Первый год. Чужая эра

Даниил Кислевский

Кто знает, имеет ли смысл писать аннотации к первой книге, выпущенной после краха цивилизации? Есть ли резон предвосхищать впечатление читателей, в последнюю очередь думающих о литературе в эти тяжелые дни? Если да, то текст должен быть краток и понятен: четыре времени года – первого года чужой эры. Четыре истории живых людей, оказавшихся в мертвом сибирском городе. Первые истории мира, потерявшего свою собственную.Интригует?Пусть нет. Ведь задача произведения – совсем в другом… Книга содержит нецензурную брань.

***

Стоило неуверенному молодому человеку в толстом свитере и местами разорванном пуховике сделать шаг к крыльцу «Предбанника», как из двери дома спешно вышел высокий мужчина — тоже одетый по-зимнему, только на одежде его не имелось дыр, и она была значительно теплее. Вышедший, выпуская на улицу облако домашнего пара, которое в свете ярких фар внедорожника было похоже на вату, мельком поглядел на гостя перед собой и кивком головы пригласил его внутрь.

— Добрый вечер… — неуверенно сказал молодой человек, но в ответ лишь снова получил кивок. Вышедший направился к машине, поправляя на плече рюкзак и оружейный чехол. Тогда, покашливая с мороза, гость все же поднялся по крыльцу, вошел в здание, бывшее когда-то частным жилым домом на дальней окраине Железногорска, и, закрыв за собой дверь, поежился.

Гул внедорожника с бойцами дозорной группы, что привез вошедшего к заставе на ночь глядя, все еще слышался снаружи. Дважды хлопнули дверцей.

— Здравствуйте! — прокашлял гость и прислушался. Ему никто не ответил.

В узком коридоре царил полумрак. Тусклый свет шел из-за едва прикрытой двери, ведущей в дальнюю комнату, бывшую когда-то залом. Повсюду стояли большие и маленькие ящики, у стены слева громоздились друг на друга две стремянки и три лодочных весла, одно — основательно погрызенное собакой. Особое внимание привлекали два предмета — большой лист ватмана, закрепленный на стене коридора, с метками сбоку, будто для замера роста, и треножник штатива, стоящий рядом, накрытый сверху куском мешковины.

Гость, осознав, что никто не собирается его встречать, еще раз кашлянул, уже громче, а затем закашлялся по-настоящему.

— Я сейчас выйду! — послышался откуда-то хрипловатый грубый голос, тоже перебиваемый кашлем, только куда более зычным, грудным. — Проходи в зал, подожди, посиди.

Гость осторожно протиснулся в коридоре меж ящиков, вошел в комнату и огляделся, ищу, куда можно повесить или положить верхнюю одежду. В тускло освещенном нервной лампочкой помещении, окна которого, как и полагается первым этажам, были наглухо заварены листовым металлом, разглядеть что-то было трудно. Никакого подобия вешалки в заставленном ящиками кабинете не оказалось, а чистыми, без следов пыли или бетонной крошки, были только стол и диван, оба заваленные бумагами.

На улице захрустел сминаемый автомобилем снег, и патрульная группа, доставившая молодого человека на территорию «Предбанника», уехала на объезд, по всей видимости, забрав с собой и молчаливого человека в пуховике. Гость, не раздеваясь, сел на диван, отодвинув листы, и открыл свой рюкзак. Стараясь не скрипеть старыми пружинами, он вытащил диктофон и фотоаппарат, которые еще год назад стоили бешеных денег, заодно примостив на покатый, засаленный диванный локотник теплый термос. Из-за двери, откуда ему кричали, больше не доносилось ни звука.

Налив в крышку термоса горячий и горький растворимый кофе, молодой человек сделал несколько глотков и поежился. Ему было неуютно и в этом помещении, находящемся на опушке леса, у самой границы безопасной зоны, и в этом пуховике, в котором на январской улице было холодно, а в любом помещении — жарко. Особый же дискомфорт он испытывал от ожидания предстоящей встречи. Левая нога его то и дело начинала нервически стучать по полу, и стук этот гулко уходил куда-то под пол, в подвал.

Датчик, скрытый под шарфом, еле слышно предательски пискнул пару раз. А в следующий миг дверь в соседнюю комнату открылась, и в бывшее когда-то залом помещение вошел грузный, бледный и хмурый мужчина лет за пятьдесят, спешно накидывающий камуфляжную куртку на голое по пояс тело. Гость успел увидеть неплотный моток бинтов в районе локтя. Голова с глубокими залысинами была покрыта испариной, а вместо двух пальцев на правой руке тоже виднелась бинтовая повязка, впрочем, аккуратно наложенная.

— Ты Кислевский? — хрипло спросил мужчина, покашливая и усаживаясь за заваленный бумагами стол. Гость кивнул.

— А вы — Гришин?

