Приключения Робинзона Крузо. Перевод Алексея Козлова

Даниэль Дефо

Новый перевод Алексея Козлова знаменитого романа Даниэля Дефо «Приключения оказывается на необитаемом острове, Вопреки всем обстоятельствам Робинзон успешно приспосабливается к новым условиям жизни, неистово борется за своё место под Солнцем, пока наконец вместе с добрым туземцем Пятницей и попугаем Попкой не возвращается в лоно английского буржуазного общества, где восстанавливает утраченные социальные позиции и богатство.Книга, веками согревавшая души множества английских интеллектуалов.

Дизайнер обложки Алексей Борисович Козлов

Переводчик Алексей Борисович Козлов

© Даниэль Дефо, 2023

© Алексей Борисович Козлов, дизайн обложки, 2023

© Алексей Борисович Козлов, перевод, 2023

ISBN 978-5-0055-6266-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Книга Первая

Я родился в 1632 году в древнем Йорке, в очень, приличной, надо сказать, семье, члены коей были впрочем, не местными аборигенами, а пришлыми: мой отец уходил своими корнями в Бремен и поначалу поселился в Гулле, где благодаря успешной торговле нажил вполне сносное состояние. Как только он бросил вести дела, так переехал в Йорк и женился на моей матери, носившей фамилию Робинзон, очень уважаемую в тех краях. Меня часто и называли Робинзоном, а мой отец был по фамилии Кретцнер, вот почему я получил двойную фамилию Робинзон-Кретцнер, но из-за обычного в Англии обычая неимоверно коверкать слова, не только все остальные, но и мы сами в конце концов привыкли прозываться, а после даже стали и подписываться как просто Крузо. Все мои знакомые так меня всегда и величали.

У меня было два старших брата, один из них служил в Английском пехотном полку, расквартированном во Фландрии под командованием знаменитого полковника Локхарта. Там он дослужился до чина подполковника и был благополучно убит наповал в битве с испанцами при Дюнкирхене. Что случилось со вторым моим братом, мне вообще ничего не известно, как в дальнейшем моим бедным родителям ничего не было известно обо мне. В общем, наша семья была отягощена определёнными, специфическими традициями.

Будучи третьим, самым младшим сыном, я оказался совершеннейшим профаном в торговле, которой с большим успехом промышлял мой отец, ни к каким ремёслам никаких способностей не проявил, и потому с раннего детства моя голова была забита самой фантастической белибердой. Мой отец, находясь в весьма преклонных годах, всё-таки сумел дать мне ровным счётом тот багаж знаний и уровень образования, какой может получить молодой повеса, воспитывающийся дома и иногда шутя посещающий городскую школу. Он прочил мне блестящую будущность в качестве адвоката, в то самое время, когда я я бредил одним только морем и путешествиями. Моё страстное увлечение морской стихией, вопреки многочисленным мольбам моей матери и вопреки планам и воле моего отца, в конце концов с такой силой объяло меня, что выглядело каким-то непреодолимым родовым роком, с детства приклеившимся ко мне и железной рукой направлявшим меня к грядущим бедам и горестям, финалом которых был мой дальнейший печальный удел.

Мой отец, человек по виду очень здравый умом и рассудительный, втайне догадывался о моих планах, и в попытке вернуть меня на путь истинный, никогда не прекращал своих наскоков, дабы отвратить меня от моих зловредных намерений.

Как-то рано утром он вызвал меня в свою келью, где отсиживал срок своей жизни под охраной подагры и цветущего маразма, и стал горячо убеждать отказаться от безумной затеи, смертельно угрожающей моей будущности.

Он стал допрашивать меня, есть ли другие причины, кроме моего безумия, толкающие меня к тому, чтобы навеки покинуть отцовский дом и родную страну, где у меня всё в шоколаде, и где есть все возможности честным трудом нагрести себе приличное состояние, чтобы в итоге к семидесяти годам спать до обеда и вести лёгкую жизнь в своё удовольствие.

Он сказал мне, что только пасынки Фортуны, разорившиеся в результате собственной глупости с одной стороны, а с другой — шалопаи и лоботрясы, ни разу не взявшие в руки святую «Библию», вкупе с легкомысленными искателями приключений и безумными честолюбцами, готовы рискнуть жизнью и пуститься на свой страх и риск в подобные авантюры, навсегда потеряв возможность вести высокоморальную, нормальную, человеческую жизнь, идущую по естесственным природным законам.

«Хорошенько запомни, сынок: во-первых, тебе это не по плечу, как говорится, не по Сеньке шапка, а во-вторых, твоё происхождение и воспитание таковы, что одно это намерение способно унизить тебя до состояния простолюдина! Твой удел — разумная золотая середина. Именно золотая середина знаменует вершину жизненного преуспеяния! Весь мой жизненный опыт научил меня тому, что лучшей позицией в жизни является та, которая ведёт к обретению материального благополучия. Золотая середина избавляет человека от унижений, гонений и тяжёлого физического труда, а также от несчастий, которые довлеют над низшими слоями общества, в этом состоянии нас не может обуять гордыня и не развращает излишняя роскошь, чреватая кичливым себялюбием, и сюда не вторгается разъедающая душу зависть.. Здесь начинаешь ценить тихое, спокойное счастье, ибо ты понимаешь, сколь многие, не достигшие такого состояния, завидуют тебе! Даже короли нередко сетуют на терзающее их беспокойство и тяготы, связанные с их статусом, ты даже не можешь себе представить, сколь часто они жалуются на Провидение, поставившее их лицом к лицу с двумя крайностями — абсолютной властью и полным ничтожеством, к тому же истинные мудрецы утверждают, что золотая середина — вершина человеческого счастья, поскольку самое желанное в жизни — избегнуть как крайней нищеты, так и незаслуженного богатства.

Приглядись сам, и ты увидишь, что ударам судьбы подвержены люди всех сословий — и бедные, и богатые! Что же касается среднего класса, то несчастья настигают их гораздо реже, и превратности судьбы чаще обходят их стороной, избирая своими жертвами только бедных и богатых, да и хвори, телесные и душевные, гораздо реже заходят в их дома, нападая чаще на богатых с их причудами и пороками и на бедных с их тягостным трудом, недостачами, дурной едой, а порой даже голодным и холодным существованием, которые сами по себе являются злачной средой для тяжёлых болезней. Золотая середина — надёжная основа для расцвета человеческих талантов и добродетелей, обеспечивая доступность разумных удовольствий, таким образом, покой и доступность необходимого — самые надёжные спутники счастливого существования. Умеренность, разумное воздержание, здоровый образ жизни, доброе отношение к окружающим, интерес к общению, достойное времяпровождение и разнообразные удовольствия всегда гарантированы золотой середине. Поклонник золотой середины проводит свою жизнь в приятной расслабленности, и завершают свою жизненный пусть с чувством исполненного долга и спокойной совести. Невыносимый труд не изнуряет ни руки, ни голову такого человека, ему неведомы тяготы раба в погоне за куском хлеба, он не слабеет от горестей, которые лишают человека покоя и сна, не гложет разъедающая душу зависть или неумеренная жажда чинов и славы, довольный всем, он легко скользит по жизни и приятен свету, ощущая вкус от удовольствий и удовольствие от самой жизни, в которой нет привкуса горечи, и живя по таким законам, человек только увеличивает своё счастье, и всё больше получает наслаждение от своего счастья и довольства.

После этого вполне дружелюбно отец посоветовал мне прекратить артачиться, и прекратить искать на свои мягкие места приключений, чему вполне способно посодействовать дарованный мне от рождения статус.

«Тебе не надо ломать голову в поиске хлеба насущного, а я — твой отец, уж постараюсь помочь тебе достичь состояния, которого ты достоин. А если ты в итоге так и не станешь счастлив и успешен, и фортуна отвернётся от тебя, тогда пеняй на себя и на свои собственные ошибки, тут уж я умою руки, и ни за что отвечать не намерен. Мой отцовский долг, который состоял в том, чтобы предостеречь тебя от того, что может привести тебя к краху, выполнен. Короче говоря, я сделаю для тебя всё, что в моих силах, если ты кончишь дурить, и откажешься от своего намерения покинуть мой дом, согласно с моими доводами. Я не намерен попустительствовать твоей гибели, давая тебе отцовское благословение на явное безумство — твой отъезд. Ужасный пример твоего брата, коего я всеми путями пытался отговорить ехать на нидерландскую войну — стоит перед твоими глазами. Мои сетования оказались тщетны: мой сын не послушался меня и погиб. В любом случае яне оставлю тебя своими молитвами, но должен тебе сказать открыто: — если ты не послушаешься и совершишь этот акт безрассудства, бог не будет на твоей стороне, и если ты попадёшь в беду, останешься один, без помощи и поддержки, и будешь проклинать своё безрассудный шаг, вспомни о моём совете, которым легкомысленно пренебрёг».

В финале своей речи, и в самом деле оказавшейся пророческой, во что он сам по-моему не верил, слёзы обильно хлынули из его глаз, в особенности, когда он поминал моего брата. Предрекая мне неминуемое раскаяние в скором будущем, он остановился, и долго молчал, не имея сил продолжать, а потом сказал:

«Я слишком разволновался! Больше мне сказать тебе нечего!»

Я был выбит из колеи этими отцовскими внушениями, но разве могло быть иначе? Я дрогнул, и уже был готов отказаться от своего намерения и сказать о своём решении остаться дома, согласившись с волей отца. Увы и ах, прошло всего несколько дней и моя решимость была поколеблена, так что, проведя дома ещё несколько недель, дабы избежать отцовского давления и нотаций, я решился бежать из дома.

Нет, вы не думайте, что решив так поступить, я с бухты барахты сразу бросился во все тяжкие, и тут же сбежал из дому. Как-то заметив, что моя мать в хорошем настроении, я решился отвести её в сторону, чтобы завести давно откладывавшуюся беседу:

«Мать, тяга к странствиям так овладела мной, что я уже ни о чём другом думать не могу, всё иное мне кажется ничтожным, и я не могу ничем заниматься., только о путешествиях и думаю! Отцу следовало бы не мешать мне, а дать согласие, а не загонять туда, где я сам должен принять решение, уже совершенно не считаясь с его советами. Мне стукнуло восемнадцать лет, в подмастерья к купцу, или помощником к прокурору подаваться мне уже поздновато. Я скорее всего всё равно это сделаю, так и не утерпев до конца испытательного срока — наверняка сбегу от хозяина и отправлюсь в плаванье. Матушка, прошу тебя замолвить за меня словечко батюшке, чтобы он сам стал настаивать, чтобы я попробовал отправиться путешествовать, потому что когда я во всём этом окончательно разочаруюсь, то сразу же клянусь вернуться домой, и тогда я здесь брошу якорь навсегда, и тогда обещаю исправиться и сразу наверстать потерянное впустую время».

Моя тирада очень раздосадовала мою матушку.

«Нет, я не буду делать этого! — сказала она, — Твой отец один знает, что может быть полезно тебе, а что — нет, и будет чрезвычайно огорчён твоими поползновениями, честно говоря, это очень странно, что поговорив с ним, когда он был так обходителен, добр и ласков с тобой, ты не успокаиваешься, и продолжаешь упорствовать. Короче, если ты сам решил своими руками испоганить себе жизнь, то я уж и не знаю, как тебе можно помочь, флаг тебе тогда в руки, я уверена лишь в том, что отец никогда не поймёт тебя! Можешь не просить моего благословения, я его не дам, потому что не хочу, чтобы про меня потом кумушки болтали, что я — мать твоя, втайне от отца потакала твоим глупым затеям!»

Спустя время я узнал, что моя мать тайно пересказала наш разговор отцу, и он, донельзя раздосадованный, сказал:

«Этот мальчишка мог бы быть очень счастливым человеком, но если он покинет нас и уедет, это будет несчастнейшее существо! Я никак не могу согласиться на такое!»

Я смог уехать только через год. Всё это время ко мне приставали с целью попытаться убедить меня устроиться на какую-нибудь работу, заняться чем-нибудь полезным, и часто в раздражении обвинял отца и мать в упрямстве, хотя на самом деле великим упрямцем был я. Однакжды, с какой-то оказией, не имея никаких планов, я прибыл в Гулль прогуляться и случайно встретил там своего приятеля, который должен был отправиться в Лондон на судне своего отца. Приятель, которому было приятно пообщаться со мной, соблазнил меня последовать с ним, используя обычную уловку матросов — он заявил, что я поеду задарма, и его слова почему-то тогда прозвучали, как сладкая музыка.

И даже вспомнив о том, что я отбываю даже не составив в известность родителей, не говоря уж о том, чтобы в очередной раз посоветоваться с ними, предоставив им счастливую возможность самим узнавать о моём отъезде, не нуждаясь ни в человеческом, ни в божьем благословении, не размышляя ни минуты нио деталях дела, ни о последствиях, к несчастью, чёрт знает как, я 1 сентября 1651 года взошёл на корабль, отправлявшийся в Лондон. Самое смешное заключалось в том, что никогда ранее несчастья юного бродяжки не начинались так скоро, и не кончались так долго, как мои!

Как только мой корабль вышел из Гумбера, поднялся ураган и вокруг нас вздыбились огромные, жуткие волны. Это был мой первый вояж по морю, и от качки и ужасных впечатлений, я сразу же почувствовал себя очень плохо, и дух мой мгновенно опустился ниже ватер-линии. Только теперь до меня дошло, что произошло. До жирафа дошло бы быстрее! В мою голову полезли надоедливые мысли о прегрешении и наказании небес, которое неминуемо должно за ним воспоследовать. Если бы я имел возможность записывать свои тогдашние мысли, мир был бы осчастливлен шестым «Евангелием» или новым «Королём Лиром», и там на каждой странице были бы слова «Бред», «Ужас», «Крах» и «Воздаяние». Бесконечные беседы с озабоченным отцом, его добрые, настойчивые советы, и наконец его отчаянные слёзы вкупе с о словами матери и потоками её слёз живо пролетали предо мной, и моя, пока ещё не окончательно окоченевшая совесть теперь школьной указкой пеняла мне, что я совсем напрасно так относился к мудрым родительским советам и презрел свои святые обязанности перед богом и отцом. Как бы то ни было, но буря расходилась не на шутку, она бушевала всё сильнее, и уже волны перехлёстывали через борта, но всё это было просто детским лепетом по сравнению с тем, что я увидел в несколько следующих дней. Но тогда, и такой бури было слишком для меня — мне всё время казалось, что мы тонем, и точно так же, как поднимались и опускались валы и наше утлое судёнышко, так же поднималось и опускалось в преисподнюю моя душа. Убитый и измождённый внезапными испытаниями, вывернув свой слабый желудок наизнанку, я проклинал своё детское легкомыслие и клялся, что если бог наконец проснётся от летаргического сна и соблаговолит помиловать меня, и позволит мне живым добраться до земли, никогда после моя нога не ступит на шаткую корабельную палубу к этим бочкам солонины, грязным матросам, блудливым юнгам и капитанам-матершинникам, а я прямиком рвану в свой отчий дом, побитый, как собака, но не сдавшийся, вернусь к отцу и матери, и впредь буду более осмотрительным в выборе жизненных путей, дабы не позволить моей глупости снова стать хозяином горы, и подвергнуть меня новой серьёзной опасности. Теперь у меня в голове мой отец мгновенно превратился из старого, пыльного, подплинтуссного зануды с мелкой мещанской душонкой и муравьиным мировоззрением, изо рта выстреливающим затёртые до дыр благоглупости, несущего бред со скоростью скорострельной пушки — в мрачного, сверкающего блёстками и огнями огромного инфернального библейского пророка, гуляющего босиком по морю и возвещающему долгожданный Апокалипсис в самые громоподобные трубы мира. Моё превращение было настоящим волшебством, ибо не было ещё изменений в мире более глобальных, чем эти. Только сейчас я в полной мере стал осознавать силу пророческой правоты моего отца, и стал отдавать себе отчёт, какую правильную и добродетельную жизнь он вёл, старательно обходя стороной всякие треволнения и опасности, чураясь непонятных людей с пустыми карманами и бегающими глазками, мутных биржевых афёр и свирепых морских бурь с ласковыми именами, презирая до омерзения героические прелести сухопутной бивачной жизни. Как он смеялся, когда однажды я заявил ему, что хочу быть офицером в славной английской армии! Вволю насмеявшись, он тогда сказал мне:

«Твой посиневший труп привезут на лафете, покрытом, как ты говоришь, славным английским флагом! А потом мне и твоей несчастной матери пришлют счёт за лафет и флаг! Такова суть любого государства! Единственная обязанность честного человека перед богом — жить долго!»

Короче говоря, я, как блудный сын, теперь был вполне готов к вползанию в родительский дом. Я воздел руки клубившейся предо мной кромешной тьме и вверил себя божественному Провидению. Оно-то лучше нас знает, что нам надо. Если заметит, конечно! Но Провидение на сей раз прошмыгнуло мимо!

Всё время, пока продолжалась буря, и море вздымалось со страшной силой, грозя каждую минуту раздавить утлую посудину, я с мазохистским наслаждением предавался самобичеванию, посыпая голову мокрым пеплом, и свежей морской солью страшные душевные раны. Но хоть инерция флагелянства была страшно велика, и я очень увлёкся своим страданиям, но как только буря стала стихать, а это случилось к утру, я ей вслед стал потихоньку приходить в себя. К тому же мой организм уже почти смирился со всеми атрибутами нахождения на корабле и быстро привыкал к тяготам морской жизни. Но продолжая испытывать по инерции последствия морской болезни, весь следующий день я был меланхоличен более чем, и едва таскал ноги по ходившей ходуном палубе.

С наступлением следующей ночи гневное лицо Матушки Природы вдруг прояснилось. Ветер стих окончательно, и нас ждал очаровательный вечер. Умытое бурей Солнце величественно закатывалось на наших глазах с тем, чтобы утром осчастливить нас снова.

Лёгкий бриз ласково скользил по ровной морской глади, в которую, как в зеркало смотрелось улыбающееся Солнце. Зрелище было так великолепно, что я замер в невольном восхищении. Никогда, ни до ни после, я не видел ничего подобного!

Этой ночью я спал, как убитый, и прекрасно выспался, тошнота решила больше не докучать мне, я был весел, как рождественский барашек и с удивлением открывал для себя красоту океана и всего мира, который представал теперь ласковым, добрым Раем, я просто не мог налюбоваться им, минуту назад бывшим, казалось, исчадием ада, а теперь превратившимся в ласкового друга.

И тут, как будто чувствуя, что я готов расплыться по палубе всепрощающей лужицей добра и смирения, мой приятель, который, как я уже говорил, и соблазнил меня ввергнуться в эту афёру, подкрался ко мне сзади и, хлопнув меня по плечу, сказал со смехом:

«Ну, что, Боб? Как тебе? Готов побиться об заклад, что ты перешарохался так, что надул в штаны, когда ночью подул лёгкий ветерок, хотя этим ветром, не то, что паруса — шапки нельзя надуть!»

«Шапки? Надуть нельзя? Какая ужасная буря!»

«Буря, полагаешь? Да ты свихнулся, поди? И это ты зовёшь бурей? Пустяки и ничего больше! Иметь бы корабль получше, да пунша погорячей, да побольше простора в море, мы бы ни ухом, ни рылом не повели при эдаком шквалике. Боб, пойми, просто у тебя нет никакого опыта. Вот и всё! Пойдём-ка, хлебнём погуще пуншецу, и всё забудется и перемелется! Смотри, как всё распогодилось кругом, и какой рай везде!?

Мне придётся сократить рассказ про эту часть моей истории, ибо она такая нудная, что я вынужден последовать старой морской традиции и выбросить её за борт.

Скоро пунш оказался готов, он был подан в самое нужное время и в самом нужном месте, в общем, я что было сил налёг на него и в итоге упился до чёртиков, так что к концу ночи утопил во хмелю всё моё незрелое былое раскаяние, все эти ностальгические воспоминания о прошлом, все псевдо-философские размышления и мечтания о счастливом будущем.

Короче говоря, как только море успокоилось, и оно стало таким же ровным, как было до бури, точно так же успокоился мой воспалённый мозг, и мысли мои приняли прежнее ровное течение, а все страхи стать кормом для осьминогов и акул испарились в ласковых лучах утреннего Солнца. Моя припугнутая на время сущность ожила с недюжинной силой, и я уже не помнил ни одной клятвы и обещания, которые страх срывал с моего языка в минуты отчаянья. Должен признаться, что, как часто случается в подобных ситуациях, продолжал сталкиваться с загнанным в угол здравым смыслом, которые издали пытался намекнуть мне на некоторые серьёзные признаки чего-то надвигающегося и грозного, но я исправно затыкал ему рот и излечивался от болезни здравомыслия беспробудным пьянством в кубрике и общением в компании столь же трезвых матросов, среди которых не приветствовались такие проявления жизненной активности, как разум или честь. Лечение шло успешно, и в какие-то пять-шесть дней с припадками здравомыслия было полностью покончено, и моя пробитая шрапнелью сомнений Совесть, повизгивая и стеная, была посажена на цепь в корабельном трюме, под смех юного повесы, решившегося взять старт и кинуться во все тяжкие, чтобы ни на что на свете не обращать никакого внимания.

Но, как я ни пыжился быть оптимистом, новые испытания караулили меня на моём тернистом пути. Провидение, видать, зацикленное на своей коцаной, изъеденной мышами Справедливости, наконец заметило (вероятно из-за пьяных криков, которые изрыгались из моей пасти) такую блоху, как я, и решило не особенно церемониться с ней и провело суд без малейшей возможности оправдания. Наградой за моё ослиное упорство и полное непонимание того, сколь много делало Провидение, чтобы меня спасти и выудить из самых безнадёжных ситуаций, было то, что надорвавшееся ради меня Провидение наконец узрело тщетность своих попыток и решило устроить дело так, чтобы ни у одного самого тупого и спившегося матроса не могло возникнуть сомнений, что ход событий и кары, долженствующие скоро постигнуть меня — всё это последствие моего поведения, кара за него и одновременно деяния, обращённые к моему благу и благу таких же безумцев, как я, а всё происходящее творится по произволению и милосердию божьему.

Итак, примерно на шестой день нашего вояжа мы вошли на Ярмутский рейд. Нас обдувал свежий ветер в лицо, и корабль шёл очень медленно, как раздобревшая морская тварь, расслабленная свирепой бурей. Здесь мы бросили якорь и отстаивались целую неделю при встречном северо-западном муссоне. Мы здесь оказались не одни — скоро рейд заполнился кораблями, явившимися из Нью-Касла на стоянку, здесь всегда отстаивались корабли, ожидая попутного ветра для входи в устье Темзы. Компания была, прямо скажу, неплохая.

У нас была прекрасная возможность не тратить столько времени на пустой отстой, додумайся капитан воспользоваться приливом, но ветер постепенно усиливался, и достиг максимума на пятый-шестой день стоянки. Рейд был на хорошем счету, так же, как и сама гавань, наши снасти и якоря были в идеальном состоянии, поэтому на корабле царила приятная расслабленность, мы ни о чём не тревожились и не чувствовали ни малейшей опасности, проводя время по утвердившемуся морскому обычаю в беспрестанных гулянках. К середине восьмого дня ветер стал настолько сильным, что пришлось включиться в работу: нам было приказано ослабить стеньги и задраить люки. Никто ведь не отменял заботы о безопасности корабля. Через час море стало и вовсе показывать свой норовистый нрав, и корма и нос попеременно уходили в воду, так что корабль черпал воду бортами. Нам даже стало мерещиться, что якорь порой проскальзывает по каменистому морскому дну.

