Чем чёрт не шутит. Том 2

Георгий Павлович Синайский

Весьма правдоподобные, забавно-сатирические приключения известных исторических персонажей рассматриваются в этом сатирическом романе не только с их партийной точки зрения, но и под «просвещённым» углом зрения иллюминатов, а так же и с религиозно-философских позиций. И поскольку даже в шутке есть доля истины, то в этой сатире, охватывающей весь период двадцатого века, доля истины весьма существенна. Критерий истины – общественная практика, это подтверждает. Книга содержит нецензурную брань.

© Георгий Павлович Синайский, 2022

ISBN 978-5-0056-7008-3 (т. 2)

ISBN 978-5-0056-7002-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Глава 18

Вот уже немалый срок, Яков наслаждался жизнью на сказочно прекрасном острове Капри, имея свободный доступ к таким суммам денег, с помощью которых он мог удовлетворять все свои потребности в разумных пределах! Это такие потребности, об удовлетворении которых могли лишь мечтать Маркс Карл и Энгельс Фридрих! А Советский народ, ради построения у себя и во всём мире подобия жизни такой, готов был сносить все тяготы и лишения, ибо, в массе своей, был твёрдо убеждён большевиками, что в конце концов сможет-таки удовлетворять свои потребности без денег, которых очень многим в мире всегда не хватает. Яков же купил себе роскошную двухэтажную пятикомнатную виллу «Сеттани», и большую часть свободного времени проводил в развлечениях и отдыхе доступных лишь за большие деньги. Но всё это было для него мелочью, ибо оставаясь верным своему призванию, он зря времени не терял, и тайно, но активно делился опытом с Сицилийской мафией, помогая ей выкручиваться и жить Мафусаилов век, а не быть окончательно разгромленной в войне, объявленной Бенито мафии и коррупции. Образно говоря, вместо порванных мафиозных сетей, он научил тамошних «рыболовов» плести намного более прочные и гораздо более хитроумные мафиозные сети, в которые они стали, с успехом, ловить «золотых рыбок», в новых течениях общественно-политической и экономической жизни страны. Порвать такие сети или изъять их силовым органам стало не по силам! Иначе говоря, он научил итальянских «сапожников», то и дело латавших рваный «Итальянский сапожок», тому, как надо с толком поставить своё дело, чтобы иметь то, во что обуться самим и надеть каждому из них на палец золотой перстень — что по Древнеримской традиции означает стать свободным и достойным человеком! Учил их, как надо правильно идти на дело и быть хозяином своего дела, а не отдавать его в руки прокуроров и судей. Он научил их не становиться «козлами», даже на «козлином острове» — Капри, а повысить эффективность «Коза Ностра» в США и показать «козью морду» оплоту «Жёлтого Дьявола», послав на три другие русские буквы их силовые органы!

И вот осенним, но по-Каприйски весьма тёплым утром тринадцатого года его пребывания в этом Каприйско-Анакаприйском раю, Яков, шагая на пляж и умильно напевая: «Крутится, вертится шарф голубой. Крутится, вертится над головой. Крутится, вертится, хочет упасть. Кавалер барышню хочет украсть…», засёк за собой «хвост»: троих пижонистых типов. Повиливая «хвостом», от «радости собачьей», Яков заглянул, по пути, к своему новому приятелю: лавочнику Робентино.

— Салют, Робентино!

— Салют, синьор Яков!

— Роба, за мной тянется хвост: три пера прицепилось, а надо бы, чтобы было ни пуха ни пера!

— Проводи их к Лазурному гроту, — подмигнул Робентино, — там для этих «голубых» педерастов самое подходящее место, там мои мачо их и замочат!

— Поиграем с пёрышками в пёрышки: сунем им пёрышком в бок и отправим к ебёной чёртовой матери, пусть ей за подол цепляются! — кивнул Яков, и, вразвалочку, пошёл к Лазурному гроту. Пройдя мимо живописных скал, он спустился, по высеченной в скале лестнице, к гроту, разделся и прыгнул в воду. Вскоре, к гроту были подведены три франтоватые фигуры, их крепко, под руки, держали шесть крепких сыновей Робентино. Заметив это, Яков поплыл обратно, в тёплой, чистой воде, для тёплой встречи явно не святой троицы, дабы «вывести её на чистую воду», и много раз сам «выходящий сухим из воды», не дать ей возможности «выйти сухой из воды»!

— Кто вы, ребята? — спросил он троицу, находящуюся на грани того, чтобы и без воды обмочиться. Но, пытаясь сохранить самообладание, троица лишь дружно восклицала: — В чём дело?! В чём дело?! В чём дело?!…

— У нас дело в шляпе! А вот у вас в карманах, и по карману ли вам ваше дело, сейчас проверим! — ответил Яков, давая указания сыновьям Робентино, которые тут же, играючи ловко, вытащили из потайных карманов пижонов три пистолета и три ножа. И, столь же ловко, но отнюдь не играючи, «врезали», каждому из них, между глаз и в пах.

Терпеливо подождав, когда пижоны будут способны отвечать, Яков повторил свой вопрос, но уже в более мягкой и сочувственной форме, и отечески предупредил их: — Но не пытайтесь мне очки втереть, отвечая на мои вопросы, или тупо крепиться, а то эти ребята будут вас раскусывать-раскалывать, да так, что даже Камо «раскололся» бы, даже мёртвый!

— Я — Хачик Бабаян, — с готовностью, представился один из пижонов, испуганно шмыгая окровавленным носом.

— А меня звать Моча Мочаидзе, — подобострастно, отреагировал второй из них, держась руками за свой пах.

— Михайло Кошкодавенко — я, — выдавил третий, утирая свою, вдрызг разбитую, физиономию. — Мы из Красной России, — добавил он, брызгая кровью.

— То, что вы красные, это теперь по вашим кровавым харям видно! — согласился Яков, и, с гипнотической требовательностью, произнёс: — А теперь выкладывайте всё остальное о вашем пропащем деле!

— Нам было приказано ликвидировать Вас, но, заверяю, что мы лишь пытались предупредить Вас об угрозе со стороны НКВД, точнее, от его Главного управления государственной безопасности, одними из исполнительных сотрудников которого мы, пока, и являемся, хотя и не выполнили это отвратительный и проклятый нами приказ! — «отрапортовал» Моча.

— Спасибо за помощь, ребята! — с усмешкой, поблагодарил их Яков, и поинтересовался: — Каким способом вы должны были сообщить о выполнении задания?

— Телеграммой о хорошей погоде, — уныло произнёс Хачик.

— Сообщите телеграммой о том, что не ждёте у моря погоды, а, тщетно, пытаетесь собрать и ликвидировать весь очень опасный для «поллитрбюро» партии компромат, которого, как песка в море, и неминуемо всплывущего, как дерьмо, и ликвидирующий «поллитрбюро» партии, при хорошей погоде. А посему, для партии оптимальней иметь здесь не большее количество сборщиков, а плохую погоду! За это получите от меня остатки своих жизней, и по жирному куску на жизнь. Мои ребята проводят вас на почту, а затем, посадят на корабль. Сюда вам ещё раз соваться не советую, здесь всё нами пристреляно, и в Красную Россию тоже не суйтесь — пустят в расход. Валите-ка вы на остров Мафия, находящийся у побережья Восточной Африки. Тамошняя мафия в подобных пиратах-отщепенцах нуждается, как некогда Русь в трёх богатырях! Это одно из самых тёплых для вас местечек! А можно вам успешно скрываться от ищеек Сталина, например, на Молуккских островах в Тихом Океане, там рядом море Банда, а бандитов — море, как капли в море среди них затеряетесь! А если ещё подзагореть, так можно мимикрировать и среди африканского народа Банда, они бандитов не сдают, а с вашим чекистским опытом, вы там и в главари-вожди выбьетесь, и для ищеек не засветитесь! — озорно сверкая глазами, наставил Яков незваных гостей на путь истинный, и вернулся к плаванию вольным стилем.

Выполнив почтовое поручение Якова, и получив от него по солидной сумме «подъёмных», этим же днём, «три богатыря» отправились на теплоходе в чёрную Мафию, променяв на неё Красную Россию.

Утром следующего дня, Яков сидел в лёгком плетёном кресле на террасе кафе с видом на море. Над его головой, под дуновением приятного морского ветерка, шелестело листвой оливковое дерево, а в руках шелестела свежая газета. Яков, откинувшись в кресле, пил чашечку кофе, поблёскивая надетым на средний палец правой руки крупным золотым перстнем с жаргоном, и пробегал глазами газетные полосы. На глаза ему попалась и статья о бывших спортсменах, вставших на криминальную дорожку и показывающих на ней ещё более впечатляющие результаты. Особенную прыть проявляли легкоатлеты, которых полиции не удавалось поймать на месте преступления, а с тяжелоатлетами ей, частенько, не по силам было справиться и на местах. Яков, с гордостью заядлого болельщика и одобрением тренера, узнал в напечатанных портретах этих новых чемпионов, своих верных и послушных учеников. Статья же об обычном спорте в Италии, кроме футбола, рекордами и победами не изобиловала.

— Сэр интересуется спортом? — обратился к Якову, сидевший рядом, благообразный старец.

— Да, и таем, что с ним связано, в особенности! — кивнул Яков.

— Тогда имею честь представиться: Сэм Муссабини — тренер по бегу. Я же являюсь и тренером, подготовившим Олимпийского чемпиона в спринте на Олимпийских играх в Париже в двадцать четвёртом году двадцатого столетия нашей эры. Я жив, здоров, хотя уже давно отошёл от спортивных дел и похоронен «газетными утками» ещё в двадцать седьмом. Но всему своё время, и моё время жизни на Капри я не променяю ни на какое золото!

Представившись господином Краплёным, Яков поинтересовался его методикой подготовки бегунов. Польщённый оказанным ему вниманием, старец не стал окутывать тайной истину, какой бы дурно пахнущей она ни оказалась: — О, сэр, я, можно так сказать, реконструктор реактивного бега! Благодаря этому, мой британский питомец Гарольд Абрахамс и взял Олимпийское золото в спринте! Ещё бы! Ведь перед стартом я его всю ночь кормил мочёным горохом и луком с чесноком, да всё это он запивал русским хлебным квасом! Так что перед стартом живот моего легкоатлета страшно вспучило, но я заткнул его заднепроходное отверстие затычкой, и затянул её крепким армейским ремнём, будто закрутил проволокой пробку в бутылке шампанского, и велел держать рот на замке. О! это было взрывоопасное время! Он мог лопнуть с каждой минутой! Всё решали мгновения! И вот участники стометровки встали на старт, и в тот миг как грянул стартовый выстрел, как Вы догадываетесь, сэр, мой питомец расстегнул сдерживающий затычку ремень. Но Вы себе не можете вообразить, всей грандиозности этого старта!! Звук выстрела был перекрыт оглушительным грохотом вырвавшегося на волю «природного» газа! Трусы храброго бегуна разорвало, и они превратились в набедренную повязку. Все другие бегуны на миг другой остолбенели от неожиданности, а моего питомца буквально швырнула вперёд мощнейшая струя извергающегося из его недр вонючего газа! Душа моего питомца ушла в пятки, а тело мчалось вперёд быстрее, чем камень, пущенный из пращи, он еле успевал переставлять ноги, создавая вид бега, а не полёта! Нет, сэр, ни какой пинок, ни какой запал вдохновения с такой скоростью Вас не понесёт! Пердёж, оглушительный, простите, пердёж придавал его телу реактивную скорость движения! При этом он испускал такое зловоние, что сбил дыхание у всех остальных бегущих позади него. Многие из этих атлетов тут же сошли с дистанции, а мой питомец, в мгновение ока, промчался по дистанции и, многократно быстрее второго и третьего, пересёк финишную черту!! Это было сделано так быстро, что точное время рекорда не успели засечь! Тогда как победа была на лицо и на задницу! Судьи, едва опомнившись, успели нажать на секундомеры и зафиксировать время победы лишь на 10,6 секунде. Но, увы, до туалета он добежать не успел, за финишной чертой его и продрало, так что победа была изгажена, в прямом смысле слова, благо запах лаврового венка чемпиона, который надели на него, при награждении, и золотая Олимпийская медаль, цвета его испражнений, немного облагородили атмосферу торжества силы, быстроты и сообразительности.

— Вот тебе и горе луковое, и шут гороховый, и квасной патриотизм!!! — присвистнул Яков, и, удивлённо, добавил: — Надо же, какие засранцы, подчас, становятся Олимпийскими чемпионами в наше время, обсерая заодно, покрытые пылью столетий идеалы античных Олимпиад!

— О, сэр! Этот способ подготовки спортсменов я перенял у древних греков, прочитав о нём в древнем пергаменте. А древние греки, возможно, переняли этот способ у легендарного Бонакона, который, удирая от охотников, с реактивной силой опалял их из задницы жгучими экскрементами. Некоторые древнегреческие спортсмены даже поджигали вырывающиеся из их недр газы, но потом оказалось, что это излишне, так как жуткая вонь — это и без того ударная сила! Такой пердёж был не запрещён, как естественная и неконтролируемая реакция организма, но он и свёл, в ту пору, на нет и Олимпийские игрища, так как смотреть и нюхать зрителям, а тем более напрягаться в такой вони, атлетам было вредно для здоровья, и выносимо лишь на носилках, куда подальше! А в наши времена, после восьмых Олимпийских игр, портить праздничную атмосферу на стадионах было запрещено, хотя горох, квас, лук и чеснок, как и любой другой личный допинг, для спортсменов и поныне не запрещён, но, так же как бегать нагишом, запретили-таки безудержный пердёж! О времена, о нравы!!! — вздохнул старец.

— А ведь утверждали, что на время античных Олимпиад прекращались войны, а выходит, на тебе: были газовые атаки, не лучше Германских в Первую Мировую войну! — удивлённо, воскликнул Яков.

— Тогда и Олимпиады были покруче тогдашних войн, сер, недаром в них принимали участие только мужчины, да и то самые выносливые! Своих же голых тел тогда никто не стыдился! На фоне таких Олимпийских сражений, все иные войны стыдливо меркли и пережидали в скромном перемирии! Надеюсь, что мой рассказ не испортит вашего аппетита, сэр! — извиняющимся тоном, закончил старец.

— Нисколько! Из всех «историй» я усваиваю только то, что мне наиболее ценно и полезно! В данном случае, Ваша методика подготовки нисколько для меня не устарела, и может с такой вот античной, нешуточной эффективностью спасать наших салаг от преследования «фараонов»! — не обижая старца своим недоверием к его рассказу, ответил Яков. Он даже угостил чудаковатого старца стаканом водки «Smirnoff», для поддержания его жизненного тонуса, чему старец был, очевидно, даже больше рад, чем пьянящей атмосфере этого сказочного острова, засияв от счастья как золотая Олимпийская медаль. Получив полное, отмеренное стаканом удовольствие, чудаковатый старец откланялся, и отбыл восвояси, а Яков принялся уплетать поданные на заказ яства.

«А вот обед у меня пройдёт по древнеримской традиции: от яйца до яблок» — решил Яков, постоянно разнообразивший своё меню и очерёдность подачи блюд. «Ну а вопрос: „что было раньше: курица или яйцо?“ не стоит и выеденного яйца, ибо каждый вопрошаемый даст ответ на свой вкус! Последователи древней индийской философии скажут, что каждый индивидуальный объект содержит в себе всё остальное, и даже расскажут о жемчужном ожерелье Индры, в каждом зерне которого отражались все остальные. И даже не индусы могут сказать, что в полноценном курином яйце уже заключена курица или петух, в зародышевом состоянии, а в курице уже заключена яйцеклетка (яйцо). Дотошный фраер, отвечая на этот вопрос, будет говорить о фундаментальной роли яйцеклеток в создании многоклеточных организмов, и о том, что среди яйцеклеток есть способные творить без помощи сперматозоид. Урка же знает, что клеточная форма жизни может довести и до „тюремной клетки“ — „яйцеклетки“, кто-то может „вылупиться“ из неё, как из орлиного яйца, орлом, а кто-то, как из куриного яйца, петухом! Эволюционист, пожалуй, скажет, что куры произошли от динозавров, вылупившись в конце концов из их яиц, а почитатели „Закона Божия“ — что все твари Божии вышли, скорее, из „яйцеголовой“, нежели „куриной“, головы Отче, по Слову и Духу Его!!! А кто-то мог подумать, что Бог из яичек созданного им петуха вылупил первых цыплят, подобно тому, как из ребра Адама сотворил Еву. Правда, американец, говорящий, что он сделал себя сам, может сказать, что и курица сама себя сделала! А вот многие Советские люди на вопрос: „что было раньше: курица или яйцо?“ не осмелятся сказать, но, с ностальгией, подумают: „раньше было всё!“, вспоминая изобилие товаров в лавках и магазинах царской России! Вспоминая, что и позже, во времена НЭПа, почти всё попадалось, а ныне, как сообщают осведомлённые источники, весьма скудно с товарами, а кур в общепитах подают таких жёстких, что они по прочности могут тягаться с окаменелыми яйцами динозавров! И, поскольку, этих кур именуют свежими, то создаётся впечатление, что они из этих окаменелых яиц недавно вылупились, десятками из каждого яйца, и столь же прочно и надолго вошли в жизнь и рацион Советского народа. Вот зенки бы Советский народ вылупил на Западное изобилие продуктов питания! Что ни говори, а яичница, наряду с блинами, была на Руси символом Солнца — источника животворящей энергии. Утка это или нет, но в одном из яиц была игла с Кощеевой смертью, в конце концов, проявленной! Однако, несомненно, что во всех остальных живых яйцеклетках заключены капли океана вечной жизни! И сама Вселенная представляется мне Величайшим яйцом, из которого никуда не вылупишься, сколько ни выкаблучивайся, если только не „посчастливится“ провалиться в „Чёрную дыру“, а вывалиться из „Белой дыры“ — или Бог весть в какую иную Вселенную, или чёрт знает куда! И, при этом, бесконечны „куры“, которые строят ловеласы! А как, чёрт возьми, полезны и вкусны блины с рыбьими яйцами — икрой! Недаром даже исламский пророк Магомет говорил, что следует лечиться тем, что вам по вкусу! Блины с чёрной и красной икрой мне особенно по вкусу, но следует знать меру, даже в профилактике, а то обожрёшся до смерти, как баснописец Крылов! Завтракать приятней одному, обед разделить с друзьями, а ужином лучше угостить прелестных дам, чем отдать врагу, ибо врагов надо угощать своей холодной местью, от которой они дохнут в агонии, а сладкий привкус надолго остаётся у угощающего мстителя! Но сам я не каннибал, и яйца Леды не стал бы есть, не зависимо от того, будь это яйцо, на вид, как русская матрёшка, или будь оно иного вида, всё равно не ел бы его! И, при этом, пасхальными яйцами Фаберже я любуюсь, но красное пасхальное яйцо съедаю, хотя оно символ Христова воскрешения, но это с церковного дозволения, как и вкушение от „тела Христова“ и символическое испитее Его „винной“ крови, но в этом нет моей вины! Но, Бог и чёрт с ним, с так называемым, самопорождением жизни, главное, что я не путаю Божий дар с яичницей, а разумно пользуюсь всем: и тем, что Бог послал и тем, что сам, не сплошав, взял!» — усмехнулся Яков.

В весёлом расположении духа, Яков, шутя, справился с основной массой высококалорийных и восхитительных блюд, заказанных им, и, вальяжно откинувшись на спинку кресла, медленно потягивал через соломинку молочный коктейль. И тут, он увидел вошедшего в кафе некоего господина, в зелёном плаще, зелёной шляпе с зеленоватым пером, в армейских брюках защитного цвета и зелёных резиновых сапогах. На ум Якову пришли слова и мелодия песенки, которую он тихонько и напел: «По улице ходила большая крокодила. Она, она — зелёною была. Увидела китайца, и цап его за яйца! Она, она — голодною была!» Китайца в кафе не оказалось, и зелёный господин, обратив лицо к Якову, направился к его столику. На глазах незнакомца поблёскивали тёмные стёкла очков в роговой оправе, а видимая часть кожи лица — до усов и бороды, была зеленоватого оттенка, и это, как показалось Якову, было результатом морской болезни, подхваченной на водных качках или житейских бурях.

— Простите, Вы, кажется, из России? — поинтересовался незнакомец, услышав песенку и продемонстрировав свой хороший слух.

— Был там когда-то, — признался Яков.

— Разрешите представиться: Сидор Иванович Белый! — дружелюбно произнёс подошедший, с интересом разглядывая Якова, одетого в белоснежный костюм, обутого в белые лакированные туфли; носки, рубашка и надетая на голову шляпа были безукоризненно белы, отросшие чёрные бакенбарды и хороший загар лица и рук, лишь подчёркивали белизну одеяния.

«Согласно фамилии, он должен быть белым, но, возможно, является таковым по идеологическим убеждениям, вот и показалось ему, что и я такой же, и он меня, как рыбак рыбака, узрел-де издалека! — с ехидцей, подумал Яков, и внешне любезно, словно благородный белоэмигрант, отреагировал: — Имею честь представиться: Михай Львович Краплёный! Представившийся «белым и пушистым» тип, вздрогнул как от удара электрическим током, побледнел, и плюхнулся в свободное кресло, у столика Якова.

— А Владимиром Ильичом Ульяновым-Лениным, Вы, случайно, не были?! — прохрипел он Якову, который подумал, что передним, скорее, хамелеон, изменивший цвет кожи лица, с зеленоватого на бледный, а теперь вот и на цвет варёного рака, или, по крайней мере, сам рак.

— А Вы верите, в то, что случай — Бог-изобретатель, как верил Пушкин, или в то, что случай — непознанная закономерность, как верили Спиноза и Энгельс с Марксом? — с издевательским спокойствием, обменялся с ним вопросами Яков.

— Я Вам не верю, батенька Вы мой, потому что Владимир Ильич Ульянов-Ленин — это я, а названные Вами имя, отчество и фамилия, были заказаны мной для меня, и, посему, тоже мои! Да и Ваша внешность напоминает мне заказанную мной внешность для себя! — вспылил, не в силах себя сдержать, претендент, и протянул свою дрожащую руку, пытаясь сорвать шляпу с головы Якова. Яков перехватил его руку своей, куда более сильной рукой.

— Не протягивайте свою клешню к чужой Вам голове, а снимите-ка шляпу со своей башки, при встрече со мной, сударь! — холодно произнёс он.

Претендент решительно снял свою шляпу и очки.

— Похож, но это не доказательство! — усмехнулся Яков. — Сначала пройди тест на то, что ты не с дуба рухнул, а с сосны! Вспомни, что я сказал тебе, после того как отогнал от тебя вепря! — произнёс он, вперив в зрачки претендента гипнотической силы взгляд. Этот взгляд, как холодный душ, освежил память испытуемого:

«Ну-с, как дела, „царь зверей“ и вождь озверевших? Стало быть, скинули тебя! Поделом тебе, „брат меньший“! Не будешь вольных животных обижать! Это тебе не двуногими баранами и овцами командовать!» — дословно процитировал он слова Якова, избавившего его от «взбесившегося» вепря.

— Ну вот теперь вижу, что Ильич! С воскресеньем Вас, сударь, но не Государь! Вы поспели сюда как раз к этому последнему дню недели! — поздравил его Яков.

— А кто ты? — спросил Ильич, сам стараясь придать своему взгляду гипнотическую мощь и проницательность.

— Если думаешь, что нашёл своё второе я, или, как говаривал один из Зенонов: «альтер эго» (другой я), то ошибаешься! С вашей партией я ничего общего не имею, а ведь ты и партия, как говорится, близнецы-братья. Ты мне, скорее, альтера парс — другая противная сторона, всем нутром противная! Ибо я — небезызвестный тебе Яков Кошельков!

— Тогда признайся, что ты потому и здесь, что являешься марионеткой Сталина, или его блатным корешем! — постарался докопаться Ильич.

— Мы просто напросто обменялись с тобой ролями, Владимир Ильич, в результате одновременно устроенной тобой охоты и на меня, и на кабана. За двумя «зайцами» погнался и ни одного не поймал, а сам в свой капкан угодил. Всё гениальное просто, и просто всё идиотское, вот ваши «гении» нас с тобой и перепутали, и, при этом, ты как был идиотом, так в идиотах и остался! Как говорится: «идёшь на кабана — гроб теши!», а ты ещё и на меня рыпнулся, тут тебе саркофага никак не миновать было! — съехидничал Яков, а потом похвастался Ильичу своими действиями в причудливо сложившихся обстоятельствах игры, и её результатами.

— О, дьявольщина! А я-то полагал, что налицо измена! — простонал, поморщившись, Ильич.

— Если тебе кто тогда и изменил, так это Фотиева, да и то, не ведая, хотя, клянусь, я её об этом не просил, — заверил его Яков. — Ну а то, что тебе удалось сбежать даже от «самого себя» — молодец, колобок лысый! Достоин меня! — отвесил ему комплимент Яков.

От такого комплимента, Ильич почувствовал прилив тёплых чувств к своему оппоненту! Теплота этих чувств, всё более увеличивалась, они буквально клокотали закипающей ненавистью в его груди, но, по мере испарения бурных эмоций, через испарину, Ильичу удалось взять себя в руки, хотя и основательно обжегшись, и ошпарившись. Скорчив презрительную мину, грозящую, однако, взорваться, при очередном неосторожном шаге его оппонента, Ильич процитировал перевод стиха поэта Ювенала: «Рок даёт царства рабам, доставляет пленным триумфы. Впрочем, счастливец такой реже белой вороны бывает», и добавил: — А ты, белый ворон из «чёрного воронка», можно сказать, что и Фортуну обокрал! А ведь тебе, по закону, где-нибудь в Лефортово или Крестах на нарах должно царствовать! Га-га-га-га!!! — взорвался всё же он, нервным смехом.

— Не каркай и не гогочи! Небось, вообразил себя важным гусем, и прибыл Рим спасать?! Мечты и думы твои — индюшачьи, а желания — хамелеоньи! Вот и фамилию себе, для прикрытия, ныне взял себе белую, ибо привык своё чёрное выдавать за белое, а чужое белое за чёрное, это, по сути, тоже, что выдавать кровавое за прекрасное! Да, скорее генерала Краснова можно назвать красным, в значении большого количества пролитой им народной крови, сопоставимым с количеством народной крови пролитой героями РККА, чем тебя назвать белым и пушистым! Батя твой в благородные дворяне сумел выйти, а ты из кровавой политической грязи не в благородные князи, так в кровавые вожди вылез было, но недаром про таких, как ты, в Писании сказано: «ибо прах ты и в прах возвратишься»! — парировал его наскоки Яков.

— Я, как птица Феникс, сгораю и возрождаюсь, вновь, из пепла, ещё более могущественным и прекрасным! — многозначительно, возразил Ильич.

— А сам-то больше похож на жареного цыплёнка табака, и дело твоё — табак! — с убеждённостью истинного гурмана, заметил Яков, предъявив, в качестве весомого аргумента, свой кулак.

