Белый Орден, или Новые приключения Ариэля. Том II

Сергей Юрьевич Катканов, 2022

Идеальное царство пресвитера Иоанна рушиться за несколько дней, не выдержав столкновения с реальностью. Царство погружается в хаос и в конечном итоге власть захватывают драконы, воплощающие воинствующее антихристианство. Но возникает и христианское сопротивление, одним из лидеров которого становится рыцарь Ариэль, вернувшийся домой из внешнего мира. В стране начинается гражданская война.

Глава I, в которой Ариэль кричит во сне

Посреди ночи Ариэль вдруг резко вскочил с кровати, ничего не понимая, но чувствуя близость опасности. Как будто над ним навис кинжал. Быстро окинув взглядом спальню и не обнаружив в ней ничего страшного, он посмотрел на икону Спасителя, слабо освещённую маленьким ласковым огоньком лампадки. Взгляд Спасителя был спокойным и всепонимающим, Ариэль сразу обмяк, воображаемый «кинжал» исчез. Оглянувшись на кровать, он увидел, что Иоланда тоже не спит и смотрит на него так, словно боится испугать мужа. Она уже привыкла скрывать свой страх за него, чтобы он не чувствовал себя причиной этого страха. Во время его ночных припадков, она ни разу не вскрикнула и ничем не обнаружила испуга, но он видел в её глазах желание принять в свою душу всю его боль без остатка.

— Опять кричал? — спросил Ариэль, виновато и бессильно улыбнувшись.

— Да… Кричал, что сарацины напали на лагерь… Звал Жана, — Иоланда старалась говорить как можно спокойнее и даже непринуждённее.

— Хаттин не отпускает… Удивительно, но я не помню своих кошмаров, вообще не знаю, что мне снится. А вот днём не забываю тот мир ни на секунду.

— Мне бы очень хотелось сказать тебе, Ариэль, что это пройдёт, но если не пройдёт, то окажется, что я сказала неправду, — Иоланда попыталась сдержанно улыбнуться.

— А твои уста вовек не изрекут неправды, — у Ариэля улыбка получилась лучше. — Спи, дорогая, сегодня я уже не буду кричать. Пойду, посижу на улице.

Ариэль накинул на рубашку плащ и шагнул за дверь, в безбрежность пустыни. Его душа сразу начала растворяться в этой безбрежности, взгляд тонул среди крупных ярких звёзд — таких близких и таких недоступных. Небо, особенно ночное, было для него самой лучшей иконой, он видел в нём образ Бога, такого же близкого и недоступного. В пустыне царства пресвитера даже ночная прохлада была ласковой и нежной, она обволакивала, бережно касаясь души, словно благодать Божия. Из сознания понемногу выветривалось эмоциональное напряжение кошмара. Кто знает, что он видел во сне? И был ли это кошмар? Может быть, он просто испытывал во сне напряжение реальной жизни? Ариэль вдруг почувствовал, что ласковый воздух его раздражает, словно этот воздух обходится с ним, как с ребёнком. И как будто он в этом нуждается.

Ариэль присел на грубо отёсанный камень, который стоял у входа в его дом вместо скамейки. Всё было хорошо, но всё было не так. Рыцарь почувствовал, что его душа наполняется тихой тягучей тоской. Он хотел отдать всего себя Иоланде и пустыне, и он смог растворится в них, и был счастлив, потому что его любимая жена и эта безмятежность стали двумя половинками прекрасного мира, который ему безраздельно принадлежал. Этот мир был исполнен удивительного покоя. Вот только был ли рыцарь создан для покоя?

***

Ариэль хорошо понимал, что, вернувшись из внешнего мира, он будет иметь серьёзные проблемы с психологической адаптацией в царстве пресвитера. Так оно и вышло. Шагнув за дерево Сифа, он оказался совсем недалеко от того монастыря, в котором жил перед путешествием. Не трудно было догадаться, что это не случайно — его могло выбросить хоть прямо в хижину пресвитера, хоть в объятия Иоланды, но выбросило под монастырь, куда он и направился, решив провести здесь некоторое время.

