Пепельный город. Отголоски прошлого

Владимир Табаков, 2019

Люди – упрямый вид, никак не хотят умирать. На пепелище старого мира родились новые цивилизации. История ушла на новый виток. Расстояния вновь стали расстояниями, а путешествия между городами – опасными предприятиями. Так что случилось с миром? Никто не знает, а те, кто знают, об этом не расскажут. Да и не имеет это особого значения для живущих ныне людей. Наследникам старого мира нет дела до истории и правды, которую та скрывает. Гибель цивилизации не стала уроком для человечества, и еще не успели зажить старые раны, как правители новых государств затеяли новую игру за власть.Содержит нецензурную брань.

Пепельный город. Отголоски прошлого

I

— Тащите его в яму, мужики, — выкрикнул усатый городовой, — Добегался, Ванька, говорили тебе, не лазай к дочке коменданта, аж нет, упертый баран. Теперь запорют тебя до смерти, дурака.

— Да не запорют, дядь Вась, не боись, не положено. Да и Верка сама знаете…

— Всем не положено, а кому-то и положено, — пропыхтел Василий, поднимая тяжелую дубовую решетку, посеревшую от времени, — Давайте его вниз! У нас скоро смена, пусть у Богдана теперь голова о нем болит.

«Суд объявили на удивление быстро, через два дня. Люди обычно месяцами в яме гниют, а тут такая расторопность и судья ненароком оказался в нашем поселении — Сорокино городище, что в ста тридцати километрах на восток, от столицы Светлого града. Да и плевать! Обидно только, что так глупо попался, год к Верке ходил, а тут… Знал бы ее батя, какая дочь бл…дь прожженная…», — думал Иван сын кузнеца, сидя на сырой холодной земле. Сквозь решетку вниз струйками стекала вода, и если шел дождь, то дно ямы превращалось в грязную лужу.

Кормили заключенных скудно, да и незачем, все равно конец незавидный, иногда и от голода подохнуть не худший исход. Кроме меня, в яме сидел местный пьянчуга — Семен, что был конюхом коменданта. Нажрался, скотина, да в белой горячке забил жену до смерти. Он все на бесов валит, но судье-то все равно, повесят теперь. С ним даже такому, прелюбодею и развратнику, говорить противно, вот и сидим по углам второй день, смотрим друг на друга волком.

Утром, еще в сумерках, двое стражников откинули решетку и опустили вниз лестницу. «Выходите, лиходеи!» — прикрикнул старший.

— Борис, давай в цепи их, да побыстрее, достопочтенный судья уже ждет.

— Делаю, — нехотя, с ленцой произнес второй городовой, застегивая тяжелые, чугунные кандалы на руках и ногах заключенных.

До «центрального дома», как называли построенное еще в незапамятные времена, трехэтажное здание, где размещались городские власти, нотариусы, а заодно и канцелярия судьи, было пять минут неспешным шагом. В сопровождении четырех конвоиров, подгоняющих пинками, задержанных провели мимо площади, на которой плотники заканчивали сбивать эшафот. Вокруг уже топталась толпа зевак, жаждущих зрелищ. Судя по виду отдельных индивидов, собрались они еще с вечера, и отмечать сегодняшнюю казнь начали уже тогда.

— Пьяницу первого! — скомандовал судебный секретарь, вышедшей в коридор встречать нашу процессию.

— Да, господин, — ответил сонный конвоир и отстегнул оковы конюха.

В зале он провел минут десять, отрывки приговора Иван слышал через дверь. Если коротко, судья выслушал коменданта и, приговорив Семена к виселице, объявил перерыв на чай. Бледного, еле волочащего ноги Семена, вывели из зала. Тот самый сонный городовой сноровисто снял сапоги с несчастного и затолкал их под деревянную лавку. Ивана передернула мелкой неприятной дрожью. «Это за убийство, понятное дело, смерть, тут не поспоришь, за походы по девкам лишь высекут», — успокаивал себя парень.

Он сидел на лавке в ожидании своей участи, как толпа на улице загомонила, послышался свист и выкрики с оскорблениями и проклятьями в адрес конюха. В тот момент к горлу подступил комок, вроде и другого человека на смерть ведут, да и заслужил он, но все равно кровь в жилах стыла.