Опасаясь, как бы Яков не «дал ему прикурить», «держащий кукиш в кармане», Ильич, хотя и о других его карманах нельзя было сказать, что там «не было ни шиша», решил перевести разговор, с трагической для него темы, на трагикомическую: — Вот чёрт-то попутал, и витки спиралей, в развитии наших жизней, опять схлестнулись-переплелись! Дежавю и реинкарнации здесь отдыхают! Мы, помнится, встречались с тобой ещё до встречи в лесу! 19 января 1919 года, ты тормознул мой роллс-ройс «Серебряный дух» на Сокольническом шоссе! Взял, так сказать, меня с шофёром, на гоп-стоп, и забрал у меня пропуск в Кремль, браунинг и автомобиль. А в январском лесу 1924 года, похитил даже мою личность!

— Свою личность ты сам хотел передать мне, правда, в другом качестве, потому-то и устроил дикую охоту на меня, со всей своей чекистской псарней, вот мы и повстречались, тогда, на твоей охоте, пусть и не в городских джунглях, и не на большой дороге, так в лесу! А в лесу, как говорят, и медведь — Архимандрит! А на тебе столько кроваво-грязных грехов, что тебе их только кабан отпустить не побрезговал! Этот кабан не чета кабану убитому Мелеагром, из-за того кабана возникла ссора и разразилась война, а этот хотел предотвратить Вторую мировую войну и мировую революцию! Да и ты, явно, не походил на Геракла, совладавшего с Эриманфским кабаном, а больше походил на Эврисфея, спрятавшегося, от страха, в бронзовый сосуд! Не получилось из тебя даже Ориона-охотника, убитого Артемидой и превращённого в созвездие! Крепости духа тебе не хватило, хотя вонючий крепкий запах из тебя исходил, вместе с испражнениями. Я хоть и не Циолковский, но смею предположит, что если бы ты хотя бы пердеть-то сумел толково (умело выпускать газы), то взлетел бы с сосны и улетел бы к звёздам! И даже, возможно, достаточно было бы толкового срача и мочетока, чтобы совершить Великий и спасительный скачок! Но ты, как видно по сему, способен только к нисходящему развитию и бестолковому просранию и засранию страны, куда бы тебя чёрт не заносил, на вершину ли власти, или на сосну! Хоть кабан и не бобёр, но тебя, как осинку, завалил, а я ободрал и, как ёлочку, нарядил! — съязвил Яков.

— Не изгаляйся, архиурка! Да срал я на твои «советы» и «выводы», и плевал на них, с высокой сосны! Тоже мне, Марк Твен нашёлся! Думаешь, что я так и поверил в твою сказку о «Принце и нищем»?! Этот сценарий разыграл Иосиф и его камарилья, да и придумал, пожалуй, тоже он, недаром, он родился 21 декабря, когда самый короткий день и самая длинная ночь, — закономерная склонность к тёмным силам, теперь это ясно даже мне — некогда воинствующему атеисту. А ты — его старый верный пёс! — прорвало Ильича.

Яков презрительно рассмеялся и пояснил: — Не переоценивай оккультных способностей товарища Сталина, просто они с товарищем Дзержинским оказали тебе медвежью услугу, азартно, как лохи, пытаясь меня переиграть! Я же шестёркой ни у кого не был и не буду, даже шестёркой Сатаны, хотя его шестёрки и посильнее тузов и королей! Я такой крепкий орешек, что твои медвежатники меня ни расколоть, ни вскрыть, как сейф, не смогли, я же от них ускользнул, как шарик в напёрстке, от взглядов лохов. Твоя личность и личина для меня, что шелуха! Я согласен с арабами в том, что милосердие к падшим врагам превыше справедливости. Хотя ни кабан, ни я тебя не убили, но это, как видно, не сделало тебя сильнее, ты, как никто другой, нуждаешься в подачках. Я же в подачках от СССР не нуждаюсь, ибо сам держу великий итальянский общак! Вот тебе паспорт на имя Краплёного и сберкнижка к нему, получай, по ним, с богатого банковского счёта! — с этими словами, он бросил Ильичу паспорт и сберкнижку, которые тот, с радостью, поймал.

— Вот теперь вижу, что не врёшь! — растрогался Ильич.

— Это ещё что! Я передам тебе часть компромата на тебя и Сталина, а часть оставлю себе, на всякий случай!

— Здорово, что ты, Иаков, не оказался моей Ахиллесовой пятой, а достоин, как и я, называться Богоборцем (Израилем)! Здорово, что Иосиф Сталин, хотя и не твой, и не мой сын, но и не Дамоклов меч над нами, и не преследователь мой, а последователь! — умилился Ильич.

— Ты ещё скажи, что мы с тобой — два сапога пара или двуглавый орёл!! — рассмеялся Яков. — A что касается Сталина, то его шевелюру и твою лысину под одну гребёнку не причешешь, а забриваться под тебя он не спешит, так что вряд ли он твой последователь, тем более что твою «ленинскую гвардию» он пустил в расход! У него ведь ещё была кликуха (погоняло): «Давид», вот ей он хочет соответствовать и завалить тебя — «Голиафа», ибо недавно я спровадил трёх исполнителей от НКВД, по душу Краплёного, но этих «ангелов смерти» у Иоси много, как мух в общественном туалете! И хотя он получил предупреждение от этой троицы, что при мокрухе всплывёт и компромат, но будь готов и к встрече незваных гостей, тех, что хуже татарина! — добавил он, с усмешкой.

— На каждого его ангела, я сто чертей найду! — с уверенностью, граничащей с самоуверенностью, произнёс Ильич, и продолжил весьма рассудительно: — А по отношению к моей Советской «гвардии», Иосиф поступил весьма разумно, ибо ещё милетский тиран Фрасибул мудро поучал: «Ты же делай, как я, если хочешь упрочить свою распорядительную власть: всех выдающихся граждан губи, кажутся ли они тебе враждебными или нет, ибо распорядителю власти даже и друг подозрителен». Да чёрт с ней, с этой «гвардией», я бы с ней поступил так же, и Иосиф это прекрасно понимает! Эта «ленинская гвардия» своё отвоевала, и её не стоит беречь, как берёг свою гвардию, при Бородино, Бонапарт! Теперь у меня есть куда более работоспособная и дисциплинированная гвардия! В СССР мне жаль только почившую сестричку Анюту и безвременно почившую сестрёнку Маняшу, особенно, недавно почившую Маняшу! А то, что «старый друг лучше новых двух» — то к политике это не относится, ибо там мне нужны не друзья, а именно гвардейцы, и чем больше новых, не страдающих звёздной болезнью, и не пытающихся тянуть на себя одеяло, гвардейцев, тем лучше и спокойней мне за власть и дело! Ибо мои гвардейцы должны смотреть на меня — Главкома, не как на друга или недруга, а как на непререкаемое Божество! Это так и будет, вот увидишь! — с искренней убеждённостью оракула, произнёс Ильич, не раскрывая, как ему казалось, своих Германских козырных карт. Хотя баварская шляпа и выдавала его с головой, в глазах Якова, не забывшего ещё того, как величали Ильича его враги в семнадцатом: «германский шпион».

— Ну что же, французская поговорка: «врёт как адвокат», это не про тебя нынешнего, надеюсь! С адвокатской практикой ты окончательно завязал? — спросил, хитро улыбаясь, Яков.

— Этой ерундой я лишь в молодости тешился, да и то безуспешно — это явно не моё призвание! А потом сам судил, и весьма успешно, и о мире, и многих в мире, и буду судить мир по справедливости и революционной целесообразности — в интересах «революционного народа», а не «массы населения неоформленной»: обывателей, мещан и прочей трусливой и склизкой сволочи! И пусть потом Страшный Божий суд решает за кого он, за смелых и сильных, или за «козлов» и «петухов», то есть за тварь дрожащую и западложную! Что бы там евангелисты ни писали, о том, что «не судите, да несудимы будете», всё это чушь! Бог — не дурак, и его суд нас оправдает! Свои законы и свой суд есть и в уголовном мире, и там трусов и подонков осуждают на смерть! Только сильные и смелые достойны счастливой жизни! Иосиф, дока в религии, говорил мне о том, что запрещённую официальной церковью правду вещал Ориген, а он вещал о том, что Бог помилует даже Дьявола! Так что дьявольски сильн!1ые, умные и смелые личности будут всегда держать верх над слабыми, глупыми, трусливыми — западложными людишками! И это куда правдивее, чем откровение Иоана Богослова! Такова ведь и твоя, и моя правда, и справедливость! От такого никакой воинствующий атеист («безбожник») не откажется, даже такой, каковым был я! Так выпьем за встречу двух наидостойнейших личностей — нас с тобой!! Эй, человек! Бутылку «Смирновки»! — подытожил, выкриком официанту, Ильич, под одобрительный кивок Якова.

— Помню твою статью в «Правде», за 29 мая 1919 года, где ты утверждал, что каждый месяц приближает мировую пролетарскую революцию! Но не указал, правда, сколько месяцев пройдёт, когда с мировой пролетарской революцией мы столкнёмся, как поезда, лоб в лоб! — улыбнулся Яков, а Ильич задорно рассмеялся его чёрному юмору.

Выпив с Яковом бутылку «Смирновки», Ильич заморил червячка оставшимися от трапезы Якова итальянскими червячками, то бишь вермишелью, а Яков запел «Мурку». Песня взяла за душу и Ильича, и он, проглотив еду, подхватил «Мурку», как мог! Но своего голоса ему не хватало, и, решив набрать за себя как можно больше голосов, дабы недостатки его голоса не были столь заметны на фоне хорошо поставленного голоса Якова, Ильич, по старой детской привычке, влез на стул и продекламировал стихи, обращаясь к стайке девиц из старших классов гимназии, зашедших перекусить в кафе, но стихи отнюдь не детские, а грозные стихи Маяковского:

И песня,

и стих

— это бомба и знамя,

и голос певца

подымает класс,

и тот,

кто сегодня

поёт не с нами,

тот —

против нас.

При этом, он яростно размахивал правой рукой, сжатой в кулак, а в глазах его сверкал лёд и пламень! От себя, он, не менее грозно, добавил: — Это вам не мура и не о МУРе!!

Девицы, сначала, оробели от такого зрелища, а потом, подняв визг, хотели было постыдно сбежать, не заплатив за надкушенные ими ватрушки, но были схвачены официантами у дверей. А сообразив, наконец, чего от них хочет Ильич, они благосклонно сменили свой визг на вопли о печальной судьбе неверной Мурки, станцевали, и даже всплакнули, после того как Ильич перевёл им содержание текста песни. Внешне, вероятно, не уступая Мурке в смазливости, эти девицы превзошли её в верности своим новым кавалерам, и не покинули их даже тогда, когда другие порядочные «бонтонши» попытались бы покинуть, спасая свою репутацию.

— Берём этих баб и валим ко мне на виллу! — предложил гостеприимный Яков.

Ильича, как и девиц, уговаривать не пришлось. Гурьбой они ввалились на виллу «Сеттани», в которой с ноября 1906 по март 1909 года жил Горький, и куда к нему в 1908 году приезжал в гости Ильич. Эта белая вилла располагалась в южной части острова, на вершине довольно высокого холма, высоту которого помогал преодолеть фуникулёр. Фасадом дом был обращён к южной бухте Марина Пиккола. Сама вилла купалась в необыкновенно чистом целебном воздухе, этим она особенно понравилась Якову, и он купил её у тогдашнего владельца Блезуса. В Ильича же потоки целебного воздуха, на вершине долгожданной радости посещения незабываемо сказочного острова, вдохнули могучие силы. Перед неукротимой половой мощью Ильича не устоял бы не только рекорд Геракла, ставший тринадцатым подвигом, но и все сатиры лопнули бы от зависти, а героям книг Апулея, Рабле, Боккаччо такая мощь и не снилась! Весь остаток дня и всю ночь каменная вилла сотрясалась от грандиозной оргии, превосходящей по накалу памятные Капри оргии Тиберия! От пробудившегося вулкана страстей и этого эпицентра сексуального землетрясения, вся вилла покрылась трещинами и напоминала шалаш, сквозь «прутья» которого проникли лучи утреннего солнца. Яков, Ильич и потрёпанные девицы вовремя вышли из пострадавшего здания, а своевременный сильный напор ветра завершил разрушение здания, под досадливым взглядом Якова, явно переборщившего с гостеприимством и развлечением. Прогнав девиц, теперь уже лёгкого поведения, Ильич попытался его успокоить: — Неустойку я тебе возмещу сполна! В июле тысяча девятьсот десятого, я гостил у Горького на вилле «Спинола», она находится почти рядом с площадью, на виа Лонгано у скалы. Здание очень прочное, его сам чёрт не разрушит, недаром там был раньше монастырь! Пойдём, я тебе это надёжное и просторное святое место куплю!

— Пошли, осмотрю! Если мне понравится, я сам себе куплю, а если мне не понравится, покупай её себе! — махнул рукой Яков.

Вилла «Спинола» — здание мрачноватое, неуютное, буро-красного цвета Якову не понравилась, и он купил, по соседству с ним, большую белую виллу, а Ильич в «Спиноле» не разочаровался и приобрёл её себе, сняв в сберегательной кассе необходимую сумму денег, со счёта, финансируемого Германией и Италией, на имя Белого. У Якова, в подобного рода паспортах и огромных суммах денег на сберкнижках, тоже недостатка не было.

В первую же ночь своего пребывания на вилле «Спинола», в качестве её хозяина, Ильичу приснился Алексей Максимович Горький, отчаянно ругающийся матом. От этого громкого мата, Ильич проснулся, но видение Горького не исчезли со сном, напротив, в лунном свете явственно был виден призрак (привидение) Горького, который, не обращая внимания на Ильича, плавной походкой двигался перед окном комнаты и костерил, на чём свет стоит, ВКП (б) и Советскую власть, с их воинствующим атеизмом.

После фразы призрака Горького: «Этот воинствующий атеизм — одна херня, а не наука!», Ильич, протирая от удивления глаза, нашёлся лишь на робкую шутку: — Не одна херня, а много херни!

Озабоченный своими проблемами призрак, машинально, отреагировал: — Сплошная херня, а последствия её не охуительные, а весьма и весьма хуёвые!!! — выдохнув это, душевно-призрачный Горький опомнился, и, вперившись взглядом в кровать под балдахином, различил в ней Ильича. От изумления, призрак Алексея Максимовича перестал «окать», а только ахал!

— Да, это я — Владимир Ульянов-Ленин, в своей плоти и крови, и в своём уме! Да, выгляжу на свои 67 лет, а ты как умер год назад, в свои 68, так на 68 и выглядишь, с чем тебя и поздравляю! Поздравляю и с новой жизнью на этом сказочном острове, уже у меня в гостях! Нужно ли, при этом, быть чем-то недовольным?! Может быть просто по русскому мату соскучился?! — прокартавил, пришедший в себя, Ильич.

Призрак Горького вновь опомнился и, вежливо раскланявшись с новым хозяином виллы, с горечью, ответил: — Это для тех, кто во плоти своей, Капри — лучшее место и время жизни! Для них, это сказочный земной рай! А, для бесплотных, лучшее место и время — небесный рай! Но, так как меня чёрт попутал с большевизмом и атеизмом, да так, что я выступал на II съезде Союза воинствующих безбожников в 1929 году и принимал деятельное участие в СВБ, Бог распорядился, чтобы духу моего в небесном раю не было! Ещё бы, ведь от атеистической пропитки дух дурно пахнет — зловонит! Чуешь, как несёт от моего зримого духа, отнюдь не французскими духами?! В твоём-то теле, этот запашок, что во флаконе пробкой заткнутом.

— А я подумал, что это от моих носков или подмышек прёт! — признался Ильич, поморщив нос.

А Горького печальный призрак продолжал: — Но, так как я, в тайне души своей, очень переживал за Российский народ, из-за того, что он из царского огня попал в большевистское полымя, а хороший психолог Сталин в этой моей душевной травме разобрался, и чтобы я чего лишнего не написал, меня отравил, втихаря, и, будучи несостоявшимся святым отцом, меня отправить пытался в мир иной (потусторонний) без покаяния и отпущения грехов; то Бог распорядился иначе, и направил меня — православного по крещению, не в католическое чистилище и не в кромешный ад, а на Капри, для покаяния и очищения грехов, и мольбах о небесном рае, поскольку здесь бесплотность моя не даёт возможность удовлетворить мне мои желания, а соблазны здесь велики и мучительны! Правда, вот завидно мне белой завистью, что самоубийцу Серёгу Есенина, если ангелы не врут, Господь отправил в небесный рай! Из-за бережного отношения Есенина к зверью, как братьям нашим меньшим и тварям Божьим, за поэта ходатайствовал перед Господом Богом католический святой Франциск Ассизский, они с Есениным в духовном родстве, а также за него ходатайствовал перед Господом Богом и, близкий Сергею по духу, православный святой Серафим Саровский! А ведь ещё в четырнадцатом Есенин утверждал:

Если кликнет рать святая:

«Кинь ты Русь, живи в раю!»

Я скажу: «Не надо рая,

Дайте родину мою».

Вот и выходит, что та уходящая Русь, о которой он писал и которую любил, ушла в небесный рай, и он с ней, родной, туда же! А вот лжесамоубийцу, а на самом деле, как он говорит, бабой убиенного, Маяковского, я узрел в тридцать пятом в Московском метро, где он привиденичал. Он сказал, что его туда чёрт угораздил, сначала в канализацию, а потом в метрополитен! Да, можно сказать, не из грязи в князи вышел, не из фекалий в митрополиты, а опустился в метрополитен! Но он надеялся, скоро, не только со строящейся станции имени Маяковского, на площадь своего имени выйти, но и в родном Багдади побывать, который хотят в Маяковский переименовать! А пуще всего, надеется обосноваться на шеститысячнике «Маяковского пике» — в горах Памира — на «Крыше мира»! Маяковский и в привидении своём самовлюблённости не утратил, мне о себе хвастнул:

Пусть звёзды гаснут,

Свет их всё ж живёт!

Но их и зажигают,

Если это кому-то нужно.

Мой свет нужен всем и всегда,

Больше, чем свет сердца Данко!

Мой свет, без тени и лени,

Ленина свет пересветит,

Навечно Аврору затмит!

Меня ж зажигать будет всё и всегда,

И я не погасну вовеки!

И сам я зажгу всех и вся,

Я — вечный огонь,

И горючего хватит —

Вселенная вся запылает,

Энергию эту во веки веков сохраняя!

В лучах моей славы бледнел бы и слабел бы

Гиперболоида Гарина луч!

Лучи его, в сравнении с моими:

Отрезки и точки, запятые и крючочки!

Мои — перспективны и прогрессивны,

Бесконечны и незаменимы!

И это всё притом, что он — бледная тень, даже самого себя! Какая там из него светоч для народа?! Катерина и та — ослепительно яркий луч света, не только в сравнении с тёмным царством, но и в сравнении с ним! Солнце русской поэзии — Пушкин, и тот был уверен, что его ничтожество ожидает за гробом, после греховной «Гаврилиады» и посрамления Корана, и надеялся лишь на «душу в заветной лире» и памятник свой нерукотворный, так оно и есть! А этот агитатор и горлопан большевизма — «маяк» большевистского пути, попади он в ад, и там бы всех «затрахал» призывами к революции и коммунизму так, что и чертям бы тошно стало! Вот они от него и отделались, хорошо ещё, что вместе с призраком коммунизма по Европе шляться не отправили! И без него-то народу тошно! Я вот тоже, вслед за тобой, разделял народ на «революционный народ» и на народ как «массу населения неоформленную», считал, что литературное дело должно быть составной частью общепролетарского дела, говорил, что кто не с нами, тот против нас, потом одумался, но поздно было!

— Неужели теперь ты переменил своё мнение о народе, о котором в своём романе «Жизнь Матвея Кожемякина», исторически верно, писал, что в древности русский народ хвалил греческий царь, арабы, норвежцы и другие, а потом всё это пропало и как будто иной совсем явился народ? Похвальных древних отзывов ты насчитал 17, а более новых стыдных 22. Да, византийский император Маврикий (539—602 г.г.) сказал: «Племена славян любят свободу и не склонны ни к рабству, ни к повиновению». Но это было до татаро-монгольского ига, а вот после него, в первой половине 17 века Фридрих Великий писал о России: «…простой народ тупоумен, предан пьянству, суеверен и бедствует», а французский посол маркиз де ла Шетарди писал в первой половине 18 века о русском народе как о «привыкшем к неволе, к низкому, бесчеловечному раболепию перед тем, кто всего более ему делает зла». И во второй половине 18 века французский посол граф Сегюр писал о России, что у «низшего класса народа в этом государстве нет всеоживляющего и подстрекающего двигателя — самолюбия». Да ты и сам утверждал, что крестьянские деревни — это такое болото, в котором могут увязнуть по уши любые прогрессивные начинания! Все эти нелицеприятные характеристики относились к народу как массе населения неоформленной, то есть к «глупым пингвинам», а вот революционный народ России — это «гордые буревестники», ставшие «орлами», не двуглавыми, а многоголовой стаей, как и большевистская партия их направляющая клином и вышибающая клин империализма! Большевистская партия лучше всех сориентировалась в буре Первой мировой войны, благодаря мне — мозгу большевистских партийных голов! Моим умом жил «семилетку» народ после Октябрьской пролетарской революции, Сталинским, пока, живёт, но, скоро, опять и очень даже надолго моим жить будет! Так что не переживай о народе понапрасну, что не своим он ныне умом живёт, и не забывай, что своего ума у русского народа давным-давно не стало! — напомнил Ильич.

— Твоего ума, как и Сталинского, на всех не хватало и не хватит! Да и те, кому достанется понемногу, и то пропьют! Церковь увещевала, что Божьим умом и по Его законам и заповедям народу надо бы жить — нетужить, у Господа его хватит всем сполна, такой ум не пропьёшь и не прогуляешь, он образумит!!! А народ-то наш, в массе своей, только вид делал христианский, а жил по наущению бесов, они же и «революционный народ» породили, а вы с Иосифом — лжебоги, в кои вас бесы и вывели, для такого сорта людей! Да, плоха была родословная нашего народа, он, подстрекаемый бесами, язычествовал и борзел, и, увеличиваясь в численности, ухудшался в качестве, а потому даже будучи крещён, быть рабами Божьими не желал! По заслугам монгольское иго и получил, потом — крепостничество, а затем, чёртовыми путями и путями на хуй, в пизду и жопу, дошёл до вашего тотального режима — вашего социализма в отдельно взятой стране! А я-то, дурак, каюсь светом «сердца Данко», помогал большевикам народ туда заманивать, как глупых мотыльков на свет костра, и завёл как Иван Сусанин поляков в непроходимые дебри! Если китайский мудрец 17 века Чжан Чао писал о нехристях китайцах, что у достойного мужа много доброго и мало злого, у обыкновенного человека мало доброго и много дурного, у морально низкого нет ничего доброго и много дурного, то в нынешней России, в массе своей, остались морально низкие люди! Но это же ожидает и Китай и любую другую страну, если там победят чёртовы большевики, доводящие страну до полного атеистического маразма и революционной целесообразности. Конечно, я и раньше знал, что абсолютно безгрешен и благ лишь Бог, то есть только у Бога совсем нет зла, а есть разумное добро; что Бог есть любовь и три свидетельствуют на небе: Отец, Слово и Святый Дух; и Сии три суть едино (единосущная Святая Троица). В этом я полагался на Христа и Новый Завет, и на то, что здесь разум не противоречит чувству, ибо понять — значит простить, а Бог всё знает и всё понимает и всех! Он создал этот мир и его законы и каждый получает своё в своё время и на своём месте! Всё на том и этом свете предопределено Богом! Ты когда-то заметил, что человек познаёт мир и объективно и субъективно. Да, своя доля субъективности есть и у любого мудреца. А вот Божья личность абсолютно объективно и справедливо, с бесконечной любовью, относится ко всем людям — по сути, детям Своим, и не только к людям, ибо прав Ориген, утверждавший, что прощён Богом будет даже Сатана-Дьявол, и меж ними будет мир и согласие, не в ущерб людям. Воистину, всё действительное — разумно, но далеко не всё разумное действительно в настоящее время, ибо всему разумному — своё время! Все разумные причинно-следственные связи, изменяющейся картины мира, не видны были и мудрецу Гегелю, и всем пророкам и провидцам! А с точки зрения простых людей, многое может казаться неразумным, но существования дураков, умных, гениев, подлецов и негодяев, и праведников — это разумные причинно-следственные связи, ведущие человечество по неисповедимым для многих путям Господним к раю! Знал я, что и чёртовы пути, по плану Господа, приводят в рай! И даже молился «иконе» с изображением лилового лыбящегося Чёрта — Дьявола, который вдохновлял меня и помогал в литературном творчестве! Грешил я на земле в своё удовольствие, надеясь на Божью милость на небесах и на небесные (неземные) удовольствия! Но вот выходит так, что любовь к подлецам и нераскаявшимся грешникам у Бога согласно народной примете: «бьёт, значит любит»! Любовь Его к нераскаявшимся грешникам проявляется после их смерти, в битье суровыми обстоятельствами, до духовного очищения от духовных грехов, словно выбивание пыли из ковров! Я и сам, клин клином выбивая, охаиваю свои прежние грешные слова и дела, дабы поскорее очистить душу от грехов, накопившихся больше, чем пыли в пылесосе, и сидящих в ней глубже заноз в теле! Да, все пути приводят в рай, но не предполагал я, что этот чертовски тернист и долог, рассчитывал, что он чертовски удачлив и весел! Эх, чёрт побери! Ну что ж, чему быть, того не миновать! От судьбы не уйдёшь!

В это время, Ильич узрел появившуюся на белой стене запись знакомой ему истины, на языке международного общения: The being and non-being of all non-self-sufficient things is an eternal and self-sufficient property called «Wow»! А рядом с надписью появились три лика ребёнка, донесшего до Ильича эту истину: улыбающегося, серьёзного и сидящего на велосипеде — символе того, что он, время от времени, педалирует-таки эту истину для Ильича.