Монахи приняли его дружелюбно и без лишних расспросов. Отлежавшись вечером и ночью в келье вообще безо всяких мыслей и чувств, утром он попросился на исповедь к самому старому священнику монастыря, какой только найдётся. Старец с длинной седой бородой посмотрел на него так, как будто всё прекрасно знал, хотя оставалось неизвестно, о чём именно был осведомлён этот безусловно очень глубокий человек. По тому, как Ариэль называл грехи, невозможно было определить, где и при каких обстоятельствах они были совершены, хотя уже само количество грехов бесспорно указывало на то, что этот рыцарь только что вышел из ситуации, мягко говоря, нестандартной. Но старец не задал ни одного уточняющего вопроса. Ариэль ожидал, что будет подвергнут суровой епитимьи, но и этого не произошло. Он впервые услышал голос старца, когда тот читал разрешительную молитву. Уже когда Ариэль, поцеловав крест и евангелие, собирался отойти, старец внимательно посмотрел на него и бесстрастно спросил: «Останешься ещё на пару дней?». Ариэль молча кивнул и подумал: «Как хорошо, можно ничего не объяснять, каждый понимает то, что ему необходимо понимать и ни о чём больше не спрашивает. Можно обходится без лишних слов, которые так захламляют душу».

Литургия в монастырском соборе была прекрасна, и Ариэль сумел полностью в ней раствориться. Немного заунывные древние распевы наполнили душу, с икон на него смотрели удивительно одухотворённые лики святых, каждая из икон была настоящим духовным шедевром. Никто не бродил по храму, все сосредоточенно, дружно молились. Душа, оставаясь наедине с Богом, одновременно сливалась с душами всех молящихся. Ко кресту Ариэль подходил, кажется, уже не касаясь ногами пола.

Потом, гуляя по монастырскому саду, по тропинкам, очень удобно проложенным среди прекрасных деревьев с изумительными плодами, он почувствовал себя внутри картины гениального художника и грустно подумал: «А там у нас всё косо и криво, и поют так, словно совершенно не чувствуют литургии, и с икон смотрят не небесные лики, а земные лица — то грубо-жестокие, то умильно-фальшивые. И люди в храмах суетятся, как на базаре». Он поймал себя на этом «а там у нас…», и душу защемило. Ему захотелось встать грудью на защиту внешнего мира и крикнуть: «А там у нас, между прочим, жизнь, потому что всё это надо преодолевать, а значит есть зачем жить». Но кому это было крикнуть? Здесь никто не ругал внешний мир. Потому что никто о нём не знал. Ариэль понял, что внешний мир стал теперь его внутренним миром. Но ведь и то, что здесь — это тоже часть его души. Он через раз думал «у нас» то про царство пресвитера, то про ту несовершенную жизнь и понял, что никуда он не вернулся. Он завис между двумя мирами.

На следующее утро он опять пришёл на исповедь, обнаружив в своей душе много такого, о чём не догадался сказать в первый раз. Потом опять была литургия. Теперь она немного горчила. И на третий день он вновь исповедался, всё так же лаконично называя свои грехи, неизвестно в каком мире совершённые. А старец так и не сказал ему ни слова, кажется, вполне понимая, что этому рыцарю надо дать возможность самому разобраться со своей душой. После третьей исповеди Ариэль с такой благодарностью посмотрел на старца, что тот невольно улыбнулся в ответ. И улыбка его была ободряющей. И этой улыбкой старец сказал самое главное: та сложная психологическая ситуация, в которой оказался рыцарь — посильна для него, разрешима, он справится.

После монастыря Ариэль пешком дошёл до ближайшего командорства Ордена и, попросив коня, быстро поскакал в столичный Бибрик. Бешенная скачка почти без остановок сейчас была ему по сердцу. Обычного коня он уже семь раз загнал бы, но орденский конь, обладавший чрезвычайной выносливостью, кажется, был даже благодарен своему седоку за то, что они летят, в сказке. Конечно, он никуда не торопился, понимая, что никакой спешки нет, но он так хотел разгорячить кровь, встряхнуться и на шальном ветру выдуть из головы все мысли…

Во дворце его приняли канцлер и магистр. Он рассказал им всё, что ему довелось пережить во внешнем мире. Иерархи слушали его молча, не перебивая и ничему не удивляясь, в какой-то момент ему даже показалось, что им совершенно не интересно то, о чём он говорит, и он начал рассказывать словно для себя самого, не пытаясь выбрать из череды событий какую-то полезную информацию, а просто предаваясь личным воспоминаниям. Когда он был там, царство пресвитера утратило в его душе свою реальность, превратившись словно в историю из книжки, а теперь всё стало наоборот: внешний мир перестал быть ощутимым, осязаемым и воспринимался теперь лишь как факт его души, а не как что-то настоящее. Он помнил всё в мельчайших деталях, но, кажется, и сам не мог поверить, что всё это было с ним.

Ариэль замолчал. Канцлер откинулся на высокую спинку деревянного кресла, как будто рассказ его очень утомил. Магистр молча встал и, прогулявшись по просторному залу, подошёл к окну и некоторое время смотрел на улицу, стоя спиной к ним. Ариэль налил себе из кувшина родниковой воды в высокий стеклянный стакан и теперь не торопясь из него прихлёбывал. Ради этого рассказа он перенёс такие страдания, глубину которых сейчас, конечно, не мог, да и не пытался передать. Неужели только ради этого рассказа?

