем не менее, Она мягко уточнила:
— Только не я́ чего хочу, а ему́ ты должен задать этот вопрос. По́нял? — и этим полностью снимая с себя возможные подозрения в чём-либо. — Ну! Давай!
— Чего ты хо́чешь?! — привстав на цыпочки, вытянув голову на тонкой шее вверх и в направлении приоткрытой двери в Таинственную Комнату и представляя себя прожорливым волком из сказки про мальчика-с-пальчик[10], выпалил детским «басом» пискля.
— Кто-о?! Я-а-а?! — раздался в ответ ужасный громогласный Карабас Барабас, явно грозивший вот-вот появиться из своего Звериного Логова, и тогда от наглядных иллюстраций всего ужаса происходящего уже точно будет не отвертеться. Но, не желая так просто капитулировать, пискля проора́л, чуть не надорвав свою маленькую глоточку:
— Да́-а! Ты́-ы-ы! — сам безвозвратно подпадая под колдовство де́йства.
— Ты́-ы?! Ты-ы хо-очешь зна-а-ать, чего́-о я хочу́-у-у?! — неумолимо гремел и грохотал Карабас оттуда.
— Да! Я хочу зна́ть, чего ты хо́-очешь! — не испугавшись, упрямо настаивал пискля, сумевший снова сказочным образом по восходящей эволюционной кривой всего за минуту их вербального противостояния превратиться обратно из бездомной Каштанки[11] в смелого Мальчиша-Кибальчиша[12].
— Тогда зайди-и и спроси-и! — вызывал Карабас Барабас новоявленного Мальчиша-Кибальчиша на решающий бой.
— А вот и зайду́! — пронзительно принял вызов Мальчиш, надеясь, что враг осознал-таки всю неминуемую опасность своего положения. И только он было взялся за ручку незахлопнутой двери в большую комнату, рьяно топнув тапком аки турнирный конь с отчаянным воплем «Я зайду!», как вдруг густой голос Карабаса изнутри Закулисья остановил его:
— Нет! Подожди! — что́ заставило Мальчиша благородно и даже несколько смущённо призадуматься, что надо бы теперь, чтобы всё было по-честному, дать врагу время хорошенько подготовиться к бо́-ою и что, вероятно, там, в темноте, у робко прячущегося за освещённым рингом соперника в предстоящем рыцарском турнире, — заслуженным Призом за победу в котором обязательно будет Большая Праздничная Кукла, — возникли какие-то временные пробле-емы… Может быть, у этого, второго, претендента на Приз, к приме-еру… ну… забра́-ало, допустим, заржаве-ело, и он не в состоянии его опусти-ить или там… Собственно, ни Ветеран, ни Буратинка, ни Бродяга, ни Мальчиш в одном-единственном лице ка́спер-минимозга[13] Пижамного Привидения, даже не знали, о чём теперь думать, — ни вообще, ни конкретно в таких ситуациях, — и стояли себе в нахлынувших глубоких сомнениях, неловко поёживаясь, в компании с этой дурацкой большой нарядной, да к тому же сильно накрашенной и надушенной Механической Куклой рядом, как-то ласково и глупо улыбавшейся им сверху, словно Мама. А са́м Ка́спер уже плыл от Неё далеко-далеко, в неведомые страны, стоя на капитанском мостике у красного железного штурвала морского катера с плоским треугольным носом, претендовавшим на то, чтобы резать все волны этого бушующего океана жизни. Катера́ были маленькой недвижной флотилией стационарно закреплены на прогулочной территории детсада «Солнышко», вульгарно ярко выкрашены в химо́зный синий и жёлтый и являлись пределом мечтаний и снов послеобеденного тихого часа и феерическим финишем оголтелого командного забега наперегонки после детсадовского полдника без бабушкиных вкусных сырников, а с обры́длой казёной запеканкой. Ребята, стремившиеся в их вечной дебильной манере играть в такие минуты в Царя Горы и занять место у крутящегося красного рулевого колеса, не принимали во внимание тот непреложный фа́кт, что в какую сторону и сколько оборотов этой попавшейся в их детские ручки, вращающейся вхолостую, глупой в своей округлости штурвалиной ни крути́, а также в какой цвет её ни перекра́шивай, от этого сама́ дощатая платформа катера, — всякий раз с безмолвным равнодушием встречая на своём постоянном причале у детской площадки перед корпусом старшей группы их орущую ватагу, каждый в которой боролся за лидерство у крашеного руля, — так никогда никуда и не плыла́, ведь она была на́мертво зафиксирована на железных свайках, врытых в детсадовскую землю на глубину их маленького росточка.