Призрак же Горького продолжал горько сетовать: — Ну а очистившись душой, я полюбил всех людей, но не их грехи! Что же касается самого нашего Российского народа, то его количественное увеличение увеличит лишь и без того подавляющее большинство аморальных людей, сократив количество и жизни угнетаемых ими высокоморальных людей! А уменьшение количества народа во время войн и революций происходит, в большей части, за счёт гибели высокоморальных, которых гибнет из-за самопожертвований во имя победы, гораздо больше, чем низкоморальных. И в периоды политических репрессий высокоморальные люди также страдают и гибнут чаще низкоморальных, из-за коварства и подлости присущих низкоморальной шобле. А посему «бич Божий» — эпидемии и пандемии, время от времени, корректируют численность населения в процентном отношении, не давая возможности человечеству скатиться к стопроцентной шобле. Вот так-то, батенька! Маркс вам советовал мир переделать, но чёрта с два вам удастся переделать то, что Богом предначертано! И всё же завидую я белой завистью Есенину, он-то словно на розовом коне проскакал в рай! В отличие от меня, пока что, рай-то прокакавшего! Неважно ему как назвать его небесную Русь: «счастливым сном его души», или «иной реальностью», или «комплексом его приятных ощущений, чувств, воспоминаний, мечтаний», ему важно, что он чувствует себя среди родных и любимых ему людей, животных; на лоне знакомых красот своей малой Родины, и нет подле него подлых неприятных душонок! Хотя, раньше он опасался, что у него больше не будет этих нив, златящихся во мгле… Оттого и дороги ему были люди, что жили с ним на земле; а теперь вот вдвойне счастлив, что негодяев рядом нет! Добр и ласков он с окружающими, и даже за бездомных собак на земле душа не болит, ибо знает, что они к нему в рай попадут! Два ангела сообщили мне и о том, что ангел-хранитель Есенина рад тому, что Сергей выбрался-таки, пусть и таким способом, из болота чертизма-большевизма — СССР, и получил столь приятный сюрприз! А я-то своего ангела-хранителя растерзал в пух и перья, как ястреб голубка, своим активным участием в воинствующем атеизме против Бога и ангелов, и сюрприз имею неприятный, но хорошо ещё, что не адски кошмарный! Ведь всё же до Октябрьского переворота любил и я Отчизну и народ, но странною любовью, хотя и не такой как Лермонтов, попавший сразу в рай, что тут поделать, ведь много загадок у русской души не ясных ей самой! И горько страдал я от низости народной, но душу Дьяволу не продал, он, по молитве моей к нему, стимулировал моё творчество сильнее любого иного допинга, и брал себе души читателей, пленённых моими произведениями! — как только дух Горького это произнёс, на белой стене появилось видение: под крупным названием «Лениностас», адским пламенем алел пионерский галстук, со многими каноническими изображениями Ильича на деньгах, значках и ордене; а сам галстук венчал «Весёлого Роджера», но со скрещением не костей или сабель, а серпа и молота. Дух же Горького пояснил: — Ангелы показали мне, к чему привело моё поклонение «иконе» с лиловым лыбящимся Дьяволом: к партийным «иконам-портретам» Сталина и его идолам-скульптурам-монументам, твоим идолам-скульптурам, и такому вот, по сути, «образному иконостасу» — «Лениностасу», для Советского народа, во второй половине 20 века! Здесь «Весёлый Роджер» — символ твоей бандитской партии, «мирным путём» грабящей обманутый ею народ! Вот я тебе это воспроизвёл! На мой взгляд, такое поклонение партии, в которую даже я побрезговал вступить, ещё хуже, чем поклонение Дьяволу! «Кошки скребут на душе» у меня, при виде такого образного безобразия!!!

— Ну и кино!! Это тебе, как видно, от Харута и Марута голоса и видения были! Об этих ангелах мусульмане говорят, что они владели искусством колдовства, были изгнаны из рая и низвергнуты в бездонную яму, но колдовских чар, как видно, не утратили, поскольку даже из бездонной ямы, как из рупора и окна кинобудки, их клеветнические голоса и видения дошли до тебя и обаяли! Да и сам ты куда как красноречивей Кентервильского привидения, а призрак отца Гамлета, в сравнении с тобой, и вовсе нем, хотя по нации и не немец!! Но, поскольку, ты не всемогущ, видно было, что ты не знал даже того, что я жив, то выходит, что спиритические сеансы — это не лучший способ получения полной и достоверной информации! — не мог удержаться, чтобы не пошутить над призраком Горького ехидный Ильич.

— Шути, шути, свои чёртовы шутки!! Если я и не буду смеяться последним над тобой, то погорюю над твоей тяжкой адской долей, когда ты там окажешься, для очищения от грехов — от твоих грехов, тебе, пожалуй, лишь ад — чистилище, особенно за то, что ты многим устроил адские условия жизни в России! Хотя, возможно, если верить классическому Евангелию, хула на Духа Святого, тебе никогда с рук не сойдёт! Я-то думал, что ты уже давно в аду и твоей судьбой не интересовался, меня заботила судьба моей любимой Винни Коутс, бывшей на «Титанике» и пропавшей без вести! И как я узнал, Бог спас её, от моей грешной любви и гибели в пучине вод, тем, что сквозь время и пространство явит её целёхонькую в этом мире 3 марта 1990 года! Это я узнал от ангелов не падших, а спиритические сеансы — это розыгрыши чертями чересчур любознательных людишек, и выставление их круглыми идиотами! Но, конечно же, и я не гарантирован от того, что, несмотря на мою бестелесность, черти не попытаются надуть меня, словно мыльный пузырь! Разумеется, стараясь не во всём верить тебе, хочется услышать от тебя историю твоего здесь появления, и в качестве кого, уж не вурдалака ли?! — сказал призрак.

— Ты сам предъявляешь собой призрачные доказательства того, что сам не чёрт и не чёрти что!! Ну, пёс с тобой, поведаю тебе, отнюдь не чушь собачью! Я, в отличие от тебя, в своих произведениях не брехал, а случалось обрехивал врагов и всегда разоблачал их происки, и указывал массам верный путь, лучше любой путеводной звезды, ярче, чем любой маяк, указывает вход кораблям в гавань! Не глупое сердце на это способно, а свет разума моего!! Мой свет — всем частям света — свет!!! Вспомни, что Христос не смог так поднять массы и добиться цели, как я! Этот «царь Иудейский» с Иудеей не совладал, а я — Третий Рим ниспроверг! — разошёлся было Ильич, но, выпустив пар, спокойным тоном рассказал о казусе случившимся с ним на охоте, и, бегло, о последствиях, приведших его сюда. При этом, он, в возбуждении, встал во весь рост на своей кровати, как некогда стоял на броневике, и строчил словами, словно пулями из пулемёта.

— Любые твои острые слова и пулемётно-словесная дробь, для кабана, что бисер слов, а вот меня твой рассказ чертовски впечатлил! Был бы я, как прежде, в форме, такое бы на этом материале художественное произведение создал — закачаешься! — с нотками сожаления, воскликнул призрак, долгое время изливавший, по углам и в чулане, «душу», лишь паукам и залётным мухам.

— Спасибо, но я уже и так на сосне до блевотины качался! — отреагировал, морщась, Ильич.

— Ну ты дар художественного потрясения со свиным рылом не путай! Я — человек! Это слово, применительно ко мне, звучит гордо! Я — человек с большой буквы! Давно известно, что терпение и труд помогали нелюдям и холуям выйти в люди и в человеки, не только в смысле официантов, и только гениальный дар выводил его обладателя в Человека с большой буквы! Я не буду лукавить, что якобы талант и гениальность состоят большей частью из труда, нет, они призваны лишь облегчать труд! А вот в СССР только членство в ВКП (б) формально выводит в люди, а, по сути, это скоты! Беспартийные массы там — винтики и щепки, даже те, кто не обучался в Щепкинском училище! Я же, по сути, — великий человек, но нет уже телесной формы для полноправной реализации своего художественного дара на этом свете. Через тебя творить не хочу, ибо ты себе присвоишь-сплагиатишь творчество моё. Знаю я тебя — спереди красного, с чёрной душой и белой спиной! И не желаю быть тебе «литературным негром-рабом», и тем более «полезным идиотом»!! — произнёс призрак и саркастически ухмыльнулся.

— К моему счастью, я не призрачный! А то, что у меня душа чёрная, это шутка, как и то, что спина у меня белая — просто чёрный и белый юмор! Хотя доля истины в твоих шутках есть, если иметь в виду, что я пока ещё не загорел на пляже, и скорблю душой о бедах угнетаемого международным империализмом пролетариата, полупролетариев и трудового крестьянства! Но скоро эта проблема будет окончательно устранена! Мы посчитаемся с так называемым транснациональным финансовым сообществом, состоящим, на самом деле, из самых проворных жидов и контролирующим бо́льшую часть мира. В контексте известного «плана Марбурга» была выведена формула: поскольку власть — самый дорогой товар, владеть им должны только самые богатые. А кто как ни проворные жиды умеют лучше всех делать деньги, и обладают самыми крупными капиталами в мире! Но мы разобьём их головы, как копилки-свинки, и пустим их капиталы на нужды трудящихся масс! Международный империализм, как таковой, разнесём в пух и прах, сдерём семь шкур, вместе с головой, с каждого, даже самого мелкого буржуя! — живо отреагировал Ильич.

— Да тебя, в пору, назвать Барбаросса, то бишь краснобородый, ибо ты, можно сказать, стоишь по горло-бороду в крови, а скоро и вовсе можешь людской кровью захлебнуться! — предупредил призрак.

— Нет, не я, а Сталин захлебнётся своею кровью и кровью верных ему холуёв, согласно моему плану «Барбаросса», во исполнение моего плана «Ост», а у меня кровь с бороды стечёт, а в рот ни капли не попадёт, не говоря уже о носе! Сталин убийц ко мне подсылал, так что милость моя будет в том, что я его не четвертую! Что касается главных жидов и прочих капиталистических паразитов, то они столько народной кровушки попили, что её и не так много осталось у народа, вот он их с потрохами и дерьмом сожрёт, так что я даже ног не испачкаю! А вот Иосиф примет смерть далеко не стоически, ибо нервы у него не стальные, как и весь организм. Псевдоним его нынешний его не спасёт, вроде бронежилета или броненосца, ибо из Иосифа такой же Сталин, как из говна пуля! А кто бы ты ни был: призрак ли Горького, или великий актёр-чёрт, это как в народе в таких случаях говорится: «один чёрт!», «одна сатана!» Горький-то по себе судил, когда называл других: «черти лиловые!», а то, что в тебе проснулась потребность к святости, нет ничего особенного, недаром у немцев среди многочисленных прозвищ чёрта, есть прозвище: «Святой Вельтен»! Да мне вообщем-то всё равно, что ангел, что чёрт (падший ангел), ибо я любого ангела и чёрта уму-разуму научу! — рассмеялся Ильич, смехом прожженного атеиста, подшучивая над призраком, и ехидно добавил: — Сдаётся мне, однако, что ты просто плод моего воображения, с которым полезно побеседовать, дабы не сойти с ума от скуки!

— Да ты с ума сошёл! Какой я тебе плод?! Всё что с тобой было и есть — это только цветочки, а ягодки ещё впереди! — грозно воскликнул призрак. — Я был и есть великоросс, а вот ты: еврейско-шведско-немецко-калмыкское и ещё чёрти какое создание, дал указание своей партии, что великороссам следует прогибаться под национальные меньшинства! И эта твоя инициатива, на деле, расплодит национализм среди инородцев до такой степени, что великороссы обречены, будут загнуться под ними, как после битвы на Калке пленные русские князья загнулись и расплющились под пиршеским помостом монгольских мурз! Нет у тебя даже элементарной жалости к беззащитным! Помнишь, как ты плавал в полноводье в лесу на лодке, подплывал к возвышающимся над водой островкам, где спасались от разлива вод зайцы-русаки и беляки, и, в отличие от деда Мазая, не спасал их, а убивал ударами весла! Сам же потом мне об этом весело похвалялся! Да, Я — Горький, хотя и не могу, как Христос сказать: вложи персты свои в раны мои!

— Да, это была не охотничья байка! И ты тогда мне перечить не смел! А что касается нацменов, то я, наоборот, их спасаю, как животных, попавших в «Красную книгу», от шовинизма великороссов, который сродни браконьерскому беспределу! Шовинизм нужно подавлять, и здесь лучше перегнуть, чем недогнуть! Ты вот тоже сетовал, что русская деревня — это такое болото, в котором увязнут, по уши, любые прогрессивные начинания! А вот Сталин, как видишь, на костях кулаков и подкулачников, построил прогрессивный колхозный строй, массовой коллективизацией сельского хозяйства, и этот строй крепко стоит на этих костях, как прежний Санкт-Петербург — Петроград, а нынешний Ленинград, на костях строителей! Так что и с националистической угрозой справимся, ибо кости ярых националистов и шовинистов станут прочной основой интернационализма, несмотря на твою панику! И не раскрывай передо мной своих душевных ран, мне туда не пальцы вкладывать положено, а плевать, и делать всё по своему великому разуму!

— Тебе бы поэму написать своему разуму, которая не чета будет поэме Эдварда Дайера: «Мой ум есть царство для меня», и превзойдёт поэму Маяковского: «Владимир Ильич Ленин», ибо твой разум есть коммунизм для тебя, на коем ты и умом помешался! Ведь ты же в минуты просветления разума своего говорил мне: «Конечно мы провалились! Мы думали штыками загнать массы в социализм, но эти «штыкотерапия» и «штыкохирургия» дали не больше пользы, чем мёртвому припарка! Пропустив массы через мясорубку гражданской войны, мы так и не слепили из них достаточно сознательных людей…». А теперь вот ещё и план «Барбаросса» задумал, разве забыл, что Фридрих I «Барбаросса» пытался подчинить северные итальянские города, но потерпел поражение при Леньяно! Барбаросса — это отнюдь не непобедимый рыжебородый Чингисхан, и твой план подтвердит это своим провалом! — глубокомысленно изрёк призрак.

— На ошибках учатся! После явного провала, я пересмотрел свои взгляды на социализм, и, воплощая мои идеи в жизнь, Сталину удалось вывести страну из провала, а после воплощения моего плана «Барбаросса», дела там и вовсе пойдут в гору! План имени бывшего Германского короля и императора Священной Римской империи пробудит в немцах реваншистский дух, но направленный не на шестерящую Германии Италию, а на крупнейшую и раздольнейшую цель, с огромнейшими природными и людскими ресурсами, которые они, под моим руководством, максимально эффективно будут использовать во благо построения мирового социализма и коммунизма! К тому же, Москву называли: Третьим Римом, и потому наименование плана прозвищем правителя Священной Римской империи, кажется мне весьма созвучным и забавным! В блицкриге Германской военной машины, я, разумеется, не сомневаюсь, ибо знаю её непонаслышке, а если и станет пробуксовывать, то я её подтолкну! Моё появление перед РККА, на стороне Германии, лишит Сталина всех козырей! А для повышения храбрости и выносливости, Германские войска будут львиными долями и лошадиными дозами пожирать специально разработанный наркотик «первитин» (метамфетамин) — прекрасный психостимулятор, для армии «Третьего Рейха»! Если потребуется, то Германские химики (фармакологи) нахимичат и другие архистимуляторы (допинги), которые по своим КПД эффективней русских ста грамм водки («наркомовских ста грамм»), таким образом, Германские войска по храбрости и выносливости, как минимум, не должны уступать русским! Германское же оружие во многом превосходит Советское, да и бо́льшую часть способных военачальников РККА, Сталин, с нашей подачи, ликвидировал как предателей! Основные его козыри — это поддержка партии, НКВД, армии и основной массы населения — в которой больше чем в грязи могут увязнуть войска Вермахта, как некогда увяз Наполеон, но, подчёркиваю, моё появление на стороне Вермахта, очистит его путь лучше, чем Геракл очистил Авгиевы конюшни! А приём Вермахту будет оказан такой горячий, что не страшны были бы никакие морозы! В общем-то психостимуляторы («чудо-таблетки»), скорее всего, понадобятся для дальнейшего завоевания, точнее, освобождения мира, а для освобождения России достаточно моё появление во главе Вермахта — это будет архиблицкриг! — произнеся это, Ильич, вновь, вольготно раскинулся на кровати и, самодовольно усмехнувшись, изрёк: — Я возлёг на кровать, отнюдь не потому что, согласно благородным правилам, лежачего не бьют, ибо я и сам этих правил не соблюдал, и тебя мне опасаться не нужно! Помня утверждение Шопенгауэра, что диван — это отец философии, могу сказать, что отцом лучшей философии являюсь я! Я же и её мать, хоть я и не гермафродит, а подобен Зевсу или Богу Отцу, а лежу ли я при этом, сижу, стою или хожу, на качество мыслей не влияет! Сам же Шопенгауэр сказал: «Кто ясно мыслит — тот ясно излагает», лучше этого и похвале здоровью, он ничего не сказал. Я всегда и всюду способен ясно мыслить и излагать, в отличие, скажем, от твоего, некогда любимца, Богданова с его группой! Я ведь на «Сеттани» в 1908 году ему, при тебе, находящегося тогда в теле, говорил: «Вы, товарищ Богданов, излагаете неясно. Вы мне объясните в двух-трёх фразах, что даёт рабочему классу ваша „подстановка“ и почему махизм — революционнее марксизма?» Он же пробовал объяснить, но говорил неясно и многословно. А я ему: «Бросьте! Кто-то, кажется, — Жорес, сказал: „Лучше говорить правду, чем быть министром“, я бы прибавил: и махистом». Я, даже лёжа на боку, сделал для рабочего класса несравненно больше, генерируя полезные идеи, чем он со своей фракционной партийной школой, для которой в 1909 году ты и снял эту виллу «Спинола». Ты, в то время, примыкал к этим «вперёдовцам», бывшим «отзовистам», и пропагандировал богостроительство, тесно связанного с «философией коллективизма» того же Богданова! Целью такого богостроительства было соединение научного социализма с религией, создания, так называемого религиозного атеизма, то есть религии без Бога. Объектами поклонения социалиста должны были стать — человеческий коллектив и космос, а марксизм рассматривали, главным образом, как религиозно-философскую систему, указывающую людям путь к новой жизни. Вы полагали, что в религиозной форме марксистское учение будет легче усваиваться массами и эффективнее выполнять свою организующую роль. Вы все тогда не допёрли, что религиозно-философской системой должен был стать и стал марксизм-ленинизм, а Богом — Ленин, правда, сейчас к этой системе присоседился сталинизм, а ко мне — Богу — Сталин, но это сродни моему тактическому ходу, а Сталин, вскоре, будет объявлен Сатаной, противостоящим мне — Богу!!! Я его таковым и объявлю, в подходящее время, и массы воспримут это всерьёз, можешь не сомневаться! Мои идеи и планы — это не воздушные замки мечты бредовых фантазий сознания, каковы были у Богданова и его пустозвонов, таких как Базаров и Луначарский. Они мне здесь на острове в 1908 перечили, считая, что это они знают, как должно быть, а не я, но вот история, в лице пышнотелой музы Клио, нас и рассудила! Чего от неё добились они, по сравнению со мной?! Им — пшик, а мне — великие свершения! Луначарский кое-чего добился, только после того, как принял мою сторону, и стал спутником моего великого дела, подобно тому, как луна спутник Земли. Базаров (Руднев) запомнился лишь тем, что участвовал в переводе «Капитала» Маркса — 1—3 томов. А Богданов блуждал из естественноисторического материализма в энергетизм, оттуда в махизм, из него в эмпириомонизм, затем, он усердствовал над тектологией, но проку, как видно, не больше, чем проку для масс от его вредоносного Пролеткульта, почившего ныне в бозе! Таков справедливый вердикт Клио, вынесенный моему идейно-философскому оппоненту! — с чувством глубокого морального удовлетворения, произнёс Ильич.

Призрак Горького вздохнул и молвил: — Да, Клио, как видно, рассудила вас чисто по женской «логике»! Она-то ведь не читала ни его «Эмпириомонизма», ни твоего «Материализма и эмпириокритицизма», и уступила лишь твоей наглости и животному напору, проявив, как всякая женщина, свою слабость, — думая, что это и впрямь её сильное оружие, как ей об этом внушал Маркс Карл. Да и где ей было разобраться-то, ведь ты свою работу подписал: Вл. Ильин, и всю жизнь прикрывался своими псевдонимами, чего только стоит такая их череда: Ленивцын, Мейер, Ивановский, Куприянов, Базиль, Якоб Рихтер, Вильям Фрей, Ив. Петров, просто Иван, Иванов, Ильин, Дядя, Карпов, Тулин, Карич, Мирянин, Осип, Перючев, Силин, Старик; ставил и такие подписи: Не-депутат, Не-либеральный скептик и так далее, с полторы сотни псевдонимов-прикрытий, не брезгуя и псевдонимом: Н. Ленин! Так ведь, товарищ В. Ульянов или Ульянов-Ленин, Ленин?! Богданов назывался и Максимовым, хотя он — Малиновский! Короче, совсем вы бабе голову заморочили, вот она и сглупила, отдавшись тому, кто стал её нагло лапать, с вооружёнными ордами товарищей, — тебе — архинаглецу!

— Наглость — второе счастье! — рассмеялся Ильич. — И поделом этой шлюхе, на крутых исторических поворотах, этой блудливой кобылой должен управлять самый смелый, сильный и решительный ездок, так и произошло!

— Пути Господни неисповедимы! — уже без тени юмора, молвил призрак, и добавил: — Однако, мне довелось повстречать призрак Богданова, который уверял меня, что милосердный ангел утешил его душу хотя бы тем, что, поскольку Бог всё же дал ему ума, то его идеи об изучении систем, моделировании, обратной связи и другие, которые он высказал в тектологии, позднее будут развиты, в так называемой, кибернетике и общей теории систем, которые станут признанными во всём мире науки, и, даже, в конце концов, в СССР! А что?! Не зря, выходит, он обыгрывал тебя в шахматы, а ты, безуспешно, пытался спереть с доски его фигуры, а когда тебя стыдили, ты отшучивался, что таким и должен быть «спёртый мат»! Это ли ни доказательство того, что Бог дал ему больше ума, чем тебе, и его идеи, несмотря на твои жульничества, всё же, в конце концов, победят?!! Пусть он не выиграл у Бога, но у тебя выиграет любым цветом и железной логикой! Да, умер он от переливания крови, но не «из пустого — в порожнее»!!

— Ладно, что бы и как бы там ни было — всё это определяется понятием: «Ого́»!!! — глубокомысленно, произнёс Ильич, и добавил: — А ты — Пешков, вышел не в ферзи, а в Горькие, от которого остался лишь призрак! Запомни, что человек — это звучит гордо, когда это Человек с большой буквы — равный Ницшеанскому Сверхчеловеку! А я и того больше!! Глупый попик обыгрывал в шахматы великого Франсуа Вольтера. «Железный шахматист», внутри которого сидел карлик, обыграл в шахматной партии Наполеона Бонапарта. Но это всё мелкие недостатки Великих людей, — людей, которые мне и в подмётки не годятся! А потому, мои недостатки и вовсе микроскопичны, тогда как мои достоинства — непомерно велики и несопоставимы ни с кем в истории человечества! Мои неудачи в шахматах спиши на каверзы судьбы или на то, что в любом правиле есть исключение!

— Ты не гляди, что я — призрак, ибо и в глаз и в ухо так дать могу, что мало не покажется! — грозно предупредил призрак, но не смог удержаться, чтобы вновь не излить словесную горечь в уши Ильича: — Да, я после своего литературного псевдонима «Иегудиил Хламида», будучи тогда в теле (но отнюдь не толстым), взял псевдоним «Максим Горький», ибо максимально горько мне было смотреть на все мерзости и безобразия Российской жизни, да ещё и писать о её ужасах и кошмарах! Кроме того, что литература — очень трудное, даже мучительно трудное дело, так ещё писать приходилось о том, что другой бы постарался забыть, как страшный сон! Но я считал, что это та правда, которую необходимо знать до корня, чтобы с корнем же и выдрать её из памяти, из души человека, из всей жизни нашей, тяжкой и позорной! Считал, что не только тем изумительна жизнь наша, что в ней так плодовит и жирен пласт всякой скотской дряни, но тем, что сквозь этот пласт всё-таки победно прорастает яркое, здоровое и творческое, растёт доброе — человечье, возбуждая несокрушимую надежду на возрождение наше к жизни светлой, человеческой. Своим рассказом «Рождение человека», откуда выпорхнуло моё крылатое изречение: «Превосходная должность — быть на земле человеком», я старался развеять общественный пессимизм от утверждения Леонида Андреева о том, что страдания матерей ничем не оправданы, так как рождаемые в муках дети обречены на бесцельную и бессмысленную жизнь. Старался я своим рассказом и статьёй «Издалека» «заткнуть» не только его, но и вторившего ему Арцыбашева, заявлявшего, что лучше людям совсем не появляться на свет, чем рождаться на жизнь несчастную и бесцельную. Ты меня убеждал, что большевистский переворот приведёт к коренному улучшению жизни масс. В 1924 году мне даже показалось, что так оно и будет, что из перепаханного пласта скотской дряни будут изъяты все корни зла, будет посеяно доброе вечное, будут заботливо культивироваться ростки доброго — человечьего. В двадцать четвёртом я писал Федину: «Вот — люди наших дней… Я читаю их письма, вижу, на фотографиях, их донские, кубанские, нижегородские рожи и, знаете, радуюсь. Удивительный народ. Всё поглощающий народ. Толк — будет». А когда приехал, то убедился, что большевистская партия всю народную почву (хуже, чем в асфальт закатала) оцехлила и накрыла своим мрачным железобетоном, из-под которого долго ничего доброго — человечьего не прорастёт. А прежде выросшее, рубится или садится по зонам и казематам. Вот и верь теперь всем этим подложным письмам, глянцевым фотографиям и всей Советской пропаганде, в дело которой внёс лепту и я. Эх, ёб мою «Мать», которая призывала к революционным свершениям, нагромоздившим всё это сверх меры!!! Да, буржуазные родословные в третьем поколении полностью деградируют по закону вырождения, но хотя бы в первом поколении они выходили в люди, были по классификации Чао «обыкновенными человеками», даже «На дне» оптимистично звучало: «Человек — это звучит гордо!» А теперь, в СССР, слова: «человек» и «товарищ» — звучат пустозвоном, ибо относятся к морально низким и придавленным людям, играющим роль винтиков и щепок, под очень низкими и мрачными сводами большевистского железобетона. Да, в сравнение с этим, Богданов, Базаров, Алексинский, Луначарский и ученики их школы, строили «воздушные замки» мечты, думая, что занимаются богостроительством. И я внёс в это дело, в седьмом и девятом годах, свои «воздушные», как мыльные пузыри, лепты: «Исповедь» и «Разрушение личности». Но это было меньшее из зол, в сравнение с тем, что я, по твоему наущению, порвал с ними, и соблазнился более тяжким грехом: внесением тяжкой лепты в строительство вашего железобетона — железобетонной системы правления! Вот так, что называется, скинул камень с души, и гору с плеч, в это поганое дело, а на деле вышло, что теперь и этот железобетон мне душу давит, больше, чем камень душу и гора плечи давили, точнее говоря: куда как больше, чем «башня вавилонская» давила плечи при богостроительстве! Так что сладким, от жизни советского народа, я не стал, хотя Сталин и партия пытались мне подсластить и даже яду подсыпали в сладкое — в торт!