Тем временем магистр вернулся к ним от окна и, продолжая стоять, заложив руки за спину, начал говорить, стараясь произносить слова как можно более весомо:

— Я был прав. То, что мы узнали, лишь подтвердило мою позицию, которую я имел с самого начала. Ни о каком крестовом походе во внешний мир и речи быть не может. Мне жаль Ариэля, который по нашему приказу так долго был вынужден барахтаться в непролазной грязи. Теперь несчастному рыцарю до конца его дней придётся смывать с себя эту грязь, и я молю Бога, чтобы ему это удалось.

— В том, что касается крестового похода, вы безусловно правы, магистр, — неторопливо и задумчиво начал говорить канцлер. — Мы закрываем обсуждение этого проекта. Наше царство ничем не сможет помочь внешним людям. И их не спасём, и себя погубим. Значит, смысл того послания, которое мы получили от императора Мануила, в чём-то другом. То есть Бог вложил в это послание совсем не тот смысл, который имел ввиду император. У меня есть по этому поводу свои соображения, но пока не время их высказывать. Я вот что хотел спросить тебя, Ариэль, твой рассказ, он о чём?

— Что значит «о чём»? Это просто было.

— Просто ничего не бывает. Ты видел то, что Бог решил тебе показать, а Бог без смысла ничего не показывает. В каждое событие человеческой жизни Бог вкладывает определённый смысл, желая, чтобы человек этот смысл постиг, а в твоём случае это максимально наглядно — Бог провёл тебя по маршруту, который избрал не ты, а Он. Так что же Бог хотел тебе показать? Ты мог бы выразить это в двух словах?

— Скорбь и святость, — грустно улыбнулся Ариэль.

— Не грязь?

— Грязи там полно, но не это главное.

— Так почему же вы, магистр, увидели только грязь?

— Да потому что, узнав о том море грязи, в котором тонут внешние люди, я пришёл в неописуемый ужас! Я понимаю Ариэля, он видел там неплохих людей, которые даже в таких мерзких условиях пытаются найти свой путь к Богу, но там у них это настолько сложно, что я сомневаюсь в значительности их успехов. Как можно сидеть по уши в грязи и очищать душу? Вот у нас действительно созданы все условия для очищения души. А у них — нет! — магистр явно начал терять самообладание.

— А ты много видел у нас святости, магистр? — так же спокойно и задумчиво спросил канцлер.

— Все, без исключения, подданные царства пресвитера Иоанна живут праведной жизнью!

— Праведной… Ты всё-таки постарался избежать слова «святость».

Магистр молча сверкнул на канцлера глазами, тот ответил ему едва заметной грустной улыбкой. Это был явный конфликт. А ведь раньше никаких конфликтов в царстве и представить себе было невозможно. Ариэль подумал о том, что и правда натащил в этот зал грязи на своих сапогах, и результаты уже заметны.

— Итак, господа, на этом закончим, — канцлер вышел из задумчивости и весь подобрался. — Нам всем есть о чём подумать, а что-либо решать мы не имеем сейчас необходимости. Может быть, через некоторое время мы вернёмся к этому разговору, — сказал канцлер и еле слышно добавил: — А, может быть, уже и не вернёмся.

— Господин магистр, а что делать мне? — спросил Ариэль.

— Ты хотел жениться? Так женись. Потом зайдёшь ко мне, и мы решим, где ты продолжишь свою службу.

***

Из дворца Ариэль так же бешено поскакал через весь город к Иоланде. Теперь у него был смысл торопиться — так хотелось хоть на несколько минут сократить свою разлуку с любимой. Прохожие шарахались от него, но никто, конечно, не обижался, все прекрасно понимали, что, если рыцарь несётся куда-то, как безумный, значит так надо. Ариэль соскочил с коня у ворот, ведущих во двор дома Иоланды, распахнул ворота и влетел во двор.

Она стояла посреди двора — прекрасная, хрупкая, неземная. Её тонкие руки были опущены, но он видел, что они готовы взметнуться ему на встречу. А на лице её отражались и тревога, и счастье. Иоланда не проронила ни звука, и он тоже не мог ничего сказать. Их разделяло шагов десять, но он достиг её в три шага и заключил в объятия, хотя до свадьбы это не принято было делать, но им — можно, мелькнуло в сознании Ариэля.

Они стояли, обнявшись, может быть, минут пять, а может быть, целый час, позднее никто из них не смог бы сказать, сколько. Потом Иоланда прошептала ему на ухо:

— Когда наша свадьба?