Кукла Турандот дотронулась до его плеча. Каспер вздрогнул от прикосновения Её руки.
— Нет! Я захожу! — обрёл Каспер заброшенный статус своего мальчишества-кибальчишества и вспомнил вдруг реплику из забытой им роли. Но потом он снова засомневался, и ему́, уже́ не зна́вшему, сколько прошло минут, пока он мечтал про свой детсадик, показалось в этот момент, что роль эта — не его́, что он — чужо́й и что ме́сто его — не зде́сь, хоть и сознавал, что теперь это уже дело че́сти, что он ввяза́лся в предначертанный спектакль и назад хода теперь не бу́дет.
И именно в момент его секундного колебания из взрослой комнаты, как ни в чём не бывало, послышался уже нормальный человеческий голос — тот же, кара-бара-басов, но адекватный и предполагавший, или хотя бы не исключавший своей неожиданно ровной интонацией, что разум всё-таки есть на этом свете:
— Ладно. Заходи! — донеслось негромко и по-мужски сдержанно из внезапно расколдованного Закулисья после краткого прокашливания.
Но Мальчиш, не будучи готов к неожиданно возникшему изменению тональности и тембра театрального мира волшебных звуков, в который он успел с головой погрузиться, замер, чутко вслушиваясь в возникшую тишину. А Принцесса вновь должна была слегка подтолкнуть его, на мгновение мысленно потерявшего нить происходящего, выпавшего из роли и уже не знавшего, как себя дальше вести с этим непредсказуемым Карабасом, ещё совсем недавно вызывавшим его на турнирную схватку за Прекрасную Даму, а теперь, словно какой-то арабский шейх, вальяжно приглашавшим Малыша-Каспера к себе на ковёр.
С опаской войдя, Мальчиш с первых шагов опознал молчавший теперь и одними глазами следивший внимательно за передвижениями вошедшего голосовой источник своих страхов по строгому чёрному костюму, по аккуратно выбритому мужественному каменному лицу и такой же недвижи́мой позиции в замершем выжидательном положении сидя, изначально занятой владельцем чёрного костюма на диванном уголке несколько сепаратно от остальных фигур, уже пропавших куда-то, да и не интересовавших его больше — Жопа́стой Коровы и дурема́ра-обнима́шкина. Руки Арабский Шейх в чёрном костюме держал в замок, уперев локти в колени. И Мальчиш, хоть и пожалел о том, что это не Отец, даже испытал гордость за себя, вызванную подспудным уважением к представшему его взору врагу, который тем временем просто оставался на занимаемом им месте, в противоположность трусам, при появлении Мальчиша сразу сбежавшим, поджав хвосты, нервно курить на балкон. Тот факт, что перед ним сейчас оказался, как почувствовал Мальчиш-Кибальчиш, Главный в этой компании классовых врагов Буржуин, и то, что этот Главный Буржуин не был рядом с Матерью в тот момент, когда Ветеран Крымской войны прокрался к ним без скрипа, неожиданно для себя уличив их компашку в ночных бдениях, — вселило в него не только почтение к умной силе, которую он находил в данном типе, но и готовность попробовать поговорить с типом в чёрном костюме более доверительно и всё-таки по-мужски.