— Да, — сказал грузный мужчина, и, немного помолчав, добавил: — Олег Миронович.

Он протянув руку через стол, не вставая. Кислевский, не сразу поднявшись с продавленного дивана, поспешно шагнул вперед и пожал руку, со смущением ощутив отсутствие двух пальцев. Ладонь была влажная и подрагивающая.

— Мне у вас учет склада сделать нужно… — начал было гость, но представившийся Гришиным мужчина лениво махнул рукой.

— Да я знаю, что тебе нужно. Писали мне. Далеко тебя занесло, Кислевский, — сухо сказал он и открыл стоящий на столе большой ноутбук. Его лицо, и без того бледное, выбитое из полутьмы светом экрана, казалось болезненным.

— Ну и кто тебя ко мне послал? Кому спасибо сказать? — с легким недовольством спросил Гришин, медленно шаря по карманам своей куртки, служившей чем-то вроде форменного кителя. Кислевский, отошедший к дивану, вновь замешкался, не зная, сесть ли назад или попросить стул.

— Нет тут стульев, ко мне никто не ходит. Так какая сволочь тебе меня присоветовала?

— Начальник центра связи, майор… — Кислевский нахмурился, силясь вспомнить имя. Гришин тоже фамилии не подсказал.

— Ты с патрульной сменой приехал? — спросил он сухо, глядя в экран.

— Да.

— А назад как?

— С ними же, часа через четыре.

— Ясно.

Кислевский, не желая терять время, но и не зная, как начать беседу, внезапно вспомнил.

— Давыдов. Майор Давыдов послал, сказал ехать на заставу к вам. Склад посчитать, и заодно… Вам письмо должно было прийти.

— С усами который? — перебил Гришин.

— Нет, без усов.

— Тогда не помню. Ладно, не суть. Что сказал-то?

— Сказал, что по моему вопросу надо обращаться к вам, в отдел… — Кислевский опять запнулся, забыв как называется место, в которое он приехал.

— В общественную приемную, — буркнул, Гришин, все еще безуспешно ища что-то в кармане. — Я это называю «общественная приемная». А вообще это пункт номер семь, у тебя записано должно быть. У тебя спички есть?

Кислевский вытащил из кармана коробок спичек и положил их на стол, а сам наконец уселся на диван.

— Ты склад когда пойдешь считать, сейчас или потом?

— Лучше попозже. Так вы… почитали, что я вам прислал? — спросил Кислевский, пытаясь унять скрип старых пружин и устроиться поудобнее. Из-за того, что диван был жутко продавленным, ему приходилось глядеть на собеседника снизу вверх. Ситуация из-за тусклого освещения и общего дискомфорта напоминала ему сцены с допросами из антиутопических фильмов.

— Ага, почитал, — бесцветно кивнул Гришин. Немного помолчав, он достал из-под стола охапку листов формата А4 и, поморщившись, водрузил на нос очки.

— Вот, только с утра закончил, — сказал он, кивнув на бумагу, и положил листы на стол. — Как письмо пришло, мне сразу интересно стало. Приедет на инвентаризацию парень, который еще и книжку пишет. Я даже не сразу понял, думал — шутки какие-то.

Кислевскому не понравился пренебрежительный тон собеседника.

— А зачем вы распечатывали? Вам же должны были в… — не успел он закончить свой вопрос, как вдруг Гришин разразился жутким, утробным кашлем, и замотал головой.

— Да не люблю я… не люблю с компа читать. Глаза болят. А бумаги у меня тут до сраки, вон, — и он кивнул в сторону ящиков. — Хоть топи ей.

Прокашлявшись, он перевернул листы, и Кислевский увидел, что его тексты мало того, что оказались распечатанными только с одной стороны, но были еще и сшиты. В условиях, когда лично для него и принтер, и бумага были большой роскошью, такое странное транжирство показалось гостю нелепым — но было лестно.

— Почитал я. Нормально, в целом, — протяжно сказал Гришин, листая страницы и почесывая руку в том месте, где Кислевский увидел бинт.

— Неплохо так написано, — подытожил он с видом литературного критика, отчего Кислевский чуть не поморщился.

— Ну, это еще не написано. Это наброски, пока. Там много пробелов.

— Да, я видел. Вот, кстати, пока не забыл.

Гришин щелкнул тачпадом, и из недр ящиков в углу комнаты раздался скрипучий гул принтера. Выдохнув, Гришин встал, подошел к нему и вернулся назад со свежераспечатанным листом.

— На, держи.

С трудом перегнувшись через стол, Гришин протянул Кислевскому документ с описанием того, что должно находиться на складе. Тот взял лист и уставился в сухие буквы и цифры. Он совершенно не горел желанием идти сейчас из теплого помещения на ледяную улицу и ходить по неотапливаемому гаражу.