— Через неделю, — прошептал он.

***

Череда дней, промелькнувших до свадьбы, была странной смесью из ощущений единства и разлада. Утром Ариэль скакал к Иоланде, и они, счастливые, просто сидели рядом, глядя друг другу в глаза. Слегка кружилась голова, слова были совершенно не нужны, оба чувствовали, что их души сливаются в одну. Это было потрясающее чувство восстановления гармонии бытия. Потом Ариэль шёл гулять по городу, всегда только один, и вот тут начинался разлад. Он хотел заново открыть для себя Бибрик, увидеть его глазами внешнего человека, по-новому оценить совершенство столицы царства и её обитателей на фоне несовершенства внешнего мира. Но получилось что-то совсем другое. Он смотрел на белокаменные дворцы, на изящные мосты, на прекрасные деревья в городских парках, и вся эта красота почему-то его… оскорбляла. Всё это совершенство, раньше бывшее его родным миром, теперь казалось ему каким-то стерильным, нарочито безупречным, искусственным, а потому глупым и ненужным. Он перестал чувствовать жизнь в этой изысканной красоте. Это был мир после победы добра над злом, чистоты над грязью, праведности над пороком. Это был мир, лишённый внутренних противоречий, в нём не было динамики, не было борьбы. Это был мир, в котором нет и не может быть победы. Ведь победа давно одержана. Причём — вовсе не теми людьми, которые населяют этот мир сейчас. Они, счастливчики, никогда ни с чем не боролись, они не знают, что такое соблазны и страсти, их души чисты, потому что в этом мире при всём желании невозможно запачкаться.

Ариэль смотрел на лица земляков, они были всё те же, а его взгляд стал другим. Их доброжелательные улыбки начали его понемногу раздражать. Теперь эти улыбки казались ему какими-то пустыми, бессодержательными, словно приклеенными. Доброту ли они отражают? Или просто пустоту?

Ему стоило немалого труда удержать себя от высокомерного отношения к подданным царства. Первое время его так и подмывало бросить в лицо: «Что вы видели? Что вы понимаете? Что вы значите?». Но рыцарь быстро понял, что с его стороны это уже надменность, он не столько оценивает их, сколько возвышает себя — такого бывалого, тёртого, стойкого. Он любуется собой и даже собственным нынешним несовершенством на фоне такого легковесного совершенства. Он отогнал от себя эти мысли и понял, что взвешивать людей — тяжкий грех, только Богу известно, кто чего стоит. Может быть, многие из них прошли бы испытания, выпавшие на его долю, с гораздо большей честью, чем он их прошёл. Потом ему стало их жалко, как людей, лишённых чего-то очень важного, весомого, ценного. Как можно жить, не развиваясь, и как можно развиваться, не сталкиваясь с трудностями, без их преодоления? Им нечего было добиваться, потому что ко всему, чего они могли бы захотеть, им достаточно было руку протянуть. Почему мир без горя, боли и лишений выглядит ненастоящим, призрачным? Никто ведь не хочет горя, боли и лишений, все хотят он них избавится, и это вполне естественно, ну так вот, пожалуйста, избавились, а в итоге получается кукольный теремок — всё ненастоящее. Этому миру могут радоваться только несмышлёные детишки.

Но к чему тогда стремиться? Получается, что есть смысл стремиться только в Царство Небесное. Но что будет там? То самое избавление от власти греха, то самое совершенствование человеческих отношений? То, да не то. Там всё будет не искусственное, а настоящее, потому что выстраданное. Там нет времени и пространства, там бесконечное совершенство для тех, кто уже на земле достиг определённого уровня совершенства. В Царстве Небесном — движение, а вот здесь как раз и нет движения — мир остановился в прекрасной конечной точке. Он понял наконец, что такое царство пресвитера — это попытка свести небо на землю, то есть совместить несовместимое. Когда в земных условиях пытаются создать то, что может существовать только в условиях небесных, в принципиально иной реальности, ничего хорошего получиться не может. Он понял, в чём принципиальное несовершенство подданных царства пресвитера. У них самоощущение обитателей земного рая, но они ошибаются, это не рай, а кукольный теремок. Царство пресвитера — самообман, причём самообман весьма опасный, потому что у его подданных нет и не может быть мечты о Царстве Небесном, они думают, что уже получили здесь всё, что можно получить там. Значит в их царстве Бог не актуален? Это была ужасная догадка. Царство, казалось бы, насквозь пронизанное христианством, в глубинной сути своей — нехристианское?