Но тот встретил его брошенным не глядя резким пренебрежительным тоном:
— Тебе чего? — подался чуть вперёд, расцепил пальцы и кратко развёл ладони.
В новой ситуации Кибальчиш опешил.
— Ну?! Я жду, — терпеливо настаивал Чёрный Костюм.
— Чего ты хо́чешь?! — выпалил строго Мальчиш, так как позади него в этот момент точно была Москва![14] Тут у него всё оборвалось внутри от собственной отваги, но он упорно продолжал смотреть Чёрному Костюму прямо в глаза.
— Я просто сижу здесь, посиживаю себе, никого не трогаю. Что спрашиваешь? — с каким-то индифферентным достоинством ответил Чёрный Костюм.
— Нет! Я́ тебе не ве́рю! — пронзительно надрывался Мальчиш, словно заводя мотор, ощущая себя целым танком «Т-34», обнаружившим для себя цель пушечной стрельбы и намеревавшимся подъехать на гусеницах поближе к этой заветной цели.
— Ну и не верь себе, мне-то что! Са́м-то что́ пришёл? Что́ хо́чешь-то? — продолжил безразличный Шейх.
Мальчиш молчал, и его «Т-34» заглушил мотор, поскольку в эту минуту Каспер действительно забыл и не просто забыл, что́ он тут забыл, а даже забыл, забыва́л ли он тут вообще́ что-либо когда-либо или не́т. И бо́лее того: он совершенно позабыл в эту минуту даже спроси́ть себя о то́м, не забы́л ли он тут что-либо в большой взрослой комнате. И от этого складывалась ситуация, в которой хотеть что-либо было неактуально.
— Или, может, потеря́л там что-нибудь? — не отставал Тип.
— Где та́м? — заинтересовался Мальчиш частностями.
— Откуда мне знать, где́. Я́, что ль, потерял? Может, та́м, а может, зде́сь, — увернулся Чёрный Костюм, сразу вязко уводя за собой в болото непознанного.
— А я что́ потерял? — не унимался Кибальчиш-Потеряшка, надеясь этой зацепочкой всё-таки выведать, о чём вообще идёт речь, так как было бы всё-таки особенно обидно, если потерявшийся предмет относился бы к чему-то ценному из его сокровищницы детских игрушек.
— Я не знаю, что ты конкретно потерял, если ты вообще что-нибудь терял. Кстати, а ты теря́л что-нибудь? — вдруг заинтересовался, словно очнувшийся от долгого сна, чахнувший досе́ле в забытьи над златом Кащей Бессмертный[15], он же сам Главный Буржуин, и строго посмотрел на Мальчиша́.
— А что, нашли́?! — руки в бо́ки, потянул было за ниточку Мальчиш-Кибальчиш.
— Что́ нашли?! — тут же ушёл Чёрный Костюм от темы, словно тема и не затрагивалась.
Воцарилось неловкое молчание.
— Ладно, — примирительно прервал паузу Чёрный Костюм, — с каким вопросом пришёл-то?
Мальчиш задумался. И как-то надолго, если не насовсем.
— Тебя интересовало же там что-то… Или уже не интересует? — уже явно показывал Чёрный Костюм, он же — Кащей Бессмертный, свою искреннюю готовность идти на компромисс, хоть и явно конъюнктурно обусловленный. И Главный он или не Главный, и Буржуин он или не Буржуин, Мальчиш — вновь обретя своё изначальное рыцарское достоинство — уже начал подвергать серьёзным сомнениям.
Напоследок бросив Мальчишу-Кибальчишу:
— Ну ладно, поду́май покамест, может, вспомнишь, — ЧК вдруг куда-то испарился.