Через несколько минут все было кончено, под аплодисменты зрителей палач выбил табурет из-под ног Семена. Разгоряченные люди, не желая расходиться, начали требовать продолжения представления. Угомонил их один из городовых, приложив самого буйного из зрителей прикладом ружья, только после этого свист и гомон стихли.

Ивана провели в комнату и усадили на скамью. Когда после перерыва в зал вошел достопочтенный судья Евстафий Петрович в сопровождении коменданта Азарьева, конвоир дернул парня за шиворот, да так, что швы на рубахе затрещали. Судья поднялся по ступенькам, сел за стол и пристально уставился на подсудимого уже заблестевшими от чая глазами.

— Так это же Ванька — егерь! — Удивлено воскликнул он, и вопросительно посмотрел на Азарьева.

— Он, Евстафий Петрович. Собака, дочку мою соблазнил, растлил и опорочил, — добавил печальные нотки в голосе комендант.

— Да будет тебе, Геннадий, у нас тут суд, закон, справедливость, а ты сразу… собака.

— Евстафий Петрович…

— Обожди, обожди, — вальяжно подняв ладонь, произнес судья, — Дело по преступлениям Ивана сына кузница Игоря от 3 мая 134 года в Сорокином городище объявляю открытым. Иван, ты признаешь свою вину?

— Не признаю, Евстафий Петрович.

— Каков наглец, как по девкам бегать, так он…, — судья сделал паузу, задумавшись о чем-то своем, — Так, кто там свидетель?

В зале наступила тишина, комендант склонился над судьей и начал что-то шептать ему. Евстафий Петрович периодически кивал, хмурил брови, а после, отодвинув в сторону Азарьева, вынес вердикт, — Именем Северного Союза признаю обвиняемого виновным! Учитывая отрицательную характеристику от городской администрации, приговариваю тебя, Ивана сына кузница Игоря к десяти годам на галерах, чтобы искупал ты вину свою трудом на благо нашего славного государства.

Огласив приговор, судья схватил под руку ухмыляющегося Азарьева и увлек его за собой в соседнюю комнату. «Пошли чай пить, не иначе», — подумал Иван. Развить мысль ему не дали городовые, подхватившие под руки. Они ловко нацепили кандалы и под расстроенные взгляды жителей, ожидавших вторую казнь, отволокли парня назад в заточение.

Три дня в одиночестве на дне холодной, сырой ямы на гнилом хлебе и воде, тянулись бесконечно долго. И когда, наконец, решетку отворили, Иван буквально взбежал вверх по лестнице, и это несмотря на упадок сил.

Его заковали, всунули в руки завернутую в лоскут холщевой тряпки буханку и половинку головки сыра, усадили в телегу, не забыв, естественно, забрать сапоги. Помимо возницы, заключенного сопровождал городовой Егор — молодой рыжий парень. Он поначалу побаивался Ивана, а на второй день, осмелев, начал расспрашивать. Больше всего его интересовали подробности «преступления». Он все никак не унимался, раз за разом переспрашивая: «Ну как там Верка, а?», — потом начинал канючить, требуя подробностей. Приходилось рассказывать раз за разом одно и то же, а конвоир сидел с блаженным видом и раскрытым ртом, разве что слюну не пускал. И так пять дней, с короткими перерывами на постой и смену лошадей. И, конечно, когда проезжали деревню Озерцы, ближайшее к Сорокиному городищу «гиблое» место, все молчали. Возница, древний дед Федор, постоянно крестился и шептал себе под нос молитву. Тогда как, на других отрезках пути он постоянно отрывался от поводьев, оборачивался и начинал крыть двух «извращенцев» благим матом.

К вечеру пятого дня на горизонте показался вал поселка Липки. Рыбацкая деревушка имела печальную славу по всему государству и о ней хоть раз, но слышал каждый. Даже матери пугали своих непослушных детей, приговаривая: «Будешь плохо себя вести, заберут тебя в Липки». Сам поселок был непримечательным, унылым и очень бедным поселением, и жил не столько за счет промысла, сколько за счет военной базы флота и обслуживания гарнизона, расквартированного там. В центре был отстроен острог, где размещалась ставка флота, а подвалы были превращены в тюрьму, поговаривали, одну из худших в стране. Людей, то есть заключенных, здесь не жалели, только каждый десятый возвращался с галер живым. Фактически, отправив сюда, несчастного приговаривали к смерти, только медленной и мучительной.