Капитан вовремя распорядился отдать швартовы и бросить главный якорь, и теперь мы стояли на двух якорях, до предела натянув наши канаты. Тут и разверзся настоящий шторм, такой, что мне впервые пришлось увидеть даже в глазах бывалых моряков ужас и полную растерянность. Что и говорить, сам капитан, человек храбрый и опытный, всё время бегал по палубе, выражая тревогу по поводу судьбы нашей посудины. Он несколько раз пробегал мимом меня, входя и выходя из своей каюты, и мне прекрасно было слышно, как он едва слышно проборматывал: «Господи, боже ты мой! Смилостивься над нами! Кажется, мы гибнем! И так много раз, и всё в таком же духе. В эти ужасные мгновения я пластом лежал в матросском кубрике, и был так оглоушен, что не помнил ничего из случившегося потом. Пусть былого раскаяния был полностью заблокирован, ввиду полного моего попрания всех норм благодарности. Наконец я решил, что худшее позади, смерть во второй раз прошла мимо, и что вторая буря будет ничуть не хуже первой.

Но едва капитан, пробегая мимо и глядя мне в глаза, пролепетал: «Кажется, мы на самом деле гибнем!», я в диком ужасе вскочил, выскочил наружу и глянул вокруг.

Никогда мне не приходилось ещё видеть такого ужаса: волны громоздились, казалось, выше гор, и через каждые несколько минут, рушились на нас. Куда бы ни обращался мой взор, кругом царил беспросветный ужас. Два тяжеловоза, дрейфовавшие неподалёку от нас, оказались без мачт, матросы вовремя срубили их. Тут матросы на корме загорланили, что судно, стоявшее в миле от нас, тонет. Ещё две посудины сорвало с якорей, и они носились в открытом море, без мачт и парусов. Самые лёгкие парусники подвергались меньшей опасности, н несколько из них, промелькнув мимом нас, тоже уносило от берега с убранными мачтами и растерзанными парусами.

Поздно вечером боцман и штурман ворвались к капитану и попытались испросить у него разрешения сбросить фок-мачту. Капитан долго спорил с ними, не решаясь дать такой приказ, но как только боцман пригрозил, что без этого корабль неминуемо пойдёт ко дну, капитан сдался. Чуть только свалили за борт первую мачту, как средняя грот-мачта стала неистово раскачиваться и её тоже пришлось срубить и бросить за борт.

Трудно представить себе, какая ужасная каша была в это время в моей голове, что я переживал, совсем юный матрос, ещё вчера до мокрых штанов напуганный такой ерундой, как лёгким крен палубы. По, вспоминая было, я думаю, что раз в сто больше, чем неминучая смерть, в то время меня ужасала сама мысль о том, что я пренебрёг голосом здравого смысла и угрызениями совести, и в порыве упрямства устремился к своим прежним заблуждениям.

Всё это вкупе, умноженное на ужас непрекращающейся бури, ввело меня в такой транс, которые невозможно описать никакими словами. Однако, будущее показало, что всё это было лишь цветочками!

Буря ревела и, казалось, не собиралась утихомириваться. Её свирепость была такова, что мои приятели-моряки жаловались, что никогда не испытывали ничего подобного. Корабль наш оказался на диво крепок, но беда была в том, что он был сильно нагружен товарами, и потому имел низкую осадку. Каждый раз, как борт черпал бушующую громаду воды, матросы вскрикивали от ужаса и вопили: «Оседает! Оседает!» В то время я ещё не был толь просвящён в морской терминологии, и к счастью, не понимал ужасного значения иных слов. Потом меня, конечно, просвятили. Наконец я осознал, что буря находится на пике своей мощи и помогла мне в этом доселе невиданная картина: на моих глазах капитан и боцман, более всех понимавшие, что кораблю приходит конец, одновременно опустились на колени и углубились в молитву.

В довершение катастрофы среди ночи один из матросов, посланный в трюм убедиться, всё ли там в порядке, закричал, что в днище открылась течь, а другой, посланный туда, принёс известие, что воды в трюме уже на целых на четыре фута. Тут же раздался приказ: Все — к помпам!». При этих словах я обмер от страха и упал навзничь на койку, на которой сидел. Матросы шустро растолкали меня, крича, что меня до сих пор жалели и не заставляли работать, то теперь настало время потрудиться со всеми наравне. Я вскочил и побежал к помпам, где начал с усердием откачивать воду. В это время что несколько легких судов, которым не удалось выстоять против бури, снялись с якорей и вышли в открытое море. Увидев, что они стремительно надвигаются на нас, капитан приказал палить из пушки, чтобы предупредить их, что мы в опасности. Совершенно не разобравшись в причинах пальбы, я так испугался, что вообразил, что случилось нечто ужасное, и наш корабль уже расшибся вдребезги и тонет, или произошло что-то еще похуже. Словом, я был так испуган, что упал в обморок. Но поелику в таких обстоятельствах каждый думал только о своей шкуре, то никто моего исчезновения не заметил и не заинтересовался, где я. Другой матрос тотчас сменил меня у помпы и, полагая, что я умер, и отпихнул меня ногой. Прошло много времени, пока я не очнулся.

Мы упорно работали, но вода в трюме столь же упорно прибывала. Не было никаких сомнений, что корабль скоро должен затонуть, и хотя буря начинала мало-помалу стихать, надежды на то, что корабль дотянет до гавани, уже не было. Капитан продолжал отчаянно палить во все стороны из пушки, взывая о подмоге. Какое-то небольшое судно, оказавшееся прямо перед нами, на свой страх и риск решилось спустить бот, предназначенный для нашего спасения: с великим риском для жизни экипажа он приблизился к нам, но ни мы не могли попасть на него, ни бот не был способен причалить к борту нашего корабля. В конце концов матросы сделали последнее нечеловеческое усилие и, жертвуя своей жизнью ради спасения нашей, подошли совсем близко. Наши матросы умудрились сбросить им канат с привязанным к нему буем, и после неимоверных усилий они его выловили, тогда мы притянули их бот к корме корабля и быстро один за другим спустились в их бот. О том, чтобы добраться до их судна, не было и речи, поэтому мы с общего согласия решили грести в открытое море, держась как можно ближе к берегу. Наш капитан гарантировал, что если их бот разобьется о берег, он сам заплатит за него хозяину.

Таким образом, то на вёслах, то, гонимые ветром, мы держали курс на север и таким образом почти доплыли до мыса Винтертон, с каждой минутой приближаясь к суше. Не прошло и четверти часа с того момента, как мы бросили корабль, как он стал быстро тонуть. Тогда я вполне понял, что такое значит «оседать», или идти ко дну. Но, могу сказать честно, я был в таком трансе, что мои глаза почти ничего не видели, и всё окружающее расплывалось в моих глазах, и стоило матросам сказать мне, что наш корабль идёт ко дну, а точнее с того мгновения, как я спрыгнул, или точнее сказать, когда меня бросили в бот, я словно умер от ужаса и мыслей о чудовищных злоключениях в будущем.

В надежде побыстрее достигнуть земли, мы что было сил гребли вёслами, и когда наш шлюп подбрасывало на самый гребень волны, мы уже ясно видели берег и огромную толпу людей, которые суетились и бегали по берегу, ожидая, когда мы подойдём ближе, чтобы можно было начать спасать нас.

Мы так медленно продвигались к берегу, что смогли причалить только позади Винтертонского маяка; где берег загибается к Кромеру на запад и поэтому скалы умеряют силу ветра. Там мы и причалили, и с большими трудностями, но все здоровые и невредимые мы выскочили на низкий берег. В Ярмут шли пешком, и там к нам, как потерпевших бедствие, отнеслись участливо и тепло:. члены городского совета отвели нам хорошие номера, а купцы и судовладельцы выделили нам достаточно денег, чтобы мы могли комфортно доехать до Лондона или вернуться в Гулль, если кому угодно..

О, что за несчастье, что за глупость было с моей стороны не воспользоваться прекрасной возможностью вернуться Гулль! А ведь я мог бы сразу попасть домой, не подвергнув себя путешествиям!! И как бы я был счастлив! Наверняка бы мой отец, как это обязательно в евангельских россказнях, в чувствах тут же бы заколол по случаю моего возвращения упитанного теленочка, ибо он, далеко не сразу узнав, что корабль, на котором я путешествовал, затонул на Ярмутском рейде, долго не мог выяснить, жив ли я или мёртв.

Но злой рок толкал меня на ту же гибельную дорогу с таким упорством, что противостоять ему едва ли кто мог, не говоря уж обо мне, и, хотя здравый смысл часто буквально умолял меня вернуться домой, на такой подвиг у меня уже не хватало воли. Не знаю, что это такое было, и уж тем более не осмелюсь предположить, как это можно было бы назвать, можно только полагать, что есть какой-то неизменный, тайный рок, который так гипнотизирует нас, что мы сами, без всякой помощи, становимся орудиями своей гибели, даже когда идём к гибели с широко открытыми глазами и всё понимаем. Но для меня нет никаких сомнений, что это моя злая судьба, веленьям которой я был подвластен, как крыса — дудочнику, толкала меня всё время препятствовать и втыкать палки в колёса здравого смысла, так я отказывался подчиняться лучшим сторонам своей сущности и что ещё хуже, походя даже не прослушав две наглядные лекции, которые судьба обрушила на мою голову уже при первом моём опыте вступления в новую жизнь.

Мой приятель, сын нашего судовладельца, столь много сделавший, чтобы укрепить меня в моих пагубных поступках, впал в ещё большее уныние, чем я, и более походил на сомнамбулу, чем на человека. Поселившись в разных номерах в Ярмуте, мы смогли столкнуться только на второй или третий день. Едва он заговорил со мной, мне показалось, что передо мной не мой приятель, а совсем другой человек. Как будто это был двойник моего знакомого. По крайней мере таково было моё первое впечатление, ибо даже голос у него очень изменился. Насупленный и понурый, он подошёл ко мне и осведомился о моём здоровье и стал пояснять своему отцу, кто я такой, в общем, рассказал всю мою историю, не забыв добавить, что я отправился путешествовать по миру только в поисках впечатлений и жизненного опыта и намерен объездить весь свет. Прослушав его пояснения, его отец, обратился ко мне с серьёзным видом и озабоченным голосом сказал:

— Молодой человек! Не советую вам больше пускаться в морские вояжи. Вы уже получили верное и наглядное доказательство, что вам никогда не дано стать моряком! Всё, что с вами стряслось по пути сюда — это явное знамение о том, что вам следует как огня сторониться такой грозной стихии, как море! Мореплавателем, увы, вам стать не суждено! Не гневайте вы небеса! Откажитесь от своего намерения!

«Почему же так, сударь? Вы тоже намерены больше никогда не отправляться в море?»

«У меня другая история! — отмахнулся он, — шкиперство — моя основная профессия и одновременно мой долг перед страной. Касаемо же вас, милостивый государь, можно с уверенностью сказать, что вы, совершив попытку в виде одноразового опыта, рискнули, и небо дало вам ответ, и показало, что ждёт вас в недалёком будущем, ежели вы, как мул перед тесовыми воротами, вознамеритесь упорствовать и бить рогами в чужие ворота. Вполне возможно, что всё случившееся, было из-за вас, и здесь, на нашем корабле вы оказались в роли Ионы Тарзинского. А раз так, то уж извольте сказать мне, кто вы такой и какие тайные намеренья привели вас на мой корабль?»

В ответ на его прямой вопрос я вынужден был поведать ему всю мою историю. Когда я заканчивал повествование, он приказал мне заткнуться и разразился припадком страшного гнева:

«Господи! Чем же я виноват пред тобой, что на палубе моего корабля оказался такой прожжённый отщепенец и негодяй? Знай я всё это раньше, тысячи фунтов не взял бы за то, чтобы впускать такого отпетого мерзавца на борт корабля!»

Я, конечно, прекрасно понимал, что всё это произносится убитым несчастьями, удручённым и донельзя расстроенным человеком, только что потерявшим огромную собственность, но видел, что в своём горе он перешёл уже все мыслимые и немыслимые границы. Но и потом, придя немного в себя и успокоившись, он повторил то же самое, и убеждал меня больше не гневить Провидение и вернуться к отцу, ибо перст божий, воткнутый посреди океана — слишком серьёзный знак, чтобы им пренебречь.

«Да уясните же вы наконец, неразумное дитя моё! — продолжал он с растущим пафосом, — Только мудрый не узрит — перст божий ополчился супротив вас! Истинно говорю вам, молодой человек, знайте, что ежели вы не услышите глас небес и громы-молньи оттуда и поскорее не воротитесь домой, то куда бы вы ни направляли свои стопы, везде вас будут настигать беды аспидные и преследовать несчастья и каверзы адские, пока не сбудется речённое отцем вашим! Аминь!»

При этом у него на лице было такое безумное выражение, как у какого-то сумасшедшего пророка, только что вырвавшегося из адского пекла Синайской пустыни.

Вскоре после этого мы наконец расстались. Я чуть-чуть опасался его, и в опасениях за свою жизнь, предпочитал ни в чём не спорить с ним и, по возможности, совсем не возражать ему в его теологических построениях.

Больше я его никогда не видел. Куда он после этого делся, бог знает, а я же, имея кое-какие деньжата в кармане, отправился в Лондон, только теперь посуху. В пути, и в самом Лондоне я пребывал в сосстоянии постоянной борьбы с собой, прикидывая, куда направить свои стопы, какую жизненную стезю избрать, и не стоит ли в самом деле вернуться домой, предпочтя участь блудного сына очередному непредсказуемому приключению на море.

Как только мысль о возвращении в родные пенаты потрясла мою бедную голову, стыд сразу же стал затмевать мой разум, а гордость и ослиное упрямство стали выстраивать логическую цепочку ввполне логичных обоснований, почему этого точно не следует делать. Мне всё время мерещилось, как громко будут смеяться соседские кумушки, и как стыдно будет мне бросать виноватые взгляды в глаза отца и матери, не говоря уже о моих знакомых.

Впоследствии я часто отмечал про себя, сколь аллогична и прихотлива человеческая природа, и как легкомысленно и рискованно ведут себя молодые люди, отвергая порой самые основательные доводы разума, которыми следовало бы руководствоваться в подобных ситуациях. Что говорить, людей более ужасает не грех, а раскаянье, они боятся не неправедного поступка, совершённого в состоянии душевного безумия, а раскаянья — единственного честного способа вернуть уважение окружающих и возможности восстановить своё доброе имя.

Некоторое время я пребывал в настоящем трансе, не зная, на чём сосредоточить свои усилия, какой профессией заняться, и какую карьеру выбрать. Я зациклился на непреодолимом отвращении к отчему дому, и пребывая в состоянии неуверенности и колебаний, осознанно пытался забыть все мои несчастья и неудачи, а вместе с тем, по мере того, они стирались из памяти, испарялось и моё желание вернуться на родину. Наконец последняя мысль о неизбежном возвращении, как пробка из бутылки, выскочила из моей головы, и я стал ждать случая, чтобы снова испытать судьбу и отправиться в дальний путь.

Ровно такая же самоубийственная сила, что сглазила меня и принудила бежать из родительского дома, одновременно с этим зародила во мне смехотворную, ненасытную жажду обогащения и эта жажда с такой силой пробила мне голову, запустив внутрь неё самые дурацкие мечтания, что я бросил прислушиваться не только к голосу здравого смысла, но и презрел заповеди и уговоры моего отца, — так вот, ровным счётом такая же самая сила подтолкнула меня на настоящее безумие — запустила в самое катастрофическое из всех предприятий, а именно: я сел на корабль, который должен был отправиться к берегам Африки или, как говорили наши матросы, в Гвинею. Так началось моё новое приключение.

Самое скверное для для меня оказалось то, что всё глубже погружаясь во все эти авантюры, я не додумался наняться на корабль простым матросом. Конечно, тогда мне пришлось бы трудиться много тяжелее, чем обычно, однако в качестве компенсации я мог бы овладеть хоть какой-то полезной профессией, сначала изучив обязанности простого матроса, и пройдя снизу всю морскую иерархию, когда-нибудь стать штурманом, а то и гляди, помощником капитана, а если изрядно повезёт, то и капитаном торгового судна. Но не такова была моя планида: из всех возможных вариантов я всегда выбирал самый скверный и провальный, что спорить, так было и в этот раз. В кармане у меня снова гремели деньжата, я носил вполне приличную одежду, и весело целыми днями слонялся по палубе, как истинный юный барчук, бездельник и сноб, ничем не интересующийся и не желающий ничему учиться.

Я был везунчик, и попав в Лондон, сразу угодил во вполне приличное общество, что таким юным повесам, как я, удаётся достичь крайне редко, ибо, обычно дьявол слишком хорошо караулит свою добычу и расставляет на её пути слишком хитроумные силки и капканы, но благодаря Провидению я благополучно миновал их. Первым, с кем я завёл знакомство, был капитан корабля, который совсем недавно очень успешно плавал к берегам Гвинеи и теперь собирался отправиться туда снова. Ему очень нравилось общение со мной, ибо в ту пору я был человеком вполне сносным, и насладившись моими россказнями, львиную долю которых составляли туманные мечты повидать свет, он предложил мне составить ему компанию, заверив, что путешествие это не будет стоить мне ни копейки, поскольку я буду на корабле его напарником и приятелем. А коль у меня будет возможность прихватить с собой какие-нибудь товары, то чем чёрт не шутит, велика возможность, что впридачу к приятному времяпровождению я смогу приобрести приятный бонус и извлеку из этой торговли всю причитающуюся прибыль.

Я не стал кобениться и тут же принял предложение, а потом, ещё сильнее сдружившись с этим капитаном, как оказалось, общительным и честным человеком, отправился вместе с ним в это путешествие, пустив в оборот незначительную сумму, которая благодаря его доброте и честности была многократно приумножена. По его наущению я накупил примерно на сорок фунтов стерлингов всяких мелких стеклянных безделушек и детских кукол. Эти сорок фунтов стерлингов я наскрёб не без помощи своих родственников, которым разослал письма, и вот эти самые родственники, как оказалось, много сделали для того, чтобы смягчить сердце моего отца и уговорить его пособить мне в моём первом торговом предприятии.

Мне придётся признать со стыдом, что из всех моих предприятий одно только это путешествие оказалось удачным, чем я всецело обязан честности и непредставимому бескорыстию моего друга капитана, который к тому же по пути поднатаскал меня в математике, навигации и реальном мореходстве, научил заполнять корабельный журнал, осуществлять съемку высот, одним словом, научил меня многому такому, без чего настоящему моряку на море вообще делать нечего. Насколько капитану доставляло удовольствие учить меня, настолько же и мне нравилось у него учиться. Короче говоря, этот вояж выковал из меня не только профессионального матроса, но и изрядного купца. В итоге за свой товар я выручил пять фунтов девять унций прекрасного золотого песка, продав который по возвращению в Лондон я выручил не менее трехсот фунтов стерлингов в весёлых хрустящих банкнотах. Такой невероятный успех так раздул мои мечты и самомнение о счастливом и респектабельном будущем, что окрылённый ими, я со скоростью пули устремился к гибели.

Но даже в этом вольготном путешествии мне всё равно пришлось столкнуться с рядом невзгод: к примеру, меня долго пожирал жар от жуткой тропической лихорадки, которой я заразился вследствие испепеляюще жаркого климата. Мы ведь торговали как-никак между пятнадцатым градусом северной широты и экватором, а это вам не Лондонский Пикадилли.

Только я поверил в свою блестящую будущность в качестве гвинейского купца, как, на моё горе, мой друг капитан тотчас по возвращении домой скоропостижно умер. В отчаянии я решился предпринять ещё одну попытку и отправился в путь на том же корабле, не учтя того, что теперь им командовал старый помощник капитана. Как известно два ядра в одну воронку не попадают. Это было самое провальное и убыточное из всех моих путешествий. Я захватил с собой примерно сто фунтов стерлингов, слава богу, оставив остальные двести у вдовы моего бедного покойного друга, которая свято поклялась сохранить их для меня. Здесь мне пришлось пережить невиданные по своей трагичности бедствия, при воспоминании о которых у меня сводит горло и волосы встают дыбом.

Наше судно направлялось к Канарским островам, и должно было удержаться между этими островами и Африканским берегом, что и происходило, пока однажды на заре мы не столкнулись с мавританским корсаром из Салеха. Едва завидев нашу посудину, он не мудрствуя лукаво, на всех парусах погнался за нами. Пытаясь оторваться от него, мы сами вздыбили столько парусов, что наши реи едва их выдерживали, но поняв, что пират всё равно настигает нас и, скорее всего, рано или поздно настигнет, через какое-то время стали готовиться к неминуемой схватке. На нашем корабле на круг оказалось всего двенадцать пушек, а у разбойников их было целых восемнадцать. Около трёх часов дня галион пиратов нагнал нас и подошёл к нашей посудине с правого борта, вместо того, чтобы атаковать с кормы, как было бы логично. Наши восемь пушек были тотчас наведены на него и дали по нему мощный залп, что принудило его на время прекратить атаку и отойти на безопасное расстояние. На наш залп пират ответил своим ружейным залпом не менее двухстами ружей, столько пиратов вывалило на его палубу. К счастью, никого из наших даже не зацепило. Было видно, что корсар изготовился нападать на нас снова и снова, и потому нам не оставалось ничего другого, кроме как изо всех сил отбиваться, обороняться до последнего. Вторую попытку абордажа пират осуществил с другой стороны, в результате чего не менее шестьдесяти человек свалились нам на голову, в какое-то мгновение изрезав и изрубив все наши снасти. Мы ответили им ударами копий, залпами из ружей и взрывами гранат, и производили свои демарши с с такой силой и мужеством, что два раза выкидывали их с палубы. Наконец, завершая самую трагическую часть моего повествования, я должен признать, что скоро наш корабль был разбит вдребезги, трое наших матросов убиты наповал, восемь тяжело ранены, и мы принуждены были сдаться на милость победителя. Нас, как рабов, отвезли в Салех, в крепость, в которой были расквартированы мавры.

К моему удивлению, в крепости с нами обращались много лучше, чем мы ожидали. Меня единственного оставили там, и не отослали к императорскому двору, как всех остальных из нашего экипажа. Капитан разбойничьего судна оценил мою молодость, здоровье и работоспособность, и решил, что такой невольник пригодиться ему самому.

Внезапная метаморфоза, которая из чванливого купца изваяла жалкого мавританского раба, почти уничтожила меня. Посыпая голову пеплом, коря себя во всём, я поневоле вспоминал пророческие предсказания моего отца, уверенного о том, что несчастья просто караулят меня в пути, и как только они случатся, я окажусь у разбитого корыта, одиноким, покинутым и абсолютно беспомощным бродягой. Это пророчество исполнилось во всех деталях, и мне мерещилось, что хуже такого не может быть ничего, длань Господня свирепо покарала глупца, и теперь я растёрт в пыль безвозвратно. Но увы! Это оказалось только невинной преамбулой к тем испытаниям, которые ещё только начинали грозно маячить на моём пути, и были ещё страшнее, чем все прежние, о чём мне ещё придётся поведать в этом повествовании.

