Теллурия

Владимир Сорокин, 2013

Новый роман Владимира Сорокина – это взгляд на будущее Европы, которое, несмотря на разительные перемены в мире и устройстве человека, кажется очень понятным и реальным. Узнаваемое и неузнаваемое мирно соседствуют на ярком гобелене Нового средневековья, населенном псоглавцами и кентаврами, маленькими людьми и великанами, крестоносцами и православными коммунистами. У бесконечно разных больших и малых народов, заново перетасованных и разделенных на княжества, ханства, республики и королевства, есть, как и в Средние века прошлого тысячелетия, одно общее – поиск абсолюта, царства Божьего на земле. Только не к Царству пресвитера Иоанна обращены теперь взоры ищущих, а к Республике Теллурии, к ее залежам волшебного металла, который приносит счастье.

VII

— Россию царскую, граф, батенька вы мой, немецкими руками завалили англичане, а выпотрошили сталинские жидовские комиссары. Потроха они продали капиталистам за валюту, а нутро набили марксизмом-ленинизмом.

Князь подошел первым к убитому лосю, глянул, передал ружье с патронташем егерям и махнул перчаткой: конец охоте. Усатый красавец-трубач поднес рожок к губам, затрубил. Ободряюще-прощальные звуки разнеслись по осеннему лесу. Егерь вытянул из кожаных ножен тесак, ловко всадил сохатому в горло. Темная кровь животного, дымясь, хлынула на ковер из опавшей листвы. Гончие уже не полаивали, а скулили и повизгивали на сворах. Трое выжлятников повели их прочь.

— Князь, Россия завалилась сама. — Граф отдал свой карабин совсем юному егерю, стал доставать портсигар, но вместо него вытянул из кармана теллуровую обойму, чертыхнулся, убрал, нашарил портсигар, вынул, раскрыл, закурил маленькую сигару. — Нутро ее за девятнадцатый век так прогнить изволило, что и пули не понадобилось. Рухнул колосс от одной немецкой дробины.

— Завалила немчура, жиды-подпольщики и англичане. — Не слушая графа, князь стал оглядываться по сторонам. — Тришка! Ты где?

— Здесь мы, ваше сиятельство! — подбежал седой Трифон в своей смешной венгерке.

— Сооруди бивуак во-о-он там. — Князь указал бородкой на одинокий дуб.

— Слушаюсь!

Граф вытащил из кармана куртки небольшую плоскую фляжку с коньяком, отвинтил, протянул князю:

— В четырнадцатом году Россия не выдержала удара немецкой военной машины. Ну при чем здесь ваши жиды?

Князь отхлебнул из фляжки:

— С полем… А при том, что вот вам, батенька, народная загадка из совдеповской эры: за столом сидят шесть комиссаров. Спрашивается: кто под столом? Ответ: двенадцать колен Израилевых. Видали списки комиссаров? Девяносто процентов — жиды. Руководители ЧК, ОГПУ, НКВД — кто?

— Жиды, — кивнул граф, отхлебывая из фляжки. — Ну и что? Да, взялись за грязную работу. Нервы были, стало быть, покрепче, чем у русских. И предрассудков поменьше.

— Грязна работа, сиречь душегубство!

— Да, душегубство… — Граф задумчиво глянул в высокое осеннее небо. — А как без него? Гекатомбы необходимы. Перенаселение. Всем хорошей жизни хочется.

— Большевики изнасиловали упавшую навзничь Россию индустриализацией. — Князь потянулся за фляжкой. — И она умерла. Сталинские троглодиты семьдесят лет плясали свои буги-вуги на ее прекрасном трупе.

— Они хотя бы нищих накормили. Сколько их при царях побиралось по России-матушке? — усмехнулся граф.

— Вы все ерничаете… — махнул князь рукой. — Накормили! А сперва расстреляли.

— Нет, князь, сперва все-таки накормили.

Они вдруг замолчали, глядя, как два егеря принялись проворно свежевать лося. Запахло потрохом. Подбежал Тришка с шампурами.

— Только не печень! — распоряжался князь.

— Сердечко, ваше сиятельство?

— И филейчика.