Мальчиш, застыв в этом судорожном поиске безвозвратно утраченной последовательности полночного разговора, в безуспешной, путаной обратной отмотке собственных аудио — и видеозаписей в голове, уже даже не замечал, как взрослые визитёры Мамы теперь преспокойненько разбрелись и шлялись себе туда-сюда по квартире, о чём-то свободно, в голос, переговариваясь, — то из комнаты в комнату, то на кухню, где они то спонтанно собирались в могучую кучку[16] и и́здали в голос хохотали, то, подозрительно замолкая, возвращались поодиночке, всё подсмеиваясь в его адрес над чем-то… До его детских ушек всё время долетал взрослый гогот то вновь осмелевшего дядьки-обнима́шкина, то жопастой и грудастой тётьки, называвшей себя дядькам то Любой, а то вдруг целой Любовью, не перестававших «то вместе, то поврозь, а то попеременно» гнусно улыбаться ему свысока. На его строгий вопрос: «Над чем вы там всё смеётесь?!» — они подло включали интригу: «Да так… над анекдотом одним…». И когда он, застав их сборище в кухне, грозно и громко потребовал выложить ему этот развеселивший всех, кроме него, анекдот, — предварительно получив от кого-то, на минуточку оторвавшегося от их компашки и непредвиденно завалившегося к нему в детскую, объяснение того́, что́ вообще есть «анекдот», — то вынужден был, уже не помня, в какой комнате сам находится, тоскливо и безропотно ловить покрасневшими от стыда ушами претендовавшее на неназойливое, звучавшее всякий раз в форме искреннего дружеского напутствия пожелание «вспомнить», и что мнимый, но так пока никем не озвученный анекдот — это якобы как раз он сам и есть. При этом они упорно называли его каким-то неведомым Лариосиком[17] и всё время повторяли: «Закрой рот!» О чём или что́ вспомнить, а также о чём анекдот, он так и не догонял, но уже был почти уверен, раз все повторяли ему одно и то же, что что-то всё-таки потерял: не зря же он стоит здесь, у себя в детской, и пытается вспомнить неизвестно что́ и даже роется то тут, то там. И наконец, ему по́д ноги, как собаке кость, была вальяжно-пьяно брошена этими взрослыми дураками реплика:
— Ладно, иди пока к себе и подумай! Может, вспомнишь. Может, заодно и найдёшь, что потерял, в случае если вспомнишь.
И тут, после продолжительных сомнений, к нему всё-таки пришло то, о чём говорилось в последнем разговоре. Пошёл, разыскал Чёрного Костюма, как раз двигавшегося на него по коридору, и призвал того к неумолимому ответу:
— Стой! Я вспомнил! Я скажу! — молвил Кибальчиш.
— Так. Что нужно?! — мнимо опешил Чёрный Костюм.
— Что ты хочешь?! — задиристо спросил Мальчиш.
— Что́? Кто́? Я́ что хочу?! — наигранно испуганно отпрянул Чёрный Костюм. — Я ничего́ не хочу! Что надо-то?! От-ва-ли́!
— Надо, чтобы ты срочно сказал, что́ ты хо́чешь! — бойко повторил Мальчиш своё требование.
— Сказа́ть?! — вдруг приостановился в коридоре и, внимательно посмотрев Мальчишу-Кибальчишу в лицо, спросил Чёрный Костюм, строго и таинственно продолжая глядеть на него сверху, явно пугая и проверяя готовность испытуемого, осмелившегося преследовать его́ — самого́ Чёрного Костюма, встретить с честью то́, что́ будет сказано сейчас, но что сказанное уже невозможно будет после этого ни измени́ть, ни отмени́ть, ни замоли́ть, ни попра́вить.
— Говори́! — самоотверженно потребовал Мальчиш.
— Я хочу зна́ть, что́ ты видел во сне́! — резко и прямо, как неподкупный экзаменатор, задал свой вопрос ЧК.