Телега вкатилась в ворота гарнизона и Егор, спрыгнув на землю, убежал в одноэтажную постройку без окон, грубо сколоченную из бревен, над дверью которой висела табличка «начальник караула». А дальше уже ставший привычным церемониал: одни кандалы сняли, другие навесили и в сопровождении двух военных в синих морских жакетах с белыми нашивками на рукавах повели, как они выразились в карантин. Что это такое, выяснить так и не удалось. По пути из-за угла выскочил мужичок в затертом темно-сером костюме с заплывшими глазами и багряным лицом с выступающими на носу и щеках сосудами. Он подбежал и обдал Иван и служивых, исходившим от него ароматом перегара.

— Та-а-к, а это у нас что?

— Вячеслав Дмитриевич, новый заключенный, сопровождаем в карантин, — вытянулся по струнке и отрапортовал один из конвоиров.

— Карантин? Зачем карантин? Нет, хлопцы, давайте его сразу на «Гонца», у них от тифа еще семеро гребцов померло. Людей, знаете ли, не хватает, — озадаченно произнес мужик, потирая ладонью оплывшую щеку.

— Вячеслав Дмитриевич, не положено, — виновато склонив голову, ответил солдат.

— Кем не положено? А ну быстро этого на корабль, а то самих в гребцы определю.

— Так точно! — козырнул конвоир и, толкнув Ивана в плечо, повел в противоположную сторону к пристани.

Вдоль уходящих на добрую сотню метров в залив пирсов стояли пришвартованными несколько десятков судов, и не меньше находилось на рейде. Тут были и военные бриги, с пушками по бортам, и торговые баркасы и даже пароход, хотя Иван мог и ошибиться, раньше он их не видел. Знал, что есть такие, что без парусов по морю ходят, а вот видеть даже на картинке не приходилось. В дальнем углу пристани пристроились три галеры. Приблизившись к ближайшей, один из солдат закричал:

— Эй, на борту, принимай пополнение!

По сходням на пристань сбежал высокий очень бледный парень. Даже волосы его были белыми, и именно белыми, а не седыми или светлыми. Он подошел, посмотрел на узника, затем схватил мощной ручищей за нижнюю челюсть, вывернул голову в сторону, да с такой силой, что Иван и сделать бы ничего не смог.

— Зубы нормальные, с виду здоров, беру. Давайте акты.

— Так нет актов, — ответил солдат.

— Как нет?

— Не оформили его, Дмитрич на полпути нас остановил и приказал сюда вести, наорал опять.

— С похмелья, что ль? — усмехнулся моряк.

— А когда он не с него-то был. Либо пьяный, либо с бодуна, — сплюнул себе под ноги солдат.

— Раз Дмитрич, тогда так возьму, только к следующему нашему приходу документы составьте, а то Лешка-разбойник так и помер неоформленным.

— Так сделаем, Карлуш, не переживай, мы и сами не рады, ну что тебе объяснять, сам Дмитрича знаешь…

— Знаю, потому и беру.

— Тебе, может, помочь?

— Не… идите, сам справлюсь, — махнул рукой моряк, а затем он схватил цепь, которая смотрелась в его огромном кулаке тонкой веревочкой, и потянул парня следом за собой на борт.

— Тебя как звать, каторжанин? — его слова звучали немного странно, растянуто.

— Иван.

— Ты латинский изучал, Иван?

— Как все, учил в церкви, — удивленно ответил он. Латинский сейчас все знают, как без него, не укладывался у Ивана в голове странный вопрос моряка.

— Хорошо, что знаешь, тогда пойдешь к пруссакам работать, они по-русски совсем никак, — Казимир! — крикнул он стоящему на носу русому мужику с не единожды переломанным носом, на шеи которого висел свисток, — Определи новичка в первые ряды, или к Святоше посади, или лучше… к Астору, а тот старый совсем сдал, еле руки поднимает, — Казимир кивнул, и молча, перехватив цепь у беловолосого, потащил Ивана вниз. Тяжелой рукой он опустил его на лавку рядом с худым стариком с потухшим взглядом и лицом, не выражающим эмоций.