Итак, мой новый хозяин, или точнее говоря, господин, забрал меня к себе в дом, и учитывая это обстоятельство, я продолжал надеяться, что он отправится в следующий свой каботаж, взяв меня с собой, и как подобает представителю его профессии, сам рано или поздно попадётся в сети к какому-нибудь испанскому или португальскому военному галеону, даровав мне свободу. Но этой надежде было дано прожить слишком короткую жизнь: отправляясь в поход, он как назло оставил меня на суше, поручив присматривать за своим садом, убирать дом и выполнять всю ту надоедливую рутинную работу, какая никогда не кончается в любом частном домовладении. Вернувшись из плавания, он запер меня в своей каюте и препоручил наблюдать за порядком на корабле..

Как и все невольники, я бредил побегом, постоянно размышляя о способах, которые позволили бы осуществиться моим намереньям, но никаких реальных возможностей для достижения цели я не видел. Советчиков у меня не было, рядом со мной вообще не находилось ни одного невольника, ни англичанина, ни шотландца, ни ирландца — невольника. Всё глубже уходя в неосуществимые мечты о свободе, я всё больше удалялся от реальности и жил в мире фантазий.

Спустя года два мне наконец выпал долгожданный случай, возродивший во мне старую мечту выбраться на волю. Как-то раз мой хозяин слишком замешкался со снаряжением своего корабля, и я узнал, когда он дольше обычного снаряжал свой корабль, что это случилось из-за недостатка средств. Я знал, что раза два или три в неделю, если позволяла погода, а порой и чаще, он выходил на корабельном шлюпе порыбачить в заливе, и как правило, при этом брал с собой двух надёжных гребцов — меня и совсем молоденького мавра, В пути мы должны были развлекать его. Поскольку я слыл неплохим рыболовом, всякий раз, когда ему приспичивало попробовать свежей рыбки, он засылал меня вместе с одним мавром — дальним родственником — и молодым Мареско — ловить рыбу.

И вот однажды тихим утром мы вышли в море и двигались вдоль берега., Внезапно всё окутал такой густой туман, что мы тут же потеряли берег из виду, хотя до берега было не более полумили. Идя наобум, мы прогребли целый день и всю ночь, а едва забрезжило утро, вместо того, чтобы плавать у самого берега, очутились в открытом море, не меньше чем в двух милях от берега..

Уморившись, едва двигая членами и испытывая посему дикий голод, видя, как нарастает опасность заблудиться в море, ибо вечер крепчал с каждой минутой, мы сумели наконец добраться до суши.

Наученный этим горьким опытом, наш хозяин впредь решил быть поосторожнее и попредусмотрительнее, чтобыц таких происшествий в будущем не случалось, и заявил нам, что отныне мы никогда не будем отправляться в открытое море, на рыбную ловлю, без компаса, и не имея запаса провианта и воды. В качестве трофея нашему мавру достался баркас с нашего корабля, и он как-то раз приказал своему плотнику — тоже англичанину-рабу, возвести в середине баркаса небольшую будку с каютой, как это часто делают на грузовых баржах, а позади будки оставить место для одного матроса, который будет держать руль и управлять гротом. Таким образом впереди будки оставалось достаточно места ещё для двоих человек, миссия которых состояла в том, чтобы ставить, держать, а когда нужно, убирать снасти парусов. Таким образом у нашего баркаса была особенная оснастка — кливер всегда оказывался под крышей нашей будки. Каютёнка — место отдыха хозяина и одного — двух невольников, была низенькой, но очень уютной. В ней кроме кроватей был ещё стол для еды и шкафчики, с запасами риса, хлеба и кофе, а также неприкосновенный запас бутылок спиртного для распития хозяином.

На этом баркасе мы очень часто ходили на рыбную ловлю, и надо сказать, без моей персоны, как величайшего знатока этой забавы, ни одна экспедиция не обходилась. Как-то раз моему хозяину взбрело в голову вместе парой-тройкой важных мавров не то оправиться на рыбалку, не то просто прокатиться, и он решил отплыть на этот раз подальше. Для такой оказии он запасся гораздо большим количеством провизии, чем обычно, и прислал её на баркас ещё с вечера. Отдельно он дал распоряжение взять с корабля три аркебузы с порохом и зарядами. Он надеялся ещё и поохотиться в пути.

С быстротой мухи я исполнил все повеления хозяина, сделал все необходимое и на следующий день с самого утра ждал его на идеально вымытом и празднично убранном баркасе с поднятым флагом и распущенными вымпелами, всецело готовый к приему важных гостей. Неожиданно мой хозяин заявился один и сказал мне, что долгожданные гости вынуждены были отложить визит из-за каких-то там дел. Следом он повелел мне, как всегда, в компании с мавром и мальчиком выйти на этом баркасе в море и наловить побольше рыбы на ужин, он-де ожидает приятелей. Дав указания, он тут же возвратился домой, а я стал исполнять его приказ.

Передо мной ярким светом снова блеснул яркий луч надежды… Я внезапно стал командиром небольшого фрегата, хозяин мой у чёрта на куличиках и бог знает, сколько он там будет пребывать, как только хозяин пропал из глаз, я начал готовится, но вы ошибётесь, если подумаете, что я готовился к рыбной ловле — я готовился в дальнюю дорогу, в настоящий поход, хотя совершенно не представлял, куда занесёт меня нелёгкая — в тот момент все дороги были хороши, ибо вели из рабства на свободу. Первой моей хитростью было незаметно склонить мавра к тому, что нам насущно необходим запас провизии. Я ему и говорю:

«Ты знаешь, нам не стоит слишком полагаться на крохи, которые упадут к нам с хозяйского стола! Надо более основательно запастись провизией!»

«Да и то правда! — согласился он и тут же приволок в каюту большую корзину сухарей и три больших кувшина пресной воды. Я знал, где мой хозяин прятал ящик с алкогольными напитками, вероятно, захваченными на каком-то английском корабле. Покуда мавр сновал на берегу, я потихоньку перетаскал все бутылки на баркас, добавив всё добытое в его шкафчик, так, как будто бы эти бутылки давным-давно были поставлены сюда для нашего господина. Я перетащил туда же и здоровенный кус пчелиного воска, фунтов в пятьдесят весом, с мотком пряжи впридачу, топор, пилу и большой молоток. Всё это нам очень пригодилось в будущем, в особенности, воск, из которого мы потом делали свечи.

Мне пришлось ещё раз обвести мавра вокруг пальца, и для этого я использовал ловушку, в которую он попался в силу природной своей простоватости, которая была свойственна всем маврам.. Его звали Измаил, а мавры обращилась к нему просто Моли или Мули. Я ему говорю:

«Мули! Наш господин оставил ружья на баркасе. Но хозяин забыл дал указание запастись порохом и зарядами. Не сможешь ли ты добыть чуток пороха и дроби, так здорово было бы поохотиться и подстрелить на обед несколько альками? (Птица, схожая с куликом) — Хозяин хранит порох в трюме корабля, я видел!»

«Ладно! — ответил он, — Сейчас принесу!»

Он приволок здоровенный ящик примерно с полутора фунтами пороха, а может даже и больше, да в придачу — мешок, полный дроби и пуль, всё вместе весом не менее шести фунтов. Всё это имущество мы аккуратно сложили в баркас. Кроме того, в каюте моего хозяина я обнаружил ещё какое-то количество пороха, который всыпал в большую бутыль, предварительно вылив из неё остатки вина. Итак, сделав солидные запасы всего необходимого, мы тут же отправились из гавани ловить рыбу. Сторожа, дежурившие при входе в гавань, нас прекрасно знали и потому не обратили на нас совершенно никакого внимания. Очутившись в миле от берега, мы опустили парус и принялись за рыбную ловлю. Ветер, вопреки моим ожиданиям, был северо-восточный. Подуй он с юга, я легко достиг бы испанской территории или, в крайнем случае, доплыл до Кадикского залива. Но тут я решил, что, откуда бы ветер ни дул, любой порыв нам на благо, лишь бы он унёс меня из этого проклятого места, предоставив всё остальное воле Провидения.

После долгой пустопорожней ловли (кое-какая мелочь попадалась на удочку, но я не спешил снимать её с крючка или незаметно выбрасывал в море.) я обратился к мавру:

«Что-то нам сегодня не фартит, наш хозяин будет не в восторге от этого, надо двигать дальше!»

Не подозревая подвоха, этот лопух согласился и, усевшись на носу посудины, стал ставить паруса. Я, сидя за рулём, отвёл судно на милю дальше и стал дрейфовать, точно вознамерившись приступить к рыбной ловле. Затем, передав мальчишке руль, я оказался у него за спиной, наклонился позади него, как будто что-то увидел или намереваясь что-то поднять и, вытянув руки, стремительно схватил его туловище и сбросил мальчишку за борт. Он вынырнул из воды, как пробка из бутылки, ибо с раннего детства прекрасно умел плавать, и стал во весь голос умолять взять его вместе с собой на баркас, клятвенно уверяя в своей преданности и готовности ехать со мной хоть на край света. Он продолжал преследовать баркас так быстро, что при полном штиле настичь баркас ему не было раз плюнуть. Оценив ситуацию, я кинулся в каюту, схватил хозяйское охотничье ружьё и взял пловца на мушку, покривая:

«Послушай! — закричал ему я, — Я пристрелю тебя, если ты не прекратишь упорствовать и не отстанешь! Отвали подобру-поздорову — будешь жив и здоров! Не мне учить тебя плавать, сам доберёшься до берега, на море штиль, дуй отсюда и я не трону тебя даже пальцем, но если ты ещё хоть на дюйм приблизишься к баркасу, у тебя будет приличная дырка в голове! Я решил стать свободным!»

Тут он понял, что шутки плохи, и повернул назад, к берегу. Он был отличным пловцом, и у меня нет никаких сомнений, что он превосходно доплыл до берега. Может быть, стоило взять его с собой, да я засомневался, не предаст ли он меня…

Когда он отплыл уже на достаточное расстояние, я наконец получил возможность заняться Ксури и сказал нему:

«Ксури! Если ты останешься верен мне, обещаю, я сделаю из тебя большого человека, но если ты не поклянешься мне в этом с чистым сердцем, и притом Мухаммедом и своим отцом, то мне ничего не останется, как бросить тебя в море!»

Мальчик улыбнулся так искренне, так естественно отвечал мне, что ему нельзя было не поверить: он тут же поклялся мне в верности и готовности отправиться за мной хоть на край света.

Пока мавр-пловец не скрылся из глаз, я наблюдал за ним, а потом направил баркас прямиком в открытое море, держась против ветра, чтобы наблюдатели с земли подумали, что я направляюсь к проливу, как сделал бы всякий благонамеренный человек. Да и в какую здравую голову могло прийти плыть на юг, к воистину варварским брегам, где бесчисленные толпы негров способны тут же окружить пловцов на своих яликах и утопить, а окажись мы на берегу на берегу — растерзать на куски свирепые хищники и самые безжалостнейшие порождения рода человеческого — дикари-людоеды!

Но едва стало смеркаться, как я резко изменил курс, устремившись теперь к юго-востоку, планируя не слишком удаляться от берега. Хороший свежий ветер, спокойное и чистое море так сильно пополняли паруса, что мы шли стремительным галсом, так что узрев на следующий день в три часа пополудни сушу, я уразумел что мы находимся не менеее чем на сто пятьдесят миль южнее Салеха, далеко вне пределов владений и марокканского султана, и всех остальных туземных владык — ни один человек не попадался там нам на глаза.

Что бы там ни было, но ужас, внушаемый мне маврами, был столь велик, как и страх снова угодить им в руки, что я долгое время не имел сил ни убавить ход, ни пристать к берегу, ни стать на якорь.

Так в течение пяти суток, подгоняемый попутным ветром, я без остановки гнал наш баркас, но едва ветер переменился и стал южным, благая мысли пришла мне в голову: «Если кому-то и приспичило гнаться за нами, то не на такое расстояние, они наверняка уже давно бы вернулись домой!»

От таких мыслей во мне тут же стала вздуваться непомерная смелость, и я решил бросить якорь в устье маленькой речушки, названия которой я так и не узнал, точно так же, как и то, в какой стране текла эта ручушка, на каких широтах текла, и какой народ столовался там.

Ни одного человека не было вокруг. Я радовался, потому что мне никого не хотелось видеть. Единственное, в чём я очень нуждался, была пресная вода.

В эту бухточку мы попали под вечер, с тем, чтобы, когда смеркнется, доплыть до берега и там осмотреться. Но только стемнело, как до нас стали доноситься такие жуткие звуки, явно исторгнутые из глоток каких-то диких тварей неясной породы, что мой бедный маленький напарник чуть не помер от страха и стал умолять меня переждать ночь на баркасе, и только днём покинуть укрытие..

«Ладно, Ксури, — сказал я ему, — допустим, мы не пойдём сейчас, но никто нам не гарантирует, что днём мы не увидим людей, которые по своей сути не окажутся ужаснее львов».

«Тогда мы пиф-паф в них из ружьё, — сказал Ксури, похохатывая, — чтобы бежать их далеко!»

Обученный невольниками — англичанами, Ксури кое-как научился говорить на ломаном английском, Я был так доволен оптимизмом и весёлостью этого малыша, что для укрепления духа дал ему хлебнуть пару глотков из бутылочки, хранившейся в шкафу нашего бывшего владельца. Совет мальчишки, в сущности, был очень уместен, и я ему вполне последовал. Мы тихо бросили маленький якорь и всю ночь прокемарили, будучи меж тем настороже. Я говорю «прокемарили» потому, что ни минуты сна у нас не было, ибо мы часами видели тени каких-то гигантских зверей неизвестной породы, и всё время вскакивали. Они неслышно подкрадывались к берегу и с шумом кидались с берега в воду, наслаждаясь дикими играми, и, освежившись, выли и визжали так ужасно громко, что я, сказать по правде, иной раз онемевал от ужаса.

Ксури пугался страшно, да и я, честно говоря, тоже, но мы оба испугались ещё больше, когда нам стало слышно, что одна из этих огромных тварей с шумом плывёт по направлению к нашему баркасу. В кромешной темноте мы не видели эту тварь, но, судя по громкому сопению, могли предположить, что это огромное свирепое чудище. Потом Ксури говорил мне, что это был лев, у меня не было причин спорить с ним. Только одно запечатлелось в моей памяти — Ксури, умоляющий меня убраться отсюда подобру-поздорову.

«Нет, Ксури, нет! — крикнул я, — Стоит нам только вытравить канат и отойти подальше в море, звери не будут гнаться за нами!»

Только я успел это сказать, как увидел чудище: оно было буквально в нескольких футах от нас. На мгновение я застыл от ужаса. Однако, придя в себя, я метнулся в каюту и схватив ружье и, выскочил наружу и недолго думая, выпалил в зверя, который завертелся на месте и поплыл обратно к берегу.

Трудно описать какой ужасный вой, шум, страшный рык и грохот поднялись на берегу и в джунглях при грохоте, произведённом моим ружьём. Я подумал, что здешние звери прежде не слыхивали ничего подобного. Это окончательно уверило меня в том, что нам ни при каких обстоятельствах не следует приближаться к берегу ночью, хотя и днём, вероятно, это будет очень рискованно, потому что для нас нет никакой разницы быть съеденными зубастыми хищниками или попасть на обед добрым дикарям. И то, и другое представлялось нам одинаково ужасным исходом.

Независимо от этого, нам всё равно требовалось искать место, где можно запастись пресной водой. К тому времени у нас не было её ни капли воды Но где? Когда? Как? Это были вопросы, на которые не было ответа. Наконец Ксури решился сказать, что если я отпущу его на берег одного с кувшином, он отыщет воду и быстро вернётся. Я стал спорить с ним, говоря, что не лучше ли будет ему, маленькому мальчику, остаться дежурить на шлюпке, а мне, большому и сильному взрослому мужчине отправиться на поиски? Но малыш возражал мне с такой искренней детской сердечностью, что с этого мгновения я полюбил его всем сердцем:

— Если дикий люд сюда прибежаль, он заглот меня, ты может бежаль!

— Прекрасно, Ксури, — возопил я, — Так пойдём вдвоём! Пусть любые дикари караулят нас, мы их убьем всех, чёрта с два им удасться сожрать нас, ни меня, ни тебя!

Наградой за мужество Ксури послужил изрядный кусок сахара и порядочный глоток ликера из шкафчика, о котором я уже говорил. Следом за этим, поставив баркас как можно ближе к берегу, как нам это казалось нужным, мы сошли на берег, захватив с собой только наши ружья, да два больших кувшина для воды.

Нам надо было ни минуты не терять баркас из виду, лодки с дикарями могли оказаться поодаль в любой момент. Но мой мальчик, заметив где-то в миле от берега небольшую низменность помчался туда и с быстротой молнии вернулся. Сначала мне показалось, что, либо за ним гонятся туземцы, либо там обретаются хищные звери, и я полетел наперерез к нему. Оказавшись рядом с ним, я увидел на его плече какую-то ношу — это был подстреленный им зверёк: он чем-то был похож на большого зайца, но отличался цветом, да и лапы у него были много длиннее, чем у зайца шерсти был совершенно иной и лапы длиннее. Мы очень обрадовались нашей добыче, нам не могло помешать вкусное кушанье, но основной причиной радости моего Ксури было то, что он, не столкнувшись ни с одним дикарем, обнаружил чистую пресную воду.

Позже мы убедились, что нам вовсе не стоило так беспокоиться о воде: немного повыше бухточки, в которой мы обретались, после отлива вода оказалась на диво пресной, да и сам прилив не был слишком силён. В общем, изрядно пополнив наши запасы воды, мы пообедали жирным зайцем и приготовились продолжить наш путь. Никаких следов людей нами обнаружено не было.

Так как мне уже приходилось ходить у этих берегов, то я довольно хорошо знал, что Канарские острова и острова Зелёного Мыса находятся где-то рядом. Но ввиду отсутствия каких-либо приборов для съема высоты и определения широты, по которой можно было судить о месте нашего нахождения, я не представлял, ни где они находятся, ни когда нам нужно сворачивать к ним. Если бы мне была известна хотя бы широта, добраться до какого-нибудь из этих островов было бы плёвым делом. Держась вблизи от берега, во время путешествия, и пытаясь достичь зоны, где торгуют англичане, я надеялся встретить по пути хоть какое-нибудь торговое судно, — несомненно, оно бы выручило нас и взяло на борт.

По моим прикидкам, место, в котором мы оказались, находилось ровно посередине между владениями марокканского султана и землями негров. Это была крайне пустынная местность, дикая и необжитая, славная только обилием дикий злобных тварей. Негры, опасаясь мавров, покинули её ещё в незапамятные времена и поселились южнее, а мавры в свою очередь не пожелали здесь жить ввиду скудости местных почв и отсутствия воды. При этом можно не сомневаться в том, что на самом деле и те, и другие покинули её в силу чудовищного обилия тигров и львов, леопардов и других свирепых хищников. К тому времени эта пустыня стала местом охоты для целых толп мавров, и порой они охотились здесь целыми армиями в две-три тысячи человек. Пройдя сотни миль вдоль этих негостеприимных берегов, мы целыми днями не видели ничего, кроме необжитой пустыни, а ночью нам не случалось услышать ничего иного, кроме грозного рыканья диких зверей.

Один или два раза мне мерещилось, что я вижу вершину горы, являющейся высочайшим пиком Тенерифских гор на Канарских островах — и здесь я испытывал сильный искус броситься отважно в открытое море. Но после многократных попыток поймать встречный ветер и учитывая сильное волнение в море, представлявшие большую опасность для моего утлого судёнышка, я всякий раз вынужден был поворачивать назад, возвращаясь к прежнему решению строго держаться береговой линии.

В пути для пополнения запасов воды нам несколько раз приходилось причаливать к берегу. Как-то раз на заре мы спустили якорь в каком-то довольно каменистом месте. Только начался прилив, и мы спокойно дрейфовали, а прилив нежно нёс нас к берегу. Ксури, юные глаза которого были как оказалось много зрячее моих, тихо окликнул меня и прошептал, что нам лучше побыстрее убраться от берега..

«Ты что, не видит той чудовищны звер у берега?» — испуганно спросил он.

Я повернулся и посмотрел туда, куда он указывал, и там на самом деле увидел огромного, чудовищного льва, огромного льва, спавшего в тени, у берега, под сенью небольшого грота, который как каменный паланкин низко нависал над ним, спасая от непереносимого жара.

«А ну-ка, Ксури! — сказал я, — Не хочешь отправиться на берег убить этого лежебоку?!»

Лицо Ксури стало испуганным:

«Я убит? Он проглотиль меня ням-ням!»

По лицу Ксури я увидел, что он хотел сказать «одним махом». Я не стал больше ничего говорить мальчику, только посоветовал ему хранить спокойствие, схватил наше самое тяжёлое ружье, разновидность мушкета, забил в дуло большое количество пороха, и две свинцовые пули, и положил рядом с собой на землю. Потом зарядил другое ружьё тоже двумя пулями, а третье (у нас было всего три ружья) забил крупной дробью. Я приладил моё первое ружьё к плечу, чтобы получше прицелиться из него, и гарантированно попасть в голову льва, но тот спал, прикрыв морду огромной лапой, и когда я выстрелил, пуля попала в лапу, чуть выше колена, она перебила ему кость. Зверь взъярился и стал громко рычать, но от дикой боли в перебитой ноге упал, потом привстал уже на трёх лапах и испустил такой ужасающий рёв, какого я в жизни не слыхивал. Я удивился и посетовал, что сразу не попал ему в череп, и мгновенно схватился второе ружье, и видя, что он, хромая, стал удаляться, выстрелил вторично: на сей раз пуля попала ему точно в голову. Я с удовлетворением следил, как он повалился на камни, и, тихо заворчав, растянулся, содрогаясь в агонии. Тут Ксури, взбодрившись, стал просить меня причалить к берегу.

— Хочешь прогуляться? — спросил казал я, — Ну ступай!

Он немыслимо шустро спрыгнул в воду, держа в одной руке ружье, и выгребая второй, поплыл к берегу. Потом, подскочил ко льву и выстрелил льву в голову. Таким образом, со львом было покончено.

Это была незабываемая охота, которая, в итоге не принесла нам новой пищи, и я осознавал, какая это пустая трата пороха и зарядом на добычу, толку от которой не было.. Ксури же, находясь в крайнем возбуждении, хотел хоть что-то забрать от своей добычи. Он вернулся вплавь на баркас и потребовал у меня топор.

— Зачем тебе топор, Ксури? — удивился я.

— Я взял его голова! — сказал он.

Однако силёнок у Ксури не хватало, чтобы отрубить голову, и тогда отсек лапу, которую и принёс мне. Лапа льва была огромна.

По зрелому размышлению я решил, что, нам в дальнейшем, скорее всего, не помешает забрать ещё и шкуру льва, и я решил попробовать содрать её. Не мешкая ни минуты, мы с Ксури взялись за работу, и Ксури оказался более ловким охотником, чем я, который ничего не смыслил в древнем искусстве свежевания трупов. Мы потратили на это дело почти весь день, пока не управились, и не сняли шкуру. Потом, разостлав её на крыше каюты, мы целых два дня дожидались, пока она не высохнет. Это было удачное приобретение, ибо эта шкура отныне служила мне постелью.