После таких слов призрака, Ильич, с ещё большим садистским удовольствием решил покуражиться над ним и посыпать словесную соль на его душевные раны: — А всё же теперь уж не скажешь, что ты настоящий человек и ничто человеческое тебе не чуждо, а вот мне — ныне «живому трупу» Божественного вождя прогрессивного человечества, по-прежнему ничто человеческое не чуждо, особенно гедонистическо-эпикурейское! Россия, сейчас, для меня нечто вроде доходного дома, пусть даже некоторой белоэмигрантской сволочи он кажется не красным, а жёлтым. А на Капри я не ограничусь этой виллой, а выстрою себе такой великолепный дворец, какого не знал этот сказочно прекрасный остров, со времён Тиберия! А что до лозунга: «Мир хижинам, война дворцам», то моим дворцам мировой революционный пожар не страшен, как и моя победоносная война. Мировой пролетариат сохранит их и меня лучше и надёжней, чем море от огня! Вот Вы, вижу Вас насквозь, Алексей Максимович, удивляетесь: начерта мне такие колоссальные материальные богатства, и сетуете на то, что большевики прикарманили все материальные и природные богатства русского народа, забыли об идеалах, о духовности. Ну, во-первых, большевики, как истинные материалисты, на первое место и во главу угла ставят материальную выгоду, материальные ценности, и, конечно же, в первую очередь для себя, как самой передовой части общества! Но не забывают и о формировании массового сознания, зная, что тот, кто владеет средствами массовой информации и формирует массовое сознание, тот владеет миром! Скоро мы будем владеть всеми средствами массовой информации в мире и, безусловно, всем миром, всерьёз и надолго! Конечно же, литература и искусство партийно, и Вы, как Великий пролетарский писатель, вылили и продолжаете лить, своими бессмертными произведениями, много идеологической воды на нашу партийную мельницу! Ваш партбилет — это многие Ваши произведения нашей направленности, а не нашей и печатать не будем! Ну и ясно, как Божий день, что у меня, как у Величайшего Вождя мирового пролетариата и Величайшего гения диалектического и исторического материализма, и материальные потребности значительно выше, чем у простого смертного, а удовлетворение этих потребностей — воистину коммунистическое! И нечего интеллигентничать (либеральничать) по этому поводу! Я ведь объяснил тебе, что интеллигенция (так называемая либеральная) — это не мозг нации, а её говно! И не считай, что говно умнее мозга. Мозг нации — это партийные съезды, ЦК и политбюро, а главной извилиной этого мозга являюсь я! Моё крылатое изречение: «Партия — ум, честь и совесть нашей эпохи», не означает, что она вроде Единосущной Святой Троицы; и не означает, что наша эпоха, как субъект, обладает этим субъективным комплексом; как не означает и то, что это партия товара. Это означает, что партии, разумеется, только нашей, ныне присущи эти свойства. Играли бы мы с тобой сейчас партию в шахматы, или в «Дурака», тогда бы эта партия в шахматы, или в «Дурака», была бы умом, честью и совестью всего того периода, покуда бы она продолжалась! Ибо независимо от её исхода, одним из её составляющих был бы я, а эти свойства — мои! Ха-ха-ха… — озорно посмеявшись, Ильич, столь же озорно, продолжил: — Но ты-то уже не от мира сего, а посему, относись к сему миру так, как советовала Людовику XV маркиза Помпадур: «После нас хоть потоп», или так, как хотел неизвестный греческий поэт, желание которого часто цитировали Цицерон и Сенека: «После моей смерти пусть мир в огне погибнет», или более миролюбиво: «Да покройся оно всё, хоть плесенью и мхом, после тлена моего». Твой мир — мир призрачный, нафантазируй себе Бог весть что, и живи этим!

— Души тех эгоистов мучаются в аду, за свои грехи, а я поныне обречен страдать душой за сирых и убогих, за соучастие в твоей Вселенской, беспредельной мерзости, и, при этом, не являюсь душевнобольным — не являюсь пред ними, и сам не душевнобольной, не сумасшедший, хотя от жизни в СССР умом тронуться можно!! Ныне же у меня лептонные мозг и тело, светлый разум, чистые помыслы, высокие чувства, прозрачно-чистая душа, вдохновенные дела, верные взгляды, и, если надо, сильный, как буря, дух! Порой, мне бывает грустно, что нет со мной призрака моего любимого сынка Максимки! Ну, да ладно, его дело молодое, вот только не связался бы он с призраком Инессы Арманд, которую ты здесь ублажал. Это ещё та штучка! Тебя и то она в прошлом здорово окрутила! Когда её, командированную в 19 году во Францию, там арестовали, а потом это произошло и в Финляндии, ты угрожал расстрелять их заложников и готов был начать войну с каждой из этих стран, ради освобождения сексуальной Инессы, как Менелай с Троей, из-за прекрасной Елены! Но Париж, а затем и Хельсинки, благоразумно пошли на уступки, и выперли её и иже с ней. Утренний поступок Стеньки Разина с персидской княжной был жесток, но разумен, твоими же поступками двигала твоя дикая и преступная страсть к этой ведьме Арманд. Зато другую свою ведьму: Андрееву, то бишь Юрковскую, под кличкой «Феномен», ты хладнокровно подослал ко мне, чтобы она шпионила за мной и склоняла меня к твоему большевизму! Сколько я от неё натерпелся! Богданов, Базаров, Луначарский, Алексинский и вся рабочая братва слушателей нашей школы из-за неё с Капри сбежали, как будто с каторги! Призрак Гриши Алексинского до сих пор дрожит от ужаса, вспоминая эту подлую актрису твоего закулисья! — посетовал призрак.

— Не смей хаять Марию Фёдоровну! Она — Великая, гениальная, феноменальная актриса, всегда без провала справлявшаяся со всеми ответственными ролями, которые я ей поручал! И ныне играет весьма значимую роль директора московского Дома учёных. Скажи спасибо ещё, что я к тебе вместо «мегеры» (Андреевой), «Мессалину» (Александру Коллонтай) не подослал! Она бы тебя так заебала, что ты бы и после смерти не очухался! А если бы к ней, вдобавок, ещё и Кларку Цеткин подослал, то они бы весь остров затрахали! Ибо несмотря на то, что название острова созвучно слову «Капринеус» — «Козлище», которым называли Тиберия, но, для удовлетворения этих похотливых сук, понадобилось бы столько козлищ, что им всем, вместе взятым, не хватило бы места на острове! Только успевай завозить новых и вывозить затраханных! — едва успев произнести это, Ильич разразился гомерическим хохотом, комната, с хорошей акустикой, грохотала как барабан.

Призрак поморщился и жалобно прокричал: — Давай лучше, как прежде, погуляем по террасе и побеседуем без помех, — с третьей попытки он докричался до Ильича.

— Один из лидеров Консерваторов Великобритании — толстый кабан Черчилль, хвастался, что он никогда не стоит, если можно сидеть, и никогда не сидит, если можно лежать. По его комплекции видно, что он плохо разбирается в том, что и когда нужно делать ради своего здоровья. Но эти знания ему и не понадобятся, ибо грядёт время, когда, по моему приказу,

его посадят в тюрьму, а, затем, положат в могилу, во благо народных масс. Я же знаю, что и когда, и где, и как нужно делать, не только во благо народных масс, но и ради укрепления своего здоровья! Прогулка по террасе успокоит мои нервы и гарантирует мне покойную ночь, без кошмарных сновидений и призраков! Верно ведь?! — самоуверенно произнёс Ильич, ехидно ухмыляясь и облачаясь в китайский шёлковый халат.

Призрак утвердительно кивнул, а Ильич шутливо воскликнул: — Прав Клебул: «Мера — лучше всего»! — отмерю шагами я нужную меру, и буду как мерин здоров! — с этими словами, он, вместе с призраком, вышел на узкую террасу, с внешней стороны огибавшую дом и примыкавшую к соседней с домом скале. Здесь он, вместе с Горьким, любил бывать в период своего тринадцатидневного пребывания на Капри, в июле 1910 года.

Подойдя, вместе с Ильичом, к скале, призрак обратился к нему: — А что, Владимир Ильич, слабо ли тебе будет вместе со мной вскарабкаться на эту скалу?! Помнится, что когда в 1908 году мы с тобой совершали восхождение на Везувий, тебе на вершине стало дурно от слабости и головокружения, и это явилось предзнаменованием того, что, когда ты достиг вершины власти в России, это закончилось для тебя дурно! На эту скалу влезть сложнее, чем на Везувий, особенно с этой стороны, если её осилишь, значит взойдёшь и на мировую вершину власти!!

Ильич рассмеялся и ответил: — Я не верю в приметы и предзнаменования! Пусть Капри и сказочный остров, но только своей красотой, а предзнаменование этой скалы, такая же сказка, как буддийская космогония с четырьмя треугольными материками и золотой горой Меру в центре мира. Я не стану ни высекать из скалы воду, подобно Моисею, ни тем более лить её в речах, а овладею вершиной скалы, ради своего удовольствия, пройдя щекочущим нервы маршрутом!

Не бросая слов на ветер, Ильич, весьма ловко, вскарабкался по скале на её вершину, намереваясь спуститься по пологому склону. На вершине, Ильича, с почтением, уже поджидал призрак.

— Как самочувствие, Владимир Ильич?

— Потрясающее!! Такое же, как вид огней ночного Неаполя вдали, и пресловутого Везувия в лунном свете! А лезть по скале — сущий пустяк, по сравнению с тем, как я качался на сосне, под напором ужасного вепря!! Кстати, я уверен, что биологи докажут тот факт, что из всех животных наиболее родственна человеку — свинья! Историческая наука такими фактами изобилует! — в сердцах от пережитого, воскликнул Ильич, но от прекрасного кругозора и ласкового ветерка быстро успокоился и привнёс в свои слова изрядную порцию оптимизма: — Но, мы, конечно же, выведем новый биологический и социальный вид человека — человека коммунистического труда, коммунистических мыслей и чувств, и такой организационной мощи и жизнеспособности, какую не мог себе вообразить даже Герберт Джордж Уэллс, в своём фантастическом рассказе «Царство муравьёв»!

— Со своей стороны замечу, что в своём рассказе «Неопытное привидение» он не сумел отразить нашего брата должным образом! — вздохнул призрак, и тут же, ехидно, добавил: — А что касается научных доказательств, так что ты захочешь, то твоя партийная наука и докажет, и сделает! Не на самотёк же ты её пустишь, а возьмёшь на учёт, под контроль, в своих интересах и на свой вкус, так же, как и всё искусство, включая литературу. От философии, которая, по твоим словам, всё так же партийна, как и две тысячи лет назад, вы пришли к партийности физики и биологии. В СССР уже многое течёт и изменяется, под контролем партии и государства, в нужном партии направлении. Сталин добился железного порядка, там жизнь течёт, как плавка из мартена, в нужные формы. Я даже думал, что он посрамил Гераклита тем, что в одни и те же людские реки, текущие по улицам утром в будние дни, пунктуально вовремя, на работу, можно входить каждым утром трудового дня! Но это оказалось не так, ибо из-за чисток и арестов, это отнюдь не те же самые реки. Видел я и наполняющиеся, как водохранилища, концлагеря! Боже, насколько же приятнее смотреть на море и косяки рыб, чем на те «реки» и «водохранилища», и «косяки» и перегибы вашей партийной диктатуры! Впрочем, если помнишь, у тебя здесь из-за рыбалки вышел конфуз, пусть и не сопоставимый с трагикомедией на охоте на кабана в РСФСР.

— Это ты имеешь в виду тот случай в 1910 году, когда один итальянский рыбак изъявил желание научить меня ловить рыбу «с пальца» — лесой без удилища, я попробовал и поймал большую рыбу краснобородку, и так обрадовался своей удаче, что громко крикнул: «Динь-динь!», после чего все на Капри стали называть меня «синьор Динь-динь»?! Так какой же это конфуз?! Это доставляло мне удовольствие, ведь о моей рыбацкой удаче узнало и стало говорить всё Капри! А к кличкам мне не привыкать, если она и слышится кому-то как: «синьор Дрянь-дрянь», то мне это и без удилища по херу! А ты прекрати хромать художественными сравнениями: то «партийный железобетон», то «течение жизни, как плавки из мартена, в нужные формы», то «реки людей, и наполняющиеся, как водохранилища, концлагеря» — ведь немецкая мудрость недаром гласит, что любое сравнение хромает! Нахрена нам инвалидная хромота?! Давай-ка мне твою крылатую «Песнь о буревестнике»! Она здесь здорово зазвучит, вон буря приближается! — произнёс Ильич, и поднял руки, как птичьи крылья. И тут он услышал нарастающий звук голоса призрака, и спиной почувствовал его нарастающее дыхание. Голос бил по ушам, дыхание толкало в спину. Скала загудела, будто просыпающийся вулкан, а птицы, спрятавшиеся на ночь в укрытиях, подняли птичий гам уже на первых строках стихотворения, однако, не могли его заглушить. Каждая строчка стихотворения звучала с громкостью рёва взлетающего самолёта: первая — одномоторного, вторая — двухмоторного… Восьмая строчка ревела, как некогда восьмимоторный самолёт «Максим Горький», архимощное дыхание, с каким произносил её призрак, сбросило со скалы, отчаянно упиравшегося и цеплявшегося за кусты, Ильича! А вслед ему понеслось уже другое и ехидное: — Чёрта с два, ты меня насквозь видел! Пусть тела у меня нет, но дух мой архимощен! Хромотой меня попрекал?! Тебе бы хромота счастьем показалась, по сравнению с тем, чем ты сейчас станешь! Тоже мне, сумасшедший Ницше нашёлся, считая, что человек — это бесформенная масса, требующая тебя — ваятеля сверхчеловека! Но ты даже не буревестник, а бурелом! Если сможешь, докажи на деле, что ты рождён не ползать, а летать! А нет, так проваливай ко всем чертям, или на дно — к камбалам! Если станешь призраком, то поумнеешь, а коли не станешь, так будут тебя обучать уму-разуму в аду!

«Нет, он не из слабовзаимодействующих невидимых лептонов, он неслабосильный и не слабоумный! Здесь сила ядерного взрыва?! Нет, здесь явно-таки не физика, а метафизика!» — думал Ильич, падая вниз ногами. Шёлковый халат его раздулся в своеобразный парашют, под купол которого, к Ильичу залетело несколько скалистых ласточек, испуганных громовым стихотворением не меньше, чем Ильич падением! На халатном парашюте и крыльях скалистых ласточек, Ильич, пролетев вниз более ста метров, опустился на активно занимавшуюся любовью у подножия скалы парочку, прямо на спину возлежащего на синьоре синьора. И хотя скорость падения Ильича, по известным причинам была не высока, а внушительные груди, зад и ляжки синьоры могли бы успешно, как высококлассные буфера, съамортизировать и не такое, но до этого ни на что не обращавшая, в пылу страсти, парочка, возмутилась: синьор сбросил с себя Ильича, как резвый конь неопытного седока! Он уже готов был врезать ему как копытом, но вдруг изменился в лице, озарив его улыбкой, и воскликнул: — Oh, mamma mia! О, синьор Дринь-дринь! Я — Ромэо! Тот мальчишка, который Вам, во время ловли рыбы с пальца, подсадил, по вашей тайной просьбе, краснобородку на крючок. Вы мне за это прилично заплатили, и потому я вспоминаю и чту Вас, как приличного человека! А это безотказная Джульетта, посмотрите какая у неё восхитительная мона между ног! Эта мона прекрасней любого грота и устрицы с жемчугом, а я не монополист, я — интернационалист, я не против того, чтобы и вы её с «двадцать первого пальца» дринь-дринь… Она будет Вам только рада!

Ильич взглянул на большие и малые половые губы Джульетты, которые, казалось, как и губки её рта, расползлись в приветливой улыбке, после слов дружелюбного Ромэо. Обижать отказом Джульетту Ильичу не пришлось, ибо её прелести воспламенили его страсть гораздо сильнее, чем номер газеты «Искра» воспламенял революционные страсти рабочих, и не менее сильно, чем номера газеты «Правда», в том числе и с изменёнными названиями, воспламеняли революционные страсти масс, приведшие к Октябрьскому перевороту. Поочерёдно с Ромэо, он переворачивал и придавал Джульетте всё новые сексуальные позы, отчего их сексуальный пыл не угасал! А когда морская буря достигла острова, она лишь ещё больше раздула эту страсть, которая кипела как волны, разбивающиеся недалеко от них об отвесный берег! Но, в отличие от волн, их страсть была горяча, как Каприйский пляж, под палящим солнцем. И, в отличие от Октябрьского переворота, Ильич умиротворился с приходом утренней зари, в час покровительства Авроры. Страсти улеглись, а включившийся разум похвалил Ильича за хороший способ восстановления от стресса, связанного с «парашютированием» со скалы, отнюдь не вызвавшего в Ильиче чувства ликования, появляющегося у заядлых парашютистов.

«Утром и днём этот проклятый призрак не способен появляться в доме!» — думал, возвращаясь в свою виллу, Ильич. «Ишь ты, какой негодяй! Хотел, чтобы я все кости себе переломал и мозги вышиб, или набрал в рот морской воды и помалкивал! Нет уж, пусть тебя горечь от неудач преследует, а я и в воде не тону, и костей своих не ломаю! И не потому, что я — говно, а потому что я никогда не теряю своей умной головы и самообладания, что позволяет мне а архинужное время поймать удачу за хвост! Так проходил я огонь, воду и медные трубы, и нее только медные! Ещё маркиз Галифакс заметил, что нет двух людей более разных, чем человек стремящийся занять должность, и он же, когда эту должность уже занял! Я же — исключение из этого правила, ибо я — величайший революционер, способен преодолевать любые правила и ограничения для других! „Не было бы счастья, да несчастье помогло!“ — это для меня обычное дело, ибо моё счастье — это неизбежное несчастье моих врагов! Ну а из этой „Спинолы“ свалю-ка я, по добру по здорову, до первой звезды. Там не только призрак Горького меня пытается огорчить, но и Богданов в свою бывшую школу нагрянуть может, и не призраком, а — вурдалаком! Мне мои германские агенты, помнится, доносили, что он в двадцать шестом в России организовал институт переливания крови и стал его директором — пытался, путём переливания крови, улучшить породу людей. Ему, как видно, запало в голову библейское изречение, что кровь — душа человека, вот он и хотел постепенно распространить свою душу на большее количество людей, влить, так сказать, свою душу в бездушные массы! Опыты с переливанием крови, против которых рьяно выступают „Свидетели Иеговы“¹, закончились для Богданова гибелью в двадцать восьмом. Говорят, его сгубила не лишняя потеря своей крови, а попытка своего омоложения, чужой молодой „кровью с молоком“, внутривенным переливанием, что называется, „не переварил, и всё боком вышло“! Однако, какой урок он вынес из своих опытов?! Не сделали ли они из него настоящего вурдалака?! Понял ли он, что лучше не делиться кровью переливанием, а пить досыта чужую кровь, наслаждаясь её вкусом и переваривая себе на пользу?! Призрак Горького мог легко солгать, что видел призрак Богданова, а не самого Богданова-вурдалака, чтобы я отсюда не сбежал, ведь даже Богданов-человек в восьмом году на Капри хотел попить моей кровушки своими философствованиями! Но я очной „махаловки“ с ним избегал, а „отмахал“ всю эту махистскую свору в „Материализме и эмпириокритицизме“ заочно, тогда как прежние три тетради „объяснения в любви“, отправленные Богданову, были для него лёгкими пощёчинами, а вот эта работа — весомыми затрещинами, хотя он и называл её „кретинизмом“ и „буйством сумасшедшего“! А вот теперь этот кровосос, несмотря на то что меня самого мои враги называют „вурдалаком, пьющим кровь России-матушки“, непременно попытается выдуть из меня всю кровушку, без всяких там философских прелюдий, в прямом смысле слова, и с большими шансами на успех. Нет, таких шансов я ему не предоставлю, если не буду ночевать в этой любимой им „Спиноле“, а переберусь в паскудную для него виллу „Паскуале“, ведь он, Базаров и Алексинский негодовали, когда Мария Фёдоровна распорядилась перенести занятия их школы из „Спинолы“ в „Паскуале“! Пусть все призраки сваливают отсюда в туманный Альбион, а вурдалаки — в Румынские земли Дракулы, в Италии им не место! Формально, Италия — королевство короля Виктора Эммануила III Савойской династии, а на деле в Италии царит фашистская тоталитарная диктатура Муссолини, под которой и Ватикан шестерит! Конечно, дуче — дутый, и дут мной, и скоро вся маскировочная шелуха слетит, после II Мировой войны и поражения сионократов, с их мировым империализмом, а фашизм трансформируется в коммунизм. Что касается привидений, вурдалаков и прочей нечисти, то, в массе своей (какой бы нулевой она ни выглядела), они будут перевоспитаны в духе марксизма-ленинизма! А для всех противящихся этому, не будет ни дна, ни покрышки, в любом уголке мирового коммунизма, им ад милей покажется! Я оказал несравненно большее влияние на формирование фашизма, чем идеи Жоржа Сореля, а для построения коммунизма сделаю несравненно больше, чем идеи Карла Маркса, хотя дух моего учения и будет по традиции именоваться марксистско-ленинским».

Войдя в «Спинолу», и зайдя в залитую солнечным светом спальню, Ильич узрел ожидаемое им отсутствие призрака, и неожиданные, чёрным по белому, надписи на стене, знакомым, по всем признакам, почерком Горького: «Везёт же дуракам!», «Я не феномен и не ноумен, моя русская душа для тебя таинственна и непознаваема!»

Ильич тут же фосфорной статуэткой чертёнка написал настенный ответ призраку, для чтения в ночи: «Зря завидуешь дуракам, ведь ты сам остался в дураках! Завидуй чёрной завистью: Серафимовичу, Шолохову, Фадееву, Гайдару и даже Николаю Островскому, ибо их социалистический реализм — не чета всем твоим писаниям! А роман „Ян Бибиян“ болгарина Елина Пелина не чета твоим „Сказкам об Италии“, хоть ты лопни от зависти! И это даже несмотря на то, что Елин Пелин — соловей отсталого крестьянства и монархический прихвостень! И отнюдь несправедливо твоё мнение о нём: „Каждая страна могла бы гордиться, имея такого писателя“, но весьма справедливо было бы сказать, что каждая страна могла бы стыдиться, имея такого писателя, как ты, так и непризнанного лауреатом Нобелевской премии, даже с пяти попыток! Зависть к Бунину — вот твоя пытка! Но не родился тот и не родится, кому бы я завидовал, и за свои работы меня не стыд, а гордость берёт, ибо они кардинально воздействуют на ход мировой истории, и бесценней, для человечества, всех премий мира! Зато премия моего имени будет и будет всех премий ценней! Пусть стыд не дым — глаза не выест, так хорошо ещё, что хотя бы зависть тебя, даже призрака, продолжает мучить! Вот они адовы пытки: потребности и желания остаются, а возможностей их удовлетворения нет! Ха-ха-ха! Твоя душа — потёмки, потому что полна чёрной завистью! Не переходи мне дорогу чёрной кошкой — раздавлю!»

«Эх, если бы привидения относились к разряду суеверий! А то, хотя Советская наука, следуя указаниям партии, существование привидений и не признаёт, им, как видно, на это наплевать! А я из-за этого призрака не только чуть было не обмарался, но и жизни ни лишился!» — с досадой, подумал Ильич и вспомнил, как 26 января 1921года он принял Горького, математика Стеклова и других учёных. Они обсуждали состояние научно-исследовательской работы в РСФСР. После этой беседы Ильич сказал Горькому: «Вот так, одного за другим мы перетянем всех русских и европейских архимедов, тогда мир, хочет, не хочет, а — перевернётся». «Ну, не получилось перетянуть всех архимедов в Россию, и таким способом перевернуть мир, переверну его другим способом — с помощью лучших германских архимедов и их военных изобретений; с помощью изобретений Теслы, да ещё и с опорой на научные знания Тибетской Шамбалы, которая для сионистов и прочих моих врагов будет гораздо круче и опасней ведьминого ша́баша — моим врагам будет не шаба́ш, а кранты!!! Сбежавший Эйнштейн их не спасёт — его возможности относительно наших — смехотворны! Мои возможности не призрачны, хотя силы призрака и довольно внушительны, а провиденческие для Адольфа и Бенито, для них я — само Провидение! Я же с ними всесилен, и способен провести и провалить в тартарары даже сионократов! А Иосиф, даже если сумеет использовать против меня тайные знания Гиперборейцев, то это принесёт ему не больше пользы, чем мёртвому припарка, ибо знания эти так же мертвы, как и сами Гиперборейцы. Пусть этот Единосущный: Иосиф Виссарионович Джугашвили, Сосо, Рябой, Давид, Коба, Иваныч, Сталин верит восточным басням, что левая рука нечистая, а поскольку она у него короче правой, то он всегда прав, и его дело правое и, значит, победа будет за ним! Эта «плацебо» его не спасёт, а лишь упокоит вечным сном! Он даже своего предсказателя Глеба Бокия расстрелял как врага народа, когда предсказания Глеба не совпали с его Сталинскими планами, и до того, как время бы их рассудило. Эту информацию Германской агентуры в Москве я считаю весьма близкой к истине, ибо такие поступки свойственны единоличным диктаторам. Призрак вряд ли обладает телепатическими способностями, и мысли мои в моей голове читать не умеет, иначе бы не удивился столь искренне моему присутствию! Но, даже, если бы он попытался мои тайны разгласить, то в атеистическом, по отношению к чуждым религиям, СССР призраку, говорящему наперекор политике партии не поверят, как и в само его существование! Сталин же хотя и тайный оккультист, но пошлёт этот призрак отравленного им Горького на хуй, как лукавое послание от лукавого! Даже в туманном Альбионе этому призраку не поверят, ибо там Горькому ни живому, ни мёртвому не доверяли и не доверяют, даже в его лучших произведениях! Его смерти, как и любого врага, рады, но хоть он и покойник телом, а хорошо о нём не говорят, даже их пролетарии!» — усмехнулся Ильич и, окинув взглядом шахматный столик, подумал: «Я бы у Богданова и в шахматы выиграл, да ему, без всяких сомнений, сам Дьявол помогал в этой игре!