— Руки вытяни! — выкрикнул Казимир, а затем продел через кольцо в кандалах толстую цепь. Протащил ее через проушины в лавке и в полу, а затем навесил замок, — Слушай внимательно! Теперь ты здесь гребешь, спишь, ешь, срешь. Надо грести ночью — гребешь, грести сутки — опять гребешь. Если не гребешь, то не ешь, начинаешь шуметь, получаешь по тупой башке, — для закрепления материала моряк размахнулся и опустил огромный кулак Ивану в грудь. Не улетел с лавки он только потому, что был прикован цепями. После столь сильного удара, парень еще час не мог прийти в себя, казалось, что по груди проехала груженая телега. Чуть очухавшись, он оглянулся по сторонам, вокруг находилось человек сорок, все усталые, высохшие, скрюченные. Казалось, из людей вытянули жизнь, оставив только скелеты с натянутой поверх кожей. «Какие тут десять лет, неделю не проживешь», — подумал он, поглядывая по сторонам. Еще внизу было тяжело дышать, возможно, это только казалось и всему виной полученный удар. Мало того, что сам воздух был спертый, так еще этот устойчивый неприятный запах, нечто среднее между ароматами пота, дегтя и мочи.

Долго скучать не пришлось, вниз спустился уже знакомый Казимир. В этот раз в руках он держал плеть. Пройдя мимо рядами гребцов, моряк остановился у самого носа и заорал так, что в ушах зазвенело: «На весла, псы!». Ивану оставалось только повторять за остальными, монотонные движения. Казимир периодически «приободрял» гребцов своеобразным способом: то плетью, то криками. Процесс явно доставлял ему удовольствие. Сидевший рядом сухой старик обладал не дюжей силой, иногда Ивану казалось, что он только мешал отточенным движениям товарища по несчастью.

Сосед за все время не произнес ни звука, только громко отрывисто дышал: вдох — висло назад и вниз, выдох — висло вверх и вперед. И так до тех пор, пока надсмотрщик не дал команду: «отбой». Невольные синхронно подняли весла, сдвинули их к центру, подсунув концы под деревянные дуги, и зафиксировали в таком положении.

Галера шла на парусах. Ее нос то подкидывало вверх, то бросало в сторону. Внизу было хорошо слышно, как волны разбивались о корпус судна. Иногда через отверстия для весел в бортах, в трюм заливалась морская вода. Для себя Иван выявил закономерность, что когда качка прекращалась, приходил Казимир, и все налегали на весла. Так что парень даже полюбил волнения на море и ждал их, как дети ждут подарков ко дню рождения.

Иван старался считать дни, но быстро сбился. Здесь, в трюме всегда сумерки. Раз в день узников по очереди отстегивали от «рабочих мест» и выводили на палубу для, так сказать, справления естественных нужд. Обычно это происходило вечером, когда солнце было у самой линии горизонта. Это были те единственные моменты, когда можно было хоть чуть-чуть размять ноги и спину. От постоянного сидения на жесткой лавке сводило ноги, и каждый поход на палубу сопровождался неприятным покалыванием по всему телу. Но даже так это действо было всегда желанным и единственным развлечением арестантов.

Когда Иван думал, что хуже, чем в яме кормить просто невозможно, он сильно ошибался, на галере давали «суп». Именно так Казимир называл жидкую бурду из едва теплой морской воды, требухи и костей, которую получали гребцы два раза в день. За удачу считалось, когда в миску попадала рыбья голова, там можно было наковырять хоть немного мяса. В таких случаях все обитатели трюма смотрели на счастливца с завистью и ненавистью в глазах одновременно. Ивану так пока и не повезло.

Каждый день был похож на предыдущий, время словно боялось спускаться в темное нутро невольничей лодки, все происходило размеренно и неторопливо. После первого плаванья, которое, по подсчетам Ивана заняло девять дней, двух гребцов отцепили, подняли наверх и больше их никто не видел. Пока галера стояла в порту, рацион урезали вдвое и кормили только раз в день. На палубу больше не выводили, а спустили вниз десяток жестяных ведер. К концу дня находиться внизу было невыносимо, даже Казимир перестал спускаться, а отправлял парнишку-юнгу, чтобы тот раздал дневную порцию баланды. К слову, за все время плаванья и стоянки в порту ни сосед Ивана, никто другой не проронили ни слова. Когда парень набрался смелости и обратился с простым «привет» к старику слева, тот испуганно спрятал взгляд, отвернулся и уперся лбом в деревянные доски борта.