Мы устроили привал, после которого целых двенадцать дней и ночей безостановочно шли к югу, экономя еду и воду, которые быстро подходили к концу, и приближались к берегу только тогда, когда кончалась пресная вода. Мне не терпелось достичь какой-нибудь из рек Гамбии или Сенегала, или добраться до островов Зелёного Мыса, где я надеялся перехватить какой-нибудь европейский парусник. Если бы это не удалось сделать, то я был бы в величайшем затруднении, что предпринять: то ли искать в море населённые острова, то ли погибнуть, сдавшись на милость неграм.

Я знал, что все корабли, отправлявшиеся к берегам Гвинеи, Бразилии или Восточной Индии, пристают к Зелёному Мысу или к этим островам. Словом, мне оставалось одно из двух: или встретить корабль, или погибнуть.

Следуя по предначертанному мной пути ещё дней десять, мне стало ясно, что по берегам живут люди, в разных местах на берегу показывались люди, которые, увидев нас, застывали от удивления, и нам было видно, что все они совершенно чёрные и на них нет никакой одежды. Однажды мне в голову взбрела мысль высадиться на берег и попытаться переговорить с ними, но Ксури, к чьим советам я привык прислушиваться, замахал руками: «Не ходиль! Не ходиль!» Я подошёл ближе к берегу, пытаясь с ними заговорить, и они упорно шли за мной по берегу. Мне было видно, что они были совершенно безоружны, только один из них размахивал какой-то длинной палкой. Ксури подсказал мне, что это скорее всего дротик, которое они умеют бросать далеко и очень метко. Я прислушался и предпочитал отныне идти не столь близко к берегу, но продолжил общаться с ними, как получалось, — какими-то знаками. Я стараясь объяснить им, что нам нужна еда. Они показали мне руками, что я должен остановить баркас и они дадут нам еды. Я убрал парус и приблизился к берегу. Двое негров куда-то убежали и через каких-нибудь полчаса вернулись, неся два куска вяленого мяса и мешок каких-то зёрен. Хотя мы сомневались, можно ли такое есть, но, изголодавшись, были готовы взять, что угодно. Но стоит ли рисковать?? Я не без оснований опасался сходить на берег, и мне было видно, что они тоже боятся нас. Наконец был придуман удовлетворительный выход: они сложили свои передачи на берегу и отбежали на приличное расстояние, где и стояли до тех пор, пока мы не забрали всё на баркас, после чего они подошли ближе.

Не имея возможности отблагодарить их чем-то существенным, мы, мы их благодарили жестами, но внезапно нам представился удобный случай сделать им нежданную услугу. Едва мы отошли от берега, как из ущелья выбежали два чудовищных хищника, гнавшиеся друг за другом. Самец ли то был, преследующий самку, дрались ли они или играли, нам осталось неизвестно. Каждый день ли были эти дикие игрища, или они там были в диковинку, я не знаю. Скорее всего, верно последнее, ведь всем известно, что хищники активны только ночью, да и жители на наших глазах, особенно женщины, при этом были страшно перепуганы. Только один абориген, который держал дротик, увидев зверей, остался на месте и не убежал. Однако у зверей не было времени смотреть по сторонам, они напролом неслиськ морю и, не обращая никакого внимания на аборигенов, и наконец с шумом бросились в море. Они так резвились, точно явились сюда всего лишь затем, чтобы совершить утреннее омовение. Внезапно одна из этих тварей стала приближаться к нашему баркасу и в мгновение ока оказалась рядом с нами. Но я уже принимал превентивные меры: мигом зарядил ружье и крикнул Ксури заряжать другое. Как только зверь ещё ближе подплыл ко мне, я выстрелил ему прямо в морду. Он нырнул в воду, мгновенно всплыл, закрутился на месте, будто бы находясь при смерти, (что и было на самом деле), затем тяжело поплыл к берегу и, с трудом вскарабкавшись на берег, в то же мгновение издох, видать, израненный и наглотавшийся солёной морской воды.

Изумление этих бедных людей, потрясённых грохотом моего ружья, было трудно представить. Как они не умерли от страху, я не знаю, да только они все мигом попадали на землю. Потом, придя в себя и увидев, что зверь не шевелится и недвижно лежит в воде, они вскочили, а когда я дал им знак подойти к зверю, — они начали действовать и побрели в воду, чтобы вытянуть мёртвого зверя. Мы отыскали зверя по огромному кровавому пятну на воде. Опутав зверя верёвкой, я подал конец им им, и они вытащили зверя на берег. Это был леопард очень редкой и ценной породы — с изумительной пятнистой шкурой и мехом удивительной красоты. Аборигены хлопали руками от удивления, пытаясь уразуметь, что тут произошло и чем это я умудрился убить такое чудовище.

В это время другой хищник, перепуганный вспышкой и диким грохотом моего ружья, что было сил устремился к берегу и исчез в тех же скалах, откуда появился. Мы были очень далеко от него, и определить, что это за хищник, не представлялось возможным. По поведению аборигенов я увидел, что им просто не терпелось отведать леопардового мяса, и тут же предложил жестами взять леопарда, как мой подарок. Поняв, что им позволяют взять мясо, они буквально расплавились от благодарности и тут же взялись за работу.

Острыми деревянными скребками они с такой скоростью освежевали леопарда за пару часов, с какой мне не удалось бы ободрать его острым ножом и за неделю. Они важно поднесли мне несколько лучших кусков мяса, но я категорически отказался от их дара, показав знаками, что намерен отдать им всю добычу и попросил отдать мне только шкуру. Они с радостью отдали шкуру мне, вручив, кроме шкуры, ещё и множество всякой еды, которую я с удовольствием взял, хотя не знал, что это такое. Я стал объяснять им знаками, крутя кувшин и похлопывая по его дну рукой, что нам нужна вода и кувшины нужно наполнить. Аборигены тотчас подозвали соплеменников, и к нам тут же подбежали две женщины с большим глиняным горшком, по всей видимости обожжённым на Солнце. Женщины были полностью обнажены, так же, как и мужчины. Они, как и раньше, оставили горшок на берегу и ушли. Как и прежде, они поставили его на берегу. Я послал туда Ксури с тремя моими кувшинами, и он тут же перелил в них воду из горшка.

Так удачно пополнив запасы воды, кореньев и каких-то неведомых злаков, я побратался с добрыми аборигенами и, вдали от берега продолжил свой путь. Так продолжалось не менее одиннадцати дней, пока в поле нашего зрения не оказалась полоса земли, довольно сильно вклинившаяся в море, примерно на четыре-пять миль. Море было просто умиротворённым, и я отошел довольно далеко от берега, пытаясь обойти этот выступ. Наконец, обойдя отмель, я увидел противоположную сторону отмели, и мне показалось, что ошибки здесь быть не может: Зеленый Мыс оказался с одной стороны, а с другой — архипелаг того же названия. Но они были невероятно далеко, и я смешался, размышляя, что мне предпринять. Даже немощный ураган мог помешать мне вернуться на землю.

Обуреваемый сомнениями, я пошел отдыхать в каюту, отдав румпель в руки верного Ксури. Когда я уже улёгся в кабине, мальчик громко закричал:

«Хозяйна! Хозяйна! Судно с парус!»

Я вполне понимал его дикий испуг — наивное дитя думало, что это один из парусников его хозяина, посланных в погоню за нами. В отличие от Ксури я понимал, что эта опасность грозить нам не может. Но на всякий случай я как пробка из бутылки вылетел из своей тесной каютки, и в мановение ока не столько зрением, сколько инстинктом ощутил, что перед нами португальский торговый корабль, наверняка направляющийся за товаром — неграми, к берегам жаркой Гвинеи. Однако, оценив курс, которым он следовал, я огорчился, потому что увидел, что он удаляется от земли. Тогда я устремился в открытое море и, поставив все имевшиеся паруса, решил попытаться нагнать португальца и вступить с ним в диалог.

В ходе нечеловеческих усилий хоть на йоту прибавить скорость судна, я убедился, что настичь его мне никогда не удастся, даже если я вывернусь наизнанку, и мне придётся распроститься с ним раньше, чем сумею подать сигнал или лопнут все мои паруса. Я предпринимал всё возможное, и стал потихоньку терять надежду, как вдруг понял, что меня заметили с корабля, скорее всего разглядев в подзорную трубу и, поняв, что скорее всего мой баркас — принадлежность какого-то европейского корабля, жертвы кораблекрушения, снизили ход, предоставив мне шанс догнать португальца. Это взбодрило меня, и вспомнив о том, что у нас был кормовой флаг, я дрожащими руками поднял его на флагшток, демонстрируя, что мы терпим бедствие. В дополнение к сделанному, я выпалил из мушкета в воздух. И то, и другое было замечено: скоро они сообщили мне что хотя выстрела и не услышали, но дым им был хорошо виден. После этого корабль стал дрейфовать и через каких-то три часа мы причалили к нему.

Обступившие нас матросы стали спрашивать, кто мы, сначала на португальском языке, потом на испанском, потом на французском языке, но я не понимал ни одного из этих языков. Если бы не шотландский матрос, случайно оказавшийся на корабле, поговорить бы нам так и не удалось. Я объяснил шотландцу, что я англичанин и сбежал из неволи, находясь в плену у Салехских мавров. С этого момента мы были желанными гостями на корабле и нам позволили перенести на палубу все наши пожитки.

Вам будет трудно представить ту радость, которая объяла меня, когда я осознал, что выскочил из своего бедственного, чудовищного положения. В порыве благодарности за своё освобождение я предложил капитану корабля всё, что у меня было. Но эта благородная душа отказалась от моих дарений, в довершении чего капитан сказал, что ничего у меня не возьмет и по возвращении в Бразилию всё до последнего гвоздя мне будет возвращено в целости и сохранности.

«Я был готов спасти вашу жизнь точно так же, как я вижу, вы, находясь на моём месте, были бы готовы спасти мою! — задумчиво сказал он, — Кто знает, не придётся ли мне когда-нибудь воспользоваться вашей услугой. Кроме того, я вынужден буду высадить вас в Бразилии, которая отстоит от вашей родины на такие расстояния, что, окажись вы без вашего оружия, вы умрёте там с голоду. Я не в состоянии приговаривать спасённого мной к смерти после того, как спас его. И не просите меня, уважаемый господин англичанин, я даю вам приют из сочувствия, полагая, что ваши вещи могут помочь вам уцелеть в Бразилии, даровав вам возможность вернуться на родину».

Он оказался очень щепетилен в исполнении своих обещаний, и искренне запретил матросам хоть пальцем касаться моего имущества и взял его под свой контроль, составив самую подробную опись, а потом вручив мне её, дабы я мог получить всё в целости и сохранности, не забыв включить в неё даже даже три моих верных глиняных кувшина!

Касаемо же моего баркаса, то учитывая, что он был новый и находился в приличном состоянии, капитан тут же предложил мне выкупить его, спросив, как я оцениваю его стоимость. Я отвечал, что поскольку он был чрезвычайно великодушен ко мне, мне не пристало набивать цену и я с радостью дарю его ему. Он сказал, что даст мне расписку на восемьдесят реалов, и заплатит по приходу в Бразилию. Если же в Бразилии кто-нибудь посулит мне большую сумму, то и он даст мне больше. Кроме того, он предложил мне шестьдесят реалов за моего мальчика Ксури. С ответом на это предложение я медлил, мне очень не хотелось отдавать Ксури капитану. Мне не хотелось продавать свободу честняги, который так много сделал для обретения мной свободы и с такой верностью служил мне в наших бедствиях. Когда я в великом смущении объяснил эти соображениями капитану, они показались ему вполне правильными, логичными и справедливыми, и он пообещал освободить Ксури через десяти лет, если тот согласится принять христианство. Ксури согласился последовать за капитаном, и я вынужден был уступить его новому владельцу.

До самой Бразилии мы плыли вполне благополучно, и через двадцать два дня после нашего освобождения мы наконец достигли залива Всех Святых. Благодаря Провидению, я выпутался из самого бедственного положения, какое может настигнуть человека, и теперь мог спокойно принять решение, что мне делать дальше.

Я был просто обласкан великодушным капитаном, ведь он ничего не согласился взять с меня за приют и заботу в этом путешествии, тут же выкупил у меня шкуру леопарда за двадцать дукатов и шкуру льва за сорок. По прибытии он велел возвратить всё принадлежавшее мне на его корабле в полном объёме и купил у меня то, что я продавал. Это был мой ящик с вином, пара ружей и кусок белого воска, из которого я мастерил свечи. Одним словом, на круг я выручил за всё это не менее двухсот пиастров. С этими деньгами в кармане я ступил на берег Бразилии.

Вскоре после этого благодаря капитану я был введён в дом такого же человека, как и он сам, порядочного честняги, местного хозяина плантации сахарного тростника и владельца сахарного завода. Я проработал у него какое-то время и познал таинства разведения сахарного тростника и секреты приготовления из него сахара. Узрев, какой роскошной жизни предаются счастливые колонисты американцы и как стремительно они богатеют, я решил получить разрешение правительства, бросить здесь якорь и по возможности самому стать плантатором. Я стал ломать голову, как мне вернуть деньги, вложенные в Лондоне. Я получил подданство, и прикупив столько необработанной землицы, сколько позволяли мне мои накопления, стал составлять план моей будущей плантации и домовладения, которые можно было позволить себе на деньги, выписанные из Лондона.

По соседству со мной жил один лиссабонский португалец, происходивший из Англии, — он носил фамилию Уэлз. Оказалось, что наши судьбы были практически сходны.. Его плантация сахарного тростника соседствовала с моей и на этой почве мы с ним крепко сдружились и поддерживали самые крепкие деловые отношения. Наши доходы были одинаково смехотворны, примерно два года мы могли извлекать с наших плантаций только на самое убогое существование. Но потихоньку, благодаря удаче и упорному труду наше положение улучшилось, и к третьему году, когда мы стали разводить табак, у нас в совместном пользовании оказался приличный кусок земли, который мы на будущий год планировали засадить сахарным тростником. Однако как мой сосед, так и я, мы оба нуждались в подмоге, и я часто горько жалел, что так неблагодарно и подло продал своего друга Ксури.

Но, что тут говорить, увы! — ошибаться было моим основным хобби, и я не буду спорить, если кто-то скажет, что благоразумием я не богат. Это правда — благоразумием я похвастаться не могу. Оставалось одно — сжать свою волю в кулак и продолжать усилия, чего бы это мне не стоило. Итак, я предался занятиям, которые совершенно не соответствовали моей животной натуре и явно входили в противоречие с образом жизни, которым я грезил в своих мечтах, и благодаря которым не только покинул отчий дом, но и презрел добрые отцовские советы. Между тем на чужбине я поневоле внедрился в тот самый излюбленный средний класс — апогей скромного существования, который при мне так расхваливал мой отец — состояние, которого я мог бы я так же легко мог бы достичь и на родине, не подвергая себя страданиям и мучительным скитаниям по планете Земля!

Как часто теперь пенял я себе: что тем, чем я занимаюсь здесь, я так же легко мог заниматься и в самой Англии, находясь при этом среди моих родствеников и друзей. Стоило ли мне для этакого ничтожного результата, в угоду своему упрямству исколесить пять тысяч миль, жить и страдать среди чужих мне людей, бродить вместе с дикарями в бесплодной пустыне — и в итоге так далеко от родины, что откуда бы ни шли, сюда не придёт ни одна дружеская весточка!

Так вот, не буду скрывать, часто я горько раскаивался в своём легкомыслии. Никого, с кем бы я мог поделиться своими чувствами, кроме моего соседа, рядом не было, да и такая возможность выпадала не часто! Всё, что требовалось мне сделать, я делал своими руками, и при этом часто твердил про себя, что существую здесь как человек, совершенно справедливо выброшенный на безлюдный дикий берег после кораблекрушения, в чьём владении находится целый необитаемый остров и, заброшенный на необитаемый остров, он не может рассчитывать ни на кого, кроме самого себя. Насколько же следует вбить в голову каждому глупцу, которого Провидение шаг за шагом ставит на всё более низкую ступень жизни, показывая ему его явное падение, что Провидение само решает и всё может изменить в одно мгновение так, что сегодняшнее страдание может оказаться благом по сравнению с завтрашним бедствием. Я понимал, насколько это справедливо, повторял это себе, ещё не ведая, что одинокая жизнь на безлюдном острове, на которую я жаловался, живя в раю, скоро станет моей истинной участью. Меня ужасало сравнение моей нынешней жизни с прежней, живя которой и прояви я больше выдержки, я уже достиг бы много большего и уже давно, скорее всего, достиг бы желанного богатства и процветания.

Мои труды по благоустройству моей сахарной плантации уже начали давать кое-какие плоды, когда мой добрый друг и благодетель, капитан корабля, который выловил меня в открытом море, собрался отправиться в обратный путь (он пробыл в порту не менее трех месяцев, ожидая, пока завершится загрузка его корабля). Едва я рассказал ему о моём небольшом капитале, который был вложен в Лондоне, он дал мне следующий дружелюбный и искренний совет:

— Сеньор энглез, (он всегда называл меня так) вам стоит дать мне законную, формальную доверенность и ваше письмо тому, у кого в Лондоне оставлены на сохранение ваши деньги, с указание закупить необходимые для торговли товары и потом отправить их в Лиссабон по тому адресу, который будет указан мной, то я, бог даст, доставлю их вам во время моего возвращения сюда. Но так как планы человеческие подвержены на земле и на море бесчисленным препятствиям и превратностям фортуны, то вам стоит проявить благоразумие, пустив в дело ровно сто фунтов, рискнув только половиной имеющейся у вас суммы. Если вы получите прибыль с оборота, то вы точно так же сможете пустить в дело и остальной капитал. Если же вы обанкротитесь, то по крайней мере, у вас останется кое-что на чёрный день.

Совет был внешне так разумен, свидетельствуя о явном дружеском расположении капитана ко мне, что я решил — лучшего решения мне и не придумать. Поэтому я, не мешкая ни минуты написал письмо вдове покойного капитана, которая хранила мои деньги, и выдал капитану доверенность.

В письме я в деталях рассказал рассказал вдове обо всех моих приключениях и невзгодах, о моём неожиданном пленении, бегстве от мавра, томительном блуждании по морю, о португальском капитане, спасшем меня и сделавшем всё возможное для моего блага в том положении, в котором я тогда пребывал, а также прописал все указания по поводу закупки товаров.

Когда к мой друг капитан оказался в Лиссабоне, он через тамошних английских купцов передал ещё одному лондонскому купцу как моё послание, так и изложение всех моих злоключений. Этот лондонский торговец нанёс визит вдове и был виновником того, что она прислала, сверх моих денег, ещё пять фунтов для моего капитана в благодарность за его благородство и доброе участие в моей судьбе.

Лондонский купец по поручению капитана закупил на сто фунтов стерлингов колониальных товаров и выслал их на его адрес в Лиссабон. Вскорости они были в идеальном состоянии доставлены ко мне в Бразилию. Благородный капитан, не имея от меня никаких просьб или распоряжений ((Я ведь в этих делах был полный профан), в дополнение к поставленным товарам отправил мне массу прекрасных сельскохозяйственных орудий для обработки земли, и всякие вещи, потребные в работе на моей плантации. Все они оказались очень полезны мне.

Получение долгожданного груза было очень радостным событием для меня, и я укрепился в уверенности по поводу стабильности моего положения. Мой заботливый друг, капитан, в дополнение ко всем приятным сюрпризам, как оказалось, истратил пять фунтов, которые подарила ему вдова, в тайне от меня заключил на шесть лет контракт с работником, с условием работы на моей плантации, и когда я узнал об этом, ни под какими уговорами не согласился принять от меня подарок, за исключением небольшого количества табака с моей плантации.

Но это было только полдела. Поставленный мне товар был в основном представлен английской мануфактурой: тут были платки, штуки материй, фланель и множество модных дорогих платьев. Прибыль от их продажи учетверила мой капитал, и я оставил далеко позади по своему преуспеянию моего бедного соседа, свидетельством чего было наличие у меня двух работников — одного негра и одного-европейца, того самого, кого капитан завез мне из Лиссабона.

Мой пример является иллюстрацией того неоспоримого факта, что скверное распоряжение теми подарками судьбы, которые дают человеку ощущение успеха и счастья, слишком часто приводит его к полной жизненной катастрофе. Я это испытал на себе. Следующий год принёс мне потрясающие доходы: плантация дала мне пятьдесят здоровенных тюков табака, в дополнении к которым я много выменял у соседей на предметы обихода. Тюк весил не меньше центнера. Все пятьдесят тюков были плотно увязаны, упакованным, и ожидали погрузки и отплытия в Лиссабон. Осчастливленный ростом и процветанием моего дела, находясь в счастливой эйфории от успехов, я стал встревать в великое множество фантастических прожектов, которые были мне явно не по карману, таких прожектов, какие легко могли разорить и человека гораздо богаче меня!

Удовлетворись я тогда своими нынешними успехами, то мне, вполне возможно, удалось бы удержаться в рамках здравого смысла и дождаться преуспеяния и радостей, ради которых мой отец с такой горячностью рекомендовал мне держаться спокойной жизни среднего буржуа. Мне надо было послушаться советов отца, который предсказывал счастье только в случае следования здравому смыслу и умеренному поведению. Но ввиду моего поведения мне такое счастье было не суждено, и я в очередной раз оказался виновником собственного несчастья. И всё это произошло будто бы только для того, чтобы только ухудшить свое положение, раздуть свою вину, а значит, и умножить самобичевание. Настали времена, в которые на самобичевание у меня появилась масса времени.

Понятно, что все несчастья, подобные моим, могут случаться только благодаря нездоровой страсти шляться по свету, страсти, которая объяла меня с немыслимой силой, в то время как меня, избери я другой жизненный путь, в конце дожидались спокойствие и гармоничное, тихое существовование, пойди я по пути, предписанному мне Провидением и исполнением предписанного нам Природой долга. Сознание сделанной ошибки долгие годы ело меня изнутри, не производя никакого упокоения. Поэтому я считаю, что если человек ошибается, это не столь страшно, в конце концов ошибки, если не все, то многие, можно исправить, а вот самоедство по поводу своей глупости исправить нельзя. Конечно, другая крайность, когда человек идёт вразнос и все его действия ошибочны или преступны, а он даже в голову не возьмёт, что он сам рубит сук, на котором сидит, здесь не может быть обсуждена, как крайность самоубийственная, но довольно часто встречающаяся.

Никогда, ни во время жизни со своими родителями, ни в моём теперешнем положении я не удовлетворялся настоящим. Меня болезненно тянуло к скитаниям, я любил только приключения и странствия, и скучная каждодневная работа на плантации надоела мне и лишила надежды на быстрое богатство. Ради возможности быстро разбогатеть завтра я готов был пожертвовать сегодняшней стабильностью. Я снова кинулся во все тяжкие, не разбираясь со способами достижения богатства, и идя к злоключениям такого масштаба, какие гарантированно могут испепелить человека, какие только могут поглотить человека и из коих практически невозможно выбраться, сохранив даже саму жизнь.