— Не скажу́! — насторожился Кибальчиш, вту́не подозревая, не изме́на ли это, и не Мальчиш ли Плохиш перед ним в эту минуту, собирающийся выведать у него Военную Тайну и затем — за банку варенья и коробку печенья — самым диверсионным и самым подлым манером применить бертоллетову соль с целью подзорвать все пиротехнические склады́ уже вот-вот подступающей к мальчиша́м на подмогу Красной Армии?!
— Па́дал? — поинтересовался Чёрный Костюм.
— Нет! — не дрогнул Кибальчиш.
— Ну, нет — так нет… — ЧК помолчал, потом уточнил:
— Но упал назад в траншею или вперёд на бру́ствер?
— Какой ещё брусвир? — покрутил Мальчиш у виска, подумав, что его первоначальная оценка Чёрного Костюма как достойного умного врага была явно поспешно завышенной. И всё равно Мальчишу казалось странным, что ЧК что-то знает. Это и пугало его, и заманивало смело продолжать разговор.
— Немецкий-то знаешь? — крайне аккуратно, стараясь не задевать внутреннего достоинства Красноармейца, полюбопытствовал ЧК. — Vielleicht auf Deutsch?[18]
— Ну-у… И чё? — хитро́ прищурился Мальчиш, не желая выдавать в эту ответственную минуту своих познаний немецкого.
— Бруст-вер. Brust знаешь? — Грудь. А Wehr — защита. Защита груди! От выстрелов. От летящих пуль и осколков снарядов.
— О! Ве́ер! — искренне порадовался и даже как-то по-весеннему просветлел Красноармеец. — Это я в Большом театре вида́л у же-енщин не́ктрых с бино-оклями. Мне даже доста-алось ветерку. Когда с Ма-амой ходили, — Красноармеец посмотрел снизу вверх на ЧК сквозь кулачки-окуляры.
— Почти́ как веер. Так и говорится. Долго. Если для дам, — стараясь вернуть разговор в строгое деловое русло, приосанился Чёрный Костюм. — Так в какую сторону завалился-то?
— Не по́мню! — решительно отрезал Кибальчиш, сделав полшага вперёд — в направлении Чёрного Костюма.
— По-ня-атно. Значит назад упал, в траншею, — констатировал, хоть и как-то примирительно, Чёрный Костюм.
— А вот и не упал! Не упа́л! — гордо топнул Мальчиш.
— Ну, не упал, значит падал. А раз падал, значит упал. А кровь видел? — Чёрный Костюм изобразил искреннюю товарищескую заботу, присев перед Мальчишом на корточки и рассматривая его лицо.
— Нет! — Мальчиш автоматически, против воли, схватился за живот рукой и на секундочку глянул вниз.
— По-ня-атно — ви-идел, — сделал с лёгким вздохом свой вывод Чёрный Костюм и, слегка оживившись, мимолётно глянул поверх буйной головы зардевшегося Красноармейца — на Мать, подошедшую бесшумно сзади.
— Как пуля летела, ви́дел? Ладно, неважно! Выстрел-то видел?! — форсировал дознание ЧК, слегка улыбнувшись краешком рта в ответ на расплывшуюся младенческую улыбку, которую допрашиваемый им Красноармеец больше не мог сдерживать, уже признаваясь себе внутренне в том, что только что был уличён во лжи:
— Ну-у…
— Так, теперь вопрос: Дымок ви́дел? — спросил ЧК.
— Ну-у… — угрызения совести мешали Мальчишу думать над правильным ответом или над тем, как бы соврать похитрее.
— На что похоже-то было, на какое время?
— Да ва-аще-е, какой-то дре-евний, ста-арый-ста-арый, про-ошлый-про-ошлый-пазапро-ошлый ве-ек, каро-оче, — Мальчиш вяло и криво качнул назад рукой, сам не заметив, что только что в чём-то признался.