За три дня в порту Иван слушал, как разгружали лодку, потом загружали, как кричал на палубе Казимир. Один раз удалось подслушать его разговор с кем-то из портовых служащих. Говорили они быстро на латинском. Парню приходилось напрягать слух, чтобы уловить суть разговора, в тот момент это казалось чем-то очень важным и даже жизненно необходимым. Он выхватывал слова, складывал их во фразы, прокручивал в голове. Возможно, подсознательно Иван хотел уцепиться за кусочек той старой жизни, чтобы не сойти с ума. Вспомнить, как это было, а было-то совсем недавно, недели две всего прошло, а кажется, что вечность.

Такой важный для него разговор был простой болтовней. Человек из порта спрашивал, как прошло плаванье, потом жаловался на холодные ветра и рассказал, как он ждет, когда закончится контракт, и он вернется в родное село. Сначала Казимир отвечал коротко, без особого желания, но потом его как прорвало. Он начал изливать душу про то, какое тяжелое плаванье, что ему дали не гребцов, а кучку покойников, о том, что капитан идиот, если хочет идти вдоль берега на запад к «Березовой заставе» именно сейчас, весной, когда у побережья особенно активны банды дикарей. Собеседник соглашался, временами подтверждая слова моряка, иногда добавлял что-то от себя, несущественные детали. Когда речь зашла про нападения, то портовый служащий с упоением начал рассказывать историю, как появилась в округе банда саамов, чуть ли не полторы сотни рыл, да еще и пушки у них есть, на северные деревни и дозорные посты нападают, живых не оставляют и управы на них нет. В конце рассказа послышался смешок Казимира, на нем-то разговор и прекратился. Все вернулось на круги своя: жуткая вонь, скрип балок, унылое сопение гребцов. Гребцы вернулись к своей «работе», а Казимир к своей. Вновь узники гребли, а он орал, размахивая плетью. Кормить начали два раза в день, и на палубу выводить по вечерам. Иван никогда не представлял, как может пьянить свежий воздух, после безвылазного трехдневного нахождения в душном, смрадном трюме. И картинка вокруг изменилась, если раньше, куда ни кинь взор, везде была вода, то теперь с правого борта можно было наблюдать за неровным темным, вырывающимся из безжалостных морских глубин, берегом. Эти мимолетные мгновения пробуждали внутри что-то теплое, зарождали надежду.

Иван уже перестал считать дни, по его прикидкам это был двенадцатый день плаванья. Узники мирно спали, когда послышался треск и звуки свистка. Все повскакивали, вниз вбежал Казимир и заорал благим русским матом. Гребцы подхватили весла и приступили к работе. Надзиратель не успокаивался, носясь из стороны в сторону и раздавая удары плетью. «Живее, свиньи!», — орал он, за этим следовал очередной удар и снова крик. С палубы начали доноситься раскаты выстрелов, а по правому порту глухим стуком били пули тех, кто стрелял по галере с берега. Следом что-то громко бухнуло, били из чего-то крупного. Тут же в памяти Ивана всплыл подслушанный разговор про пушку и на секунду его охватил необъяснимый ужас. Страх отступил, и в голове появились злорадные мысли, что помрет не только он один, но и его мучители. Парень посмотрел с улыбкой на взмокшего Казимира, когда сверху начали доноситься вой и стоны. Кто-то громко и отчетливо прокричал «Мачта!», и от тяжелого удара заскрипело все судно. Последовал второй выстрел, снаряд пробил борт, разметав в стороны тысячи щепок и то, что осталось от гребцов, сидевших в том месте, куда пришлось попадание. Металлический аромат крови и пороха перебили все другие запахи трюма. Не давая пленникам очухаться и испугаться, третий снаряд разорвал борт и со свистом пронесся у самого носа. Последнее что Иван увидел, было недоумевающее лицо надзирателя, с вонзенной в щеку щепой. Насладиться зрелищем парень не успел, по затылку его ударило чем-то тяжелым, он улетел головой вперед, прямиком в толстенную рукоятку весла.