Тут надо познакомить читателя с особенностями той жизни, которую я вёл в Бразилии. Мой читатель должен знать, что за четыре года, в течение которых я жил в новой стране, я не только значительно увеличил моё богатство, но и изучил португальский язык, заведя многие нужные знакомства в среде плантаторов и купцов нашего портового города Сан-Сальвадора. Когда мы собирались, в их компании я часто рассказывал о своих приключениях у берегов Гвинеи, советовал, как следует вести торг с неграми, акцентируя на том, с какой лёгкостью за сущие безделки — стеклянные бусы, дешёвые ожерелья, ножницы, ножики, топорики, разного рода подвески и стекляшки можно выменять не только горы золотого песка, изделий из слоновой кости, но и живой товар — негров для работы на тростниковых плантациях — подчёркивая, какая уйма богатств ожидает там ловкого путешественника и купца.

Мои рассказы все слушали, открыв рот, в особенности ту их часть, которая была посвящена торговле чернокожими рабами, скорее всего потому, что в то время торговля рабами-неграми ещё не была общим местом и там, где была возможна, производилась с большими сложностями — с обязательным разрешением испанского и португальского королей, и негров на плантациях было мало и покупались они по чрезвычайно завышенным ценам.

Как-то мы в очередной раз собрались в компании плантаторов и купцов, беседуя на эти темы, и я был, надо сказать, в особом ударе. Потом мы расстались, но на следующее утро мне нанесли неожиданный визит двое или трое из них Они сообщили мне, что после вчерашней встрече они явились для того, чтобы сделать мне. уникальное предложение.

Тут в качестве большого секрета они сообщили мне, наслушавшись моих россказней, что решили снарядить большую экспедицию в Гвинею. По их словам, имея плантации и инструменты, они все всегда испытывали огромную потребность в крепких рабочих руках и поэтому решили попробовать добыть эти руки в Гвинее. Но зная, с какими сложностями сопряжено получение разрешений на такого рода товар, какие препоны стоят перед теми, кто хочет заняться работорговлей, они решили тайно отправиться в эту экспедицию, при этом ограничившись всего одной вылазкой, а добытых негров тоже тайно разделить между участниками, используя негров только на своих плантациях, не увлекаясь торговлей неграми..

Их предложение состояло в том, чтобы я вступил на палубу их корабля в качестве судового приказчика и взять на себя организацию закупки негров в Гвинее. Ими было предложено равное распределение товара на всех участников, включая меня, а мой взнос в общее дело состоял только в моем командовании. Таким образом я не вкладывал в дело ни гроша.

Для какого-нибудь человека, у которого не было ни гроша в кармане, а в руках не было плантаций, в которые нужно постоянно вкладываться, всё время надзирать и присматривать за всем, чтобы в переспективе получить приличный доход, такое предложение было бы просто спасительной соломинкой. Но касаемо меня, владельца идущей в гору плантации, кому оставалось каких-то три-четыре года до полного налаживания дел, кому оставалось только истребовать из Англии остатки своего капитала, чтобы состояние на круг составило три-четыре тысячи фунтов и продолжило бы быстро возрастать — так вот, для меня даже думать о таком предприятии, как вояж в Гвинею, было величайшим безумием.

Однако я сам сделался палачом для себя. Как и прежде я ничего не мог поделать со своими потребностями в бродяжническом образе жизни и по-прежнему игнорировал добрые советы моего бедного родителя, дав молниеносное согласие на участие в этой авантюре. Я ответил им, что с превеликим удовольствием принимаю их предложение и готов хоть сейчас отправиться в Гвинею. Единственным условием, которое я им поставил, был присмотр за моей плантацией во время моего отсутствия, а в случае моего невозвращения — распоряжение моим имуществом. Они с радостью выразили согласие, скрепив его письменным обязательством, а я сделал распоряжения, касаемые моей плантации и имущества и составил завещание на случай моей смерти По этому завещанию всё моё имущество отходило моему другу и спасителю — португальскому капитану, оговорив при этом условие, что половину доходов от плантации он будет оставлять себе, а половину отправлять моей семье в Англию.

Вроде бы всё для сохранения моего имущества и плантации, было сделано. Окажись в тот момент в моём мозгу хоть молекула разума, взвесь я все последствия предпринимаемого мной, вспомни я о собственной выгоде и доступности открывших передо мной возможностей, ззанимайся я просто своей плантацией, проанализируй я, что стоит делать, а чего не стоит делать никогда, я бы, разумеется не стал бросать своего бурно развивашегося дела, не зачеркнул бы одним махом такие удивительные шансы на успех и не припустился бы в очередные морские авантюры, всегда чреватые опасностями и огромным риском, не говоря уже о том, что особенности моего характера и судьбы явно не сулили мне ничего хорошего. Торопливость и рабская привязанность к своим детским фантазиям ещё никому не принесла пользы, и выбирая между детскими фантазиями и здравым смыслом, я выбрал первое. Всё шло своим чередом: корабль был нагружен оговоренными товарами, оснащён и отремонтирован, всё шло в идеальном согласии с нашими договорённостям, и наконец в самый страшный день моей жизни — 1 сентября, когда все планеты злобно ополчались против меня, в тот самый день, когда восемь лет назад я устроил побег из своего дома в Гулле, в тот самый день, когда я предал своего отца, я снова предал, но теперь — себя и свою судьбу.

Наш корабль имел водоизмещение около ста двадцати тонн, вооружён шестью пушками, и команда его состояла из четырнадцати матросов, не считая капитана, меня и юнги. Никаких других товаров, не говоря о каких-нибудь тяжестях, кроме всяких безделушек для торговли с неграми, стеклянных бус, игрушек, мелких зеркал, ножей, раковин, топориков и тому подобного в трюме у нас ничего другого не было.

Итак, как я уже сказал, 1 сентября я поднялся на палубу нашего корабля, и он тут же снялся с якоря, направляясь строго на север. Мы шли вдоль берега Бразилии, никогда не отходя далеко в море, планируя в нужном месте свернуть к Африканскому побережью. Для этого нам надо было дойти до десятого-двенадцатого градуса северной широты — обычный маршрут кораблей.

Всё время нашего движения вдоль побережья Бразилии до самого мыса Святого Августина стояла чудесная солнечная погода. Единственно, было иногда слишком жарко. Здесь, у мыса мы повернули в открытый океан, и земля быстро скрылась за горизонтом. Нашей целью был остров Фернандо де Норонха, расположенный на северо-востоке. Потом остров Фернандо мы оставили по правой руке, и спустя двенадцать суток пути очутились на семи градусах двадцати двух минутах северной широты. Тут нас накрыл жестокий шторм.

Шторм начался юго-восточным ветром, потом ветер переменился на северо-восточный, постоянно усиливаясь, пока не разбушевался до такой степени, что в течение следующих двух недель мы вынуждены были отдаться на волю стихии и носиться по волнам куда нас бог послал. Что и говорить, и я, и все члены команды едва ли уже надеялись выбраться живыми из этой передряги и ожидали смерти, как быстрого избавления от мучений.

Буря была только предвестьем ещё более страшных событий — во время бури один из наших матросов умер от тропической лихорадки, а другой был смыт вместе с нашим юнгой за борт.

Через двенадцать суток ураган потихонку угомонился, и наш капитан заключил, что мы находимся где-то около одиннадцатого градуса северной широты, однако мы отнесены на двадцать два градуса от мыса Святого Августина. Мы оказались совсем близко от побережья Гвианы, это северная оконечность Бразилии, находящаяся за Амазонкой, в окрестности рекуи Ориноко, которую местные жители называли Великой Рекой. Мы посоветовались с капитаном по поводу нашего дальнейшего курса. Поскольку в нашем корабле была течь и дальнейшее плавание оказалось невозможным, капитан полагал, что нам лучше всего повернуть назад, и вернуться в Бразилию.

Я решительно возражал ему. Изучив вместе с ним имевшиеся карты берегов Америки, мы убедились, что не сможем найти ни одного клочка земли, где можно благополучно пристать и получить любую квалифицированную помощь, и эта дикая зона простирается вплоть до Карибских островов. Обсудив ситуацию, мы пришли к соглашению, что нам нужно держать курс на Барбадос, куда можно добраться дней за пятнадцать, держась исключительно открытого моря ввиду силы течений в Мексиканском заливе. Нам было ясно, что не починив корабль и не пополнив экипаж, нам не видеть берегов Африки, как своих ушей.

Нам пришлось поменять курс. Теперь он был северо-западным. Нашей целью стало достижение какого-то острова, принадлежащего Англии, где мы могли бы получить помощь.

Но оказалось, что Провидение имело на нас совсем другие планы.

В момент, когда мы достигли двенадцати градусов восемнадцати минут северной широты, нас накрыл второй шторм. Он с невиданной силой повлёк нас в обратном направлении, мы с дикой скоростью неслись на запад, и шторм всё сильнее отбрасывал нас в сторону от любых торговых путей, так что могло оказаться, что не погибнув от злобы стихии, мы будем принуждены умереть, попав на рождественский стол к местным дикарям-людоедам.

Буря свирепствовала, не прекращаясь ни на минуту, ветер выл по-прежнему в тот день,, когда как-то ранним утром один из наших матросов закричал: «Земля!» Едва мы успели выбежать из каюты на палубу, пытаясь понять, что с нами происходит, как наша посудина напоролась на мель. Его остановка была столь стремительной и встречные волны бросились на палубу с таким неистовством, что нам показалось — мы гибнем. На время мы укрылись в трюме.

Человеку, которому не выпало испытать таких ощущений, не удасться представить, в какой ужас и исступление впала вся наша команда. Мы не знали ровным счётом ничего: ни где мы находимся, ни у какого острова нас постигло кораблекрушение, что за материк перед нами, остров ли это, есть ли здесь люди, цивилизованные они или нам нужно бояться их пуще огня? И буря, продолжавшая свирепствовать с прежней силой не оставляла нам никакой надежды на то, что коррабль сможет продержаться на плаву хотя бы ещё несколько минут. Нас могло спасти только изменение направления ветра, но о таком чуде нам даже не приходилось мечтать. С ужасом вперяясь друг в друга, мы ожидали смерти, считая мгновения. Нам было ясно, что скоро мы все очутимся в ином мире, потому что в этом, как оказалось, нам уже нечего было делать. Одно утешение — вопреки ожиданиям, корабль, скрипя, оставался на плаву, и капитан вдруг сказал, что ветер стихает.

После непродолжительного ликования по поводу того, что ветер стихает, наш оптимизм пошёл на убыль, как только мы убедились, сколь крепко корабль сел на мель. Предположить, что нам в считанные часы нам удастся снять его с мели, было совершенно невозможно. Это было поистине катастрофа, и перед нами встал вопрос, каким образом спасаться. Всё днище нашей шлюпки, привинченной к корме, от частых и сильных ударов о руль было как решето, и она сразу же по спуску затонула бы или была бы отброшена в море, так что надежды на шлюпку не было никакой. Вторая шлюпка была цела, но спустить её в море мы не смогли. К тому же времени для долгих дискуссий и философских раздумий у нас не было. Ни у кого не было ни малейших сомнений, что теперь корабль затонет, и кто-то даже кричал, что уже появилась огромная трещина.

В это мгновение помощник капитана устремился к шлюпке, и с нашей помощью сумел спустить её в море, и тогда мы все, все одиннадцать человек, вскочили в шлюпку и вверили свои жизни Божьей воле и гневу Стихий. Хотя шторм смирял свою ярость, но волны всё ещё дико бились в берег, Так что море, языком голландцев можно было назвать Дикарём.

Более отчаянного положения чем было у нас, невозможно представить: прямо перед нами, на наших глазах свирепело море, у нашей шлюпке не было ни одного шанса не перевернуться, гибель была неизбежна. Что нам было делать без парусов? А если бы они у нас и были, то зачем? С отчаянья, мы как сомнамбулы начали подгребать к земле, ощущая тот же холодок, какой ощущает человек, которого ведут на казнь: мы знали, что каждый дюйм к берегу близит морской прибой, который вдребезги разломает нашу скорлупку вдребезги. Препоручив наши души Господнему милосердию, мы каждым гребком близили мгновение нашей погибели, и с ещё большей силой гребли к земле, хотя смерчь уже сам по себе гнал нас на камни.

Я так и думал, что на камни, а на самом деле, кто знал, что там был за берег, были ли это острые скалы или песчаный пляж, крут он был или это была плоская дюна, ничего этого мы не знали. Слабым лучом надежды служила ускользающая мысль, что нам удастся проскользнуть в какую-нибудь тихую бухту или устье реки, куда мы, повернись Фортуна к нам лицом, могли бы проскочить, чтобы скрыться от бури. Но ни бухты, ни реки впереди не виделось, только буйно взраставший на наших глазах берег с каждый метром представлялся всё ещё большей напастью, большей опасностью, чем кипящая морская пучина.

Когда, по моим прикидкам, нас отнесло от места кораблекрушения мили на четыре, вдруг, словно гора, огромный вал вздыбился над нашими головами, грозя похоронить нас, набегая вдоль кормы по палубе. В один миг он обвалился на нашу шлюпку с такой звериной силой, что в мановение ока шлюпка опрокинулась. Не успев открыть рот, чтобы крикнуть: «О Боже!», мы закрутились в бурлящем потоке, отброшенные от спасительной шлюпки и друг от друга. В одно мгновение все мы скрылись под бурлящей водой.

Не описать моего ужаса, когда я ушёл под воду. Плавать я умел довольно прилично, но тут долго не мог вынырнуть, и чуть не задохся. Огромная волна опять подхватила меня и пронесла довольно большой расстояние, в результате чего я оказался близко к берегу, и разбившись о берег, вода отступила назад, я же на мгновение ощутил себя стоящим на ногах, едва не захлёбываясь хлещущей вокруг водой. Полумёртвый от страха и усталости, осознав, что я гораздо ближе к земле, чем мог надеяться, я собрал в кулак всё моё благоразумие и волю, вскочил на ноги и побежал, истошно пытаясь добраться до берега до того, как меня опрокинет и унесёт в море следующий вал. Но стихия тут же продемонстрировала мне моё полное бессилие. Оглянувшись, я увидел, как за моей спиной озверевшее море вздымает настоящее чудовище, готовое нагнать меня и проглотить. Я почувствовал свое бессилие, увидев, как яростное море поднималось сзади меня горой и догоняло меня. Сражаться с таким зверем у меня не было ни сил, ни веры.. Последней моей надеждой было задержать как можно дольше дыхание, поднырнуть под гребень волны, и удерживаясь в таком положении, пытаться вместе в волной как можно дольше плыть по берегу. При этом я больше всего боялся, чтобы волна, выбросившая меня на берег, потом не увлекла меня назад, отбросив снова в море.

Следующая волна всей своей массой внезапно погребла меня футов на двадцать в глубину с невероятной силой. Я чувствовал, как меня несло к земле с неимоверной силой, дав мне секунду облегчения, волна снова поволокла меня по берегу! Задерживая дыхание, я снова выгребал, изо всех сил пытаясь помочь волне. Я уже почти изнемог от недостатка дыхания, как вдруг понял, что всплываю кверху и что, к моему великому счастью и облегчению, моя голова и верх тела вдруг оказались над волнами. Те две секунды, когда я подобно рыбе, выброшенной на берег, жадно глотал воздух, были моим истинным спасением: глоток воздуха вернул мне жизнь и я снова ощутил мощный прилив сил. Затем волна снова накрыла меня, но на сей раз, трепыхаясь изо всех сил, я был под водой не слишком долго. Почувствовав, что волна накатившись на берег, потеряла силу и уже готова повлечься назад, я скрепился и снова поднялся на ноги. Мне дана была передышка на несколько секунд, в течение которых я смог перевести дыхание и переждать, когда вода отхлынет, и дождавшись удобного момента, что было сил кинулся на берег. Но разъярившееся море не собиралось отпускать меня, с новой силой оно накрыло меня ещё пару раз, и снова меня сносило всё дальше от отлогого берега.

Этот последний удар стихии едва не стал для меня гибельным. Последний вал швырнул меня на скалу с такой силой, что я от удара потерял сознание и оказался совершенно беспомощен пред бесчинством волн. Удар в голову и грудь почти вышиб из меня дух, и если бы дыхание моё не восстановилось, я был бы навсегда поглощён пучиной. Мне удалось перевести дух и прежде чем ударила следующая волна, захлестнувшая меня с головой, я вцепился в скалу и сдерживал дыхание, пока волна не ушла.

Ближе к берегу волны вздымались не так сильно, я сумел их выдержать и не сорвался. Я снова поднялся и устремился к берегу и уже здесь подошёл к нему настолько близко, что следующая настигшая меня волна не смогла увлечь меня вслед за собой. Потребовалось ещё одно усилие, и вот уже я оказался на твёрдом грунте, и здесь уже к своему восторгу, сумел залезть на скалу, где бессильно опустился на траву, понимая, что теперь голубые когти океана до меня точно не дотянутся.

Очутившись в безопасности на земле, я воздел очи долу, задрал голову и стал возносить славословия Всевышнему, благодаря его за спасение моей бесценной жизни, на что еще несколько мгновений назад у меня не было ни йоты надежды. Я всё равно при всём своём желании не смогу изобразить ликование души моей при виде чуда — покойник, а, которого уже погружали в могилу, когда ангелы вдруг вырвали его из неё. Стоит ли удивляться обыкновению врачей пускать кровь приговорённому преступнику в момент помилования, когда нежданное извести достигает его ушей, а намыленная верёвка ещё трёт его шею. Конец так близок, и в сердце человека уже нет надежды, и вдруг небеса раздраются и луч надежды с силой бьёт с них в потухшие глаза пробуждающего преступника. Для неподготовленного, ослабленного горем человека чрезмерное счастье может послужить причиной его смерти.

«Как горе, так и радости с горы

Внезапно потрясают наши души!»

Объятый горячечными мыслями о моём спасении, испытывая воистину электрические чувства я, как гусь на току разгуливал по берегу туда-сюда, то и дело вздымая длани к небу, вихляясь всеми частями своего тела, я не смогу даже описать одну сотую испытанных мной чувств и своего поведения, ведь я всё время размышлял об утопших своих собратьях, из коих, похоже, кроме меня, не спаслась ни одна живая душа; я скажу, забегая вперёд, начиная со времени своего спасения, я уже никогда не столкнулся с ними, никто из них не попадался мне на глаза, не было ни их тел, ни следов, ни криков — ничего не было, кроме трёх мокрых шляп, разбросанных по берегу, и двух башмаков с разных ног.

Застрявшее на мели судно терялось в клубящейся мгле, я с едва мог различал его, столь далёкое, что я сам удивлялся, как мог преодолеть такое расстояние. «Боже мой, — твердил я про себя, — и как это я умудрился-таки выбраться на берег?» Начиная приходить в себя и видя своё нынешнее положение, я стал осматриваться вокруг, мне хотелось понять, куда я попал и что мне теперь предпринимать. Моя пылкая радость быстро испарилась: я вдруг осознал, что неожиданно спасшись от смерти, я отнюдь не избавлен от других угроз и бедствий. С одежды моей струилась холодная вода, переодеться мне было не во что… У меня не было ни крошки во рту, страшно хотелось пить. Мне нечем было подкрепить свои тающие силы. Ужасный выбор поджидал меня: либо помереть с голоду, либо стать кормом для диких зверей.

Самое ужасное заключалось в том что я не имел никакого оружия, благодаря которому я мог бы поохотиться и добыть каких-нибудь съедобных животных, будучи одновременно защищённым от хищников, которые тут наверняка водятся и могут в любую минуту напасть на меня. В общем, в карманах у меня было шаром покати, был ножик, моя курительная трубка и остатки табака в табакерке. Вот все мои припасы. Когда до меня это дошло, я впал в полный ступор и долго бегал взад и вперед по берегу как оглашенный. Едва закатилось Солнце, своими испуганными, спутанными мозгами я стал с замирающим от ужаса сердцем вопрошать себя, что со мной будет, если здесь водятся всякие хищные твари, ведь, как известно, их мёдом не корми, только дай побродить в поисках лёгкой добычи.

Я не мог придумать ничего иного, кроме как залезть на росшее поблизости дерево, толстое, разлапистое, чем-то похожее на ель. Ель оказалась вся в колючках, но мне не приходилось выбирать, это было единственное доступное для меня место, где я безопасно мог перекантоваться этой ночью, оставив раздумья, какой смертью мне придётся умирать на следующий день. Никакой другой возможности у меня не было. Утром я отправился в путь, пытаясь выяснить, есть ли здесь вода, которую можно пить, и пройдя буквально с четверть мили, к счастью, обнаружил в зарослях источник чистой воды. Утолив жажду и пожевав щепотку табаку, дабы немного приглушить голод, я направился к дереву, залез на него и попробовал поудобнее на нём устроиться, чтобы не упасть во сне. Для защиты самого себя я наскоро вырезал из короткого толстого сука дубинку и, будучи всё время начеку, занял оборонительную позицию. Усталость быстро сморила меня, и скоро я спал крепким богатырским сном. Вряд ли кто-то ещё, попав в подобное положение, мог спать таким крепким сном. В результате я выспался, как младенец и теперь я чувствовал такую лёгкость ума и тела, какой не чувствовал никогда.

Когда я проснулся, день был в зените: погода прояснилась, ветер стих, и вчерашнее бурление моря прекратилось. Но как же я был потрясён, увидел эту картину: наш корабль пропал с того места, где сел на мель, вероятно его снесло приливом, и теперь красовался совсем впритирку с той скалой, о которую меня так сильно била волна! Всего какая-то миля отделяла меня от него и, как мне почудилось, он стоял практически прямо. Тут мне пришла в голову благая мысль — отправиться на корабль, дабы запастись на нём необходимыми вещами и едой.

Покинув мои новые апартаменты, берлогу в кроне дерева, я стал осматриваться кругом и первое, что увидел, была наша шлюпка, лежавшая на земле где-то в двух милях от того места, где находился я. Похоже, её выбросило на берег во время бури. Пытаясь поскорее добраться до неё, я довольно долго блуждал вдоль берега, и по пути открыл небольшой залив, не более полумили шириной. Тогда я повернул назад. Для меня было много нужнее попасть на корабль, где я расчитывал обнаружить что-нибудь нужное для своего проживания и пропитания.

После полудня море сделалось ласковым и спокойным, уровень воды во время прилива понизился, и я имел возможность на четверть мили подойти к кораблю. Здесь меня снова потряс приступ глубокой скорби, потому что я увидел, что останься мы на корабле, то всё было бы хорошо, все мои товарищи были бы живы, они непременно были бы спасены: пережив шторм, все мы в добром здравии достигли бы берега, были бы целы и невредимы, а я не был бы в таком ужасном одиночестве и горе, как ныне, навсегда лишённый человеческого общения. От этих навязчивых мыслей на мои глаза навернулись горючие слезы, но они не принесли облегчения моей душе. Однако моё намерение добратьсядо корабля окрепло. Стояла нестерпимая жара. Я, ски нул с себя одежду и вошёл в воду. Впрочем, когда я доплыл до судна, передо мной встала большая проблема: как попасть на корабль? Засев на мели, судно стояло сильно возвышалось над водой, и ухватиться мне было не за что. Вплавь я сделал два круга вокруг корабля, и на второй раз увидел свисавший почти до воды канат. Разволновавшись, я, видимо пропустил его. Конец каната свисал так низко, что я, хотья и не без трудностей, смог з ухватиться а него и, попотев, влез на бак. Тут я убедился, что корабль довольно сильно пострадал от бури. Корабль был сильно разрушен, трюм его почти весь оказался заполнен водой, нос до того ушёл в воду, что почти черпал еёй. Но глубоко погрузившись в песок, он был устойчив, высоко задрав корму в небо. или, точнее, упирался в землю, то корма его поднялась довольно высоко. И таким образом, всё, что находилось на корме или внутри неё, было сухим.