— Слушаюсь.

Над поляной пролетели утка и селезень.

Граф отхлебнул из фляжки, посмотрел на полуприкрывшийся глаз лося, задумчиво произнес:

— В каждом глазе — бег оленя, в каждом взоре — лет копья…

— Что? — переспросил князь.

— Так, вспомнилось… Ежели говорить серьезно, у меня претензий больше не к немцам и жидам, а к русским. Нет на свете народа, более равнодушного к своей жизни. Ежели это национальная черта — такой народ сочувствия не заслуживает.

— Как говорил Сталин: другого народа у меня нет.

— Надо, надо было вовремя подзаселить Россию немчурой. Большевики не догадались. Екатерина начала это, да некому закончить было…

— Россия существовала для того…

–…чтобы преподать миру великий урок. Читали. Преподала. Такой, что волосы встанут дыбом.

— Вечная ей память, — отхлебнул коньяку князь. — Зато сейчас все хорошо.

— С чем?

— С образом России. Да и вообще — хорошо! Во всяком случае, нашим государством я доволен.

— Ну… — Граф с улыбкой огляделся по сторонам. — Рязанское царство, конечно, поприличней Уральской Республики.

— Эва, с кем сравнить изволили! С “Дуркой”! Мы, граф досточтимый, после воцарения нашего Андрюшеньки будем поприличнее в плане экономики и культуры не токмо тверских-калужских, но и вашей Московии.

— Мою Московию, князь, нынче только мертвый не пинает. А раньше-то как к нам за ярлыками приползали…

— Ненавидел всегда! С детства! — взмахнул руками князь. — Уж не обессудьте. Когда Постсовдепия рухнула, я был подростком. Мало чего понимал. Но люто не-на-видел Москву! И дед мой ненавидел ее, когда ездил “фонды утрясать”! И прадед, когда с шабашниками тащился туда на заработки! Наследственная ненависть-с! Даже потом, когда Московия по миру пошла, когда голодала, когда проспекты распахивали под картошку, когда каннибализмом запахло. А когда коммуноцарствие возникло — еще больше возненавидел. Тоже мне, новый НЭП: отдать Подмосковье китайцам! И стеною отгородиться! Умно-с! Не-на-вижу!

— Смотрите, как бы наши на ваших не напали.

— Батенька, у нас есть шесть прелестных водородных бомбочек! Такие красивые, расписаны умельцами, как матрешки. Если что — метнем московитам такую матрешечку! В подарочек-с!

— Вольному воля, князь… однако есть хочется.

— Еть, вы сказали?

— Вы ослышались. Есть, есть…

— Конечно, непременно! Пойдемте на бивуак.

Князь взял графа под руку, повел к дубу. Массивная фигура графа нависала над маленьким, подвижным князем. Глуховатый на одно ухо князь говорил громче и быстрее обычного:

— Вы, граф, моложе меня вдвое, многого не помните. Задумайтесь, батенька, на каком языке мы с вами говорим?

— Мне кажется, на русском.

— Вот именно-с! На русском! А не на постсоветском суржике! Тридцать лет понадобилось, дабы вернуться к чистому ручью. Ordo ab chao^[9]. Государство — это язык. Каков язык — таков и порядок. Кто впервые поднял вопрос сей? Мы, рязанцы. Кто первым провел реформу языка? Кто запретил суржик? Дурацкие иностранные слова? Все эти ребрендинги, холдинги, маркетинги? Кто подал пример всем? И вашей Московии в том числе? Мы!

— Папаша покойный рассказывал, как у них в школе ставили на горох за слово “интернет”.

— Да, ставили на горох, пороли! Зато нынче — каков результат? Живая, правильная русская речь, заслушаешься! Государственный порядок! У нас, во всяком случае… Не согласны?

— Насчет порядка… не знаю. Речь правильная, кто спорит. Вот носители ее…

— Вызывают у вас вопросы?

— Собственно, даже не сами они, а образ их. Слишком много морд.

— А это, граф, батенька вы мой, еще советское наследие.