— Этого ты как раз и не до́лжен помнить! Если потом вспомнишь, то никому́ не говори. Всё можешь говорить, но про дымо́к — не говори́! Даже когда шампа́нское будешь открывать. Если ска́жешь — тогда всё! В общем, ты меня по́нял, — разъяснил ЧК.
— Не по́нял! — не сдаваясь, зло ответил Мальчиш, а на самом деле грустно посетовал в сердце: «Было полбеды, а теперь кругом беда. Много буржуинов, да мало наших».[19] Э-хх! — и он почувствовал себя та́к одино́ко…
— Ну, не понял — так потом поймёшь. Иди! — подытожил разговор Чёрный Костюм.
И Мальчиша, всё ещё не желавшего прерывать этот только что затеянный им же самим серьёзный деловой разговор «на равных», поймав момент его безнадёжной и по-идиотски улыбчивой задумчивости, когда Чёрный Костюм, привставая с корточек, напоследок задал Матери, преданно вставшей за спиной сына, вопрос: «Что с ним?» — Та почти что силой увела в детскую, сопроводив его невольную увольнительную привычным дисциплинарным напутствием ждать и свято верить в Её скорое возвращение к любимому сыночку. Он устало присел на свою детскую кроватку и скучно ссутулился, как маленький кораблик, хоть и пытавшийся по своей революционной заносчивости что-то там резать, но в итоге потрёпанный на бушующих волнах гражданской войны и утомлённо прибившийся к берегу[20].
Вдруг дверь в детскую отворилась, и Мать с порога с язвительным ехидством и свысока обратилась к его поглупевшему на несколько сот лет сознанию:
— Ну? Что?!
Он, полный сомнений, как ёжик в тумане[21], вышел в коридор.
— О чём беседовали-то, помнишь? — продолжила Мать.
— Мы в каком веке живём? — попытался очнуться он.
— Неважно! В двадцатом. Ну?! Что помнишь?!
— Помню… э-это-о… Про сон! — встрепенулся он, почёсывая свою русую макушку.
— А ещё что ты помнишь? — поинтересовалась Она с некоторой насмешливой снисходительностью, но и с заботой Старшей Медсестры, говорившей в настоящую минуту с раненым в голову, которую Она теперь, в силу своего профессионального долга, но и в силу своей нескрываемой симпатии к раненому в голову, попавшемуся Ей в бережные, но хваткие руки, — вынуждена будет лечить и перебинтовывать.
— Что-о? — он никак не мог понять, чего от него хотят.
— Всё, что́ бы́ло! Вспоминай по порядку. Вспоминай, если сможешь вспомнить, — и Она ушла, вероятно, за перевязочным материалом, уверенным, цепким движением своих длинных, чётко наманикюренных в красный лак пальцев прикрыв прямо перед носом Ветерана Крымской войны и за собой дверь в детскую.
Оглавление
Купить книгу
Приведённый ознакомительный фрагмент книги «Пионерская правда» предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других
Примечания
4
Пакт Молотова-Риббентропа — Договор о ненападении 1939 года между фашистской Германией и Советским Союзом, вероломно нарушенный Третьим Рейхом 22 июня 1941 года в ходе нападения вермахта и люфтваффе на нашу страну без объявления войны, которая продлилась как Великая Отечественная война четыре года и завершилась разгромом германской военной машины и полной, окончательной и безоговорочной капитуляцией фашистской Германии 8 мая 1945 года.
5
Санкции — попытки Запада экономическими методами, пошлинами и запретами воздействовать в своих интересах на российскую международную и внутреннюю политику вопреки принципам свободной рыночной экономики, двулично провозглашаемым Западом основой свободного экономического развития и мирного сосуществования правительств и государств.
6
Март 2014 года — воссоединение Крымского полуострова как исконной российской территории с Россией путём проведения всенародного референдума в Крыму и создания необходимого конституционного поля в России и в Автономной республике Крым, вопреки попыткам Украины и Запада противостоять такому воссоединению военными методами.