Уяснив это, я хотел всё осмотреть и понять, что оказалось повреждено, а что уцелело и представляло для меня ценность. В результате осмотра выяснилось, что корабельная провизия сохранилась в идеальном состоянии и была совершенно сухой. Будучи голоден, как собака, я первым делом отправился в склад, где стал набивать карманы сухарями. Я глотал их на ходу жадно, одновременно, дабы не тратить времени, занимаясь всем остальным. Потом я забрался в кают-кампанию, где нашёл большую бутыль рому, и изрядно хлебнул из неё, что оказалось весьма кстати. Под воздействием рома оптимизма у меня сильно прибавилось. Мне было понятно, что всего нужнее мне сейчас шлюпка. Нужнее всего мне была лодка, единственная вещь, с помощью которой мне удастся перевезти на берег всё нужное.

Времени на безделье у меня не было. Надо было срочно спасать то, что ещё было цело. Я убедился, сколь нужда и горе обостряют людскую изобретательность. На палубе лежали запасные снасти — несколько рей, несколько одинарных и несколько двойных стеньг.

Мысль соорудить из них плот явилась сама собой.. Я стал скидывать за борт всё, что было мне под силу за борт все то, что мне было под силу, при этом связывая веревками всё это. Я не мог позволить, чтобы мой плот раньше времени отправился в плаванье. Вслед за этим я спустился с корабля и, подтянув к себе четыре плававших рядом бревна, стянул их по концам канатами. Сверху крест-накрест я навалил куски обшивки. Плот был почти готов. Я почти мог свободно на нём передвигаться, впрочем, не надеясь переправлять на нём слишком тяжёлые предметы.

Надо было снова приниматься за работу. Я разыскал большую пилу, некогда принадлежавшую нашему корабельному плотнику, и распилил запасную мачту на три куска, после чего с величайшей натугой присобачил её к плоту. Крайняя потребность добыть всё необходимое для жизни подталкивала меня на такие усилия, на какие в иных обстоятельствах я бы никогда не был способен.

После всех этих манипуляций мой плот стал довольно крепок, и следовательно, мог выдержать довольно большую тяжесть.

Наконец плот мой был надежно скреплен и мог выдержать значительную тяжесть. Первым вопросом, который я задал себе, был вопрос, чем загрузить плот, и как без потерь миновать буйного прибоя. Первым делом я сложил на плот все найденные доски, следом за этим, хорошенько поразмыслив, взялся за три сундука, собственность наших матросов: сдёрнул с них замки, вывалил содержимое на палубу и спустил сундуки на плот. Один сундук я набил всякой провизией: сухарями, рисом, особенно меня обрадовали три круга голландского сыра и пять солидных кусков сушеной козлятины (основной мясной пищей нашей команды), горами кормового зерна, которым кормили кур, содержавшихся на судне, и в массе своей давно съеденных нами. Я обнаружил немного ячменя, вперемешку с пшеницей, однако, к несчастью, ячмень был попорчен крысами. На глаза мне попались несколько бутылок вина, принадлежавших нашему капитану, примерно пять — шесть галлонов арака (рисовой водки). Это сокровище я погрузил отдельно, поскольку места для них в сундуках уже не было. Увлечённый этим кладоискательством, я с большим запозданием заметил, что начинался прилив, слишком вкрадчиво он начался, пока, к своему величайшему огорчению не заметил, как подхваченные волнами моя рубашка, жилетка и камзол не отправились в плавание по бурным волнам. К счастью я тут же обнаружил, что мои полотняные штаны с дырками на коленях и чулки пока что ещё на мне.

Тогда я занялся поисками одежды, на корабле её было в достатке, так что пришлось выбирать только самое насущное. На корабле было множество крайне нужных вещей, в частности, корабельные инструменты.. В результате упорных поисков я нашёл плотницкий ящик, и он был теперь для меня драгоценнее корабля, по реи нагруженного золотом. Этот драгоценный ящичек я с великой бережностью спустил на плот, при этом не додумавшись даже заглянуть в него, чтобы убедиться, есть ли там что-то действительно ценное.

Оставалось самое главное — найти оружие и припасы к нему и запастись ими. В кают-кампании я обзавёлся двумя прекрасными охотничьими ружьями и двумя пистолетами, которые я быстренько спустил на плот со всеми найденными пороховицами и двумя ржавыми саблями.

Мне было известно, что на корабле припрятаны несколько бочонков пороха, но где они припрятаны капониром, я не знал. После долгих поисков мне наконец удалось их найти. Один из бочонков подмок, но зато два остальных были в прекрасном состоянии. Я аккуратно перенёс их на мой плот и сложил.

Нагрузив плот, я стал размышлять, как мне транспортировать его до берега, ведь у меня не было ни паруса, ни вёсёл, ничего такого, что могло бы помочь мне в этом, в то время, как даже самый слабый ветер или волна повыше могли опрокинуть моё утлое судёнышко.

Три вещи вселяли в меня хоть какой-то оптимизм:

1) во-первых, полный штиль на море;

2) наступившее время прилива, который нёс меня прямо к берегу;

3) небольшой, но ровный ветер, дувший по направлению к суше.

Разыскав два или три сломанных весла от нашей шлюпки и две пилы, топор и молоток, в дополнение к инструментам, найденным в сундуке, я отчалил от корабля вместе со своим грузом. Примерно с милю или около того плот шёл ровно, но потом я увидел, что меня сносит от места, где я выкарабкался на берег. Это навело меня на мысль, что течение прибьёт меня в бухту или к устью реки, где мне будет удобно причалить и выгрузить мой скарб.

Как я полагал, так и вышло. Прямо передо мной оказалась уютная бухточка, и приливная волна увлекла меня в неё, я лишь старался держать плот как можно ближе к середине потока. Тут я едва не потерпел крушение вторично, и случись такое, я бы его не пережил. Я имел дело с совершенно незнакомым побережьем, мой плот косо несло на песчаную отмель, а ввиду того, что другой край плота был не нагружен, то когда плот зацепило за берег, весь мой груз едва не рухнул в воду. Пытаясь спасти свои сундуки, я что было сил стал подпирать их спиной. Находясь в таком неловком положении, я никак не мог оттолкнуть плот, и целые полчаса сдерживал спиной сползавшие сундуки. Это продолжалось до тех пор, пока прилив несколько не выровнял плот. Вода продолжала прибывать, через какое-то время плот совсем выровнялся, и я истошно стал толкать его в середину течения. Меня несло всё дальше, пока я не попал в устье крохотной речки, и с всё возрастающей скоростью понёсся между двумя узкими берегами, подгоняемый усиливающимся приливом. Я осматривал внимательно берега, пытаясь вычислить место, где мне удастся причалить без катастрофических происшествий. Я ещё грезил надеждой со временем поймать какое-нибудь судно, и не хотел причаливать в отдалении от моря, поэтому стремился держаться какого-нибудь из берегов.

Наконец справа от бухты мне попался небольшой затон, к которому я и повёл свой плот. Орудуя одним весло, я с трудом повернул плот и буквально втолкнул его в этот узкий прогал. Но и здесь мой груз был в опасности: передо мной громоздился такой крутой берег, что мне приходилось задирать голову. У меня не было ни малейшей возможности причалить, чтобы не опрокинуть плот во время удара о берег, и мне оставалось только надеяться на максимальный подъём воды. Упираясь веслом в дно и используя весло в качестве якоря, я всеми силами сдерживал плот, потихоньку подвигая его к относительно ровной площадке на берегу, надеясь на момент, когда площадку закроет вода. Так и вышло в конце концов. Когда вода достигла своего максимума и мой плот ушёл под воду едва ли не на фут, я отчаянным рывком затолкал его на эту площадку, быстро привязал плот к двум с двух сторон воткнутым мной в землю обломкам вёсел. Теперь мой плот, и, самое главное, груз на нём, оказались в относительной безопасности.

Теперь следующим моим шагом был осмотр окрестностей. Мне надо было найти сухое, удобное место для устройства жилища, где можно было бы сложить своё добро, обезопасив его от любых посягательств.

Я даже мне пытался понять, куда меня занесло, на остров или материк, я не знал, обитаема ли эта суша, я не знал ровным счётом ничего. Грозит ли мне близкая опасность от хищников, или нет? Примерно в миле я выделил из целой череды мелких возвышенностей, тянувшихся на север, крутой, высокий холм. Вооружившись охотничьим ружьём, взяв пистолет и пороховницу, я, недолго думая, двинул на разведку. С немалыми трудностями, преодолев кучу препятствий, я в конце концов взошёл на гору, и моим глазам открылся вид, который испортил мне настроение: я узрел, что попал на остров, с вершины которого не видно никакой земли, кроме двух островков и нескольких удаленных, торчащих из воды каменных гряд. По виду мой остров не населён, не было никаких свидетельств культурной деятельности человека, и кроме, может быть,, диких зверей, на нём никого не было. Впрочем, пока что я не видел и ни одного дикого зверя. Я отметил, какое огромное количество птиц населяет этот остров, но среди них не было ни одной породы, которую я мог бы идентифицировать, таким образом я был в неведенье, какие из них годились мне на обед, а какие — нет. Повернув назад, я подстрелил какую-то крупную птицу, токовавшую у опушки леса на дереве. Я с гордостью подумал, что возможно, это первый залп, который был здесь произведён со времён сотворения мира. Не успел я пальнуть из ружьяь, как над лесом взмыла огромная туча всяких пернатых. Таких криков я ещё никогда не слышал. Ни одну из них я не знал и поэтому обозвал убитую птицу «соколом», на которого она была похожа цветом оперения. Птица была очень когтистая, и на ногах у неё оказались острые шпоры. К сожалению мясо её оказалось несъедобным и имело мерзкий вкус и запах.

День открытий подходил к концу. Я поспешил к плоту, и принялся разгружать его. На это пришлось истратить остаток дня и весь вечер. Близилась ночь и мне надо было решать, где и как её проводить. Где мне устроить лежбище — вот вопрос! Спать на голой земле мне не представлялось возможным, я ведь не знал, нет ли в округе хищников. Лишь спустя время, мне стало известно, что мои опасения совершенно безосновательны.

Огородив себя сундуками и привезёнными досками, я получил какое-то подобие шалаша. Я ещё не знал, буду ли этой ночью сыт, пока не увидел прямо перед собой пару зверьков, отдалённо схожих с зайцем. Они выскочили из чащи, как только я выстрелил из ружья.

Тут только я стал раздумывать о том, что не забрал с корабля множество в будущем полезных мне вещей, и было бы неплохо, если бы их удалось забрать, пока корабль не разбился окончательно. Там оставались верёвки, парусина и многое другое.

Я принял решение навестить корабль ещё раз. Понимая, что следующая буря не оставит от корабля мокрого места я понял, что пока я не вывезу с корабля всё необходимое мне, ни за что другое мне не следует приниматься. Я держал совет с самим собой и решал, стоит ли во второй раз использовать мой плот. По зрелому размышлению я решил, что не стоит, и как и раньше, решил воспользовался отливом. На сей раз я учёл опыт прошлого путешествия, и разделся в шалаше, оставшись в одной пёстрой рубахе, брюках из грубого холста и в башмаках.

Во второй раз добравшись до корабля, я пор верёвке поднялся на палубу и принялся сооружать второй плот. Мой первый опыт многому меня научил. Дело у меня теперь спорилось и я запасся множеством очень нужных вещей. Совершенным сокровищем были несколько мешков с гвоздями, большими и мелкими, пару десятков топоров, и истинную жемчужину моего хозяйства — целое точило. На капонирском складе я нашёл несколько тяжёлых ломов, парочку бочонков с пулями, семь мушкетов, дополнительное охотничье ружье, ещё одну порцию пороха, здоровенный мешок дроби, сверток листового свинца, хотя, он оказался так тяжёл, что я не сумел поднять его, пытаясь перебросить через борт.

Кроме всего перечисленного я сложил на плот всё найденное мной платье, присовокупив к этому гамак и кучу матрасов и подушек. С верхом нагрузив второй плот всеми этими сокровищами, я, к великому моему удовлетворению, быстро и благополучно свёз всё на берег.

Больше всего я опасался, что за время моего отсутствия какие-нибудь хищники не полакомились моими съестными припасами. Но, вернувшись в свой лагерь, мной не было обнаружено никаких следов, кроме какого-то зверька, схожего с дикой кошкой, который расселся на одном из сундуков и с довольным видом облизывался. Едва я стал приближаться к нему, он нехотя отбежал от меня на несколько шагов и остановился и, присев на задние лапы, совершенно спокойно глядя мне в глаза, словно единственным его намерением было близкое знакомство со мной. Я стал целиться в него из ружья, но он, не сообразив, что это значит, ничуть не испугавшись, наблюдал за мной, ни на дюйм не сдвинувшись с места. Я кинул ему сухарь, хотя понимал, что не могу позволить себе излишней расточительности, учитывая скудость моих запасов. Как бы там ни было, я решил поделиться едой с этим зверьком. Он подскочил к сухарю, стал его обнюхивать, обнюхал, потом с удовольствием проглотил, бросив на меня благодарный взгляд, и замер, подняв лапу, точно прося добавки, но так как я больше не дал ему ничего, то он, потоптавшись на месте, убежал.

Когда я вывез мой второй транспорт на большую землю, то отложив на время перетаскивание по частям содержимого больших бочонков с порохом, я сначала принялся за сооружение укрытия в виде палатки. Жерди послужили каркасом моего убежища, а парус — крышей. Жерди я нарубил в соседней роще. Сделав палатку, я вздохнул с облегчением — теперь туда можно было снести всё, что могут испортить Солнце и дождевая влага. Потом я перенёс по частям содержимое бочонков, а сами бочонки вместе с сундуками расставил вокруг палатки, чтобы затруднить нападение на меня врагов или хищников.

Итак, вход в палатку был загорожен снаружи самым большим сундуком, а изнутри я обложился толстыми досками. Я расстелил одну из постелей п, бросив тюфяк прямо на землю, разложил пистолеты у самого изголовья и ружья под каждым боком. И лёг. Это была первая ночь после кораблекрушения, когда у меня появилась возможность поспать, и страшно изнурённый и усталый, я мгновенно заснул и проспал до утра глубоким, славным сном, ибо бог знает сколько я работал весь день перед этим, перетаскивая грузы с тонущего корабля.

Я уверен, ни у кого еще не было такой загромождённой разным скарбом лавки, с вещами, предназначенными для одного покупателя, как нынче у меня. Но моя жадность не ведала успокоения: пока корабль маячил, стоя на мели, я почитал своим долгом перетаскивать с него с него всё, что мог. И так каждый день отправлялся я на корабль, чтобы обзавестись то одной вещью, то другой. Особенно удачен был третий визит, когда мне удалось понавезти столько снастей, что я не знал, куда их девать. Тут были канаты, шнуры, куски парусов, в довесок к ним я забрал бочонок с сырым порохом. Словом, я перетащил на землю все тряпки, какие были на корабле. Часто мне приходилось резать парусину на куски, так было удобнее паковать груз, я хотел забрать за одну поездку как можно больше вещей, а парусина в дальнейшем могла понадобиться, когда потребуется свежее полотно.

Открытиям моим не было конца, сделав пять или шесть ходок и думая, что ничего достойного моего внимания в этом щедром чертоге уже не осталось, я обнаружил, здоровенную бочку с сухарями, три бочки с ромом, ящик сахару и бочку отменной крупчатки. Это было откровением, поскольку я уже не надеялся найти провиант, не подмоченный водой. Я опрокинул бочку с сухарями, разбил добычу на несколько частей и завязал в куски парусины. И благополучно переправили свои новые сокровища на берег.

На следующий день я рискнул отправиться в новый поход. Собрав на корабле абсолютно всё, что было мне по силам, я решил взяться за канаты. Я разрубил основной канат на куски и перевёз его на берег вместе с остальными канатами и всеми железными деталями, какие смог оторвать. Следом за этим, подрубив оставшиеся реи, я соорудил из них большой плот, нагрузил на него все тяжести и отправился домой. На этот раз счастье не стало мне потворствовать, плот был так неповоротлив и перегружен, что управлять им я почти не мог. Войдя в бухточку, где я всегда разгружал свою добычу, я не сумел сладить с плотом так же хорошо, как раньше: плот опрокинулся вместе со мной в воду. Я утопил груз. Сам я ничуть не пострадал, беда приключилась совсем близко от берега, но как мне жалко было моего груза, в особенности железок, на которые у меня были большие виды. Но моё упорство и жадность не знали пределов: едва спала вода, я уже бродил по заливу, собирая потерянное, в результате чего вытащил на берег почти все канаты. К тому времени я уже был порядочно помят работой, но каждый божий день я продолжал притаскивать в свою нору какую-нибудь новинку.

Как-никак, а я провёл на острове уже целых тринадцать дней, с тех пор, как я выполз на берег, за это время я побывал на корабле одиннадцать раз, перетащив с него почти всё, что посильно вынести одному человеку. Продержись ясная погода чуть дольше, я бы, кажется, перенёс по частям на берег и всю нашу посудину. В тот момент, когда я готовился отправиться в двенадцатый рейс, поднялся ветер. Не обращая внимания на это, с началом отлива, я рискнул отправиться туда снова, и хотя был уверен, что капитанскую каюту я обшарил целиком и ничего полезного там нет, я — вопреки ожиданиям — обнаружил в ней шкаф с несколькими отделениями: в одном из них нашёл две или три бритвы, несколько ножниц и дюжину серебряных вилок и ножей. В другом ящике оказалось около тридцати шести фунтов стерлингов в золотых и серебряных монетах, отчасти в европейской, отчасти в бразильской чеканке, и немалое количество восьмерных испанских реалов.

Вид денег заставил меня улыбнуться. «Ничтожный хлам! — сказал я себе. — На кой ты мне сдался? Здесь вы не стоите того, чтобы даже нагнуться за вами! Любой из этих ножей ценнее для меня, чем всё золото мира! Вы мне не нужны! Оставайтесь там, где лежите! Идите на морское дно! Вы — пустота, не стоящая спасения!» Однако, поостыв в своих оценках, я передумал, и завернув деньги в кусок парусины, стал мозговать, из чего бы мне соорудить новый плот. Пока я тратил время на раздумья, небо стало свинцовым, ветер крепчал и спустя четверть часа превратился в бодрый береговик. Я смекнул, что при таком всё время усиливающемся ветре плот совершенно бесполезен, и мне подобает убраться до того, как волнение превратится в шторм, а не то я вовсе утрачу возможность попасть на берег. Не тратя попусту времени, я бросился в воду и стал плыть по фарватеру, стараясь поскорее достичь мели. Не скажу, что мне было легко, влача такие тяжести, справиться с течением, но к тому времени, когда ветер превратился в ураган, я уже выползал на берег, радуясь очередному спасению. Скоро я был уже дома, в палатке, и хозяйским взором оглядывал все свои сокровища. Всю ночь ревел шторм, и, когда утром я поутру вылез из убежища и поглядел в сторону море, корабля не было. Он исчез! Я, разумеется, был расстроен, но я утешил себя тем, что не терял времени попусту и сумел вывезти почти всё, что могло мне в дальнейшем пригодиться. Что ни говори, на корабле уже почти ничего не оставалось, что бы стоило забрать, даже если бы и было время на перевозку. Наконец постоянные мысли о корабле и о том, что с него снять, оставили меня, но я продолжил держать в уме соображения насчёт досок, оставшихся от корабля, которые наверняка волны выбросят на берег. Мысль была правильная, хотя эти выловленные мной доски в дальнейшем счастья в мою жизнь не принесли.

Мою голову терзала ещё одна мысль — как защититься от орд дикарей-людоедов, которые круглые сутки выглядывают из джунглей, чая на меня напасть и съесть, равно как и саблезубые тигры, гиены и львы, если им бог дал шанс родиться на этом богоданном острове. Воспалённый мозг взвешивал все возможные варианты: превратить ли мне мою палатку в неприступную крепость или выкопать пещеру, куда можно забиться вместе с моими богатствами. Жадность моя была столь велика, что я решил реализовать все эти возможности разом. Я полагаю, читателю будет любопытно узнать, как это всё происходило.

Оказалось, что место, где я обосновался в первые дни, совершенно не подходило для обустройства: низкая болотистая равнина, слишком близкая к морю, явно не могла быть оазисом здоровья. Но главной причиной было то, что вблизи не было пресной воды. Так что время для поисков нового пристанища настало.

Мне следовало учитывать при этом целую кучу вводных обстоятельств. Во-первых, местность должна была быть приспособленной для жизни, тут должна быть свежая пресная вода; второе — мое обиталище должно быть надёжно защищено от солнечного полуденного солнечного зноя, в округе не должно оказаться дикарей и свирепых хищников; и наконец, как из роскошнорго поместья на Ривьере, отсюда должен открываться потрясающий вид на море, и он необходим только, чтобы увидеть из окна любое приближающееся к острову судно и не упустить случая сделать отсюда ноги, если, конечно, Богу будет угодно проявить ко мне изначально присущее ему милосердие!

Потратив массу времени на розыски удобного места, я открыл у подножия крутого холма маленькую равнину, одна сторона которой прилегала к высокой, остроконечной горе, плавно переходившей в отвесное скальное плато., обеспечившее мне относительную безопасность — сверху никто не мог ко мне попасть. В подножие холма имелось едва заметное углубление, с виду похожее на арку или на дверь в пещеру, но никакой пещеры, и каких-либо ходов здесь не было.

Прямо против этой впадины, на небольшой полянке, я и решил разбить бивак. Равнина оказалась размером в ширину ярдов в сто, а длиной примерно вдвое — она расстилалась как зеленый, цветущий луг, завершение которого небольшим возвышением спускалось уродливыми уступами вплоть до самого берега.

Моё нынешнее местоположение находилось на северо-западе от ранее описанного мной холма, так что я практически весь день мог быть укрыт от палящих лучей Солнца, и одновременно насладиться теплом ближе к закату.

Прежде чем приступить к постановке моей палатки, я описал вокруг своего нового жилища полукруг радиусом примерно ярдов в десять. Следовательно, диаметром он был — двадцать ярдов. Вдоль этого полукруга я сплошь заколотил в два ряда колья так, так заколачивают во время стройки в землю строительные сваи. Острые концы свай высовывались над землей не менее, чем на пять с половиной футов, а меж рядами кольев был зазор не более шести дюймов. Вслед за этим я взял куски привезённого мной с корабля каната и уложил их рядами в промежутки частокола, проделав эту операцию до самого верха. Следом за этим внутри моего полукруга я набил другие колья фута в два с половиной, и тщательно подпёр ими первые. Изгородь полуучилась такой крепкой, что никакой человек, и ни какое животное не смогло бы пробить ее или опрокинуть. Вам будет трудно поверить, если я расскажу, сколь много сил, времени и труда мне потребовалось для её установки, особенно при рубке и вывозе кольев из леса, а потом в долгом, мучительном вколачивании кольев в сухую, твёрдую землю.