Тут даже случай — непознанная закономерность меня не выручала! Он, с помощью Дьявола, всё познавал в этой игре и просчитывал, а я — просчитывался в этих Дьявольских хитросплетениях, ибо голова моя была занята, в основном, архиважными и архинужными идеями, по разрешению иных партийных проблем, тогда как партия игры в шахматы — это интересное, но не архинужное и не архиважное дело. Зато, в архиважном и архинужном деле Дьявол над ним посмеялся, а я в дураках не остался! Я нисколько не заматерел от его шахматных матов, а стал матёрым в своём деле! Маркс писал, что цель, достигнутая неправыми средствами, не есть правая цель! Цель и средства её достижения у Богданова были неправыми, тогда как у меня — правыми, ибо правы средства служащие интересам установления диктатуры пролетариата, а, в конечном итоге, построению мирового коммунизма под моим руководством! Тогда как Богданов и иже с ним, пытались сами стяжать себе славу идеологов и вождей рабочего класса, и своим богостроительством, в конечном итоге, возвести себя в языческие боги. Это был их дьявольский заговор против меня — того, кто Богом и стал!! А этот заговор провалился в тартарары! И массы за это, по гроб жизни, должны быть мне благодарны, ибо мало кто хоть один раз входил в молочные реки с кисельными берегами, а при полном мировом коммунизме каждый сможет окунуться в них с головой и пить одну за другой! Даже архижадные жаждущие смогут насытиться, испив до утопления! — не смог отказать себе в ехидной усмешке Ильич, а услышав за окном постукивание по дорожным плитам колёс тележки торговца товаром, не смог удержаться, чтобы ещё раз себя мысленно не похвалить: «Везёт тому, кто везёт» — так гласит русская пословица; ещё говорят, что везёт сильнейшему, а призрак напомнил и такой вариант, как везение дуракам; а этот торговец всего лишь везёт товар на продажу покупателям. Я же, лучше джигита Сталина, умею «оседлать» законы природы и общественного развития, и удержаться на них ловчей любого ковбоя, и лихо перескакивать с загнанных на новые! А, говоря по существу и истине, своим везением я обязан Ого́, благодаря ему, моё «колесо Фортуны» — Земной шар, который я качу к коммунизму, словно по Млечному пути, и давлю им все мелкие, по сравнению с ним, неудачи и препятствия, доставшиеся мне, опять же, от Ого́! Но труд мой, надеюсь, будет отнюдь не Сизифов. Если уж суждено мне самим Ого́ достичь заветной цели, то никакие гигантские звёзды и Чёрные дыры, на Млечном пути, мне не помешают! Когда-нибудь, но должно быть мне это суждено сделать, и почему бы не в этой жизни?! Чем чёрт не шутит! Хотя, ведь это, по сути, «шутки» Ого́! Так что не «Девочку на шаре» (так и хочется сказать: «девочка нашару»), а меня на Земном шаре Пикассо следовало бы нарисовать — это куда как значимей! Но хватит мне тут восхвалять свои бескрайние возможности и достоинства, пусть о моих всесторонних гениальных возможностях и всемерных достоинствах поют «акыны»! Не пристало мне самому восхвалять свой разум, подобно восхвалявшему свой разум Ницше, так и до его сумасшествия недалеко! Тот сначала объявил, что все боги мертвы, а потом себя объявил Богом. Меня же Богом провозгласила партия, поэты и народ!!! А коммунистических сверхчеловеков я буду делать по угодному мне архишаблону, они и составят коммунистическое архичеловечество! Бедолага Ницше полагал, что он очищается через страдания, а подо мной даже выскочка Маяковский себя чистил! Да и с осуждением антисемитизма и Германского милитаризма Ницше явно поспешил! Этот Фридрих умом рехнулся от тяжких последствий перенесённого сифилиса, я же от этих последствий здесь избавлюсь, пусть даже на это уйдёт год или два!» Затем, Ильич не удержался от того, чтобы фосфорным чертёнком дописать на стене своё ехидное послание призраку Горького: «Ты, в бытность свою в теле, размышлял о двух душах: клеймил восточную, азиатскую душу за бездеятельность, и восхвалял западную европейскую душу-созидательницу и хлопотунью. Так-то оно так, но в итоге ты получил раздвоение личности, которую, посмертно, ни в рай, ни в ад не берут — ибо она ни то ни сё — призрачна! А вспомни о своих жутких видениях от лекций по истории философии, когда едва дойдя до Эмпедокла (по твоим же словам в главе «О вреде философии», в твоих «Университетах»), с тобой было следующее: «Ко мне подходила голая женщина на птичьих лапах вместо ступней ног, из её грудей исходили золотые лучи; вот она вылила на голову мне пригоршни жгучего масла, и, вспыхнув, точно клок ваты, я исчезал». Если будешь меня преследовать, то я тебя так достану философией, что будешь гореть и исчезать в огне каждый раз возникнув возле меня! Это тебе не церковные просфоры тырить, или красть икону и псалтырь. Со мной шутки плохи! Ибо шутки твои со мной грехи твои лишь умножат! Проваливай-ка ты в Жёлтый дом к Жёлтому дьяволу — там тебе будет уютней! А хочешь, так в Белый дом к инвалиду Рузвельту, который считает, что всё чему его учили было неправильным; вот ты и учи-морочь голову ему, у которого «не все дома», своими «Университетами»! Уверяю тебя, что даже за связь с дьяволом Бог тебя простит, но не за гадости мне, ибо я ухватил Бога за бороду и диктую Ему свою волю, по сравнению с которой, ницшеанская «Воля к власти» — детский лепет и каприз!»

Желчно посмеявшись над призраком, Богом, Рузвельтом и Ницше, Ильич всё же смилостивился, и мысленно отдал должное последнему: «Я, в отличие от Ницше, индийской коноплёй не баловался, для меня эта трава хоть не расти! А потому, на трезвую голову, пропустив сквозь сито моих интересов идеи ницшеанства, и отбросив ненужное, а нужное развив; я подковал: Адольфа, Гесса, Бормана, Розенберга, Геббельса необходимыми, на этом этапе исторического процесса, развитыми мной идеями ницшеанства. Но, сколько я себя знаю, в моей душе нет двойной морали! В моей душе, от младых ногтей, только один тип морали — мораль господ: высокая степень самоуважения, возвышенное, гордое состояние души (духа)! Ради такого состояния можно пожертвовать и богатством (большим материальным состоянием), и самой жизнью! Строгость и суровость по отношению к самому себе — основа морали господ! А рабская мораль, при которой человек проявляет малодушие, мелочность; унижается, с покорностью снося дурное обхождение с ним, ради своей выгоды, жаждет мелкого счастья и наслаждения, у меня никогда не было и не будет, залог тому моя величайшая гениальность!!! Людишек же с рабской моралью, на ступеньках социальных лестниц, снизу доверху — что куриного помёта на насестах в курятнике! Что касается призрака, то он, на мой взгляд, и вовсе аморальный тип! К моему счастью, его подлая бурная атака в спину мне закончилась для меня отнюдь не моральным падением; и не могильным, и не прочим провалом! Атаки же упыря Богданова необходимо и вовсе избежать, ибо она может быть для меня куда более опасней, чем его шахматная „атака Гроба“! Быть упырём от его укуса — для меня мелковато! Уж лучше я буду пить кровь своих врагов в переносном смысле, а в прямом смысле: выпускать из них кровь, до последней капли, войной, мировой революцией, террорами и репрессиями — в любое время суток, и в таких объёмах, которые упырям и не снились, и которые они не выпьют и за тысячи лет! Ибо эти объёмы гораздо больше того, что испил и пролил кровопийца Чингисхан!»

Вспомнив, что и у стен есть уши, а призрак на «ты» со стенами, Ильич не удержался от устной речи: — Проницательный критик Корней Чуковский в книге «Две души М. Горького» верно прозрел, что ты двоедушный!! Так что ищи свою вторую душу, и примирись с ней! Только так обретёшь желанный душевный покой и умиротворение, и шанс попасть на небеса райского блаженства! А хочется поскандалить, найди отлучённые от церкви души Льва Толстого, который очень низко — на ноль оценил почти все твои ранние работы, и узнай об оценке твоих поздних работ! Выскажи свои мнения о каждой из его двух душ прямо в эти души, как если бы ты говорил прямо ему в глаза — зеркала его душ. Он был как зеркало русской революции, он отражал её душевно, и если ты разобьёшь хотя бы одну из его зеркальных душ: с правильным или искажённым отражением, то это в вашем Зазеркалье — к счастью, в отличие от того, что разбитое зеркало здесь — к несчастью. Тебя он вряд ли побьёт как посуду, ибо противиться злу насилием было не в его духе, он безопасней трупа дохлого льва. Этот граф, говорят, подшучивал над смертью, то припоминая шутку Эпикура о том, что смерть не имеет к нам никакого отношения, и мы с ней не встречаемся, ибо когда мы есть — её нет, а когда она есть — нас нет; то успокаивая тем, что де со смертью мы встречаемся каждый раз во сне. Ему и сейчас, наверно, кажется, что он спит и видит кошмарные сновидения. Тебе желаю там такого счастья и чудес, которые соплячке Алисе были недоступны, и которые Кэрролл, при тогдашней своей жизни, даже вообразить не мог! Уверен, что даже если души Льва сразятся с тобой, то ты и тогда их одолеешь, ибо по эту сторону зеркал, ты, в сравнение с Львом Толстым, выглядел жалким и беспомощным, а в Зазеркалье — всё наоборот!! — сказав это, Ильич расхохотался таким громким издевательским смехом, будто он находился среди кривых зеркал в «Комнате смеха».

«Конечно, Лев Толстой не только поверхностно, но и глубоко отражал в своих произведениях общественную жизнь тогдашней России, и его можно было бы назвать не только зеркалом, но и микроскопом, рентгеновским аппаратом, зондом, а кто-то мог бы назвать и телескопом, подчёркивая этим его дальновидность. Но это всё отражатели, а вот я, с помощью своего „Ордена меченосцев“ — большевистской партии, сумел переделать Россию на свой тогдашний лад! Сумел на свой лад переделать Германию, с помощью своего нового „Ордена меченосцев“ — НСДАП! Италия со мной давно в ладах, и скоро весь мир будет плясать под мою дудку!» — подумал Ильич, открывая сейф. Из сейфа он достал свои паспорта и сберкнижки, а также, отданный ему Яковом и необходимый Краплёному, парик с бакенбардами.

«Хорошо ещё, что призрак не совершил мелкие пакости, и не лишил меня документов и маскировки, ему-то проникнуть в сейф проще, чем любому медвежатнику! Содержимое оказалось не по зубам, или разинул рот на большее? Просчитался, чёртов „полунивидимка“! Очевидно, что просчитался!»

Ильич прошёл к туалетному столику, на котором находилось всё необходимое для удаления усов и бороды, и, вперив лукавый взор в висевшее напротив зеркало, оголил себе бритвой нижнюю часть лица.

«Лучше всех писателей видел и изображал в своих произведениях человеческие души Антон Чехов, он это делал даже лучше, чем другие люди видели призраков. Но мне, даже в зеркале или хрустальном шаре, даже призрак некогда любимого моего „пахаря“ — Чернышевского, на хер не нужен. Пусть он других „перепахивает“ и „припахивает“ на том свете. Что же касается души Горького, то она — варварская, как и все русские души. Да, общественное бытие в России изменилось, но общественное сознание до сих пор остаётся варварским, это подтверждают многие источники. Ну да ничего, с помощью германской военной мощи и нового германского общественного сознания, я ускорю процесс повышения уровня общественного сознания российских масс, и уровня культуры каждого оставшегося в живых, так называемого, Советского человека. Если потребуется, то пойдём и таким кровавым путём, как „физиологический коллективизм“, подсказанный Богдановым. Впрочем, любой наш путь кровав, но своей кровью я жертвовать не стану, хватит и моего мышления, а вот германская кровь потечёт и в жилах российских масс. Дух германской крови развеет российскую лень и варварство! Эта куда более сильная кровь и моё всесильное учение изгонят из тамошних масс легионы и армии бесов! Это не бред, так же как мир — это не кажимость, и жизнь — это не сон! А явно бредят безъинициативные буддисты, мои же планы — это гениальное предвидение будущего! Иосифа называют отцом народов, а он считает себя совершенством, но ведь прав Бернард Шоу, объясняя, почему у него — Шоу нет детей: „Если природа дошла до совершенства, то она может только начать сначала. Зачем же рождать идиотов или посредственность?!“ Выходит, что эти народы — идиоты и посредственность! Ха-ха-ха-ха!!! То, что они идиоты — это точно, а вот Иосифу до меня далеко! Но я, кроме шуток, своих идейных детей до ума-разума доведу, ибо и Шоу до меня далеко в реализации своих планов, масштабности пьес и постановок! Вон, какой я великий драматург, сценарист, режиссёр, директор и актёр!!! Не чета Нерону!! Насчёт того, что природа, дойдя до совершенства, начинает сначала, Бернард, в определённом смысле, прав! Хотя я раньше считал, что природа в своём развитии бесконечна, но, оказалось, что-то природа моих возможностей, а я — всемогущий Бог, избравший эти профессии! И на меня возложена историческая миссия разрушения старого мира, до основания, и строительства нового мира!!!» — с лёгкой самоиронией, мысленно воскликнул Ильич, и серьёзно констатировал: «Впрочем, не только моё учение, но и моя посеянная сперма, развиваясь и взрослея, внесёт ещё свой неоценимый вклад в достижение великой цели! Любые мои дети будут не только в младенчестве истину вещать, но и взрослыми мою правду-матку резать, и того, кто с этой правдой не согласен!»

Ильич надел на голову отданный ему Яковом парик, который крепился к его голове так прочно, что за него можно было вытянуть утопающего из воды. Парик плотно обрамлял лицо бакенбардами. Ильич примарафетился ещё тональным кремом, и остался доволен своей актуальной внешностью, которую, наряду со своими другими личинами и своим лицом, прославил Яков в Сицилийской мафии и «Коза Ностре».

Вскоре Ильич направился к сберегательной кассе и получил по счёту Краплёного в два раза больше, чем заплатил за «Спинолу», дабы хозяин виллы «Паскуале» не устоял от её продажи. А купив себе «Паскуале», Ильич не стал засиживаться на вилле, ибо, вспомнив, что популярным местом сборища русской аристократии было казино в Сан-Ремо, и поныне очень популярное у богатой публики и богемы всего мира, решил, не предаваясь скуке, провернуть своё новое азартное дело в рулетку. Прибыв с кратковременным визитом в Сан-Ремо, он по телефону сообщил Бенито о своём плане игры, а уже Бенито приказал содействовать его плану хозяину «San Remo Casino». О переводе же крупных сумм денег в сберегательную кассу, находящуюся поблизости от казино в Сан-Ремо, на имя Краплёного, Ильич оповестил Советское посольство в Риме. И уже затем, он бодрой походкой зашёл в Средневековый замок, в котором и находилось знаменитое казино Сан-Ремо. Купив фишки, Ильич подошёл к столу ставок рулетки, где толпилась богатая публика, и в этот день был отменён максимум стола, ибо играть Ильич планировал по системе «мартингейл». Вначале, Ильич хотел было поставить на номер 25, памятуя, что число 25 принесло ему огромную удачу в октябре семнадцатого года, но по системе Пифагора, сложив между собой цифры двузначного числа, получил в итоге счастливое число 7. «Превосходно! Седьмого ноября ныне отмечают Октябрьскую революцию, и 7 красное в рулетке европейской, слава Богу, не «русской», станет символом моей победы! Да, это не барабан семизарядного нагана и опасность мне не грозит, а вот сумма всех чисел рулетки 666 станет роковой для многих приплывших сюда «Акул империализма» и мелкобуржуазной «рыбёшки»!! — подумал Ильич, делая ставку на 7 красное. Свои ставки сделали и буржуи, прибывшие сюда из разных стран мира, и европейские аристократы. Свою ставку Ильич проиграл, как и следовало ожидать, но удвоил свою ставку на тот же номер; вновь проиграл и вновь удвоил ставку по стратегии мартингейла. Он продолжал проигрывать и удваивать ставки раз за разом, выписывая чеки, по которым курьеры получали крупные суммы денег в сберегательной кассе и доставляли их Ильичу. Он уже не «прокрутил», а проиграл больше денег, чем получил от Вильгельма II на Октябрьский переворот, но всё не сходил с взятой на вооружение стратегией игры. Прекрасно зная не только то, что всему своё время и место, но и точно зная это время и место! И вот, в нужный момент, «рука судьбы» — рука крупье, ловкая, как у напёрсточника или опытного бильярдиста, повернула «колесо Фортуны» так, что шарик угодил-таки в нужную Ильичу лунку, явив этим исключение, если не из закономерности, то из правила честной игры. Но подыгрыша крупье Ильичу, никто из публики не заметил. Напротив, столь внушительный выигрыш Ильича воспламенил безрассудным азартом прочих игроков, которые тут же бросились делать свои ставки по столь наглядно-заманчивой системе мартингейла!!!

«Куда вам толстопузым со мной в финансовом марафоне тягаться?! Мой карман — это необозримая широта и бездонная глубина государственного кармана Советской России, до верха наполняемого самоотверженным социалистическим трудом более-менее сознательного Советского рабочего класса, менее сознательного колхозно-совхозного крестьянства и лопнувших карманов прихлопнутых нэпманов и кулаков, не говоря уже обо всех несметных богатствах „Земли русской“!!! Пупки развяжутся!!!» — злорадно думал Ильич, уже не участвуя в игре, но не отказывая себе в удовольствии поглядеть, как в угаре игры, банкротится буржуазия и аристократия. «Крутится, вертится, всё перемелется, для меня мука́, а для вас — му́ка! А уж на наш каравай рот не разевай! Я и не таких перемалывал в революционной мясорубке, перемалюю в рулетку и этих!!!» — вертелось в голове Ильича.

Не только многие мелкие буржуи разорились, но и многие акулы капитализма сели на мель в этом азартном марафоне. «Сколько „колесо Фортуны“ ни крутись, а в нужную точку и повезёт и привезёт, были бы деньги, терпение и „своя рука“ в игре, иначе сам до свинцовой точки дойдёшь! Но, главное то, что „колесо Фортуны“ было в моих руках, благодаря моей мудрой голове руководителя, всё и вся расставляющего по своим местам! У меня хватило шариков в голове, чтобы втянуть этих капиталистов и аристократическую шоблу, в разорительную для многих из них, гонку и добиться выигрыша на символическую 7 красную, что и является символом того, что всем капиталистам и аристократам, в конце концов, будет хана! Знаменательно и то, что среди проигравших много капиталистов из США и Англии. Пусть самих сионократов среди них нет, но кое-кого из их гнездилищ я выудил — это хороший знак того, что и при крупномасштабной ловле мне будет сопутствовать успех! Всё возвращается на круги своя, — думал Соломон, всё возвращается нам с прибылью, — думают сионократы и прочие капиталисты, но их круги — это круги ада, куда они и вернутся, с моей помощью! Да, я ухитрился, и проиграть бездну денег, и выиграть астрономическую сумму денег, и многим буржуям и аристократам эта астрономия стоила заката их звёзд! Видя их закат, я загадал желание увидеть закат мирового империализма, подобно угасающему фейерверку в Новогоднюю ночь, и достигну исполнения этого желания! Я выбил зубы многим акулам империализма, но, среди намного большего их количества, я „посеял зубы дракона“! Вторая мировая война и моя всемирная победа сделают то, что не смогла сделать так и не разгоревшаяся, как следует, и безвременно угасшая мировая пролетарская революция! Та революция была манипуляцией сионократов, а с манипуляцией, в своих интересах, Второй мировой войной и её итогами, у них не выйдет! Ибо ныне ловчее манипулирую я, и это будет продолжаться до моей полной победы и лишения их всех шансов на реванш!!» — потирал руки Ильич, забирая выигрыш. Бо́льшую часть выигрыша он перевёл на счета НСДАП — ради грядущих побед Германского оружия. Эти победы, став несравненно более прочными, чем ступени и блоки гранитного мавзолея, должны будут, по его мнению, возвести его к власти над миром, и упрочить её настолько, что до строительства мирового коммунизма будет рукой подать, во всяком случае, длины его «длинных рук» хватит, в этом он не сомневался! И вера в это, на его взгляд, могла двигать не только горами, но и всем мирозданием!

«Ого — это одно свойство, но познать его дьявольски трудно!!! Здесь не корректно утверждение, что всё познаётся в сравнении, как и то, что всё тайное, рано или поздно, становится явным; как и моё прежнее утверждение, что электрон так же неисчерпаем, как и атом. Но архигениально уже и то, что я знаю про Ого!!! А интуиция мне подсказывает, что я достигну величайшего счастья в своей жизни!!! Мой же аналитический ум доказывает, что это именно интуиция, а не бесовский обман!!!» — думал Ильич, вернувшись на Капри, и гуляя по благодатному острову. Раньше, он прогуливался своим любимым утренним маршрутом, включающим портовую часть острова — Марина Гранде, городок Капри и высокогорный городок Анакапри. Сегодня же, он решил прогуляться перед сном, дабы нагулять себе здоровый крепкий сон, и потому начал прогулку с семи часов вечера. Он прошёл по узким, похожим на коридоры, улочкам Капри, куда ненадолго забирается солнечный свет; вышел на площадь, возле которой живут рыбаки, а ветер щекочет ноздри запахом рыбы и водорослей. Уверенными шагами Ильич миновал площадь, и, невзирая на мелких торговцев, попадающихся на его пути и громко рекламирующих свои товары, продолжил свой путь, не отступая от намеченного маршрута по прекрасному острову ни на шаг, словно вёл за собой народы к апогею человеческого счастья — полному коммунизму. Было время, когда гидом его пути по острову был Горький, показавший ему руины двадцати императорских дворцов, из которых, если верить Тациту, 12 были когда-то дворцами (виллами) Тиберия, как раз по числу и именам олимпийских богов. А теперь, поднявшись к руинам самого роскошного дворца Тиберия, которые находились высоко над морем в восточной части острова, Ильич, шутки ради, грозным гласом и взглядом достойным Юпитера, поверг в трепет и бегство находившихся там туристов, и без того пребывавших под сильным впечатлением от развалин грандиозного дворца и рассказов о зверствах кровожадного Тиберия! Даже их гид не устоял на ногах, от неожиданности, и рухнул с обрыва.

«Раньше говорили: „короля делает свита“, а вот я любого могу сделать кем и чем мне угодно! И такое могу сделать, что все в штаны наделают и обделаются!! Нет, я отнюдь не подобие пирату Барбаросса, который в XV веке семь раз грабил и сжигал город Капри, но до Анакапри рук не дотянул — „семь раз отмерил, но так и не отрезал и не зарезал“. Я, любую высоту, шутя, беру! И ту, с которой иные падают, и ту, которую иным никогда не достичь! Для кого-то и США — венец творения, а для меня не только СШЕ (Соединённые Штаты Европы), но и СШМ (Соединённые Штаты Мира) сотворить, будет вполне штатной ситуацией!» — с весёлым самодовольством, подумал Ильич.

Вид, открывшийся Ильичу с развалин этого дворца, оказал на него даже более грандиозное впечатление, чем при прежнем посещении, в далёком 1910 году, когда гидом его был надоедливый Горький. Ильич даже громко свистнул от восхищения, не так громко, как свистят сильбадоры, испускающие звуковые волны на 11 километров, но зато так громко, как никогда прежде не свистел! Насчёт того, что, согласно народной примете, свистеть дома нельзя — денег не будет, Ильич не волновался. И отнюдь не потому, что это развалины «хаты» Тиберия, а не вилла Ильича, а потому, что, не веря в приметы, был уверен, что до полного коммунизма денег у него будет водиться столь же неисчерпаемо много, как неисчерпаемо это Тирренское море.

«Свистнул бы я так здесь в 1910 году, Горький улетел бы в море, от силы этого свиста, достойного свиста Соловья-разбойника! Эта штука, пожалуй, сильнее декламации „Буревестника“ призраком!» — не смог удержаться от похвалы самому себе Ильич. Но, затем, взор и мысли его приковала к себе обильная пена, от разбивающихся внизу, об обрывистый берег острова, крутых морских волн, похожая, на взгляд Ильича, на огромное кружевное жабо, столь идущее сказочной красавице Капри! «Да, пожалуй, это больше походит на жабо, чем на боа, но эта ветреная модница умеет менять свои наряды по много раз в день, и радовать глаз, и удивлять! Хотя, француз, пожалуй, сравнил бы это пенное изобилие с пеной от шампанского! А немец — с пеной, от пива и обильной мочой, после осушения многих пивных кружек! Русский квасной патриот — с квасной пеной, хотя пенный прибой Черноморских пляжей Советской страны, в купальный сезон, и изобилует мочой плещущихся людских масс! Янки — с пеной кока-колы! Арабу бы это напомнило верблюжьи плевки! Банщику — крутой кипяток! Альпинисту — кучевые облака под ногами! Троцкому почудились бы в этом природном явлении всесокрушающие волны мировой революции, растворившие в своих водах всю „соль земли“! Женщине это напомнило бы сбежавшее молоко или пенную стирку! А тот, кого жизнь, как следует, обтесала, сравнил бы эту пену с кружевом стружек! Этой „точки зрения“ придерживался бы и столяр, и плотник! Пастух сравнил бы это зрелище со стадами барашек! Негр с хлопковых плантаций — с „белым золотом“! Кстати, пора идти домой! А то, скоро, будет темно, как у негра в жопе — по словам очевидцев — рыбаков, там, очевидно, побывавших! Я же, так же не хочу лезть в жопу негру, как и возвращаться впотьмах! А так, остров хорош: 10, 4 квадратных километра, высотой до 589 метров, сложен известняками, берега почти везде высокие обрывистые — далеко с них видать и хорошо на них мыслится, как в тактическом, так и в стратегическом плане. Это море не сравнить с Разливом, где я шуршал в шалаше и в сарае. Пусть вино лучшего разлива („Капри“) и упоительнее вида этого моря, как, впрочем, и здешний ликёр „Лимончелла“, зато это море несравненно более полезно для здоровья, если, конечно, знать меру и не захлебнуться „излишком“ морской воды!»

Весьма бодрой, будто утренней, походкой направился он обратно на свою новую виллу, по пути продолжая восхищаться Капри, как лучшим климатическим курортом, а Каприйские дома и виллы напомнили ему пчелиные соты полные мёда, за исключением лишь виллы «Спинола» — портала в мир горечи и душевных мук. Вечерние сумерки не помешали ему благополучно вернуться на свою новую виллу, и он усмехнулся, вспомнив о том, как Адольф опасался, считая, что война — это как тёмная комната, никогда де не знаешь, что тебя в этой комнате ожидает, когда туда войдёшь! А он успокоил его, сказав, что когда имеешь светлую голову, то есть светлый ум, то тебе всегда будет ясно: что, где, когда и как делать! И поскольку, Адольф его идейно-духовное чадо, то идеи и советы от Ильича, всегда будут правильно освещать и указывать ему план и способы действий в любой обстановке! И, разумеется, Адольф — это не то чадо, которое лишь чадит, но то, которое делом горит! И, при этом, Ильич напомнил Адольфу, как прежде напоминал и Иосифу о том, что лентяев и тунеядцев надо безжалостно уничтожать, дабы они не плодили своё ленивое и тунеядное потомство! Хотя в России этой заразы куда больше, чем в Германии, но профилактика — это профессионально правильный подход к любому делу!

Утром следующего дня, Ильич нанял себе лечащего врача: Акселя Мунте — лучшего врача на острове Капри. Для этого он совершил восхождение в городок Анакапри, придя на San Michele — виллу врача, построенную на краю скалы, с которой ещё больше открывалась, восторгом захватывающая дух, красота острова!

Сделав обследование и изучив анализы, врач вздохнул и сочувственно уставился на Ильича.

— Доктор, — дрогнувшим, как стальная пружина, голосом изрёк Ильич, — доктор, нас сейчас только двое — пара достойных, стремящихся к общей цели мужчин — не конкурентов — это крепкая партия! Говорите мне обо мне — прямо и честно, как товарищ товарищу, как однопартиец однопартийцу! И пусть эта врачебная тайна останется между нами и умрёт вместе с нами, а болезнь да будет излечима много раньше! Предупреждаю, что мне не нужна продажная в каждом ларьке, массовая, партийно-идеологическая, конъектурная, лживая, словесно-поносная, сортирная «правда», подобная газетёнке ЦК ВКП (б). Пусть это будет непечатная, нецензурная правда жизни моей! Режьте правду-матку, доктор! Вам и скальпель в руки! — нашёл в себе мужество выглядеть героем Ильич.

— Уже не всё так ужасно, синьор! Видно, что «букет» венерических заболеваний, которыми Вы страдали, изрядно увял, в результате предыдущих лечений! Здесь же, на Капри, от этого «букета» у Вас не останется ни «корней», ни «семян», ни «гербария»! Но, при условии, профилактики половой жизни и соблюдения курса, указанных мной процедур! Думаю, что так оно и будет, ибо полагаю, что Вы уже изрядно настрадались от этого «букета», и хорошо знаете истинную цену здоровью! — успокоил его врач.