Но как же богомудрый пресвитер? То, что даже он, Ариэль, смог понять, пресвитер тем более понимает. Но он создал это царство. Зачем? Может быть он, по Божьей воле, просто исполнил всеобщее желание людей, чтобы люди поняли, что надо, а что не надо желать? Но кто тут что понял? Ариэль вдруг понял, что это царство вовсе не плохое, оно просто не существующее. Ничего этого нет! Это иллюзия… И рыцарь бродит среди миражей, созданных специально для того, чтобы нечто объяснить лично ему. И как только он всё поймёт, эти миражи растают в воздухе.

Подумав об этом, он остановился посреди улицы и стоял, наверное, несколько минут, не в силах пошевелиться. Потом подошёл к стене ближайшего дворца и провёл по ней рукой. Тёплый, идеально отполированный слегка голубоватый мрамор был именно мрамором, а не миражом. Так чувствовала его рука, так реагировало его сознание.

Он прошёл по улице метров сто, присел за столик в маленьком уличном кафе, взял стакан апельсинового сока и, медленно прихлёбывая прекрасный напиток, стал напряжённо всматриваться в лица прохожих. Люди, встречаясь с изумлёнными глазами рыцаря, дружелюбно улыбались ему в ответ, все они реагировали на его пристальный до неприличия взгляд одинаково, ведь это же подданные пресвитера, им свойственно реагировать именно так, обходя острые углы любого неприличия, всё покрывая своей доброжелательностью. Почему никто не отреагировал на его взгляд с раздражением? Потому что раздражение — дурное чувство, оно не может быть свойственно здешним обитателям. Но ведь это означает, что они лишены индивидуальности, их реакции — типовые, а не личностные.

Когда Ариэль допил сок, он навсегда избавился от осуждения подданных пресвитера. Теперь его сознание уже не воспринимало их, как настоящих живых людей, он видел перед собой лишь олицетворение всего самого лучшего, и реагировал на них очень по-доброму, но уже без интереса. Тогда же он навсегда отказался от попыток понять, насколько реально царство пресвитера, на самом ли деле оно существует, или это просто чьи-то затвердевшие мечты. Он понял, что это вопрос без ответа. И то, что внешний мир выглядит куда правдоподобнее их царства, тоже ещё не доказательство его реальности. В этом вопросе никаких доказательств вообще быть не может. Непреодолимость этого незнания ни сколько его не смутила, Ариэль понял, что вопрос реальности этого или того мира вовсе не имеет значения, он совершенно не принципиален. Единственная реальность, которая имеет значение, это реальность души, ведь только она пребудет вечно. Итак, Ариэль принял царство пресвитера таким, какое оно есть, но жить в этом царстве он больше не мог, как не может опытный боевой рыцарь днями напролёт с увлечением играть в солдатиков, хотя не видит в этой игре ничего плохого.

А рядом с Иоландой все эти вопросы исчезали. Его чувство к ней не только не померкло после возвращения, но и напротив — стало глубже, значительнее. Он растворялся в её взгляде с таким трепетом, какого не мог испытывать ни в одной другой ситуации и, встречая ответный трепет, его чувство умножалось до бесконечности. Их души сливались, но при этом не смешивались, не превращались в одну и не теряли индивидуальности. Они — очень разные люди, при этом гармония между ними так удивительна, как будто она неземного происхождения, да так ведь оно, наверное, и есть. Их души сливались в вечности, время и пространство исчезали, когда они были рядом, и Ариэль чувствовал, что их союз — это высшая, абсолютная реальность, в которой нет земной относительности и условности. Иоланда снимала в его душе неустранимое противоречие между земным и небесным началами, сочетая в себе несочетаемое с такой изящной грацией, как будто иначе и быть не может. Когда их души соприкасались, это было славословие Творцу Вселенной. Когда они были вместе, они были с Богом.

— Я хотела попросить тебя… только пойми меня правильно… давай не будем устраивать свадебного пира, — с тихим смущение проговорила Иоланда.

— Я хотел попросить тебя о том же самом. Ведь брак — это таинство…

–… и непонятно, почему после совершения таинства надо наполнить желудки сотне человек.

— Мы скоро совсем перестанем говорить. Ведь между нами и так всё ясно.

— Ну тогда я устрою тебе жуткий скандал, чтобы ты успокаивал меня ласковыми словами.

— Но я просто молча улыбнусь тебе. Впрочем, если хочешь скандала, вот тебе прекрасный повод. Предлагаю после свадьбы отправиться жить в пустыню, туда, где на сто километров вокруг нет никакого человеческого жилья.

— Не умеешь ты, Ариэль, скандалы провоцировать. Я хотела предложить тебе тоже самое.