— Да сколько уж можно на совок валить…

— Тотальный геноцид народа русского за шестьдесят лет не восполнишь. Большевики истребляли цвет нации, расчищая поле для жидовских репьев да быдляцкой лебеды. Вот она и дала потомство, лебеда-матушка! Ее с корнем трудненько выдернуть!

— М-да… мурло, мурло по всей земле, во все пределы…

— Что?

— Так, вспомнилось…

— А архитектура? А внимание к жилищу своему? Когда, в какие времена оно было у русского народа?

— Никогда. Народ жил в хлеву, а элита строила себе черт знает что.

— Не имея при этом понятия о том, что она, собственно, хочет — Версаль, Дворец Советов или…

— Эмпайр-стейт-билдинг.

— Спрашиваю вас, граф: а когда же это понятие впервые у нас возникло?

— Когда распались.

— Да-с, батенька! Когда распались! Вот тогда и обратили внимание на собственные жилища! На города! В моем городе нынче — ни одного случайного дома! Городской архитектор — бог! Ему у нас все кланяются! Особые полномочия-с! Лицо города! Мо-е-го го-рода! Я в нем живу, я за него и отвечаю перед историей, перед мировой культурой, простите за пафос!

— Не прощу… — усмехнулся граф, отпивая из фляжки.

— Как у нас теперь строят? Вни-ма-тельно! Ответственно! Вкус! Наследие! Осторожность! Осмотрительность!

— Осмотрительность… — повторил граф, глянув в сторону темнеющего леса. — Теперь она — вечный спутник русского человека.

— Русью, батенька, на Среднерусской возвышенности запахло токмо после распада.

— Согласен. До этого были другие запахи…

— Святая правда! Располагайтесь, выпьем, а я вам случай один расскажу.

Они уселись на ковер, расстеленный под старым, уже потерявшим свою листву дубом. На ковре стоял походный столик князя с традиционной бивуачной закуской и перцовкой в круглой зеленой бутылке, оплетенной медной проволокой. Слугам на охоте быть не полагалось, князь сам наполнил серебряные стопки.

— С полем, граф! — поднял стопку князь своей чуть дрожащей тонкопалой рукой.

— С полем, князь. — Стопка исчезла в широкой длани графа.

Выпили, стали закусывать. Проворный Тришка тем временем, насадив на шампуры кусочки лосиного сердца и филея, стал обжаривать их на пламени костра.

— Когда развалилась постсоветская Россия и стали образовываться так называемые государства постпостсоветского пространства, наш первый правитель, Иван Владимирович, однажды пригласил нас, новых рязанских дворян, к себе. Обмен мнениями, банкет, гусляры, как обычно. А потом, за полночь, когда остался токмо избранный круг, он повел нас… куда бы вы думали?

— В девичью?

— Плосковато, голубчик… Он повел нас в бильярдную.

— Он же, по-моему, предпочитал всем играм городки?

— Святая правда! Так вот, подвел он нас к бильярдному столу, взял шар и говорит: сейчас, господа новые дворяне, я продемонстрирую вам наглядно феномен истории XXI века. Взял один шар и пустил его в лузу. Шар туда благополучно свалился. Берет он другой шар, спрашивает: сейчас я пущу его по тому же пути. Что будет с шаром? Мы хором отвечаем: упадет в лузу. Он пускает его, а сам нажимает кнопочку на пультике. Шар перед лузой взрывается, разваливается на куски. И куски слоновой кости, драгоценнейший вы мой, лежат перед нами на столе.

— Красиво.

— Красиво, граф! А Иван Владимирович спрашивает нас: что было бы, если бы этот шар не развалился на куски? Ответ: свалился в лузу. То есть исчез бы со стола? Да, Государь, исчез бы со стола. Правильно, дорогие мои верноподданные. Так вот, говорит он, этот стол — мировая история. А этот шар — Россия. Которая начиная с 1917 года неумолимо катилась в лузу. То есть к небытию мировой истории. И если бы она шесть лет назад не развалилась на части, то исчезла бы навсегда. Ее падение со стола — не геополитический распад, а внутренняя деградация и неумолимое вырождение населения в безликую, этически невменяемую биомассу, умеющую токмо подворовывать да пресмыкаться, забывшую свою историю, живущую токмо убогим настоящим, говорящую на деградирующем языке. Русский человек как этнос исчез бы навсегда…