«Германские врачи садистски истязали мои венерические болезни, и здорово их ослабили! А этот каприец, со шведскими корнями, поставит окончательную точку в истории моих болезней. А моему здоровью будут поставлены восклицательные знаки и знак бесконечности!!! Да, здорово, вернее, ужасно болезненно меня Инессочка „обукетила“! Но, я ей, лапушке, всё простил! Свалю-ка я эти грешки на своего папашу-козла, столь же мной нелюбимого, верившего Христу и царю, сколь любимую мной мою матушку и её интимного друга — нашего семейного врача Ивана Сидоровича Покровского. Этот врач Аксель Мунте мне его сильно напоминает, да так, что, чёрт побери, мне перед ним как пацану оправдаться хочется, пусть и значительно соврав!» — подумал Ильич, и дал ход своему желанию: — Этот «букет» мне, на бытовом уровне, взрастил, в мои семнадцать лет, мой папаша! Он и дворянство своё по чину получил, и всю дворянско-интеллигентскую гниль потомственную, к чину причитающуюся, ибо ни в чём, подлец, себе не отказывал и на подлости был щедр. Ему родного сына, в цветущем возрасте, заразить срамным «букетом», было: что раз плюнуть! Зависть его взяла, глядя на моё цветущее здоровье, захотелось ему, чтобы у меня, как и у него, процветали болезни. Вскоре, после этого, его сеющий семенами заразы «букет», стал его «погребальным венком». А я многие годы свой организм «пропалывал» от подобного «букета», растущего как сорняк, в отличие от окультуренных цветов. Вернее, «пропалывали-то» врачи, а я им всеми силами помогал! О, эта работа трудней работы крестьянской, пролетарской, и, благодаря моей помощи, это не рефлексирование интеллигентщины, а — великий человеческий подвиг! Такой подвиг, какой эксплуататорским классам и не снился! Но каков мерзавец, папаша-то, а?! Такой вот он интеллигент-дворянин — от самого корня причинного места гнилой, потому-то я, с молодости, всю эту голубокровную сволочь глубоко ненавижу! К счастью, этот производитель не успел заразить меня в утробе матери, и, не имея, например, врождённого сифилиса, я этим избежал слабоумия. А потому, в трезвом уме, хорошей памяти и остром зрении, заверяю Вас, доктор, что в Вашем лице я увидел наилучшее и редкостное исключение из всей интеллигентщины! И, посему, готов участвовать в предписанных Вами процедурах, и уверен, что сотрудничество с Вами поставит окончательную точку в истории моих болезней, и откроет бесконечные Земные дали моему здоровью!

— Больше всего сифилис наложил свой негативный отпечаток на Вашу нервную систему, синьор, поэтому руководствуйтесь, на весь период лечения, только моими рекомендациями, и никаких экспромтов в лечении! Только таким путём Вы обретёте полноценное здоровье тела и духа!! В этом я уверен, ибо и не такую гадость излечивал, синьор!! — убедил Ильича опытный врач.

— Я верю, что критерий истины — практика явит правоту Ваших рекомендаций, доктор! — будто находясь под воздействием гипнотического внушения, согласился Ильич, умиляясь внешнему сходству этого врача с запомнившимся и дорогим его сердцу образом Ивана Сидоровича Покровского.

«Эх, жаль, что я не сын Покровского, а сын Ульянова, что подтверждается сходством, хотя и не полным, наших физиономий. А вот духовно мне ближе Покровский и мать!!» с ностальгическим чувством вспомянул Ильич.

Днём Ильич проходил курс лечения, предписанный лечащим врачом, а вечером любил бывать на развалинах самого большого на Капри дворца Тиберия. И если не с актёрским мастерством изображать из себя, то с воображением великого драматурга и режиссёра воображать себя императором Тиберием, а Иосифа Сталина — вероломным кровожадным властолюбивым Сеяном, который, якобы, надоумил Тиберия уехать отдыхать на Капри, чтобы легче было самому стать императором. «Но Сеян плохо кончил, и руководителю Сталину этот номер просто так с рук не сойдёт, а только с лишением его головы. Да, я воспитал Гитлера и Бенито, и пока каждый из них, по отношению ко мне, вроде Германика, а вот того, чтобы каждый из них стал для меня вроде Калигулы, я не допущу, в нужное время, опередив их, ибо ошибок Тиберия больше допускать нельзя! Даже средневековые индийские полезные наставления для детей — „Хитопадеша“ учит: „Низкий человек, достигнув высокого положения, всегда старается погубить того, кто его возвысил“ — это во многом справедливо и поныне! А Адольф и Бенито надеются возвыситься, с моей помощью, до управления миром, но они лишь мои перчатки, которые нужно вовремя сменить, в целях гигиены. „Хитопадеша“ гласит, что молодость, богатство, власть и безрассудство — вот четыре свойства, каждое из которых может погубить человека. И трудно даже представить, что стало бы с тем, кто был бы наделён всеми этими свойствами сразу. Но вот я — гениальное исключение, меня власть и богатство не погубили! Моя власть губила и будет губить моих врагов, а для меня она будет удобной и прочной вершиной! Если вера горами движет, то моя вершина власти от массовой веры в ленинизм, только крепнуть и непоколебимо стоять будет! Сейчас китайцы, согласно своей пословице, верят, что гора — это Будда, а Будда — это гора, но скоро от своей веры камня на камне не оставят, крепче камня и стали поверив в ленинизм, который ни вода, ни время не одолеют. Безрассудства и молодости я не имею, но зрелость вечную старости предпочту, революционный научный прорыв в этом деле, кому как не мне организовать?! Заявления о том, что тот, кто в юности не был революционером, не имеет сердца, а тот, кто остался им в зрелости — не имеет мозгов, это верно лишь относительно масс. Моему же революционному гению всё по плечу, а он в моей голове на моих плечах! И моя жена — отнюдь не шея, которая, якобы, этой головой вертит. Это я верчу колесом истории, как рулевым колесом корабля, сообразно своим планам и своему компасу. Соправители мне не нужны! Возможно, что „Хитопадеша“ имела в виду опасность социального возвышения людей, которые низки не только социально, но и по уровню общечеловеческих элементов морали, ибо, как показывает мировая история, не все те, кого социально возвысили, пытались погубить тех, кто их возвысил, но безопаснее, на всякий случай, вовремя менять фаворитов! С моей точки зрения, морально то, что служит общественному прогрессу, и только мои приказы и руководящие указания, в высшей степени, служат общественному прогрессу! А потому ликвидация, в нужное время, по моему приказу Адольфа и Бенито, будет в высшей степени разумно и морально! Их смерть им не повредит, а пойдёт лишь на пользу, ибо головокружения от власти над миром, и дьявольской испорченности от этой власти, у них не произойдёт, а мечта о мировом господстве каждого из них, умрёт вместе с ними, не причинив прижизненных страданий своей несбыточностью. Да и на том свете им будет легче, оттого что меньше возьмут грехов на душу, не получив мирового господства, коим они, не будучи гениями равными мне, натворили бы дел, как слон в посудной лавке. Высокоморальным, с точки зрения моей коммунистической морали, являюсь только я! Я и являюсь наглядным примером и эталоном наивысшего уровня коммунистической морали! К этому уровню, с опорой на диктатуру дисциплинированного германского рабочего класса и при помощи мощного рычага — моего учения, будет поднят моральный уровень всего человечества, будет поднят мной! И при этом, я своим учением, как лебёдкой, подниму моральный уровень германского рабочего класса до его высочайшего уровня дисциплины. Моральный уровень такой высоты — наивысший уровень коммунистической морали, а в дальнейшем можно будет усовершенствовать массы и в биологическом плане, одно лишь будет им недоступно — самим генерировать архигениальные идеи, которые способен генерировать я. Такой высочайший уровень мышления для них был бы опасен тем, что можно пасть, как пал Люцифер! А, в интеллектуальном плане, общественному развитию и процветанию человечества достаточно моего архиразума и сопутствующих, не впавших в гордыню, умишек! Такие гордиться будут моим мощнейшим, и высочайшим и глубочайшим умом, и широчайшими познаниями, тогда и горя и беды не будет в этом мире — оптимально копирующим мой внутренний мир! А то даже наимудрейший Люцифер, будучи наивысшим ангелом, не смог устоять в воздержании от того, чтобы гордость своим умом не переросла у него в неконтролируемую им гордыню, в результате чего он пал, став Дьяволом и Сатаной. Зачатки гордости своим умом каждого из масс, будем „абортировать“, а аморалов опускать в могилы, Сам я в гордыню не впал и не впаду, ибо нарциссизмом не страдаю, и от величия своего ума голову не теряю! Да, моё тело не имеет колоссального роста и исполинской физической силы, какими славился Максимин Фракиец! И я внешне не так красив, как красивы были Алкивиад, Коммод или юноша Антиной! И я знаю, что ныне не столь велик умом и гениальностью, как в младенчестве, и это предохраняет меня от гордыни и переоценки своих возможностей. Да и устраивать на Капри кровавые оргии, которыми грешил Тиберий, я не собираюсь, ибо нахожусь в предвкушении Второй мировой войны, победы в ней и перестройки мирового империализма в мировой социализм, а, затем, и строительства полного мирового коммунизма! Это куда как масштабнее и впечатляюще, чем оргии, которые сотрясали в древности „козий остров“ — как переводится название этого острова с латинского. Отсюда я покажу „козью морду“ сионократам и их мировому империализму! Будет им и „песнь козлов“ — трагедия их судеб стать и „козлами отпущения“, и „козлами драными“, и „драными, как Сидорова коза“, и „петухами зональными“, и „прокукарекать“ свою „лебединую песнь“! Свои же массы я ни козлами, ни свиньями, ни баранами и ослами воспитывать не стану, а только коммунистами-большевиками! Ещё на III съезде комсомола, я красную „зелень“ поучал: „Коммунистом стать можно лишь тогда, когда обогатишь свою память знанием всех тех богатств, которые выработало человечество“. А что является богатством, а что нет, решать буду я и партия моя. Главной ценностью здесь будут, конечно же мои творения, и лучшие из них будут те, которые я напишу! Всё то, что не является богатством для человечества, будет уничтожено, как мусор и контрреволюционная прокламация! Не останется в живых всех моих врагов, и никто не назовёт меня, в ругательном смысле слова, вандалом, а в хвалебном смысле назовут, ибо история германских племён будет освещаться в положительном свете, как и мировая диктатура германского рабочего класса, после победы Германии во Второй мировой войне! В СССР, с моей подачи, уже коренным образом меняли точку зрения на социализм, а после начала „Второй мировой“ и моего официального появления на политической арене, точка зрения на достижение победы социализма во всём мире, также коренным образом изменится в СССР. А если Иосиф и его „братья“ будут этому препятствовать, то массы их свергнут, и в помощь им будет не христианский Бог, а осуществление плана „Барбаросса“. Призраку Горького название „Барбаросса“ не понравилось, а, по-моему, звучит сильно, ибо такое прозвище было не только у императора Фридриха I и корсара Оруч-рейса, но и у Хайр-эд-Дина (Барбаросса II) — алжирского султана и победоносного главнокомандующего турецким флотом, бывшего прежде и знаменитым корсаром! А для сионократов, совместные действия против них Германии, Италии, Японии и освобождённого СССР, не считая ряда мелких стран, будут столь же неожиданны и неотразимы, как прежде нападения пиратствующих „Барбароссов“ на зазевавшиеся суда! А когда с сионократами будет покончено, то я заставлю императора Японии Хирохито, чтобы он сделал себе харакири или сеппуку! А Японские острова сделаю коммунистическими, с моей-то германо-итало-российской силушкой самураям не поспорить! Все страны, от „А“ до „Я“, станут моими, и я „слеплю“ из них „безграничный“ Земной шар коммунизма! Это будет „концом прежнего света“ и началом светлой эры мирового полного коммунизма! Результатом моей деятельности явится коммунистическое самосознание масс, высокоорганизованное общество с общественным самоуправлением, где труд на благо общества станет для всех первой жизненной потребностью, осознанной необходимостью, и, конечно же, осуществится великий принцип: „от каждого — по способностям, каждому — по потребностям“! А я, в качестве коммунистического Бога, буду подстраховывать массы от грубых ошибок! А массы, пусть, если и не в поте лица своего, а в машинном масле, добывают хлеб свой насущный! А когда весь умственный и физический труд будут выполнять очеловеченные роботы с высочайшим КПД, тогда с неконкурентными массами поступлю так, как должно поступать с паразитами! Лучшее — враг хорошего, а для паразитов — лютый враг! Роботы будут иметь поистине железную самодисциплину, а очеловечены по образу и подобию идеального человека коммунистической формации, без каких-либо пороков и недостатков, но с гораздо более высоким КПД — недостижимым лучшим сынам человеческим! По сравнению с КПД роботов, работа сынов человеческих будет иметь огромный КБД (коэффициент бесполезного действия), мешающий работе роботов, и переходящий, таким образом, в разряд КВД (коэффициент вредного действия)! Исключение во всём этом будет лишь одно: роботы для меня будут не врагами, а верными помощниками и беспрекословными исполнителями моих великих планов по освоению Вселенной, развитие науки и техники, с помощью роботов, будет в этом способствовать мне! Победа над ангелами, бесами, Богом и Сатаной очистит Вселенную от всех пороков и недостатков, и сделает её коммунистической — вот это и будет, в полном смысле слова, мировая революция, и, в полном смысле слова, мировой коммунизм! Да, на всех планетах, где есть разумная жизнь, — она станет коммунистической, а где нет разумной жизни — заселим коммунистами! Мне наука даст вечную жизнь, а я науке организую вечное процветание! Пусть Вселенная так же неисчерпаема как электрон и атом, но наука найдёт способ выпытать у Бога (мирового разума), разумеется, не коммунистического, то есть не у меня, Абсолютную истину, а значит и способ выполнения плана строительства Вселенского коммунизма (конечно же, всё это согласно „Ого“)! Есть ли ещё где-то коммунистические планеты и галактики — не важно, важно, что я смогу расширить коммунизм до Вселенских масштабов, если только какой-нибудь инопланетный „Ленин“ не сумеет это сделать раньше меня! Может быть, он уже, почти что, это сделал, и дело осталось за малым?! Ха-ха-ха-ха!!! Неплохие шутки, насчёт роботов-коммунистов, строительства коммунизма Вселенского масштаба и инопланетного „Ленина“, но в этих шутках есть неплохие доли истин!! Пожалуй, наука сумеет найти средства, для значительного повышения возможностей человеческого организма, а там видно будет, стоит ли полностью заменить человечество роботами (включая биороботов), или оно будет функционировать у роботов, вроде домашних животных. Да и строительство коммунизма Вселенского масштаба, возможно, излишне, пусть часть Вселенной останется в качестве заповедника! Ни явления Иисуса Христа, ни инопланетного „Ленина“ меня не страшит, ибо уверен, что смогу найти способ, чтобы взять власть в свои руки у кого угодно! Надеюсь, что с древа познания — древа науки, я вкушу плод, коим плодоносило древо жизни, пусть он и будет искусственным, главное, чтобы жизнь моя оставалась натуральной на века! Что же касается принципа: „от каждого — по способностям, каждому — по потребностям“, то имеются в виду нужные способности и разумные пределы здоровых потребностей, а какие способности нужны, и какие потребности здоровы, и какие пределы их разумны, решать мне! Для меня и только для меня, будет изобретена и построена машина времени и телепортации, это будет моё пространственно-временно́е и вечное, а не вре́менное, средство передвижения, и средство для корректировки планов, действий и исправления ошибок. Клонирование нужных людей, может быть тоже одним из неплохих способов освоения Вселенной, наряду с другими возможностями, которые, непременно, будет предоставлять мне развитие науки и техники. Интуитивно предчувствую, что всё это произойдёт, разумеется, согласно „Ого́“, иначе говоря, „Вау“, „Wow“!!! Вот здесь, на Капри, я укрепляю своё здоровье, повышаю свой иммунитет, но при мировом социализме, от моих карающих мер иммунитета ни у кого из индивидов не будет! Конечно, я не унтер-офицерская вдова, и ни сам себя пороть не буду, как и чепуху никогда не порол, и ни кому себя пороть не прикажу, но диетой себя покарать смогу! Разумеется, что неприкасаемой, до поры до времени, будет моя новая партия НСДАП, и, в отличие от нынешней неприкасаемой низшей индийской касты, она будет руководящей и направляющей мировые массы, согласно моим указаниям. Эта партия более совершенна, чем моя большевистская партия в СССР, созданная мной ранее и укреплённая Сталиным. Но, затем, я и НСДАП усовершенствую, превратив её в ВКП (б) (Вселенскую коммунистическую партию большевиков), состоящую, преимущественно, из надёжных, во всех отношениях, немцев. Однако, если потребуется, я исключу из партии и вышвырну, даже из Политбюро, любого утратившего моё доверие члена; сниму неприкосновенность с любого ослушавшегося меня депутата и судьи; и вышлю эту дрянь из мира сего в мир иной! Я буду единственным Богом для масс этого мира, которые станут воинствующими „научными“ атеистами, в отношении всех иных Богов и чертей. Место бывших религиозных Богов будет на том, а не на этом свете, тем более не на коммунистическом. Свет идей марксизма-ленинизма чуждых идей и их носителей не потерпит! Дьявол и черти пусть выясняют с „традиционными“ Богами и ангелами свои отношения в потустороннем мире! Обученными моим „научным атеизмом“ массами, и ставшими от этого воинствующими, по отношению к чуждым религиям, я всех персонажей этих религий к такой потусторонней эмиграции вынудю, ибо в нашем мире им ловить станет нечего, кроме неприятностей на свои головы и задницы! Воинствующие атеисты будут не просто Фомами неверующими, а в каждом чуде и каждой чертовской пакости будут видеть непознанные, пока, природные закономерности! И будут твёрдо убеждены в том, что совершенство природы — Ленинский разум, знает, что и как надо делать, а развивающаяся наука поможет им понять главное: слушаться Ленина и воплощать в жизнь безошибочные идеи Его мирового разума!!! Такое воинство никакой иной бог не переубедит, и сам Дьявол не соблазнит и не обманет, ни ложью ни правдой с моего пути их не сведёт! Все иные Боги, а так же ангелы, и все черти будут чувствовать себя на этом свете ещё более нелепо, жалко и беспомощно, чем злосчастное Кентервильское привидение, описанное Оскаром Уайльдом! А призрак Горького меня не только в „Паскуале“ не тревожит, но даже из „Спинолы“ свалил, оставив последнюю и прощальную надпись: „Ухожу подальше от говна!“ А покойный Богданов ни в качестве призрака, ни в качестве вурдалака на моих виллах даже появиться не посмел, ибо поняли гады, что мне всё нипочём! Мне и чёрт, ни малёванный, ни реальный, не страшен — я сам его во многом превзошёл! Я таким жестоким репрессиям подверг церковников и их паству, столько церквей и соборов раскурочил, что всем чертям тошно стало!!! Церковный Бог мне был бессилен помешать, а только щёки, шеи и всё прочее попов и паствы, мне под удары подставлял!!! А уж я-то у кого угодно „Ахиллесову пяту“ найду и не промахнусь! Случай с кабаном меня многому научил, теперь бью наверняка! А то и выстрел „Авроры“ по „Зимнему“ был холостым, и промашек в делах у меня в Красной России было немало! Но, впредь, даже сигнальные выстрелы будут убойными для врагов, ибо произведены будут, боевыми снарядами, по их наиболее уязвимым местам! Это ещё более поднимет и укрепит наш боевой дух, и, наглядно, послужит делу окончательной расправы над врагами, в мировом масштабе!» — подумал, в одну из своих очередных прогулок к развалинам самого большого дворца Тиберия, Ильич, и, в идущем вдали корабле, ему пригрезился крейсер «Аврора». Но, вскоре, такие мысли и грёзы у него пропали. Лечение и результаты лечения Ильича и Якова, не были схожи, в отличие от их внешностей. Якову для того, чтобы от его засохшего «букета» или «клумбы» венерических заболеваний не осталось ни «гербария», ни «семян», ни «корешков»; оказался достаточен лишь небольшой оздоровительный режим, на этом Каприйском климатическом курорте. Подобранные сотрудниками ОГПУ, для его лечения, три Каприйских врача, находились под более надёжным контролем со стороны мафии Якова, чем со стороны ОГПУ-НКВД. Эти врачи, через агентов-чекистов, сообщили Сталину составленную Яковом дезинформацию, о том, что выздоровление данного больного идёт, якобы, медленными темпами, потому что он, опасаясь, что его залечат эскулапы, или отравят враги, предпочитает самолечение и доверяет только целебным свойствам Каприйской природы! А вот нанятый Ильичом эскулап Аксель Мунте, с большевистско-фашистской точки зрения, нарушил заповедь Гиппократа: «не навреди»! Прогрессивное, с медицинской точки зрения, лечение и не допустило прогрессивного паралича (психического заболевания, обусловленного сифилическим поражением центральной нервной системы), и, уже через месяц, в пух и прах разбило все венерические болезни Ильич, и избавило его психику от воздействий и последствий воздействий этих срамных болезней! Таким образом, следствием этого излечения, стало то, что нервная система Ильича пришла, ненадолго, в умиротворительное равновесие, как затишье перед бурей, но бурей не типично Ленинской! Ибо допущенная, с большевистско-фашистской точки зрения, передозировка в лечении Величайшего вождя диктатуры пролетариата — Ильича, на этом сказочном острове, привела к метаморфозе не менее удивительной, чем метаморфозы, описанные Апулеем в «Золотом осле»! В глазах Ильича, его партийно-классовые моральные ценности обесценились, а ценности евангельской морали открылись перед ним, будто несметные сокровища перед Али-Бабой, и стали для Ильича бесценны! Он и сам осознал то, что встал на точку зрения, на которой стоял прежде его отец, и смотрит на эти религиозно-духовные ценности «его глазами»! Но этот взгляд на вещи показался ему верным, и с морально-этической точки зрения, и с философской, и с любой оптимально-разумной — разумеется, не противоречащей Ого! Антихрист, с евангельской точки зрения, превратился, с этой же точки зрения, хоть и не во Христа, но в доброго христианина! Но эта же мораль обусловила его муки совести и стыда, за многие прежние его поступки и деяния. Раньше угрызения и муки совести, и стыд Ильич не испытывал, и не потому, что был бессовестным и бесстыдным, а потому что морально-нравственные ориентиры были у него иные и он их неукоснительно придерживался. В детстве, антихристианскую мораль и нравственность в него вселила мать, а в совершеннолетнем возрасте, прогрессирующие болезни способствовали развитию, доведению до «совершенства», и укреплению в его внутреннем мире этой морали и нравственности. Попытки отца с детства привить ему евангельские моральные ценности были беспросветно тщетны, ибо с материнским молоком впитал он в себя материнский атеизм и её матерно-моральные ценности. А в молодости он заразился «чернышевщиной», а затем и марксизмом, постыдные и срамные болезни усугубляли силу течения, если не «Детской болезни левизны в коммунизме», то силу течения болезни «ленинизм», в его голове. И вот чудесное исцеление от всех болезней, на этом сказочно-прекрасном и сказочно-целебном острове, было для него огорчено, как каплей дёгтя бочка мёда! В свете евангельских моральных ценностей, от которых его мутило в разговоре с отцом и на «Законе божием» в гимназии, и которые, вдруг, запали теперь глубоко в его сердце; своё детство, отрочество, юность и молодость представлялись ему крайне постыдными, а дальнейшая прожитая жизнь — дьявольски преступной!

«Если раньше я, например, успокаивал себя тем, что я пожертвовал Германской компартией, потому что она кишела и агентами сионократов и сталинистами, становясь то орудием тех, то других, зато НСДАП не во власти ни тех ни других, а скоро она обретёт власть над ними, во благо мне. То теперь вижу и чувствую всеми фибрами души, что творил одно величайшее злодеяние за другим, обрекая человечество на смертные муки! Говорят, что стыд не дым, глаза не выест! Но, хоть под землю провалиться бы мне от стыда, и покончить собой из-за мучительнейших угрызений совести, да нельзя грехом самоубийства все свои грехи смыть и дело поправить, в аду придётся маяться, так же, как и от мук совести и стыда на том свете! Точнее: эти самые муки совести и стыда — вечно будут мучить в аду душу грешную, что не лучше, чем сидеть голой жопой на раскалённой сковороде на этом свете, и не в качестве трупа, а будучи в своём живом чувствительном теле. Всем подлецам и подонкам известно, если не можешь противостоять процессу, то нужно его возглавить! А я-то был архиподлец и архиподонок, ибо не только не пытался противостоять, а, наоборот, сам кровавый революционный процесс всеми пытался спровоцировать! А то, что для этого процесса объективно возникли все необходимые предпосылки, вины с меня не снимает, ибо подлец малейшими предпосылками рад воспользоваться, а такой „архигерой“ каким был я, своей архижеланной архиподлой архивозможности никогда не упустит! Я такого наворотил, что теперь самому не исправить, ибо, невинноубиенных не воскресить мне — сущему Антихристу, а отнюдь не Христу!!! Мне — пусть и раскаивающемуся, но Лжебогу! Своими „благими“ пожеланиями и кровавыми делами мостил я дорогу в ад! Нет уж, передам-ка я свои властные полномочия в руки Всевышнего, возложу заботы свои на Бога, Он сам со всем на свете справится, и во всём толково управится!!! Мне заботиться о завтрашнем дне не гоже, ибо в евангелии сказано, что Бог заботится обо всех, даже о птицах! Хотя я не стою и выеденного яйца, и ломаного гроша, но всё вместе взятое, в том числе я и даже Бог, это одно вечное самодостаточное свойство, по имени: „Ого“! Умом я это понимаю, но на душе у меня от этого не легче, грехи не умаляются! О, горе мне! Не дай Бог, если ракеты „Фау“, „Летающие тарелки или кастрюли“, атомные бомбы будут созданы Германской наукой и техникой, согласно плану, намеченному мной и в установленные мной сроки, для овладения Англией и США, то может статься, что и Новый и Старый свет перейдут на тот свет! Для этого результата и помощи двуличного Теслы не потребуется. А если ещё Аненербе добудет в Тибете секреты Шамбалы, или в тайниках Эльбруса отыщет Чашу Грааля, то тогда не поздоровится и всей Вселенной, с её параллельными и „перпендикулярными“ мирами! И, опять-таки, что толку тут пенят на одно вечное и самодостаточное свойство, по имени: „Ого“?!! Увы, я теперь в таком плачевном состоянии, что отбой всем запущенным мной историческим процессам дать не сумею, мои ставленники мне самому „быстрее света“ голову отобьют! Эх, да ох!! Чем посыпать свою голову пеплом, лучше постараться утопить, если не беду, то горе, в вине и водке?! Нет, это искушение „зелёного змия“, который способен искусить даже церковным кагором! Нужно устоять и нести свой тяжкий крест душевных мук и покаяния до конца! А может быть пойти на исповедь к священнику, пусть и католическому, в церковь Святой Софии, или в храм Святого Михаила?! Пасть на колени, перед статуей Святого Антония — покровителя Анакапри?! И он, или святой отец, с Божьего благоволения, снимет с меня грехи и душевные муки?! Я-то свой нательный крестик сорвал с себя и бросил наземь, когда моя молитва не помогла, и брата Сашу повесили! Но, то была молитва испуганного атеиста, молящегося от отчаяния, а не по вере!! Да и с Надькой я венчался в церкви, не ради хорошей партии с ней, а ради партийного дела! Подруга-то её — Аполлинария Якубова, моё предложение руки и сердца отвергла, взяв лишь сердце, вот и пришлось предложить руку Надьке, и изображать из себя, перед царской охранкой, добропорядочного семьянина! Охранка же сочла, что такая моя женитьба — гораздо худшее, для меня, наказание, чем пожизненная одиночная камере тюрьмы! Не только я, но и всё семейство Ульяновых, Надьку не любили, за её лупоглазость и селёдочный вид. Я дал ей партийную кличку „Рыба“, и наставил ей таких рогов, что она стала выглядеть ужасней глубоководных рыб!! Какой ужасный мой грех!! О, Боже, как колотится сердце!!! Надо хлебнуть валерьянки, иначе — подохну, от разрыва сердца, без отпущения грехов!!!» — ужаснулся Ильич, лёжа на кровати.