Для входа в мою усадьбу я предусмотрительно устроил не дверь, а утлую коротенькую лестницу, по которой мне теперь пришлось переправляться через забор. Залезая внутрь, я всегда убирал лестницу вслед за собой. Только теперь, укрепившись за частоколом и тем самым обезопасив себя от всякой напасти и вылазок зверей, я теперь мог ночью спокойно сомкнуть глаза и заснуть, на что бы ни за что не решился в другом месте. Много позже выяснилось, что мне, как оказалось, толком ничто не угрожало и таким образом не было ни малейшей нужды возводить такие заслоны против врагов, которых не существовало.

В эту крепость, или точнее говоря, загородку я с великими трудами перетащил все мои сокровища, провизию, ружья и весь мой нехитрый скарб, описанный мной ранее. Чтобы уберечься от проливных дождей, которые обычно очень сильны здесь в это время года, я соорудил двойную палатку, точнее говоря, внутри поместил палатку узкую, а снаружи развернул гораздо более просторную, усилив её свойства сверху смоленым брезентом, который предусмотрительно прихватил с корабля заодно с парусами.

Теперь я спал не на земле или жёсткой подстилке, а в чудесном гамаке, некогда бывшим собственностью капитана корабля. В палатке хранились теперь все мои съестные припасы, вкупе стем, что боялось сырости, За загородку я перенёс все прочие вещи, и только тогда накрепко задраил вход, который до того всё время оставался открытым, а сам забирался в своё имение по приставной лесенке.

Покончив с оградой и впервые вздохнув свободно, я принялся за рытьё пещеры в моём утесе и, вытаскивая грунт наружу прямо через палатку и всю вынутую землю и камни укладыва внутри ограды в некий род насыпи высотой около полутора футов. А пещера, всё время расширяясь, долго служила мне погребом.

Не спрашивайте, сколько усилий мне потребовалось на то, чтобы довести мои труды до конца, и привести моё хозяйство в надлежащий порядок. По этой причине мне следовало бы остановить своё внимание на всём том, что тогда занимало мои мысли.

В тот самый день, когда я наконец закончил размышления о том, как мне ставить палатку и рыть пещеру, когда я еще обдумывал устройство своей палатки и погреба, вдруг налетела грозная чёрная туча и надо мной разверзлись хляби небесныеь, дождем и грозой: внезапно кругом заблистали молнии молния, и загромыхал гром. Привыкший ко всему, чему угодно, я не столь испугался молнии, дождя и грозы, чем своей мысли, пронзившей меня стремительнее всякой молнии: «Что может случиться с моим порохом?» Сердце у меня подскочило и упало, тут до меня дошло, что весь мой бесценный порох, все мои припасы, могут быть в одно мгновение взорваны одним ударом молнии, а ведь мой порох — единственное, что может дать защиту от многих опасностей и способен обеспечить меня пропитанием! Судьба пороха тогда интересовала меня гораздо в большей степени, чем моя собственная, да и к тому же, полыхни этот порох на моих глазах, я бы даже не сумел этого осознать, он бы пыхнул, я, улетая в иные миры, даже не успел бы ничего понять…

Эта мысль ошарашила меня и ввергла в холодный пот, волосы встали у меня на голове дыбом, и едва дождавшись окончания грозы, я, отложив в долгий ящик все другие мои работы, включая рытьё пещеры и возведение ограды, принялся мастерить ящички для пороха и срочно шить для него холщёвые мешочки. Мне надо было срочно разделить порох на малые порции, и припрятать его в в разных местах, чтобы, даже взорвись он, мой порох не вспыхнул бы весь разом. Затем я стал продумывать, каким образом расположить свёртки таким образом, чтобы они при возможном взрыве не воспламенились друг от друга. На это у меня ушло примерно две недели неустанных трудов. Итак, у меня было пороха не менее ста сорока фунтов, я разделил его примерно на сто пачек. Я запрятал их по разным расщелинам горы, там, куда ни при каких обстоятельствах не могла проникнуть сырость и вода, и у каждой закладки поставил хорошо различимый знак. Касаясь подмоченного бочонка, кажу следующее, относительно него у меня не было никаких опасений и я поставил его в погреб, который я юмористически именовал «кухней».

Не отвлекаясь ни на минуту от основных дел, я тем не менее везде ходил с ружьём, отчасти из кайфа осознавать себя вооружённым джентльменом, отчасти в чаянье подстрелить на ужин какую-нибудь вкусную дичь, иногда порой — для безопасного более тесного знакомства с ресурсами острова. Так в первый же день, когда я отправилсв путешествие по острову, я обнаружил, что на острове водятся дикие козы. И я очень обрадовался этому, однако моё ликование скоро поутихло — козы были так пугливы и имели такие быстрые ноги, что к ним приблизиться было ну совершенно невозможно! Мои попытки постоянно оказывалист тщетными. Но я не утрачивал надежды при удобном случае подстрелить хоть одну из них. Со временем я заметил, что они тут же пугались и убегали, увидев меня с горных кряжей. Но если им случалось пастись в долине, в то время как я оказывался на плато выше их, то они не обращали на меня совершенно никакого внимания. Из этого я вывел вполне логичное умозаключение, что зрение коз зрение устроено таким образом, что их взгляд направлен исключительно вниз и им не дано от природы увидеть, что творится над ними. Это было величайшее научное открытие из всех, какие когда-либо совершались на этом острове. Совершив его, я принял за закон, желая подстрелить козу, взбираться на какой-нибудь утёс, откуда мне теперь довольно легко удавалось подстрелить пугливое животное! Первым моим охоничьим трофеем была коза-мать, подле которой обретался сосунок-козленок. Я был огорчён. Коза была мертва, а сам малыш, который с лёгким блеянием сначала стоял, как на привязи, а потом, когда я подошёл, чтобы забрать добычу и понёс её на плечах в пещеру, покорно, бежал за мной, как дитя бежит за отцом. Перебросив старую козу через частокол, я поднял козлёнка и тоже перенёс его за загородку. Я хотел сделать его ручным, но он не мог ничего есть, кроме молока, и мне пришлось зарезать его и съесть. Эти два охотничьих трофея надолго обеспечили меня мясом, учитывая, как экономен я был и как бережно относился к запасам пищи, в особенности хлеба.

Обустроившись так, я стал дальше думать о том, как мне в моём жилище сделать какой-нибудь очаг и где взять топливо к нему. О том, как мне удалось справиться с этой проблемой, как я в дальнейшем расширил свой погреб и обзавелся кое-какими дополнительными удобствами, читатель сможет узнать в своё время. Но прежде всего этого мне необходимо вкратце рассказать кое-какие вещи о себе и о том, что я передумал относительно моего существования, так что рассказывать мне, по всей видимости, придется не так уж и мало.

Свою участь я находил ужасающей! Я был заброшен после жестокой бури на какой-то безлюдный остров, бури, мне можно теперь было навсегда забыть о предначертанном мной маршруте, до стандартных морских путей было отсюда несколько сот миль, в общем, у меня были все основания смириться с тем, что по приговору Провидения мне в этом тёмном нелюдимом месте придётся влачить дни, а может быть и годы, а может и обрести на нелюдимом острове свой конец.. Когда такие мысли наваливались на меня, я заливался горестными слезами и порой гневно роптал на божественное Провидение: «Если Ты, Провидение, — твердил я сам себе, — готово погубить своих самых любимых детей, если Оно Ты способно довести их до такого жалкого состояния, если Ты забываешь о них, и не испытываешь желания избавить от страданий и тягот, то как мне благодарить Его за такую презренную жизнь?»

Я сравнивал свою участь с участью английского бездомного, и в то время находил, что его участь много лучше моей, ведь по крайней мере он оставался среди людей. Это было моим серьёзным заблуждением, потому что участь английского бездомного была безнадёжна именно в силу наличия рядом соотечественников, которым ненавистна бедность, как напоминание о том, что судьба может поступить с нимми точно так же, как она епоступила с несчастными бездомными моей родины. Я часто замечал, что люди были непреклонно жестоки к бездомным и уверяли себя, что это — не люди, или люди низшей породы, именно потому, что им нужно изгнать любую мысль о своей связи с этими потерянными изгоями. Спустя время я понял, что когда я был бездомным на необитаемом острове, я уцелел именно потому, что рядом не было людей, готовых воспользоваться моей беззащитностью и пнуть сапогом там, где их человеческая сущность предписывала им милосердие.

Но надо сказать, что каждый раз после таких припадков отчаянья я всегда брал себя в руки в тогда изгонял такие мысли. В такие мгновения мой внутренний голос звучал во мне, возвращая меня к оптимизму и здравому смыслу. Мне особенно запомнился один такой день, когда я шатался по берегу океана с ружьём в руках, в очередной раз посыпая голову пеплом по поводу своей горестной судьбы. Внезапно мой внутренний голос заговорил со мной совершенно отчётливо: «С тобой не поспоришь, что делать, твоё положение в самом деле хуже некуда, ты страшно одинок — это сущая правда! Но почему ты не вспоминаешь, что приключилось с остальной частью экипажа, твоими товарищами? Сколько вас было на корабле? Не одиннадцать ли человек вас было? Сколько из вас спустилось в шлюп? Тебя в школе учили математике? Куда подевались остальные десять? Почему они погибли? Почему ты спасся? За что тебя одному были даны дары Небес? Кому теперь хуже — тебе или им?»

И я потупился и стал смотреть в море. Любое бедствие всегда имеет хорошую сторону, стоит лишь осознать, что всё могло сложиться много хуже! Правильно говорят: «Потерял руку — не взыщи, ликуй, что голова на месте!»

Утешением служила другая мысль — мысль о том, как удачно, пребывая на необитаемом острове я обеспечил себя всем необходимым.

Я ясно представлял себе, какой удачей было то, что я перетащил всё с корабля, обеспечив себя тем, чем на 99% никогда не обеспечены всякие погорельцы и испытавшие бедствие, и что бы теперь со мной было, если бы наш корабль так и остался торчать, пришпиленным к той скале, откуда на моё счастье его снесло поближе к берегу, и я получил счастливую возможность плавать на него и обзаводиться на нём необходимыми мне вещами. Что бы было со мной, если бы я сразу стал жить на острове в таких условиях, в каких прошла моя первая ночь — без крыши над головой, без еды, не зная совершенно, как добыть то и другое? А что бы я делал, входя в раж, твердил я сам себе, не будь у меня верного ружья, пороха и пуль, что бы я делал на острове без инструментов? Как бы сложилась моя жизнь, без постели, одежды, наконец, без палатки — моего главного укрытия? Теперь же я был богач, у меня всего было вдосталь, и я не заглядывад в будущее, когда у меня закончатся порох и пули — я знал, что к тому времени найду другой способ добывать себе пищу! Даже сейчас, испарись из моих рук ружьё, я сумел бы прожить без него вполне сносно и не умереть с голоду до самой смерти.

У меня с первых же дней пребывания на острове хватило ума задуматься о тех временах, когда закончится порох, начнут иссякать силы и приблизится неминуемая старость с её болячками. И я искал решение, как мне тогда не лишиться еды и крова.

Впрочем, в некоторых вещах я был не так уж предусмотрителен. В первые дни мне совершенно не приходило в голову, что все мои бесценные огнестрельные припасы могут быть одним махом уничтожены или приведены в негодность, и какая-нибудь случайная молния в одно мгновение покончит и с ними, да и со мной, взорвав мой порох. Вот почему так сильно было моё потрясение, когда эта возможность разверзлась надо мной во время первой грозы.

И теперь, подойдя к моему намеренью описать моё безусловестное, препечальнейшее бытие на забытом богом острове, бытие, которому едва ли может позавидовать даже самый несчастный из смертных, бытие, которое вряд ли могло выпасть любому смертному, я с самого начала буду рассказывать о нём кропотливо и очень подробно, даже если вызову скуку у моих читателей.

По моему разумению, моя нога впервые ступила на землю проклятого острова 30-го сентября. Таким образом, случилось это в разгар осеннего равноденствия, в широтах, по моим прикидкам, где-то вблизи 9º 22́.

Едва прошло дней десять-двенадцать с тех пор, как я поселился на острове, как мне в голову ударила шальная мысль, что я близок к тому, чтобы потерять счёт времени! А ведь у меня нет ни книг, ни чернил, ни даже пера, и если дело пойдёт таким образом, очень скоро я буду путать, где у меня будни, а где — праздники! Чтобы избегнуть этого, я водрузил на том месте, где я десантировался на берег, большой, толстый столб, и торждественно вырезал на нём ножом, стараясь писать красиво: «Здесь моя стопа коснулась этого берега 30 сентября 1659 года». Надпись я прибил накрест к столпу. На гранях этого столпа я каждый день делал зарубки ножом, и после каждый шести маленьких зарубок у меня всегда следовала одна большая. Она обозначала воскресенье. Зарубки, которыми я означивал начало каждого месяца, были самыми длинными. Вот так на острове был устроен мой островной календарь, и так я отмечал дни, месяцы и годы!

Составляя пред вами список предметов, которые я стащил с корабля, я не указал множество всяких полезных мелочей, которые, хотя и не были очень ценны, но между тем сыграли мне очень хорошую службу. К примеру, в капитанской рубке я тогда нашёл склянки с чернилами, перья, ручки и бумагу, несколько (три или четыре) компаса, всякие астрономические приборы, подзорные трубы, свёртки географических карт и толстенные инструкции по навигации. Я забрал всё это на всякий случай и сложил в большой сундук. Я не знал даже, появятся ли обстоятельства, когда эти предметы понадобятся мне, или нет. Как ни сранно, мой собственный багаж содержал три роскошные библии (Я выписал их из Англии вместе с заказанными там товарами, и счёл нужным забрать с собой в плаванье) Несколько книг на португальском языке, три католических сборника псалмов и ещё какие-то неизвестные мне книжонки я тоже прибрал на всякий случай в сундук. Я совсем забыл сказать, что на нашем корабле из живности, кроме людей были две кошки и собака, со временем я вернусь к рассказу о них и их жизни на нашем острове, это очень поучительная, между нами говоря, история! Кошки прибыли на остров вместе со мной на плоту, а собака в первую же поездку на корабль сразу бросилась с корабля в воду и поплыла вслед за мной. Много лет подряд это был мой самый лучший, самый верный друг! Всё время она ходила за мной, как приклеенная и старалась не только быть полезной, но и на самом деле стала моим лучшим другом и слугой. Она стремилась тщательнейшим образом исполнять все мои приказы, и мне даже не пришлось кричать на неё, так она была исполнительна, и я общался с ней с не меньшим укдовольствием и пользой, чем с иными людьми! У неё, правда, был маленький недостаток — она не умела говорить на человеческом языке! Но чего кому-то не дано, тому не дано! Но потом оказалось, что это — пёс! Тут уж ничего не поделаешь! Итак, как я уже сказал, я притащил с корабля чернила, перья и бумагу. Вот эти предметы я экономил с особым рвением, и каждый день убористым почерком я записывал в дневник все мои поступки и впечатления. Как же велико было моё огорчение, когда вышли последние чернила, и древнюю традицию вести записи пришлось поневоле прекратить. Увы, я не мог измыслить ничего, заменяющего чернила. Моя фантазия оказалась слаба для изобретения такого предмета, как чернила. Я был огорчён и раздавлен моим собственным ничтожеством!

Вообще-то, честно говоря, хотя мои вещи и составляли огромную свалку, мне, тем не менее, кроме чернил и перьев, не хватало ещё уймы вещей. К примеру, у меня был страшный дефицит инструментов. Ни кирки, ни лопаты, ни заступа или чего-нибудь в этом духе у меня не было, в результате, мне нечем было ни копать, ни рыхлить землю, об иголке с нитками я мог только мечтать! С бельём у меня тоже была проблема, но я быстро научился обходиться без этих излишеств буржуазного быта, порой даже испытывая гордость за свой мужественный, осознанный аскетизм.

Из-за полного отсутствия инструментов, работа у меня шла невыносимо медленно, с постоянными затыками и остановками, и каждый шаг в этом направлении давался мне очень тяжко. Стыдно признаться, что только на строительство ограды у меня ушло не меньше года. Но как можно было обойтись без ограды, защищавшей моё жильё от всяких неожиданностей? Рубить в лесу толстые стволы, вытесать из них заострённые колья, притащить всё это из лесу к моей палатке — вы даже не представляете, сколько на это требуется времени и сил! Колья были страшно тяжелы, и я мог перетаскивать только один ствол зараз, и у меня порой уходило два дня на то, чтобы обтесать ствол, перетащить его, и только на третий день я умудрялся вбить кол в землю. Сначала я вбивал колья при помощи здоровенной деревянной дубины, и только спустя время вдруг вспомнил о железном ломе, который загодя перевёз с корабля, после чего я пользовался только этим ломом, хотя не скажу, что это нововведение доставило мне большое облегчение в работе. Конечно, это беспрестанное заколачивание кольев оказалось самой тяжёлой, кропотливой и нудной работой из всех, какие мне выпало делать на острове.

Но меня это ничуть не смущало, времени у меня было сверх всякой меры, никаких других дел, кроме постройки, у меня не было, и всё остальное моё время занимали долгие скитания по острову в поисках пропитания. Они-то и стали моим основным занятием, и в дальнейшем я только и делал, что слонялся по острову с ружьём.

У меня было масса времени для того, чтобы предаться рассуждениям о моём положении, и чтобы не упустить ничего из моих мыслей, я стал их подробно записывать, не потому, что был высокого мнения о них и стремился увековечить, не для того, чтобы когда-нибудь помочь людям, попавшим в подобное положение (не думаю, что таких бедолаг в мире было слишком уж много), а просто для того, чтобы излить терзавшие меня чувства и тем облегчить себе душу. И постепенно, сколь ни горьки, сколь ни безнадёжны были мои рассуждения, мой разум стал подвигать меня от полного отчаянья к умеренному оптимизму. Я утешал себя стандартным доводом, каким утешают себя все падшие, говоря, что моё положение могло быть много хуже! Я представлял себя посланцем мирового добра, сражающегося с силами мировго зла. Беспристрастный и холодный, одновременно заимодавец и должник, я подробно фиксировал испытанные мной горести, а напротив — всё отрадное, что случилось за мной.

Эти горестные записи демонстрируют степень моего полного и абсолютного отчаянья, потому что едва ли когда либо кто либо попадал в более безвыходное положение, чем я. В целом оказалось, что моё горестное положение, подожение человека, попавшего в такие жестокие передряги, содержит как отрицательные, так и положительные стороны, и за всё хорошее в плохом надо всё равно быть благодарным судьбе, ибо даже погорелец, бродящий по дымящимся углям своего поместья, в своём неописуемом горе получает кое-какие бонусы, например, найдёт закопчёную, помятую кастрюлю, или обугленный шпингалет, которые, следовательно, можно записать в актив.

Итак, прокрутив в голове эти мысли и смирившись с доводами рассудка, я поневоле вынужден был смиряться и со своим положением. Ещё совсем недавно я каждую минуту выбегал на берег, тревожно всматриваясь в лик равнодушного пустынного моря, жаждуя чуда — я хотел увидеть хотя бы далёкие паруса какого-нибудь торгового корабля, теперь с этими припадками надежды было покончено. Я наконец сообразил, что милостей от природы мне всё равно не дождаться и, если я хочу сделать своё существование хоть сколько нибудь приемлемым, мне надо полагаться только на силу своих рук.

Кажется, отчасти я уже описал моё нынешнее обиталище. Это был примитивный тент, разбитый на склоне горы и обнесённый по кругу частоколом. Правда, сейчас это сооружение можно было бы скорее назвать стеной, потому что снаружи частокола я соорудил примыкающую к нему насыпь фута в два толщины. Спустя ешё какое-то время (не так уж и малое — года через полтора) я водрузил на насыпь длинные жерди, отдной стороной прислонив их к откосу, после чего натаскал на эту конструкцию широких листьев и разлапистых веток. В итоге, теперь я был полновластным хозяином собственного дворика, да ещё и дворика под надёжной крышей, что дало мне возможность совершенно не бояться тропических ливней, которые, как я уже сообщал, в иные периоды на острове ужасно сильны.

Мой читатель уже знает, с какими трудностями я переносил весь мой скарб в мою загородку и отчасти в вырытую мной пещеру. Пещеру я выкопал прямо за тентом. Не буду описывать тот беспорядок, который сначала был в моё жилище — все вещи тогда были свалены просто в кучу, всё было загромождено и мне всегда было непросто миновать эти завалы. Повернуться на этой свалке мне было негде. Оставалось одно — продолжить расширять мою пещеру. Чем я и занялся в скором времени. Как ни странно, это была совсем лёгкая работа — грунт был рыхлый, в основном — слабые песчаные породы, иногда с глиной, и эту смесь мне было выгребать очень легко. К этому времени я окончательно убедился, что на острове нет никаких хищников, и следовательно опасность пасть жертвой длинных клыков у меня нет. Зная это, я копал мою пещеру уже безо всякой опаски. Прокопав сначала прямой ход, потом я повернул направо, и сообразуясь с примерными расчётами, снова стал рыть вправо. Мои расчёты оказались верны, и скоро я имел выход за пределы моего нового, похожего на крепость имения.

Проделанную мной нору я назвал «Большой Галереей». Она теперь служила чёрным ходом в мой дом и не только давала мне счастливую возможность незаметно уходить и возвращаться домой, но и использовать новое пространство под роскошную кладовую.

Плох тот человек, который не мечтает о кладовой! Воистину несчастен тот, у кого её нет!

Покончив с работами, создавшими грубые основы для моего существования, я занялся изготовлением необходимого хозяйственного скарба. Прежде всего мне нужен был стол и стул, без этих перлов цивилизации я не мог полноценно жить и наслаждаться даже теми спартанскими удовольствиями, которые крайне редко, но всё-таки порой выпадали мне. Особенно же меня раздражало, что без стола и стула питаться и писать мне было страшно неудобно.

Это был мой первый опыт в столярном ремесле. Осмелюсь выразить немудрёную мысль: основа математики и прагматического расчёта — разум, и таким образом, обладая хоть каким то разумением, и применяя примитивный расчёт, любой человек, потратив кое-какие усилия, может овладеть любым необходимым ему ремеслом.

Моё социальное положение до этого дня не предполагало, что я когда-нибудь буду принуждён взять в руки инструменты, и тем не менее, когда это случилось, моё трудолюбие, прилежание и аккуратность так быстро натренировали мою ловкость, что скоро я уверился в своей способности сделать своими руками практически всё, что угодно, даже если у меня и не было настоящих столярных инструментов. Однако, обладая только рубанком и топором, я обходился ими с таким виртуозным мастерством, что скоро был окружён массой полезных вещей и, видя их, старался не припоминать, какими трудами они все достались мне. К примеру, если мне требовалась доска, я срубал дерево, шкурил его, очищая от коры и ветвей, и поставив ствол на торец, начинал с двух сторон тесать, и так продолжалось до тех пор, пока не получалось нечто схожее с доской. Потом в дело шёл рубанок. Таким образом, из большого ствола получалась всего лишь одна доска, на которую я затрачивая невероятное количество сил, времени и труда. Выдержать такое можно было только с помощью муравьиного трудолюбия и пчелиной выдержки. Но никто не платил мне за работу, и никто не интересовался, сколько времени я истратил на изготовление любой вещи. Меня же это интересовало меньше всего!