***

Ариэль договорился с магистром Ордена о том, что отправится жить на драконью границу и будет патрулировать нейтральную зону. Рыцарь не боялся брать туда жену — вероятность визуального контакта с драконами была исчезающе мала, а вероятность боевого столкновения с ними никто даже не рассматривал. О драконах можно было думать что угодно, но самоубийцами они точно не были. Давняя стычка Ариэля с драконами потому и произошла, что десятикилометровой нейтральной зоны ещё не существовало, а драконам нападение на рыцаря сошло с рук, поскольку было ясно, что всё произошло спонтанно — рептилии начали заигрывать, а потом у них просто не выдержали нервы. Если бы они сейчас вторглись в нейтральную зону, это могло быть только спланированной агрессией, которая со всей неизбежностью положит конец драконьему царству.

Большой необходимости держать патрульного рыцаря на драконьей границе не было, но магистр сразу же, и, пожалуй, даже слишком охотно согласился с предложением Ариэля:

— Хорошая мысль. Ордену будет полезно иметь рыцаря с опытом жизни в пустыне.

— Если бы ещё это была пустыня…

— А вот из этих твоих слов вытекает вторая причина, по которой тебе будет весьма своевременно отправиться туда, — усмехнулся магистр. — Наша пустыня для тебя всё равно, что детская площадка, после возвращения ты смотришь на всё в нашем царстве с усмешкой. Твоя кровь, Ариэль, отравлена ядом внешнего мира, и я не хочу, чтобы ты отравлял этим ядом братьев-рыцарей. Посиди-ка в пустыне пару-тройку лет, с молодой женой это будет не так уж скучно. И, может быть, ты поймёшь наконец, что нет ничего хорошего ни в испепеляющем зное, ни в нападениях хищников или бедуинов, ни в укусах ядовитых тварей, а хорошо, напротив, когда всего этого нет.

Ариэль столько всего хотел сказать магистру, но сказал только одно:

— Если это будет угодно Господу, мессир.

***

Отправившись на границу сначала один, Ариэль нашёл совсем рядом с нейтральной зоной старый заброшенный колодец, который самостоятельно расчистил за несколько часов, и с удовольствием напился чистейшей родниковой воды, которая скрывалась здесь под спудом. Он вернулся сюда со строителями, объяснив им, какой дом хотел бы иметь. Строители были народом весёлым и понятливым, они без лишних слов поставили палатки и тут же приступили к работе, пообещав управиться за месяц. Ариэль с Иоландой собрали кое-какой скарб на телегу и через месяц прибыли сюда. Дом уже достраивали.

Это был совсем небольшой одноэтажный домишко с тремя комнатами — ни одного лишнего квадратного метра, хотя строители могли бы построить и дворец, если бы их об этом попросили, камня в пустыне хватало. Бригадир строителей весело сказал: «Когда у вас появится полдюжины ребятишек, мы просто поставим рядом ещё один дом, и соединим его с этим крытым переходом». Иоланда и Ариэль, смущённо улыбнувшись, кивнули. Так далеко они не заглядывали и не знали, где будут жить, когда у них может появиться много детей. А этот дом им очень понравился, здесь всё было организовано по принципу разумной достаточности. Оба художники, они не потерпели бы нерационального использования пространства. И хотя этот дом проектировал один Ариэль, не советуясь с Иоландой, она пришла в восторг, да он и не ждал другого. Если бы его замысел не понравился жене, это было бы для них обоих такой трагедией, в вероятность которой они, конечно, не верили.

Супруги поблагодарили строителей, которые были счастливы тем, что им удалось сделать хорошую работу, и попрощались с ними. Иоланда и Ариэль остались вдвоём посреди бескрайней пустыни.

— Кстати, я забыл тебя спросить, а чем ты будешь тут заниматься? — небрежно спросил Ариэль.

— Конечно, творчеством. У меня такие замыслы! В Бибрике их очень трудно было осуществить. Там слишком много впечатлений, они наползают друг на друга, толкаются и даже ссорятся. Ох уж эти впечатления… здесь-то их не будет, и я смогу наконец осуществить свои самые заветные замыслы.

— А на огород у тебя времени хватит?

— Надеюсь. А если нет, то тебе придётся поголодать. Мне дали семена замечательных плодовых растений, которые легко и быстро вырастают в пустыне, на голом камне. Да и запасов, которые у нас с собой, хватит на несколько месяцев. Так что в случае неудачи с огородом, голод наступит не сразу.

— Какая тут может быть неудача, — грустно улыбнулся Ариэль. — И откуда ты знаешь, что такое голод?

— Как-то слышала, уже не помню от кого. Ариэль, ты должен рассказать мне про внешний мир. Всё-всё в самых мельчайших деталях.