Ильич вскочил с кровати, и, стремглав, бросился к домашней аптечке. В одно мгновение он осушил пузырёк с настойкой валерианы.

«Император Валериан был ярым гонителем христиан, и Бог покарал его тем, что Валериан попал в плен к Шапуру I, и служил тому опорой, при посадке в седло! А после смерти Валериана, его набальзамированное тело было выкрашено в красный цвет и выставлено напоказ в одном из языческих храмов. Изречение: „на миру и смерть красна“ здесь явно не подходит, а вот валериана — Божие успокоение!» — подумал, захмелевший, от спиртовой настойки валерианы, Ильич. Но тут же всплыла в его голове ассоциация красного набальзамированного тела Валериана, с набальзамированным телом, изображающим Ленина, в мавзолее, на Красной площади! А сравнение масштабности грехов Валериана и Ильича, и явное многократное превосходство греховной масштабности Ильича, вновь всколыхнули в его душе бурю горьких чувств, и спровоцировали отчаянное сердцебиение! Эти душевно-сердечные бурные волнения, Ильич, не раздумывая, принялся утихомиривать (будто подливая масла в огонь, или заливая пламя бензином) лошадиной дозой алкоголя, но допился лишь до белой горячки! И пригрезились ему, на донышках опорожнённых им бутылок, обидно дразнящие его, зелёные, синие и лиловые черти, строящие ему рожи и показывающие неприличные, но красноречивые жесты!

— На обиженных воду возят, так вы, черти собачьи, хотите меня обидеть так, чтоб всю морскую воду, на мне, можно было в ад перевезти?! Да я всех вас, вместе с тарой, побью! — вскричал Ильич, и стал вдребезги разбивать бутылки о стены комнаты, но в звоне бьющегося стекла, ему чудился звонкий и наглый смех чертей! Теперь они виделись ему в осколках разбитых бутылок, будто люди в окнах домов, и он яростно попирал ногами эти осколки, но это лишь усиливало звучание «наглого смеха»!!

Наконец, Ильичу удалось, в порошок, растоптать осколки бутылок сапогами, и одержать кажущуюся победу над чертями «стерев их в порошок» — словно жерновами мельницы перемолоть зерно в муку! Отмучившись этим занятием, он заснул от усталости.

Проснувшись, он осознал, что его победа была лучше пирровой тем, что была бескровной, даже его «ахиллесовы» пятки не пострадали, как и иные части подошв ног, не говоря уже об ахилловых сухожилиях; но хуже тем, что была лишь галлюцинацией. И пусть прежние его мечты и моральные ценности были, ещё до этого, вдребезги разбиты, но евангельские моральные ценности в нём не пострадали, а муки совести вновь напомнили о себе, они казались ему более мучительными, чем знаменитые «танталовы муки»!! Ильичу даже, с горя, померещилось, что он находится не на вилле «Паскуале», а в подвале «Ипатьевского дома», и на белой стене, страшнее, чем в фильмах ужасов, идут видения казни семьи бывшего императора Николая II, во всех кошмарных подробностях!!! В Ильиче взыграл гороскопический телец, и он, с горя и бед, стал своим мощным лбом биться о стену, да так, что, разбив лоб и проломив наружную стену, вывалился на улицу, в бессознательном состоянии.

Над Ильичом сжалился подросток по имени Чиччо, торговавший рыбой. Он погрузил Ильича на тележку с вяленой рыбой и докатил до своего дома, а, затем, вместе со своей матерью Еленой, уложил бесчувственное тело Ильича на топчан, в своём небольшом домишке.

Елена раньше работала медсестрой, и, вскоре, ей удалось привести Ильича в чувство, но когда он взглянул на Елену, то его охватило ещё большее чувство — чувство любви к ней!! С первого взгляда и до мозга костей, влюбился Ильич в красавицу Елену, достойную называться, с его точки зрения, Еленой Прекрасной!!! Елена вдовствовала уже больше года, ибо её муж — рыбак Марчелло Родари отправился в море на лодке за рыбой, но буря отправила его самого на корм рыбам. Елена не пыталась строить из себя Пенелопу, но положенный год добропорядочно пробыла в трауре по мужу, непреклонно отшивая от себя женихов, жигало, донжуанов-ловеласов, альфонсов и прочих мужиков. Брезговала она и лесбиянством и мастурбацией, но прикольный вид Ильича, с громадной шишкой на лбу, горящими, от громадной любви и восторга, глазами, тронули её сердце огнём платонической любви, поскольку её католическое воспитание не позволяло ей телесной близости без венчания. Пробойный Ильич, на сей раз не пошёл на абордаж женского тела, и, не подвергая себя более греху прелюбодеяния, а следуя евангельской морали, сделал Елене официальное предложение вступить с ним в законный брак после того, как он получит от Надежды согласие на развод. Зашифрованную телеграмму с этим требованием он отправил Сталину. Елена же дала своё согласие на брак с ним, после его развода с женой, тем более что он заверил её в том, что согласие РПЦ на развод, и согласие Папы на их брак будет получено. Неописуемая красота Елены подвигла его на безумный шаг: взяться за кисть и превзойти самого Рубенса так же, как красота Елены Родари превзошла красоты Изабеллы Брандт и Елены Фурман. Ильич даже уговорил Елену позировать ему обнажённой на фоне моря и развалин императорского дворца. На картине Ильича, Елена символизировала красоту, которая спасёт любого беззащитного, символизируемого мышкой, от любой агрессии и грехопадения, символизируемого змием, если только красота не одурманится самолюбованием и разобьёт зеркало о голову змия — оглушив его, пусть и глухого к мольбам о пощаде. Иные мнения и впечатления от картины, Ильич оставлял на совести зрителей. Любовь Ильича к Елене, хотя и не поколебала его евангельских моральных принципов, но значительно ослабила муки совести, они были почти заглушены ликованием от взаимной любви. «Тит Флавий Веспасиан разрушил Иерусалим, разграбил и разрушил Иерусалимский храм, сам поразил двенадцатью стрелами двенадцать защитников Иерусалима. Кроме того, он приказал зарезать и распять множество иудеев и христиан, хотя, по словам Светония, от природы отличался редкой добротой! Мало того, он обещал, но не женился на иудейской царице Беренике. Когда же он стал императором, то делал римлянам добрые дела, говоря: «Никто не должен уходить печальным после разговора с императором», а когда вспомнил, что за целый день никому не сделал хорошего, то горестно воскликнул: «Друзья мои, я потерял день!» Римский простой люд его любил! Жил и правил он недолго, но божественным средь римлян прослыл! И хотя в опере Моцарта «Тит» и воспевается его «мягкость», но, с иудейской и христианской точек зрения, он — слуга дьявола! Всем не угодишь! Если Мефистофель в «Фаусте» у Гёте говорит:

«Я — часть той силы, что вечно

хочет зла и вечно совершает благо»,

то это — дьявольская шутка! Я же неминуемо спасусь любовью, ибо любовь моя к елейной Елене настолько велика, что, воистину, Бог есть любовь, и только Бог-Любовь спасёт мир!!! Красота любви явлена в Елене, и эту красоту не соблазнит, не опорочит и не исказит никакое зеркало, и никакой змий! Торжество прекрасной любви будет вечным, как эта картина!» — подумал влюблённый Ильич, очередной раз, любуясь своим произведением искусства.

«На мой взгляд, изображение Елены куда прекрасней, чем изображения пышнотелых красавиц на картинах Рубенса и Кустодиева!! Это благодаря тому, что моя Елена — мой идеал женской красоты и моя муза! Не был я никогда в распоряжении ни Ульяна, ни Ульяны, что бы там ни говорила моя настоящая фамилия, но был Надеждин, был Инессин, был Лидин, а теперь я, воистину, Ленин-Еленин!!! А, кроме того, я ещё и Амурский, поскольку Амур скрепил наши сердца любовными стрелами, посему можно назвать и Купидонским, на римский манер. А вот Олениным, уверен, что мне быть не придётся, ибо моя Леночка мне развесистых рогов не наставит, и даже телячьих, ибо верность мне будет блюсти! Это иные Лены-Елены так изменчивы и выходят за рамки приличия, как река Лена свободная ото льда и выходящая из берегов. А моя Лена — исключение из этих правил, иначе говоря, единственная, кто правила приличия соблюдает! Она — само чудо среди законов диалектики, со своей верностью мне и своей неизменной любовью ко мне!! Она — лучшее творение Творца!!! Тогда как даже Констанции (если таковые имена ещё остались), наряду с прочими девками, постоянны лишь в изменах!!» — в любовном угаре «констатировал» Ильич.

С Чиччо Ильич совершал прогулки по острову и купался в море. Хотя они с ним, вдыхая солёный морской воздух, глотая капли морской воды, вкушая солёную рыбу, что так приходилась по вкусу влюблённому Ильичу, и не съели ещё пуда соли, но стали друзьями «не разлей вода»!

«Чернышевский меня глубоко перепахал, Маркс засеял семенами революционного сорняка, но здесь на Капри оказался такой климат, который губителен для этого сорняка и благоприятен для прорастания зёрен христианства, дремавших в душе моей! Не случайно ведь, что и фракционная Каприйская школа здесь стала загнивать, не принося плодов, и даже переезд в Болонью её уже не спас от гнилого распада. Плоды же моей христианской души будут здесь такими, какие не только Мичурину, но и всем фантастам не снились! Эх, пробыл бы я на Волшебном Капри с месячишку, в 1908 или 1910 годах (но без Инессы и „Феномена“, ибо ведьмы они и на сказочном острове — ведьмы), пройдя такой вот курс полноценного лечения от венерической и революционно-партийной дури, так не было бы на моей совести Октябрьского большевистского переворота и прочих смертных грехов!! С каждым происходить может то, на что он способен, я же способен был на великий и ужасный Октябрьский переворот! И вот здесь, ныне, в душе моей произошёл Великий переворот, но уже в ином направлении! Тогда как мелкие душонки: Горького, Богданова, Базарова, Луначарского и прочих, на это были не способны, и этого им было не дано, а дано было лишь угасание. Но Бог им судья, я собой не кичусь, а с болью и радостью констатирую упрямые (но отнюдь не как осёл) факты! Сожалею я, что много говна в „люди“ вывел, и много людей в говно извёл! На дураках сидеть и дураками погонять — в этом истинной чести маловато! А в том, что я много умников в дураках своим Октябрьским переворотом оставил и много, затем, из страны выпихнул, то это ныне моя Великая скорбь, наряду с Великой моей скорбью по мной и из-за меня убиенных! О, мой проклятый, бесчестный, „бесчеловечный“, Великодьявольский переворот! Тебя долго будут всячески поминать люди! О, мой прекрасный внутренний Великоархангельский переворот!! Тебе должно быть вечно благодарно человечество!!! А уж я-то до гробовой доски, как минимум, а там, если Бог даст, то всю „Вечную жизнь“ славить буду тебя!!! Даже то, что, согласно Ого́, всё повторится, в своё время, меня сейчас не расстраивает, ибо и „Вечная жизнь“ повторится, а красота и любовь Елены сполна стоят всех выпавших мне страданий!!! Пусть всё повторяется бесконечно, от бесконечно повторяющейся Елены я не устану никогда! И думать не хочу иначе!! Женюсь на ней, под фамилией Ульянов, ибо был под этой фамилией крещён, а паспорт, на эту фамилию, и Итальянское гражданство получу от Бенито», — так рассуждал и планировал Ильич.

Опасаясь возврата к прежним моральным ценностям и разрыва, на этой почве, с любимой женщиной, Ильич, уже не слушая предостережений врача, упорно продолжал лечение, надеясь закрепить достигнутый результат. Но передозировка лечения сыграла с ним злую шутку: он начал всё больше тяготеть к прежним моральным ценностям, а любовь к Елене, хотя и оставалась большой, но стала приобретать иные оттенки: Ильич невольно стал ревновать её к Чиччо, подозревая в нём проявление Эдиповых комплексов, а в ней — склонность к инцесту. Ильич, в отчаянии, прекратил лечение, но это лишь замедлило регрессию к прежним моральным ценностям, и замедлило закипание ревности.

«Чёртов остров! То тебе метаморфоза, то обратное медленное перерождение! Нужно будет взять Елену и сплыть отсюда в Венецию — венец её достойный! А ведь любовь — это болезнь, и эту свою самую огромную болезнь я подцепил здесь на острове-курорте, острове-санатории!! Вот так излечился! Влюблённый мужчина — что глупый телёнок!…. О, нет, нет!! Я не дам этим подлым мыслям одолеть меня, мои чувства к Елене!! Она — особенная, а моя любовь к ней — исключение из общих правил!!! Кровать с ней, для меня желаннее любого кресла и трона! Я готов отстаивать своё прекрасное сокровище до конца, даже если бы пришлось выдержать осаду, превосходящую по длительности осаду Трои! Нет уж, батенька Иосиф, меня отсюда никаким „троянским конём“ не выманишь! Дудки!!! Сам чисть эти „Авгиевы конюшни“ Советской России!!! Смывай их потом и кровью строителей твоих каналов, реками крови массовых репрессий!!! Ты воссиял Сеяном, посеянным мной, но тот Сеян даже с Тиберием не сумел толком совладать, а тебя-то я бы мог плевком погасить, но ты и плевка моего не стоишь! Тоже мне, выдумали лозунг: „Сталин — это Ленин сегодня!“, спутали Божий дар с яичницей! Впрочем, в голодной Советской России, и яичница — Божий дар! Конечно, иной раз меня подмывает тряхнуть стариной, и обновить весь этот „мир голодных и рабов“ великими потрясениями: сделать голодными и рабами господ, и дать вкусить их голодным массам! Но я с этими желаниями, хотениями и помыслами борюсь, и Елена мне в этом здорово помогает! Для меня этот остров уже не Капри, а остров Святой и Прекрасной Елены, в отличие от острова просто „Святой Елены“ — последнего печального места ссылки Наполеона Бонапарта!» — подумал, стоя на берегу и вглядываясь в величественное пространство моря, Ильич. Казалось, что морская даль сливается со светом садящегося на горизонте солнца в безбрежный космический океан! У берега, в тёплой, как парное молоко, воде, будто резвый дельфин, плавал беззаботный Чиччо.

«Я тоже в юности недурно плавал, но потом, увы, стал утопистом! Слава Богу, что здесь мне удалось всё же выплыть, в отличие от „утописта“ Бонапарта, сосланного на чужое и чуждое ему „святое“ место! Уж лучше ему было погибнуть на поле брани, чем средь морей лжи, клеветы, брани, предательства и прочей грязи, которые с него не смог смыть и Атлантический океан!» — вздохнул Ильич, и перевёл свой взор в сторону Неаполя, и остановил его на Везувии, «адской вершине, водружённой среди рая», как метко заметил Гёте. Ильич вспомнил, как в 1908 году они с Горьким побродили по руинам Помпеи и, совершив восхождение на вершину Везувия, заглянули в его кратер и почувствовали, как дышит старый, неуспокаивающийся вулкан.

«А ведь это мы с Горьким вдохнули тогда в Итальянские недра буйный революционный дух, от нас исходящий! Да так, что в конце того же 1908 года в Италии произошла страшная трагедия: древний город и порт Сицилии — Мессина был разрушен сильнейшим землетрясением, более половины жителей города — свыше 80 тысяч человек погибли под руинами! Горький тогда, чтобы как-то загладить свою вину, перевёл крупные суммы денег: своих и чужих пожертвований из России, на помощь пострадавшим. А я тогда вины своей не осознал, ибо готовился к тому, чтобы разрушить старый мир до основанья, а затем построить наш новый мир! А теперь вот краснеть за это приходится уже не по политической принадлежности! О, превратности судьбы! О, жребий великих исторических личностей! Я прибыл на Капри почти в том же возрасте, в каком сюда удалился Тиберий, а Наполеон умер на Святой Елене почти в том же возрасте, в каком я „умер“ в России!!» — растрогался Ильич и, преисполнившись вдохновения, не устоял от того, чтобы прочесть стихотворение Лермонтова «Святая Елена». Голос Ильича вознёсся над морем, и ему казалось, что он сам летит вместе с ним. Активно жестикулируя руками, словно взмахами крыльев, Ильич декламировал:

Почтим приветом остров одинокой,

Где часто, в думу погружен,

На берегу о Франции далёкой

Воспоминал Наполеон!

Сын моря, средь морей твоя могила!

Вот мщение за муки стольких дней!

Порочная страна не заслужила,

Чтобы великий жизнь окончил в ней.

Продекламировав стихотворение лишь до половины, и даже не вспомнив, что небольшая часть острова (0, 14 квадратных километра) — два дома, где жил Наполеон Бонапарт и долина где он был похоронен, принадлежат Франции, а ныне тело Наполеона I покоится в Париже, Ильич узрел рукотворную темноту, ибо две женские ладони закрыли ему глаза. Ильич порывисто обернулся, но в его глазах опять потемнело, когда он увидел улыбающуюся во весь оскал Фотиеву.

— Здравствуй, Володенька — Воланд ты мой волшебный!! Я сбежала к тебе! — огорошила его бывшая пассия.

— Золотце моё, ты лишаешь меня конспирации, как сексуальный маньяк лишает девственности невинное дитя! — исторг вопль души Ильич.

— Нет, нет, Володя!!! Нам нужно сбежать отсюда!! Крупская-то собралась ехать к тебе, до смерти охота ей с тобой повидаться, и так и сяк с тобой поваляться. Иосиф же, подлец, хочет тебя заранее ликвидировать, и заменить тебя двойником, чтобы с помощью его морочить ей голову, и она бы не вздумала выкаблучиваться, а лишь отплясывала ему, под его дудку! А кроме того, хочет, посредством и от имени подставного Ильича, морочить голову Троцкому своими советами. Зная тебя, я уверена, что здесь найдётся преданный тебе человек, который ликвидирует подставную сволочь, а заодно и пучеглазую жабу — Крупскую! А мы, о мой Воландочек, давай скроемся, средь паломников, в Палестине! Ах, какие там в Мёртвом море целебные грязи!!! Из них ты отнюдь не мертворожденным выйдешь, а — будто воскресшим!!! И, если угодно, то не просто в иудейского царя, а — в Мессию, или в Верховного вождя сионократов выйдешь из этой грязи!!! Сионократы-то куда как посильнее Сталина, Гитлера, Муссолини, Хирохито — вместе взятых, включая всех их шестёрок!! Влиятельные масонские ложи, как верные псы, лягут у твоих ног!!! А из политической грязи мы вылепим там могучего Голема, который размажет всех твоих врагов, будто сопли! Ты ведь знаешь, что я всегда совала свой нос во все дела, и обладаю безошибочным нюхом! Я разнюхала и коварные помыслы Сталина, и чую, что скоро возродится «Земля обетованная», и будет иметь решающий вес в мире политики! Так кому, как не тебе: цадику и Вождю-избавителю, в глазах интернациональных масс, явить себя миру, во Втором пришествии своём, но уже на Святой земле! Дабы в тебя поверили не только ныне безбожные массы, но и массы верующих в Бога, и, таким образом, вновь обновить взгляды масс на социализм, что обеспечит ему победоносное миролюбивое шествие по миру, и значительно повысит КПД масс!! Сионократы и масоны — не дураки, они-то постараются извлечь выгоду от сотрудничества с Богом трудящихся масс, ну а ты-то сумеешь извлечь из этого максимальную выгоду своему делу, ибо ты — Величайший Гений всех времён и народов!!! В прошлый раз ты воссиял в Северной Пальмире, носящей ныне твой псевдоним, а ныне воссияешь в Иерусалиме, и не в поддельном «Новом Иерусалиме» под Москвой, а в подлинном — святом месте для иудеев, христиан и мусульман!!! Такое ни Святому Петру, ни Петру Великому даже не помышлялось! В роли Николая Чудотворца или Деда Мороза ты перед детьми здорово выступил на Новогодней ёлке, а перед массами ещё эффектней выступишь в роли Мессии, в Иерусалиме — будущей столице мира!!! А, главное, выступишь там чрезвычайно эффективно!!! А этот поп-растрига Иосиф, после твоего отлёта, Новогодние ёлки запретил, но я всё же вынудила его в тридцать пятом году вернуть народу сказочное Новогоднее утешение, причём, разрешили отмечать и Новый год, и Старый Новый год!! И это благодаря введённому тобой в Красной России новому календарю! Это для масс не «один чёрт» и не «одна херня», а — двойная радость!! Пусть кому-то и кажется, что это одно пьянство и разорение, или много и того и другого! Всем не угодишь, но, главное, угодить большинству! А что касается нас с тобой, Воландушка, то привезённая мной часть бывшего церковного золота из партийных закромов, позволит обойтись и без открытых счетов в банках и сберегательных кассах, счетов, с которыми Иосиф скоро «сведёт счёты» — вот-вот захлопнет! Да мы и сами можем стать золотой партией, тогда как Крупская была тебе явно не пара! В подходящее время, в Палестине, ты откроешь мне небо в алмазах, которое, затем, благодаря тебе, засверкает над всей Землёй!!! Я же, ни за что и никогда тебя не покину!!! — со знанием дела, сказала она.

Ни Сталин, ни Гитлер, ни Муссолини своими просьбами покой Ильича здесь пока не тревожили. Троцкий посылал было на Капри из Мексики своих «ходоков» к Ильичу, роль которого тогда играл здесь Яков, Яков же и обнадёжил Льва тем, что неофициально его поддерживает, а официально поддержит тогда, когда сочтёт, что для этого пришло время. Но вот от Фотиевой прозвучала отнюдь не просьба, а настойчивое требование, не уступающее по жёсткости требованию большевистско-партийному! В голове Ильича, как рыба об лёд, билась мысль: «Сюда на Капри ссылали неугодных баб, но и Фотиева и Крупская для меня рай с Еленой превратят в каторгу, если останутся с нами, а без Елены мне везде будет сущий ад!»

Фотиева крепче удава обвила руками его руку и «прошипела»: — Милый, я теперь от тебя ни на шаг никуда не денусь! Нам нельзя опаздывать, в порту стоит голландская бригантина «Морской волк» с паломниками, на которой я сюда добралась, там есть наши места! Уже через час — ровно в семь вечера, она отчалит в Палестину!

Оценив ситуацию, Ильич прошептал: — Лида, вон там купается мой человек, я сию минуту договорюсь с ним, насчёт ликвидаций Крупской и подставного «Ильича»!!

Раздевшись, Ильич быстро доплыл до Чиччо и, сообщив ему адрес Якова, шёпотом велел срочно побывать там и передать Якову дословно: «Михай Львович Краплёный нижайше просит Вас: сегодня, в восемнадцать тридцать, быть в гальюне голландской бригантины „Морской волк“!!! Это необходимо сделать, во что бы то ни стало!!! Положение архисерьёзное!!! Промедление смерти подобно, для Краплёного, и грозит мировой катастрофой для человечества!!!» Проворный Чиччо быстро добрался до берега, и бросился выполнять поручение. А Ильич, вернувшись на берег, неспешно оделся, и, рассчитывая свои шаги, чтобы к половине седьмого вечера быть на «Морском волке», прошествовал, под руку с Фотиевой, к причалу. Взойдя на бригантину, Ильич поспешил в гальюн и, увидев там поджидавшего его Якова, приложил палец к губам, а затем, тревожным шёпотом, сообщил: — Яков, за дверью сторожит меня Фотиева! Она намерена забрать меня в Палестину, к берегам Мёртвого моря! Для меня это смерти подобно, ведь я здешнюю красавицу Елену люблю, а Фотиева сейчас для меня хуже того вепря, от которого ты меня спас! Помоги мне, Яков!!!

— Я понял, что если ты назначил мне встречу в гальюне, значит твоё положение таково, что ты опять обосрался, и твоё место возле параши! Выходит, эта сука, как позорная волчара, загнала тебя в гальюн! — усмехнулся Яков, и добавил: — Но мочить её даже здесь, я не намерен!

— Конечно же нет! Я не хочу, чтобы ты брал грех на душу и пачкался в туалете! Наоборот, плыви с ней в Палестину, и верни там русской православной церкви часть церковных сокровищ, которую она везёт с собой! Это же святое дело, которое спишет с тебя уйму грехов! К тому же, она желает явить там миру антихриста, под видом Мессии, и только ты сможешь по-настоящему расстроить там её планы! Решайся на благое дело! — умоляюще, выдавил из себя Ильич.

— Здаётся мне, что она — подсадная утка рябого Иосифа! — иронично заметил Яков.

— Но, ты-то сумеешь любую подсадную утку превратить в больничную утку, для него! — как мог, подхалимничал Ильич.

— Говорят, что берега Мёртвого моря — это самый низкий участок суши Земли, но возвращение в церковный общак принадлежащих ему ценностей — это, на мой взгляд, высокий поступок, благородное дело, стоящее свеч! Согласен пойти на это! Не взирая на твой подхалимаж, готов рискнуть, это тоже благородное дело! — с азартной решимостью, сказал Яков, и тут же сострил: — Принимаю твой «волчий билет» на проезд на этом «Морском волке», а ты — зайцем, иль крысой драпай отсюда!

— Я рад, что ты вошёл в моё положение! Тебе и раньше это великолепно удавалось! Я готов был бы тебе отдать и свой большевистский и свой фашистский партбилеты — эти прежде самые дорогие для меня вещи! Ибо разум мой, ныне, в согласии с Господом Богом — возлюбил я Его всем сердцем и всем разумением своим — как самого себя, и, в полной гармонии с этим, отдал сердце своё самой добродетельной христианке, самой прекрасной итальянке, с прекрасным греческим именем: Елена! Если же, в моё отсутствие, это сердце выбьет из её рук какой-нибудь подлый «Казанова», с помощью приворотного зелья, то оно разобьётся, и его пламя превратится в мировой революционный пожар, который, в отличие от сердечного огня Данко, или Благодатного огня у гроба Господня на Пасху, спалит весь мир дотла!!! Сам же я, вдали от Елены, мог бы с ума сойти от ревности!!! А взять её туда, как и жить на Капри втроём с Фотиевой — это капут и «пиздец»!!! — возбуждённо, прошептал Ильич.

— То, что может произойти с твоим сердцем, разумом и миром, я учёл, принимая решение, ибо был информирован о твоей глобальной любви к Елене, и тому, что ты встал на путь исправления! Клёвый пацан Чиччо меня в этом убедил. Да, на кой чёрт нужно твоё революционное полымя?!! Давай мне свою «волчью шкуру», ради покаянного попадания на Святую землю, можно и с волками повыть! Свято место пусто не бывает, но лучше уж занять там его мне, чтобы мне самому пусто не было на этом и том свете!! А уж на святом месте я эту шкуру, как и свои грехи, сброшу!!! — произнёс Яков, протягивая руки к облачению Ильича.