— Только подпишешь мне потом все как надо. Так, а все-таки, что это?

— В смысле? — Кислевский поднял взгляд.

— Ну, ты написал… не дописал книжку эту. Это все — оно зачем?

Кислевский ждал этого вопроса. Его задавали ему, самоназванному журналисту, уже не в первый раз. К его сожалению, толкового ответа он до сих пор не придумал.

— Это что-то вроде хроники… Про события больше, и немного про людей. Чтобы картину создать.

— Картину, ну, — недовольно сказал Гришин, и, перевернув распечатку, начал листать сначала. — Картину писать надо…

— Так я и пишу. Чтобы люди понимали… В общем, это не сухая статистика, а это…

— Типа журналистское расследование.

— Ну, наверное. В каком-то смысле.

Кислевский стал неловко возиться на скрипучем диване в попытке расстегнуть пуховик и оттянуть воротник свитера. Его раздражало то, что он не может толком высказать мысль, да еще какому-то совершенно незначительному в нынешнем мире человеку, сидящему на отшибе.

— Ну понятно.

Гришин стал снова медленно листать бумаги, сопровождая это тяжелым, сопящим дыханием.

— Звать как? — наконец спросил он, в очередной раз уставившись на титульный лист. — Тут у тебя «Д. Кислевский». Дима?

— Данил.

— Поляк, что ли?

Вопрос был нелепым.

— Нет, русский. А какая теперь уже разница?

Гришин поглядел на гостя и ухмыльнулся.

— Хорошо сказано. Вот такое бы написал лучше. А почему «Первый Год. Чужая эра» называется? Не первый же уже год. Скоро уж третий, считай.

Кислевский пожал плечами, а затем, не выдержав духоты, встал, снял пуховик и положил его рядом с собой.

— Ну второй. Не знаю. Так красивее звучит.

Гришин почесал голову.

— Думаешь, что уже чужая?

— А вы думаете, еще наша?

Гришин ничего не ответил. Кислевский, сев обратно на диван, снова налил себе невкусный кофе из термоса и отхлебнул.

— Так вы мне поможете?

— Склад проверить?

— Нет, склад вы мне только покажите где, я сам. Я про книгу.

— А что ты от меня хочешь, Данила? Рецензию?

Кислевский, услышав с детства нелюбимую форму своего имени, раздраженно вздохнул.

— Вам же писали. Я хочу, чтобы вы дали мне историй каких-нибудь, ярких. Про то, как все было. Мне сказали, вы лучше всех знаете…

— Тебе так сказали, чтобы ты к серьезным людям с вопросами своими не лез. Отфутболили тебя сюда, и все. Нашел, блин, знатока.

Кислевский не мог понять — набивает ли Гришин себе цену перед беседой, или просто совершенно не хочет тратить свое время на постороннего человека. Ему начинало казаться, что у начальника общественной приемной, полезность и востребованность которой вызывали сомнения у всех, с кем он говорил до этого, включился «синдром вахтера», при котором даже самый маленький винтик любого аппарата начинает ощущать свою невероятную важность, стоит лишь к нему обратиться.

— Ну даже пусть отфутболили. У вас куча должна быть разных данных, каких-то… ситуаций. Вы же этим занимались, и когда все началось, и потом.

— Я и сейчас… — начал было Гришин, но Кислевский перебил его:

— Вот и я о чем. Помогите написать, чтобы люди знали. И про тех, кто в Железке теперь, и про тех, кто в городе остался жить, в убежищах. Я, например, точно знаю, что вы собирали данные про КАТЭК, про Башню, про то, что с ними случилось. Говорят, вы прямо списки составляли, анализ, пока вас сюда не посадили.

Кислевский говорил с раздражением и сбивчиво, однако тон его и внезапно оттаявшая наглость Гришину, кажется, понравились.

— Кто говорит?

— Много кто, — буркнул гость. Гришин вздохнул.

— Выпить хочешь? Водка есть, хорошая.

— Поможете или нет? — спросил Кислевский, встав и шагнув к столу. И без пуховика ему стало совсем жарко. Гришин медленно расплылся в улыбке.

— Выйди в коридор, зайди в соседнюю комнату, к егерю, попроси у него стул, если он не ушел еще.

— Я кого-то встретил, когда к вам поднимался. Он к патрульным сел.

— Ну, значит ушел. Иди, возьми стул. Только ватман не оборви, я задолбался его клеить уже.

Немного растерянный Кислевский вышел из зала некогда жилой квартиры, превращенной в своеобразный офис никому не нужных служб, и на всякий случай постучался в соседнюю комнату. Гришин же покачал головой и опять усмехнулся. Затем, не без труда наклонившись, он поднял и поставил на стол бутылку дорогой финской водки с оборванной этикеткой, две рюмки из сувенирного охотничьего набора, а потом громко, протяжно закашлялся.