— Растворившись в других этносах, — увесисто кивнул граф. — Полностью согласен. Но, князь, послушайте…

— Это вы послушайте! Постсоветские правители, чувствуя, так сказать, близкий кирдык, кинули всенародный клич: поищем национальную идею! Объявили конкурс, собирали ученых, политологов, писателей — родите нам, дорогие, национальную идею! Чуть ли не с мелкоскопом шарили по идеологическим сусекам: где, где наша национальная идея?! Глупцы, они не понимали, что национальная идея — не клад за семью печатями, не формула, не вакцина, которую можно привить больному населению в одночасье! Национальная идея, ежели она есть, живет в каждом человеке государства, от дворника до банкира. А ежели ее нет, но ее пытаются отыскать — значит, такое государство уже обречено! Национальная идея! Когда же она проросла в каждом русском человеке? Когда постсоветская Россия развалилась на куски! Вот тогда каждый русский вспомнил, что он русский! Вот тогда мы вспомнили не только веру, историю, царя, дворян, князей да графьев, обычаи предков, но и культуру, но и язык! Правильный, благородный, великий наш русский язык!

В глазах князя блеснули слезы. Тришка поднес шампуры с дымящимся мясом.

— Насчет своевременного распада — это очевидно, тут и спорить нечего. — Граф взял шампур, понюхал дымящийся кусок лосиного сердца. — Постсовдепия была оккупационной зоной, разумно управлять ею было невозможно… Но, князь, насчет национальной идеи… вот, скажи-ка мне, брат Трифон, какая у тебя национальная идея?

Тришка, выложивший шампуры на блюдо, с удивленной улыбкой уставился на графа, словно тот сказал что-то на птичьем языке.

— Какая у тебя в жизни главная идея? — спросил граф, раздельно выговаривая слова.

— Идея? — переспросил Трифон и глянул на князя.

Тот молчал, наполняя стопки.

— Наша идея, ваше сиятельство, барину своему служить, — произнес Тришка.

Своим тяжелым взглядом граф внимательно посмотрел на широкое, обветренное, улыбающееся лицо Тришки. Потом перевел взгляд на князя. Тот, закончив разливать водку, протянул стопку графу с таким выражением лица, словно ничего не расслышал. Граф медленно и молча принял своей дланью стопку с водкой.

Тришка, ничего не услышав от графа в ответ, побежал к костру и стал насаживать на шампуры новую порцию мяса.

Князь откусил от горячего куска, пожевал, проглотил:

— М-м-м… превосходно. Дымком-то, дымком-то! Молодец Триша! Профаны токмо жарят убоинку на углях. Настоящий охотник должен дружить с открытым пламенем… Нуте-с, граф, голубчик, за что выпьем?

— Выпьем? М-м-м… за что же… — Граф тяжело уставился на князя.

Взгляды их встретились.

“Господи, как же невыносимы эти московиты, — подумал князь. — Как чураются они всего искреннего, честного, непосредственного. В головах у них один теллур…”

“Как замшело все здесь, на Рязанщине, — подумал граф. — Покрылись мозги старым мхом. Даже теллуром не прошибить…”

Пауза затягивалась. Князь ждал.

— Выпьем, князь, за… — неопределенно начал граф.

Но тут во внутреннем кармане его замшевой, подбитой гагачьим пухом охотничьей куртки брегет зазвенел романсом из “Тангейзера”.

— За музыку, — произнес граф, внутренне радуясь подсказке старого отцовского брегета. — Ибо она выше политики.

— Прекрасно! — улыбнулся князь, светлея лицом.

Стопки их сошлись.

Романс Вольфрама фон Эшенбаха еле слышно плыл в бодрящем лесном воздухе.

К дымку костра примешивался запах жареного мяса.

Где-то неподалеку послышался нарастающий стрекот, и вскоре маленький серебристый беспилотник пролетел над голыми макушками деревьев и растаял в осеннем небе.

Примечания

9

Ordo ab chao — К порядку через хаос (лат.).