Первым делом я произвёл на свет стол и стул. В этот раз я использовал короткие куски борта корабля, которые я предусмотрительны вывез на плоту. Длинные доски, которые я вытесал вышеописанным образом, я приспособил для устройства в погребе полок вдоль одной из стен. Шириной они были фута в полтора. Я сложил на них все мои инструменты, большие гвозди, всякие железные штуки и вообще разный необходимый в работе скарб. Больше всего внимания я уделил порядку раскладки, чтобы всё необходимое можно было легко найти, и всё таким образом было всегда под рукой. Попутно я забил в стены погреба длинные колышки, и развесил на них мои ружья, а также всё то, что могло висеть. Будь у меня гости, они бы шарахнулись поскорей бежать из моей пещеры, при взгляде со стороны моя сокровищница выглядела, как хаотическая свалка вещей, или какой-то склад. Но я таким трудом зарабатывал своё богатство, что почти сросся с ним, теперь я только и делал, что радовался, ведь каждая вещь была у меня под руками, там было столько сокровищ, сколько в пещере у Алладина, и все эти несместные сокровища разложены в таком идеальном порядке, что сердце радовалось. от порядка и количества сокровищ.

По окончании моих титанических трудов я с упорством умалишённого стал вести дневник, до мельчайших подробностей вписывая в журнал события минувшего дня. В первые времена моя удручённость превалировала над здравым смыслом, и это очень сказывалось на содержании моего дневника, делая его свалкой кладбищенских псалмов и тоскливого волчьего воя отчаявшегося человека. Здесь я стал понимать простолюдинов. Многие из них, удручённые нищетой, отсутствием самого необходимого, понукаемые и гонимые, жили жизнью диких зверей, ощущая свою ущербность на фоне богатств разных жуликоватых плутократов. Я помню, как говорил мой отец: «Народные песни в массе своей — тоскливый, отчаянный волчий вой!», а ведь он был полностью прав!

Вот к примеру запись от 30 сентября 1659 года:

«Едва я выбрался на побережье и почуял, что Смерть больше не гонится за мной, меня стало жестоко тошнить мерзкой солёной морской водой. Я наглотался ею до самого кадыка. Нет ничего отвратительнее — наглотаться сверх меры холодной морской воды! Проблевавшись, я стал потихоньку приходить в себя, и будучи неслыханно слаб, как ни странно, посвятил свою время отнюдь не славословию господу, а проклятию своему злосчастию. Я бегал по берегу и проклинал всё на свете. Ломая руки, я лупил себя по лицу и голове, я исступлённо горланил, повторяя, как попугай: «Гибель! Гибель! Я обречён!» Наконец силы оставили меня и я рухнул на землю без движений.

Много дней после этого я не мог смириться со всоим безвыходным положением, и каждый день выбегал на берег, забирался на самое возвышенное место и в бессмысленной надежде вперивал взор в пустынное море, вперивал, надеясмь увидеть там спасительный парус. Моя безумная надежда рождала видения, И несколько раз мне казалось, что на горизонте мелькнул белый парус, вестник надежды. В эти мгновения сердце моё переполнялось радостью, и я бегал по берегу, прыгал и плясал, как оглашенный! Я вперялся в размытое белое пятно на горизонте, едва ли понимая, что вижу мираж, что предаюсь самообману, но, видит бог, это был спасительный самообман. И только убедившись, что никакого паруса на горизонте нет, я впадал в полное отчаянье и начинал безутешно рыдать, подобно ребёнку, который сунул руку в огонь и теперь плачет от осознания собственной глупости.

Но в те редкие мгновения, когда разум возвращался в мою потерянную голову, когда мог совладать собой, я принимался за насущные труды — приводил в порядок своё хозяйство, принимался за строительные работы, начинал изготавливать домашний инвентарь, и заходился от гордости за свои шедевры — стол и стул, когда наконец обеспечил себя какими-то удобствами, которые с натяжкой, правда, но можно назвать комфортом, и даже, что почти представить себе невозможно в тех условиях — вёл дневник! Я, венец Вселенной жил один на необитаемом острове и вёл Дневник!

Сентябрь, 30, 1659—Я, бедный горемыка, Робинзон Крузо, претерпевший кораблекрушение во время страшного шторма, теперь выброшен на совершенно безлюдный, несчастный остров, который наречён мной «Островом Безнадёги». Вся команда корабля — матросы и капитан погибли, все до одного, за исключением меня, а я при этом сам был на волосок от гибели.

В конце этого дня я бродил по берегу, проклиная своё злосчастье, выбросившее меня на этот нечеловечечкий безлюдный остров: у меня не было ни пищи, ни крыши над головой, моя одежда была порвана и скудна, а об оружии мне только можно было мечтать, я был открыт опасностям, защиты от врагов не было никакой, в отчаяньи обрести хоть какую-то соломинку надежды, за которую можно было зацепиться, я понял, что надеяться не на что и моим избавлением от страданий может послужить только смерть. У меня было две счастливые возможности — быть растерзанным дикими зверями или пасть от рук дикарей. Третьей, самой предпочтительной была медленная смерть от голода, еды мне было взять всё равно негде. Наступившая темнота загнала меня на дерево — так я пытался спастись от диких зверей. Как ни странно, несмотря на то, что всю ночь лил дождь, я неплохо выспался.

Октябрь, 1. — Утром, проснувшись, я увидел к своему величайшему изумлению, что ночью наш корабль сорвало с мели и пригнало много ближе к берегу, что, с одной стороны, было подарком судьбы (мне было хорошо видно, что корабль цел, ничего на нём не опрокинуто, а раз так, у меня появляется луч надежды, что после того, как ветер стихнет, мне удасться каким-то образом добраться до него и набрать там еды и необходимых вещей), но с дургой стороны, смотреть на знакомый до боли корабль, лишённый жизни, зная, что все моим товарищи погибли и пошли на корм рыбам, было невыносимо, сердце моё буквально рвалось от боли и скорби, лица товарищей одно за другим пролетало передо мной. Запоздалое раскаянье, мысль о том, что останься мы на корабле в ту трагическую ночь, мы могли и сами спастись и спасти наш корабль, или в худшем случае, спаслись бы не все, но многие. Весь день я был вне себя от этих мыслей. Но как только начался отлив, я счёл нужным сразу же отправиться на корабль, я подошёл к нему, как можно ближе по мелководью, а потом пустился вплавь. Весь день шёл дождь при отсутствии ветра.

С 1-го по 24-е октября. — Все эти дни были плотно заняты перевозкой всякой всячины, которую я мог снять с корабля. Я дожидался начала прилива и отправлялся в обратный путь. Всё это время шли беспрерывные дожди с краткими просветлениями погоды, я полагаю, это самое ненастное время года на острове.

Октябрь. 20. — Я опрокинул мой плот. Груз затонул. Но так как всё это призошло на мели, а вещи были в основном тяжёлые то с наступлением отлива мне довелось спасти большую часть груза. Корабль прошедшей ночью разбило в щепки, там, где ещё вчера торчала его мачта, теперь торчат только какие-то жалкие обломки, их видно лишь в часы отлива. Всё время я, как пчела, суетился в попытке спасти вывезенное имущесчтво от дождя и непогоды.

Октябрь. 25. — Всю ночь и весь день хлещет дождь, сильный порывистый ветер. y, with some gusts of wind; during which time the ship broke in pieces, the wind blowing a little harder than before, and was no more to be seen, except the wreck of her, and that only at low water. I spent this day in covering and securing the goods which I had saved, that the rain might not spoil them.

Октябрь. 26. — Весь день я рыскал по берегу в поисках уютного местечка для устройства укрытия. По прежнему меня заботило, где я наилучшим образом смогу обеспечить мою безопасность от нападения диких зверей и дикарей. Только вечером отыскал приемемое месточко на склоне холма. Решил сделать надёжную ограду, для чего прочертил полукруг, обозначивший мою территорию. Ограда будет состоять из двух рядов кольев, вбитых в землю. Потом надо будет обложить её дёрном. Пришла в голову идея забить промежуток между кольями обрывками корабельных канатов.

С 26-е по 30 октября. Работал в поте лица, перетаскивая моё имущество в своё новое укрытие в ходе сильного непрекращающегося дождя.

31-е октября. Ранним утром я отправился бродить по острову с оружием в попытке подстрелить какую-нибудь дичь и разведать остров. Накоенц удалось пристрелить козу, маленький козлёнок бежал потом за мной следом. Его, к сожалению, тоже пришлось убить, потому что он, как оказалось, ничего не ест, кроме молока.

Ноябрь, 1. — Разбил тент прямо под скалой, озабоченный тем, как сделать пространство посвободнее. Вбил колья, повесил на них гамак и первую ночь спал в комфортных условиях.

Ноябрь. 2. — Притащил все ящики и обломки корабля, соорудил из досок солидную баррикаду вокруг моего нового жилища.

Ноябрь. 3. — Снова с ружьём в походе. Убил двух крупных птиц, отдалённо схожих с утками. Необыкновенно вкусное мясо. Отобедав и отдохнув, с лёгким сердцем взялся за изготовление стола.

Ноябрь. 4. — Утром я составил подробное расписание работ, отведя одни часы трудам, другие — охоте, третьи — сну и развлечению. Вот примерный распорядок моего рядового дня: утром, если нет дождя, я брожу по острову два-три часа в поисках дичи, возвращаюсь, работаю по хозяйству до одиннадцати часов, в одиннадцать у меня завтрак, если найдётся, чем, в двенадцать, с наступлением самых жарких часов, ложуть спась до двух часов, вес ьвечер продолжаю работать. Последние два дня успещно тружусь над созданием стола, посвящая этому всё время. Как столяр, я полное ничтожество. Это надо признать честно. Но с каждым часом моё мастерство совершенствуется. Скоро я буду мастером высшей квалификации. Так бывает всегда. Наблюдения и постояные усилия и опыт совершенствуют самые ничтожные способности. Я ничем не хуже всех остальных двуногих!

Ноябрь, 5. — Весь день в пути с собакой и ружьём. Добыл дикую кошку, страшно невкусное мясо, но зато мягкая шкурка. С каждой убитой мной твари сдираю аккуратно шкуру, и определяю на склад. Домой возвращался берегом с моря. На берегу пасётся масса разнообразных птиц. Птиц таких пород я никогда раньше не видел. Здесь, оказывается, обитают ещё и тюлени, я видел несколько штук. Сначала я чуть не струхнул, не разобрав, какой породы эти существа. Пока я присматривался к ним, они заметили, что я рядом и быстро ускользнули от меня, нырнув в глубину.

Ноябрь. 6. — Совершив обычный утренний променад, я принялся снова за стол, и вдруг к своему удивлению, внезапно закончил его, испытав чувство глубочайшего удовлетворения. Потом ко мне пришло осознание лёгкого неудовольствия. Ба! Стол получился грубый. Работа над ошибками, и кое-что удалось подправить.

Ноябрь. 7. — Наконец установилась прекрасная погода. 7-го, 8-го, 9-го, 10-го, отчасти 12-го (11-е — воскресенье) — были посвящены изготовлению стула, с великими трудами удалось придать ему сносный вид. Несколько раз разбирал стул и подтачивал шероховатости. Тот результат, который мне нужен, пока недостижим в принципе!

Примечание. — Придётся забыть о воскресных днях. Увлечённый трудами, я перестал делать заметки на моём столбе и сбился со счёта вовсе.

Ноябрь. 13. — Дождит. Земля освежилась, я тоже пришёл в себя после неописуемой жары последних дней. Всё время летели молнии и громыхал гром, страшные удары грома. Яркие сильные молнии. Всю ночь я трясся от страха за бочонки с порохом. По окончании грозы я решил разделить свои запасы пороха на мелкие порции, чтобы они не взорвались все разом. Пусть взрываются по частям! Опасность — рядом!

— Ноябрь. 14-е, 15-е, 16. — Эти три дня я непрерывно строгал маленькие квадраные ящички для пороха. Вместимость каждого оказалась около двух фунтов. Сегодня упаковал весь запас пороха и запрятал ящички в по расселинам, так, чтобы они были как можно дальше друг от друга. Повезло — убил крупную птицу. Она оказалась ещё вкуснее, чем те две! Жаль, никогда не узнаю, какой она была породы. Хотя — зачем?

Ноябрь. 17. — Весь деень копал нору в скале позади тента в попытке расширить пространство для размещение скарба.

Примечание. — Для продвижения в работе необходимы три вещи: кирка, лопата, корзина или лучше тачка, но ничего такого у меня нет. Работу пришлось приостановить. Весь вечер прошёл в раздумьях, где взять инструменты, и чем можно заменить отсутствующие. Вместо кирки пойдёт лом, хотя он и слишком тяжёл. Но где взять лопату? Без неё обойтись не удасться! Но выдумать замену лопате я пока не в силах.

Ноябрь. 18. — На следующий день, в поисках древесины, я обнаружил в лему одно дерево (или подобное ему), которое вБразилии зовут Железным. Оно очень твёрдое и тяжёлое. Страшными усилиями, изрядно попортив топор, я наконец срубил его. Ещё тяжелее было приволочь его домой, но я сделал это. Тут мне пришла в голову изумительная мысль сварганить из него лопату. Древесина и на самом деле оказалась почти железной, и уж не знаю, сколкьо времени мне пришлось корпеть над обтёсыванием моей новой лопаты. Но мне деваться было некуда, пришлось трудиться до конца. В результате танталовых трудов у меня в самом деле получилась лопата, причём черенок был не хуже фирменных черенков, которые делают для лопат в самой Англии. Расширенная часть долго мне не служила и скоро раскрошилась. Ещё бы! По идее её следовало бы обить жестью, но у меня жести не было. Хотя я жалел о потере лопаты, но я всё равно ей очень благодарен за всё, моя лопата очень хорошо потрудилась во время земляных работ, хотя наверно нигде в мире, никогда и никто не изготавливал лопаты таким диким, примитивным образом!

Если вопрос лопатой мне как-то удалось решить, то с тачкой и корзиной дела обстояли много хуже. О корзине можно было забыть сразу, для её изгготовления нужные были гибкие лозы, ива какая-нибудь, но ничего подобного я на острове не встретил. Изготовить тачку казалось мне более доступным делом, у меня не было только колёс, и я не имел ни малейшего представления, как их делают. Проблему составлял и металлический стержень, называемый осью, его у меня тоже не предвиделось.. Пришлось о телеге забыть. Выход был прост. Для удаления земли я выдолбил нечто вроде деревянного корытца, подобного тем, в каких каменщики носят известь.. Выдолбить корыто было для меня много легче, чем выстругать лопату, однако если сложить всё — корыто, лопату, пустую суету по поводу тачки, то получилось бы не менее четырёх полных дней, даже если не учитывать утренние походы с ружьём. Очень немного дней я провёл не на охоте и почти всегда возвращался с чем-нибудь вкусненьким.

Ноябрь. 23. — пока я занимался корытом, лопатой и тачкой, вся остальная жизнь остановилась. Но как только с корытом было покончено, я принялся жадно копать нору в скале. Я теперь копал целыми днями напролёт, когда бли силы и настроение, и так продолжалось целых дней восемнадцать. Я должен был исполнить мечту детства — откопать вместительный погреб, в который можно будет зарыть всё ценное, что у меня есть.

Примечание. — Всё время, пока я, как крот, расширял свою пещеру, надеясь, что она со временем заменит мне кухню, склад, гостиную и погреб, спальней мнепо — прежнему служила моя палатка, ну, за исключением тех дней, когда начинались дожди, и всё вокруг заливало водой. Надо сказать, что во время сильных дождей моя палатка защищала меня чуть хуже, чем решето.. Со временем я устроил над своим двориком потрясающую соломенную крышу. Я уложил длинные жерди от ограды к откосу скалы, а сверху навалил груды водорослей и широкий листьев.

Декабрь 10. — Только я вздохнул с облегчением, думая, что все беды позади и я обладатель потрясающего имения в середине Тихого океана, как вдруг сегодня утром земля с одной стороны обвалилась (полагаю, это случилось оттого, что я слишком переборщил с шириной пещеры) Знали бы вы, как я перепугался, ведь окажись я на месте обвала в ту минуту, мне не пришлось бы тратиться на гроб и могильщиков. Этот прискорбный инцидент причинил мне массу хлопот и очень расширил поле для моей трудовой активности. Теперь надо было выволакивать завалы земли, и ставить бесконечные подпорки под потолок и стены. Я ведь по своему воспитанию вовсе не был самоубийцей и жизнь вовсе не была мне так уж отвратительна.

Декабрь. 11. — Мне не надо было резать ленточки, чтобы начать работу. И я её начал. Первым делом я водрузил два здоровенных столба, укрепив на верху каждого по две доски крест накрест. На следующий день работа была окончена. Установив ещё несколько столбов с досками наверху, я сильно укрепил свод. Столбы были выставлены в ряд, так что естественным образом я обзавёлся ещё и перегородкой

Декабрь. 17. — С сегоднящнего дня до 30-го я прилаживал полки, вбивал гвозди в мои столбы и развешивал своё имущество на стены, всё, ч то могло висеть. Попадись мне тогда среди вещей живой человек, боюсь, я бы и его повесил. Порядок и только порядок! У меня всё должно быть, как в Вестминстере!

Декабрь. 20. — Наконец я пертащил сюда все вещи. Потом прибил ещё несколько полок для провианта. Теперь у меня было нечто отдалённо напоминающее буфет. Из оставшихся досок я сделал ещё один стол.

Декабрь. 24. — Кошмарный ливень всю ночь и весь день. Носа из дома не высовываю.

Декабрьc. 25. — Ливень весь день.

Декабрь. 26. — Дождь прекратился, очень прияная, прохладная погода..

Декабрь. 27. — Подстрелил двух молодых козлят, одного наповал, а другого ранил в ногу, так, что он не мог далеко убежать. Я изловил его, привязал верёвкой и привёл домой. Дома я осмотрел рану, нога козлёнка была перебита. Я промыл рану и забинтовал ногу.

Примечание. — Я сделал всё, чтобы козлёнок выжил, его нога быстро срослась, и он быстро бегал вокруг моего жилища. Он так привык ко мне, что стал почти ручным, и не желал уходить от меня. Глядя на него, я подумал, как здорово было бы завести домашнюю скотину, это надёжно обеспечило бы меня пропитанием в ожидании времён, когда у меня больше не окажется пороха и зарядов.

Декабрь. 28, 29, 30. — Сильный жар. Ветра нет. Покидал жилище только вечером, отправившись на охоту. Все эти дни были посвящены наведению порядка.

Январь 1. — Держится сильная жара, но несмотря на это я два раза отправлялся на охоту, ранним утром и под вечер. Отдых в полдень. К вечеру рискнул отправиться подальше в глубь острова, там оказалось очень много коз, но как они пугливы! К ним близко не подойти! Решил начать охотиться с собакой!

Январь. 2. — Выполнил запланированное, на следующий день отправился на охоту с собакой, фаснул её на коз, но я ошибся, они сплотились и повернулись всем строем против собаки, почуяв, что дело плохо, моя собака струхнула и ни на фут не стала к ним приближаться.

Январь. 3. — Начал возводить ограду, или вернее — стену. Стоит позаботиться о безопасности, на меня кто-нибудь может напасть. Поэтому стена должна была быть очень прочной и надёжной.

Примечание. — Я уже описывал ограду раньше, поэтому опускаю всё, что ей посвящено в дневнике. Достаточно будет упоминуть, что я валандался с ней (если считать с начала работы и до полного окончания — с 3 января по 14 апреля, хотя длина её была небольшой — каких-то двадцать с лишним ярдов. Она шла полукругом, упираясь обеими сторонами в скалу. От её центра до скалы было не более восьми ярдов. Вход я устроил прямо посередине загородки.

Я работал, не зная устали. Бывало, что проливные дожди останавливали мою работу на дни или даже недели, но я не останавливался, думая, что пока я не окончу свой вал, моя безопасность находится под угрозой. Трудно даже представить, какие усилия было потрачены на выполнение этой задачи. Более всего труда я положил на рубку и вывоз брёвен из леса, а также на вколачивание их в землю, потому что с испуга и по незнанию я рубил брёвна много толще, чем нужно.

Но едва только ограда появилась въяве, едва с наружной стороны её появилась земляная насыпь, как моя трепещущая от страха душа угомонилась. Я был уверен, что даже если на острове обретаются люди, они даже не заметят моего жилиша, прклеившегося к скале подобно гнёздам ласточек. Мне казалось, что ничего подобного моему загону не было создано нигде в мире. Но что бы я ни думал, на деле такая отменная маскировка жилья была большим плюсом, что доказала приактика — я ещё как-нибудь расскажу об этом случае!

В течение всего этого времени я осуществлял каждый день охотничьи экспедиции в лес, разумеется, когда мне не перепятствовал ливень или ветер, и при этом сделал кучу потрясающих открытий. Например, мною был открыт новый вид диких голубей, которые, как оказалось, вили свои гнёзда не в кронах деревьев, как обычные дикие голуби, а в ращелинах скал. Однажды я обнаружил гнездо диких голубей и прихватил с собой птенцов. Я выкормил их, но как только они оперились и у них отросли крылья, они тотчас улетели. Возможно, всё бы было по другому, будь у меня для них хороший корм, но этот опыт тоже был мне полезен, ибо потом я часто находил гнёзда диких голубей и приносил птенцоым домой, из которых потом делал исключительно лакомое жаркое.

По мере того, как налаживался мой быт и устаканивалось хозяйство, мне пришлось убедиться, сколь многого у меня нет из вещей. Самому сделать их представлялось мне маловероятным, кое-что я так и не сумел сделать, например, деревянную бочку. У меня были несколько маленьких бочонков с корабля, но сделать большую бочку я так и не удосужился., как ни старался, истратив на эти попытки почти целый месяц. Мне так и не удалось приладить дощечки настолько плотно, чтобы они не пропускали воды, не говоря уже о том, чтобы приладить в ним дно. Короче говоря, после немыслимых трудов мне пришлось отказаться от продолжения попыток.

Кроме того, мне были нужны свечи, ведь едва только начинало смеркаться, а это происходило, начиная примерно с семи часов, как мне поневоле приходилось ложиться спать. Мне часто приходил на ум тот кусок воска, из которого я делал свечи во время моих скитаний у берегов Африки, но теперь воска у меня не оказалось. Пришлось воспользоваться жиром убитых мной коз. Я слепил себе светильник из глины, выставил его на Солнце, а из куска пеньки соорудил фитиль. Светильник никуда не годился, он чадил, давал неровный, тусклый свет. Как-то раз в развалах вещей я обнаружил старый мешок, в котором было зерно для комления птицы, которая была на корабле то ли во время этого рейса, то ли во время возвращения из Лиссабона. Как оказалось, зерно было порядком поедено крысами (мне казалось, когда я однажды заглянул в него, что там одна труха). Мешок в то время нужен был мне для чего-то другого, кажется под порох, когда я с испуга бросился раскладывать его мелкими партиями и прятать в скалах,.и я высыпал всю эту труху прямо под скалой.

Конец ознакомительного фрагмента.