Ангел

Ганс Христиан Андерсен, 1875

«Жизнь моя – настоящая сказка, богатая событиями, прекрасная! Если бы в ту пору, когда я бедным, беспомощным ребенком пустился по белу свету, меня встретила на пути могущественная фея и сказала мне: „Избери себе путь и цель жизни, и я, согласно с твоими дарованиями и по мере разумной возможности, буду охранять и направлять тебя!“ – и тогда жизнь моя не сложилась бы лучше, счастливее, разумнее. История моей жизни скажет всем людям то же, что говорит мне: „Господь Бог все направляет к лучшему“» (Г. Х. Андерсен «Сказка моей жизни»). Свет присутствия Божия, тепло истинной веры наполняют все творчество Ганса Христиана Андерсена. Ребенок, которому в детстве читали сказки Андерсена, сохранит радость встречи с этим удивительным миром на всю жизнь; взрослый человек, перечитав эти сказки, удивится, насколько правдивы и глубоки законы доброго сказочного мира, где, действительно, «Господь Бог все направляет к лучшем». К 200-летию со дня рождения Ганса Христиана Андерсена

Лен

Лен был в полном цвету. Его прелестные голубые цветочки, как крылья мушек, покачивались на своих стебельках. Их согревало солнце, поливали тучки, и они чувствовали себя счастливыми, как дитя, которое мать умывает и целует. Как дитя, так и цветы только выигрывали от нежной ласки.

— Говорят, что я очень хорош, — размышлял лен. — Я вырасту высоко-высоко, и из меня выйдет славное полотно. Я счастлив: счастливее всех на свете! Я пользуюсь прекрасным здоровьем, и у меня блестящая будущность. Лучи солнца ласкают меня, а дождь обмывает. Да, я неизмеримо счастлив!

— Ну, ладно, ладно, — возразили на это жерди изгороди. — Ты вовсе не знаешь жизни, а мы-то уж чего-чего не переиспытали.

Они затрещали и жалобно запели:

— Крак, крак, всему конец приходит!

— Не скоро еще, — беспечно отвечал лен. — Смотрите, какое чудное утро: солнце светит, дождичек освежает, и я расту да цвету. Очень мне хорошо живется.

Но в одно прекрасное утро пришли какие-то люди, взяли лен за чуб и повытаскивали его вместе с корнем. Сперва положили в воду, словно хотели утопить, потом в жаркую печь, как будто собирались сжечь; словом, жестокость следовала за жестокостью.

— Нельзя же беспрерывно блаженствовать, — думал лен, — надо и пострадать. Путем страдания приобретается опытность.

Но страдания все усиливались. Лен мяли, трепали, чесали, потом привязали к самопрялке и фррр… закрутили до головокружения.

— Я слишком наслаждался жизнью, — размышлял лен, когда нитки наматывали на шпульки. — Ведь и минувшее счастье надо ценить.

Поставили став и соткали холст. Прекрасное вышло полотно, 40 аршин в куске.

— Удивительно, как хорошо все кончилось, — философствовал лен. — А эти жерди все пели: крак… Я начинаю новую жизнь. Конечно, я претерпел немало, но зато как я теперь счастлив; я тонок, мягок, бел. Положение растения, даже цветущего, гораздо хуже. О нем никто не заботится, и оно не знает иной воды, кроме дождевой. Теперь же, напротив, каждый день девушки меня переворачивают и поливают из лейки. Экономка священника сказала в честь меня прекрасную речь, красноречиво доказывая, что лучшего холста нет во всем приходе. Как же мне не чувствовать себя счастливым.

Выбеленный холст снесли домой и стали кроить. Резали, резали без конца. Потом стали колоть иголками. Это было не особенно приятно, но зато вместо одного куска очутилось 12 славных рубашек.

— Только с сегодняшнего дня я чувствую, что кое-что значу, — размышлял лен. — Моя судьба благословенна, потому что я полезен. Только при подобном сознании можно быть довольным самим собой. Нас двенадцать штук, но мы составляем одно целое, т. е. дюжину. Какое блаженство!