— Должен? — спокойно, но удивлённо уточнил Ариэль.

— Разумеется. А ты думал, что женился только на кухарке и прачке?

— Ты же знаешь, Иоланда, что я никогда так не думал.

— Конечно, знаю, — Иоланда улыбнулась с хитринкой, которой он раньше у неё не замечал.

— Мне бы не хотелось пачкать твою душу в своей грязи. Магистр бы меня понял.

— Он женат?

— Нет, он убеждённый холостяк.

— Значит его опыт нам не пригодится. Я не могу не понимать и не чувствовать то, что понимаешь и чувствуешь ты, Ариэль. Представь себе, что одна твоя нога умеет бегать, а другая к этому совершенно не способна. Глупо, правда?

— А если все мои старания приведут только к тому, что и вторая нога тоже разучится бегать?

— Это гораздо лучше, чем если твои ноги будут пинать одна другую. Если мы сможем только ползать, то вместе. Ты ведь хочешь уберечь меня от боли, которую тебе причинило соприкосновение со злом внешнего мира?

— Кстати, самое страшное в мире зло от нас сейчас всего в десяти километрах.

— И о драконах ты мне тоже расскажешь. Раньше я на этом не настаивала, потому что была твоей невестой, но теперь я твоя жена. Ты попался, Ариэль. В этом мире нет ничего страшнее того, что может нас разделить, всё остальное — переживём.

— Дело не только в боли. Магистр сказал бы, что я отравлю тебя своим ядом, которым сам отравился во внешнем мире.

— Твой магистр очень умный. Но не похоже, что мудрый. Ты изменился, Ариэль, когда вернулся. Заметно изменился, но явно не стал хуже. Значит, ты нашёл противоядие от внешнего яда. Противоядием ты и должен со мной поделиться.

— Давай-ка мы с тобой для начала вещи распакуем. Потом поужинаем. Потом вдоволь надышимся воздухом пустыни и ляжем спать. Утром я отправлюсь на патрулирование, а вечером, когда вернусь, всё тебе расскажу.

***

Вечером он успел лишь начать своё повествование, потому что решил рассказывать всё подряд, ничего не пропуская. И ничего не смягчая. Он понял, что Иоланде нужна вся правда, как есть. Правда даже не о внешнем мире, а о содержании души её мужа. Душа его болезненно сжималась, когда он представлял себе, как должна страдать Иоланда от соприкосновения с ужасами внешнего мира. Он всё-таки рыцарь, да и то чуть с ума не сошёл, а её душа гораздо нежнее, впрочем, и его рассказ был куда бледнее реальности, хотя краски он не экономил. Он понимал, насколько подробности его рассказа невообразимы для подданных царства пресвитера, насколько они должны шокировать. Но он понял, что Иоланда права, и сам уже не хотел, чтобы его жена была куклой из игрушечного теремка. Если Бог привёл его во внешний мир, значит и его жене так же суждено с этим миром соприкоснуться. Отвертеться не получится.

Так вечер за вечером он продолжал свой рассказ. Иоланда слушала его молча, лишь изредка задавая уточняющие вопросы. Иногда он чувствовал, как она вздрагивает, словно от боли, иногда замечал, как её лицо омрачается, несколько раз на её глаза навернулись слёзы. А он продолжал терзать её и себя, теперь уже не сомневаясь, что так надо. Ничего не смягчая, он пошёл другим путём, стараясь, чтобы не потонуть в обилии мерзких деталей, каждый раз делать акцент на высшем духовном смысле тех событий, участником которых он стал. Когда через неделю он закончил свой рассказ, Иоланда сказала:

— Мне кажется, я поняла, Ариэль, зачем пресвитер отправил тебя во внешний мир. Чтобы ты научился любить.

— Разве ты считаешь, что подданные нашего царства не умеют любить?

— Раньше я думала, что всё царство пресвитера насквозь пронизано любовью, а теперь в этом не уверена. Наша всеобщая доброжелательность может и не быть признаком любви. Почему мы не сомневаемся, что Бог нас любит? Потому что Христос пошёл за нас на крестные муки. А на что мы тут у себя в царстве готовы пойти ради других людей? Неизвестно. Как узнать себя, если никак себя не проверить? А как узнать Бога, если даже себя не знаешь? Самое удивительное в твоём рассказе, Ариэль, то, что ты говоришь о тех людях с любовью.