— «Человек человеку волк» — утверждал в своей «Ослиной комедии» Плавт, но ты мне — друг, товарищ и брат!!! — растрогался Ильич.

— Поскольку мы с тобой не курим, то хорошо было бы, чтобы вместо табачка у нас дороги были непересекаемо врозь, «друг, товарищ и брат» мой! — съязвил Яков.

Яков переоделся в верхнее облачение Ильича, переобулся в его штиблеты, а Ильич надел на себя кожанку и брюки Якова, и обулся в его туфли. У привыкшего бриться, под Краплёного, Якова, лицо было гладко выбрито, как и у Ильича. И, на всякий случай, Яков носил с собой такой же парик с бакенбардами, как у Ильича, теперь в париках были оба. Два парабеллума, из карманов своей куртки, Яков не взял, посчитав, что на Святую землю следует прибыть с покаянием, а не с оружием. Выйдя из гальюна, Яков узрел спешащую к нему Фотиеву, с которой, под ручку, и проследовал в каюту. А Ильич, взглянув на часы и определив по ним, что до отхода судна осталось 20 минут, выкроил себе пару минут на то, чтобы облегчить свой кишечник и мочевой пузырь, после изрядного волнения, из-за угрозы путешествия с Фотиевой.

«Слава Богу, всё обошлось! И скоро мы будем плавать с Еленой в гондолах, по улицам-каналам Венеции, где всё течёт, но и остаётся разнообразно прекрасным, под стать неувядающей красоте Елены! Пусть и жизнь наша будет там долгим и интересным Венецианским карнавалом, длящимся столько же лет, сколько лет назад возникла традиция Венецианского карнавала!» — с облегчением, подумал Ильич, но, через мгновение, задницей почувствовал, что это парусное судно быстро двинулось в путь. Ильич, придерживая расстегнутые брюки и пытаясь бежать быстрее судна, пробежал по верхней палубе, и своими глазами удостоверился в том, что бригантина «Морской волк», при попутном ветре, мчится на всех парусах, быстрее иного волка. Тут ярость обуяла Ильича, заячьей трусости как не бывало, а о, по-рыбьи, хладнокровном решении вплавь добраться до Капри, не возникло и мысли. Ильич свирепым быком ворвался на капитанский мостик, где находились капитан с помощником.

— У вас что — крыша поехала, господин матёрый?! — заорал Ильич, обращаясь к капитану. — Вы отчалили на восемнадцать минут раньше положенного времени, и далеко не все пассажиры-паломники успели взойти на борт! Немедленно возвращайте судно к пристани Марина Гранде!!! — потребовал он.

— О, нет! Судно зафрахтовала одна дама, и кроме неё, и, с её позволения, Вас, на судне не должно быть пассажиров! Какой-то малец пытался сюда забраться, но дежурный матрос его прогнал. А о том, чтобы отчалить в то время, в которое это и было сделано, меня попросила дама, зафрахтовавшая судно, та, с которой Вы и взошли на него. Вы даже уже почти успели переодеться, но даже не удосужились прояснить с ней всех вопросов, мой дорогой пассажир?! — слегка удивлённо, промолвил капитан.

«Значит, Чиччо отвлёк внимание дежурного матроса, а Яков воровито-ловко и незаметно прошёл на судно, а меня опять провели, и в прямом и в переносном смысле! Ну, нет, Лидка! Пусть сейчас и без семнадцати девятнадцать, но это для меня, как говорится, «ещё не вечер»! — мысленно отреагировал Ильич. — Верните меня на Капри, я Вам, за это, хорошо заплачу!! — взмолился он, застёгивая брюки.

— Нет, я больше всего дорожу своей честью и репутацией, а потому взяток не беру! Только если дама сама лично распорядится о возвращении, я верну судно к этой пристани, несмотря на то, что такое быстрое возвращение к стенкам — плохая примета! Я дал команду: «отдать концы» вполне законно, ибо мне за это заплачено, а мной там за всё уплачено! Вашу же проблему может решить дама, или спасательный круг, — невозмутимо, ответил капитан.

От этих слов, волнение в душе Ильича достигло своего апогея, и чувство возмущения гигантской волной разрушило и смыло из его души остатки евангельских моральных принципов, которые ещё месяц назад были прочнее дотов и дзотов, но в результате передозировки в лечении, стали подобны пляжно-песочным строениям. Ильич выхватил из правого кармана куртки парабеллум и заорал: — Э, нет! Ёб твою мать! Вот что мне поможет решить эти проблемы! Концы свои вы сейчас отдадите, если судно не пришвартуете у пирса Капри! А ну, причаливайте к стенкам Капри, говорю, а то я вас — подлецов, сам к стенке поставлю!!

Капитан, ударом ноги, выбил парабеллум из рук Ильича. А помощник капитана угодил Ильичу ногой в пах, «угодил» ему ещё и тем, что Ильич, согнувшись от боли, правой рукой схватился за пах, а левой успел выхватить из левого кармана второй парабеллум, и «угостить», налево и направо, капитана и его помощника пулями в живот! Да, к тому же, добавил каждому из них по пули в голову, со словами: «избавляю вас от всех земных и водных страданий!!»

Разыгравшуюся нешуточную сцену заметил один из матросов, и, с криком, как показалось Ильичу: «полундра!!», он, а вместе с ним и вся оставшаяся в живых команда судна, дружно спустила за борт спасательную шлюпку и попрыгала в неё, в поисках спасения от жуткой расправы.

Ильич поднял с пола выбитый из рук парабеллум и, потрясая обоими парабеллумами, орал вовсю мочь: — Крысы водяные! Норы себе и́ щите?! На дне их и найдёте! Билет туда я вам прокомпостирую!!!

Прицелившись, Ильич несколько раз выстрелил в шлюпку, моряки же, что было сил, гребли к Капри, кто-то сидя в шлюпке, а кто-то и вплавь: брасом, кролем, баттерфляем…. А Ильич не унимался: — Скоро я к вам вашу фрахтовальщицу Фотиеву отправлю, она вас по-собачьи плыть научит, а ещё лучше — трупом!!

А несколькими минутами ранее, когда Яков с Фотиевой находился в каюте и почувствовал, что судно отправилось в путь, Яков воскликнул: — Что-то раньше времени началось отплытие, к чему бы это?!

— Пока, милый, ты «заседал» в гальюне, я распорядилась, чтобы судно вышло в плавание. Нет, не потому, что боялась, что ты в последний момент можешь сдрейфить, найти иные пути решения проблемы, сплавить меня от себя, а потому, что в нашем деле подстраховаться никогда не помешает! Чего лишние минуты тут болтаться, так и морскую болезнь можно подхватить! А пилигримы сочли, что Капри — это и есть Божий рай, о котором они мечтали, в нём они и остались! — в приподнятом настроении, отшутилась Фотиева.

«Ильич, вероятно, не успел смыться с судна подобру-поздорову! Скорее всего, у него, от такого сюрприза, „земля из-под ног ушла“! Вот только бы он умом не тронулся от ярости, что вместе с парусами и его надули! Да не устроил бы бунт на корабле — бессмысленный и беспощадный!» — с плохим предчувствием, подумал Яков. И в это время, они услышали звуки выстрелов, испуганные вопли матросов, и их бегство по палубе. А выскочив на палубу, вместе с Фотиевой, Яков удостоверился в том, что предчувствие его не обмануло.

— Что это за пират на капитанском мостике, ужасно похожий на тебя?! Неужели мы не успели смыться от подосланного Сталиным твоего двойника?! Кошмар и дикий ужас!! Он с двумя пистолетами, и уже замочил капитана и помощника!! — содрогаясь от ужаса, восклицала Фотиева.

— Это 8 зарядные, калибра 9 мм парабеллумы, образца 1918 года, немецкого изобретателя Люгера. Каждый из этих парабеллумов настолько красивый и удобный в руке, что появляется дьявольское искушение пострелять, недаром их название, в переводе с латинского языка, означает: «готовься к войне»! А войну с тобой и твоей командой, начал Владимир Ильич Ленин, в образе Краплёного, — хладнокровно, «успокоил» Фотиеву Яков, увидев невдалеке идущий пересекающим курсом люгер, под греческим флагом и названием: «Морской ангел». Этот люгер Яков в шутку называл «Морским дьяволом», ибо принадлежал он ученику и другу Якова — контрабандисту Аристотелю Онассису, который и ходил на этом «Ангеле» на чертовски удачные дела! Этот парусный люгер, в руках Аристотеля, и мог стать спасением от люгеров-парабеллумов, в руках Ильича.

Яков, как на духу и одним духом, скороговоркой, вкратце, сообщил Фотиевой суть проблемы, добавив лишь то, что Ильич мог бы сам ей о них двоих рассказать на Капри, и попытаться обмануть её, назвав себя Яковом, а его, выдав за Ильича. Но побоялся, видимо, что она стала бы дотошно выяснять, кто есть кто: измерять и рассматривать их причинные места (причиндалы), и таким образом, разоблачила бы обман! — Ильич-то свою Родину «на хую видал», и хуй его ты знаешь, как свои пять пальцев! А вот у меня на хую не Родина, а родинка, и хуй мой заметно больше Ленинского, но этого ты, в угаре страсти, в Горках не заметила, а Ильич мне на это указал, когда мы с ним на Капри девок тешили! Я дал согласие на поездку с тобой, ради отпущения грехов на Святой земле, коих у меня скопилось не мало! Как видишь, исповедь моя тому подтверждение, а если бы с тобой от начала до конца был Ильич, то Якову бы здесь делать было нечего, тем более так бешено себя вести! А будь я Ильичом, то не стал бы его защищать, а на себя наговаривать! Не за сокровищами твоими этот убийца пришёл, а жизнь твою отнять хочет, на первой рее повесит за то, что ты хитростью осталась-таки между ним и любимой его Еленой! Хочешь, чтобы я тебе свой хуй с родинкой предъявил, как удостоверение моей личности с печатью, доказывающее, что мои слова не хуйня?! — чистосердечно, произнёс Яков. Вдобавок, Фотиева услышала весьма убедительные угрозы в её адрес со стороны Ильича.

— Ой, нет! Но что делать?!! — не находила себе места Фотиева.

— Беги и укройся в гальюне, ибо Ильич сейчас нагрянет в каюты, для расправы над тобой! Я его успокою, скажу, что ты, в панике, бросилась за борт, и уже скорее всего находишься на дне, где тебе, якобы, и место! Тебе сейчас главное не попасть под его горячую руку, тем более с огнестрельным оружием! Беги, я тебя прикрою и остужу ему голову, если потребуется, то и холодным оружием! — сказал Яков, указывая взглядом на брошенный на палубе нож судового кока, не менее надёжный в этом деле, чем морской кортик.

Фотиева, не раздумывая, бросилась в гальюнное укрытие. А Яков, не мешкая, зашёл в её каюту и выволок оттуда на верхнюю палубу, набитые церковными ценностями: два саквояжа и рюкзак! Он успел привязать толстой леской этот ценный груз к попавшимся под руку пяти спасательным кругам, как бригантина сильно накренилась, по ходу, на левый борт, что дало возможность Якову соскользнуть по палубе и легко переправиться за борт, вместе с подготовленными к сплаву ценностями. Ильича же крен судна застал в тот момент, когда он, со словами: «сука подкабельно-корабельная, надуть меня решила?! Думаешь я тебе мыльный пузырь — лопну и никаких последствий?! Да ты у меня сейчас будешь пузыри пускать! Занимайся там своим надувательством, раз оно тебе по вкусу…», превозмогая боль в паху, пытаясь идти морской походкой по качающейся палубе, направился было устроить Фотиевой каюк в её каюте. Однако, опасный крен судна кардинально изменил план его действий и быстроту их выполнений. С ловкостью морского краба, Ильич добрался до штурвала судна. Мимоходом, он увидел злорадное для него зрелище — как перекувыркнулась через борт и скрылась в морской пучине Фотиева. Вдохновлённый этим зрелищем, Ильич мощно и радостно крутанул штурвал в противоположную крену сторону, рассчитывая, что это будет сродни повороту колеса Фортуны в лучшую для него сторону — в сторону достижения любимой Елены, а не чуждых ему берегов или морского дна. Но пофартило ему далеко не во всём, ибо бригантину качнуло на правый борт столь сильно, что Ильич, не удержавшись за штурвал, и не устояв на ногах, грохнулся о верхнюю палубу, пробил в ней дыру головой, и, от удара, потерял, по привычке, сознание.

«Вовремя покинул я это злосчастное судно, на котором хозяйничает безнадёжный утопист и взбесившийся позорный волчара — Ильич, а в дерьмовой засаде засела хищная волчица — Фотиева! Да, столь же вовремя я покинул этот плавающий гроб, как прежде своевременно покинул я злосчастный СССР — корабль дураков, идущий безумным курсом большевизма, идеология которого — розовые очки на близоруких глазах недалёких масс! Пусть плыву я не по реке времени, но море времени у меня есть, и на счастливый люгер я попаду, не истратив последней капли сил, попаду — «с корабля на бал»! — подумал Яков, наблюдая, как бригантина, по кривой, разминулась с люгером, и, видя, что на люгере заметили его и сбавили ход.

«Бригантинные морские волчата раньше крыс своё судно покинули, что ж — каждому своё! И хотя креста на мне с юности нет, ибо с юности привык я сам не плошать, на Бога не надеясь, но вот к старости меня к Богу потянуло, даже грешить стало морально трудней! Может это от многолетнего воздействия благодатного климата Капри стал я задумываться о Божьем раю после смерти, и о том, чтобы избежать грозящего ада?!! Были бы Тиберий и Калигула крещены христианами, может быть, их тоже побудил бы Капри к покаянию, паломничеству в святые места и духовному очищению! А вот и Горький и Ильич, видать, ещё до Капри души свои дьяволу продали, как продали, затем, и Святую Русь, так что воздействие Капри на них было столь же эффективным, как мёртвому припарка! А если в душе Ильича что-то и шевельнулось в сторону христианской любви и милосердия, то это, скорее всего, чёртовы шутки и бесовские проделки — их кураж и насмешки — временное благое затишье для грешников, перед адскими страшными бурями и муками продажных душ!» — задумался, было, Яков, отдыхая на «плоту» из спасательных кругов и привязанной к ним ценной клади, и ожидая спущенную с люгера шлюпку. Но тут он почувствовал крепкую хватку на своих ногах, и, оглянувшись, узрел более ужасающую, чем акула или спрут, Фотиеву. Две огромные груди Фотиевой держали её на плаву, будто два спасательных круга. «Такую бабу не утопишь, парафин она, что ли, себе в груди накачала?! Среди морских волн чувствует себя столь же свободно и уверенно, как среди мужиков, или словно пьяный мужик, которому и «море по колено»! — молча, изумился Ильич, и обратился к ней с ехидством: — Мадам, Вы сбились с курса?! Ваш драгоценный возлюбленный Ильич идёт иным курсом, следуйте за ним! А этот балласт Вам только помешает, Вы уверенно держитесь на морских волнах, а с дьявольскими талантами Ильича, легко обойдётесь без церковных ценностей, и обретёте несметную массу «Жёлтого дьявола» — и чёрте где и где угодно!

— Ты ещё скажешь, что заботился обо мне, отправляя в самое безопасное на судне место — гальюн, исходя из того, что говно не тонет, и там есть выход из трудного, как запор, положения! А драгоценности ты, якобы, взял как плату за то, что образумил Ильича! — с саркастической ухмылкой, молвила Фотиева, крепко держа Якова руками за ноги. — Нет уж, милый ты мой, с курса я не сбилась! На черта мне нужен этот, спятивший по своей Ленке, Ильич, когда ты его мне, с лихвой, заменишь, в самом лучшем виде?! Поверь мне, я в тебя по-настоящему влюбилась, после нашей интимной близости в Горках! О, это было восхитительней всех американских горок!!! Я думала, что это так охота пошла на пользу Ильичу, что он так расцвёл: и запах был приятней, и действия гораздо эффективней!! А когда, перед отлётом на Капри, ты сказал, что никому не позволишь себя обвенчать, то я посчитала, что он говорит это для красного словца, ведь Ильич был обвенчан, ради конспирации, с Надькой. Но теперь, милый, всё прояснилось! Я согласна быть твоей гражданской женой! Зато тебя, будь уверен, я выведу, в Палестине, в мировые Мессии!!! Иисус взошёл на Голгофу, а ты взойдёшь на Сион, в качестве Вождя мирового сионизма, сионократии и прочих «измов» и «кратий», заменив их всех культом своей личности, взойдёшь на эту вершину без мук и креста! Все масонские ложи, верными псами, лягут у твоих ног!

Поняв, что, с одержимой бесами или паранойей, Фотиевой спорить бесполезно, Яков постарался её успокоить, тем более что смертных грехов на душу брать больше не хотелось, а желание смыть их покаянием оставалось.

— Я не думаю, что ты — непотопляемое дерьмо, ибо видно, что ты неплохо держишься на воде, будто на водах Мёртвого моря, за счёт своего бюста, то ли дутого, то ли с парным молоком! Но не держи меня за ноги, я никуда не убегу, а шлюпка с люгера сама нас подберёт. На этом «Морском ангеле» сам Бог велел нам плыть к Святой земле!

— Я не держу, а во всём тебя поддерживаю, мой милый! — воскликнула Фотиева, легко приподнимая Якова над плотом, желая этим продемонстрировать, что она — его надёжный оплот, а не этот плот.

— В твоих руках хорошо, но на «Морском ангеле» мне добраться до Палестины — удобней! А ты — ангелом хранителем могла бы плыть рядом с судном, а то ведь, по опыту моряков, женщина на корабле — к беде! — постарался шуткой отделаться от Фотиевой Яков.

— Ни бригантина, и ни люгер — это не корабли, а корыта! Смена же старого корыта на новое, для бабы — в самый раз! Правда, ещё неизвестно, доставит ли этот люгер нас в Палестину, за часть ценностей, или поступит с нами по-пиратски! «Пошутить» над нами, как «Весёлый Роджер», могут и без «Весёлого Роджера» на флаге! — чёрным юморком, грустно пошутила Фотиева.

— Там мои люди, и в них я уверен! — серьёзно отреагировал Яков.

— Вот и чудесно! Не было бы счастья, да несчастье помогло! — обрадовалась Фотиева такому повороту событий.

На подошедшей шлюпке, за вёслами сидели шесть матросов, а в центре её стоял улыбающийся Аристотель Онассис, в белой рубашке, модных, в ту пору, коротких штанишках «Капри» и белых парусиновых туфлях.

— Добро пожаловать, Яков! Ты такой видный человек, что я разглядел тебя даже без бинокля или подзорной трубы, когда ты отчалил от бригантины! И вот, поспешил тебе навстречу! — проявил неподдельную радость от встречи Аристотель, помогая Якову подняться в шлюпку. Матросы же, между тем, втащили в неё Фотиеву и плот.

— Я тоже разглядел тебя издали, Аристотель, ведь даже рыбак рыбака видит издалека, и при дальнозоркости, и при близорукости, и при нормальном зрении, без очков, биноклей, подзорных труб, телескопов. А такие ангелы-орлы, как мы, и подавно! Даже в сумерках, ибо мудры как совы! — улыбнулся Яков.

— А в бинокль я заметил на бригантине какой-то бардак. Какие нужно решить проблемы? — осведомился Аристотель.

— С проблемами команды бригантины пусть парятся карабинеры, а вот нам, с дамой, нужно попасть в Палестину, — ответил Яков.

— С этим нет проблем! Я и моя команда рады составить вам, в этом, компанию! Я иду из Корсиканского Аяччо в Пелопоннесский Каламе, и хотел, по пути, завернуть на Капри, для встречи с тобой, но вот пофартило встретить тебя подальше от карабинеров! Если ты не против, то сбросим груз в Каламе, а оттуда дойдём до Палестины.

— Это по пути, так что в счастливый путь! — согласился Яков, не возразила и Фотиева.

— Древний Аристотель сказал, что правильность пути определяется счастьем идущего по нему. Но, в отличие от него, я имею такого дорогого друга, истины которого делают меня всё богаче и богаче! Я счастлив, идти твоим бесконечно правильным путём, бесценный мой друг и учитель — Яков! — глубокомысленно произнёс Аристотель то, что в других устах и для другого, прозвучало бы как явный подхалимаж.

Вскоре, люгер «Морской ангел», с вновь прибывшими, отнюдь не ангелами, «упорхнул» на крылатых парусах, курсом на вполне земной портовый город Каламе.

А в это время, бригантина «Морской волк» рыскала где-то между Сицилией и Сардинией.

Когда Ильич очнулся и вытащил голову из дыры в палубе, то от красоты увиденного зрелища его охватил восторг такой же силы, какой бывает у человека, попавшего из захолустной дыры в прекрасный город, с витринами зеркальными, с гирляндами огней! Он увидел небо усыпанное звёздами, которые отражались в морской воде, вокруг судна — куда ни глянь.

«Здесь не только небо в алмазах, но и море! Воистину, здесь море величайшей красоты!» — подумал Ильич. Ему, вдруг, показалось, что он летит на звёздном корабле, среди звёзд, в глубинах космоса. Ведь отнюдь не морские звёзды, а космические, кружили ему голову своим чарующим великолепием. Память о прекрасной Елене у него, от перенесённого удара, временно отшибло. Трупы капитана и его помощника выбросило, при качке, за борт, и поэтому ничто не портило Ильичу впечатление от увиденного, и он долго любовался завораживающе-прекрасным зрелищем, и чувствовал себя весьма комфортно. Ветерок дул слабый, бригантину слегка покачивало, как люльку с младенцем, штурвал немного вращался туда-сюда.

«Какой умный звездолёт! Сам корректирует курс своего движения! О, это отнюдь не корабль дураков!» — не поскупился на похвалу Ильич. Но уже через час, поднявшийся сильный ветер и взошедшая полная луна, странным образом, несколько оживили его память и пробудили иное воображение. Ему привиделась Елена, бегущая по волнистой лунной дорожке, искрящейся на воде. Светлый образ любимой Елены, казалось, указывал судну курс движения. Завороженный этим зрелищем, Ильич взялся за штурвал, стараясь вести судно по лунной дорожке, вслед за любимой. Сама природа сопутствовала ему в этом: ветер дул в этом направлении. Когда же на фоне диска луны появлялось очертание птицы, ему казалось, что это воплощение Елены, указывающее ему верный курс к милой на Капри.

— О, моя ласточка! Ты мне дороже всех итальянских ласточкиных хвостов Московского Кремля, ибо он столь же нужен мне без тебя, как Менелаю нужна была бы Троя без Елены. А Лида для меня совсем не то, что Леда для Зевса, я бы Лидку сейчас не то, что в образе лебедя, но и в образе осла трахать побрезговал! О, моя голубка мира! Ради тебя я готов отменить запланированную Вторую мировую войну! Ради тебя, моя пташечка, я дам отбой Адольфу, Бенито и Иосифу! Ты, для меня, вернее путеводных звёзд, точнее любого компаса!! Как прекрасен твой маскарад! Мы обоснуемся в Венеции, где ты затмишь всех на карнавале-маскараде! А с Надькой и Лидкой я проступлю так же, как поступил Коммод со своей женой Криспиной и сестрой Луциллой: сослал на Капри, а оттуда отправил к праотцам! Твой дух и сила твоей любви ведут меня путём праведным, как некогда Бог вёл сынов Израилевых, в образе столпа облачного и столпа огненного, но, в отличие от сынов Израилевых, я ни разу не отрекусь от тебя! О, Елена — моя ты Селена!! О, Богиня, Богиня луны!! — рождались в голове Ильича мысли, видения и психические ассоциации. — Е-е-е-ле-е-е-на-а-а-а Ле-е-е-ни-и-и-на-а-а-а мо-о-я-а-а-а!!! А-а-мо-о-ор, а-а-мо-о-ор, а-а-мо-о-ор!!! — издал он страстный вопль, в сильнейшей экзальтации. Но ничто не вечно под луной! И, вскоре, чарующе-волшебный гипнотический лунный свет освободил мысли и чувства Ильича от любовных оков, усыпив его и наполнив его душу сновидениями и иными мыслями. Ильичу снилось, что он управляет всем Земным шаром, посреди мириад звёзд, как и следует ему — Есенинскому «Капитану земли»! Снилось, что он, чертовски ловко, катит этот Земной шар по Млечному пути — светлому пути коммунистического счастья, а отнюдь не так, как жук скарабей катит свой навозный шар, дабы его закопать и поедать. Но не обошлось и без неприятного сновидения, когда он увидел государственный корабль — СССР, болтающийся, как говно в проруби, в море социальной утопии, которое грозило раскинуться широко и отправить этот корабль в кругосветное плавание. Сумасбродный революционный ветер, зародившийся в головах большевиков и исторгаемый вон, то через их рты, то через их задницы, крепко «надувал» государственные паруса, в образе рабоче-крестьянских масс и прослоечной советской интеллигенции! Но, в отличие от Зевса, родившего мудрую Афину-Палладу из головы, при помощи «трепанации черепа», генсек Сталин рубил не свою голову, а чужие, но ничего мудрого из них не рождалось! Зато, нет левого полушария мозга — нет правого уклона; нет правого полушария мозга — нет левого уклона и детской болезни левизны в коммунизме! А нет вовсе мозга — нет центризма, нет головных болей и мучительной памяти, можно смело двигаться вперёд — по кругу, задницей чуя близкую цель! Тех, кто говорил, что от такого ветра массы спятили и это их Ахиллесова пята, того этой пятой безжалостно попирали. Но такие пророческие сновидения у Ильича были редки, а, в основном, лунный свет наполнял душу Ильича чувством упоительной, хмельной радости и морфийного покоя. Лунный свет — отражённый свет солнца, искажающий направление движения Ильича к источнику «светлого счастья завтрашнего дня», прозрачно-золотой и обманчивой дорожкой струился во мраке грозных волн, а полная луна имела над ним чарующую власть, как над «лунатиком», как лунный серп над покорным мусульманином! Но и ветер, и луна заставляли его двигаться не одного, а вместе c судном. Во сне Ильич «вспомнил», что по зороастрийскому гороскопу, он, якобы, дельфин, и ему приснилось, что он сам, в образе дельфина, мчится в океане блаженства, за стаей золотых рыбок. Но вот психика Ильича выдала новую порцию «чудес»: Ильичу почудилось, что он слышит серенаду голоса Елены, и привиделось, что он рвётся к ней, с пылом цербера, продираясь, сквозь все химеры сновидений и мусорные кучи проблем! Нервная система великого сомнамбула не выдержала такого апогея чувств, и он, повиснув на штурвале, погрузился в летаргический сон. В это время, по небу пронеслась грозовая туча, а на мачтах бригантины зажглись голубые огни святого Эльма. Судьбоносный ветер надувал паруса Ленинской бригантины, само Провидение прокладывало курс его судна, через Гибралтарский пролив и далее. Триумфальное шествие Ильича, сквозь огонь, воду и медные трубы, продолжалось и в летаргическом сне, где виделась ему Луна, «лунные моря» которой походили то ли на буревестника, то ли на летучую рыбу, указывающую направление пути бригантине.

Примечания

1

деятельность организации запрещена в РФ