Прошло несколько лет — рубашки износились.

— Все должно иметь конец, — говорила каждая штука. — Мы бы не прочь послужить еще, но нельзя же требовать невозможного.

Рубашки превратились в тряпье, которое попало на бумажную фабрику. Тряпье рубили, крошили, перетирали, варили. Оно думало, что тут ему и конец. Вдруг… О восторг! О блаженство! Оно превратилось в великолепную белую бумагу.

— Мне положительно везет, — сказала бумага. — Я получаю значение, какого никогда не имел лен. На мне будут писать и чего только не напишут.

И на ней писали прекрасные рассказы, а те, которые читали их, становились умнее. Бумага чрезвычайно гордилась своим успехом.

— Мне и во сне не снилось такой чести, когда я, в виде льна, росла на поле и любовалась своими голубыми цветочками. Могла ли я угадать, что со временем буду служить для удовольствия и назидания людей. Свежо предание, а верится с трудом. Богу известно, что я не гналась за величием. Отдаваясь течению, я постепенно возвышалась и вот достигла того, чем я теперь. А жерди-то, жерди, которые напевали, что всему бывает конец. Мое положение, напротив, все улучшается и делается более и более блестящим. Теперь, вероятно, мне придется обойти весь свет, чтобы все могли прочесть то, что на мне написано. Прежде меня украшали голубые цветочки, теперь украшают великие мысли. Судьба моя беспримерна.

Но бумаге не пришлось гулять по свету. Ее отослали в типографию и напечатали на ней книгу в несколько тысячах экземплярах. Книга принесла удовольствие и пользу тысячам людей, что не могла сделать бумага, потому что, путешествуя по свету в одном экземпляре, она скоро бы истрепалась.

— Это вполне правильно, — рассуждала бумага. — Как это подобная мысль раньше не пришла мне в голову. Оставаясь на месте, я буду пользоваться уважением, как престарелый дедушка. На меня первую вылилось вдохновение автора, я первая закрепила его мысли, мне и следует оставаться на месте, а книги пусть гуляют по белу свету. Их назначение прекрасно, но я и своим довольна.

Бумагу положили в конверт и сунули на полку.

— После работы хорошо и отдохнуть, — подумала она. — Уединение помогает познавать самого себя. С сегодняшнего же дня я начну изучать то, что во мне содержится, и таким образом мое развитие быстро подвинется вперед. Что-то мне предстоит еще? Я, наверно, буду идти вперед, так как ничто не стоит на месте.

Прошло несколько времени, и рукопись решили сжечь. Неудобно было продать ее колбаснику или мелочнику, чтобы в нее завертывали колбасу и масло. Дети прибежали посмотреть, как будет гореть бумага и как потом, когда она сгорит, запрыгают искорки, словно перегоняя друг друга, и затем начнут гаснуть одна за другой.

Весь пакет сразу бросили в камин. Ух, как он вспыхнул! Пламя поднялось до такой высоты, до какой никогда не достигал лен со своими голубыми цветочками. Перед ярким пламенем стушевалась белизна холста и бумаги. Все буквы на одну секунду сделались красными и в виде огненных языков улетели в трубу.

— Я поднимаюсь к небу, — говорил голос в пламени, и казалось, что тысячи голосов сливаются воедино.

Пламя улетало в трубу, и в нем кружилось множество существ, невидимых для человеческого глаза. Их число равнялось числу голубых цветочков на льну. Они-то и прыгали в виде красненьких искорок по пеплу сгоревшей бумаги. Дети смотрели на гаснувшие искры и напевали: крак!.. точь-в-точь как жерди. А маленькие существа говорили:

— Неправда; не конец это, а начало. Оно лучше всего остального.

Дети не могли слышать этих слов и не могли их понять. Да это вовсе и не нужно.