— Вот как… А я не ставил перед собой такой задачи… Видимо, я и правда полюбил их. Ты помогла мне это понять. Но ведь там столько ужасного…

— Да, тебя было больно слушать. Пусть я и не пережила эту боль в реальности, но попыталась представить себе, что ты чувствовал, и меня это травмировало. И всё-таки я очень рада, что ты всё мне рассказал. Теперь мы по-настоящему вместе. Знаешь, какое желание у меня возникло, когда я узнала о том мире? Перечитать Евангелие. Мне кажется, у нас совсем не понимают этой великой книги. Её не понять, не пережив боль. Ты говоришь об ужасах внешнего мира, а ведь ужасов там не больше, чем в Евангелии. Христос жил во внешнем мире, а мы… Есть ли в нашем мире Христос?

— А я ни разу не перечитывал Евангелие с тех пор, как вернулся… Глупец. Ведь там все ответы. Только теперь мне может быть по-настоящему понятно, почему так поступали люди, окружавшие Христа, и что значат Его поступки по отношению к ним. А я боялся, что своими воспоминаниями вырою между нами пропасть…

— Пропасть между нами выросла бы, если бы ты молчал. Тогда я, может быть, и не понимала это так, как сейчас, но я это чувствовала.

— Я осложнил твою жизнь, Иоланда. Осложнил и затруднил. Но ты никогда об этом не пожалеешь.

***

Их жизнь текла так, как они и хотели. Молодые супруги были счастливы. Иоланда полюбила пустыню и погрузилась в свои творческие замыслы. Ариэль патрулировал границу и занимался боевыми упражнениями. Почти весь день они проводили врозь, а вечерами встречались, и это было словно каждый раз заново. Тогда время остановилось для них. Они ни разу не вспомнили о том, что оставили в столице, и не почувствовали в чём-то недостатка, хотя питание их было очень скудным, а жизнь лишена комфорта, но они этого совершенно не замечали. Казалось, они навсегда обрели тот образ жизни, который им лучше всего подходил. Вот только Ариэль начал кричать во сне.

Он быстро понял, что происходит — внешний мир не отпускает его, душа на подсознательном уровне продолжает жить теми проблемами, которые он имел там. Ну, может быть, отчасти это и была боль от старых ран, которые он получил во внешнем мире, но он вовсе не чувствовал свою душу покалеченной, и не считал, что нуждается в каком-то лечении. Ведь он был счастлив. И кричал он вовсе не от ужаса. Боялся разве что обхода сарацин с левого фланга, то есть заново переживал проблемы и события того мира. Это было обременительно, во всяком случае утомительно. Он пугал по ночам Иоланду и переживал из-за этого, он стал плохо высыпаться, и это тоже его не радовало. Но он понимал, что его счастье — это золото 98 пробы. Сотой пробы нет даже в царстве пресвитера. То есть всё нормально. И внешний мир рано или поздно отпустит его. Вот только хотел ли он этого?

Как-то он подумал: а что если вернуться туда? Но тут же счёл этот вопрос праздным. Вернуться по своей воле он не может. Такие вещи не делают по своей воле. Если его туда потянет, это ничего не значит. Мало ли кого куда тянет. Царство пресвитера было его Родиной, без которой он всё равно не смог бы жить. А теперь его Царством, его Родиной стала Иоланда, и он уже не представлял себе любовь к ней нигде, кроме пустыни. Их ласковой пустыни.

Ариэль окончательно успокоился, когда понял, что ситуация не требует от него никаких решений. Значит, надо просто всё принять, как есть. Если что-то должно измениться — оно изменится. Если надо будет принимать решения — он их примет. А пока он сидел на камне рядом с дверями своего дома и полной грудью вдыхал воздух ночной пустыни.

Иногда он спрашивал себя, не стал ли он хуже после возвращения? Внимательно прислушиваясь к своей душе, он понял, что простого ответа на этот вопрос нет. То, что было в нём не самого лучшего, стало ещё хуже. А всё хорошее в нём стало ещё лучше. Раньше его душа была равномернее, точнее — она была перемешанной, а теперь словно взвесь в стакане осела, плохое в нём отделялось от хорошего всё более отчётливо. Действие внешнего мира на его душу было таково, что он стал и лучше, и хуже одновременно. Что это означало? Может быть, Господь готовит его душу к тому, чтобы можно было точным взмахом отделить в нём плохое от хорошего? Или Он просто хочет, чтобы рыцарь более серьёзно задумался о своих греховных наклонностях, которые проявились теперь куда более рельефно?

Ариэль встал с камня и решил пройтись по пустыне. Он совершенно успокоился, душа требовала движения. Захотелось даже пробежаться немного, чтобы потом лучше уснуть и проспать ещё пару часов до подъёма. Но в этот момент он почувствовал, что в воздухе что-то неуловимо изменилось. Как будто внешним миром опахнуло. Температура вроде бы осталась прежней. Или всё-таки стало чуть-чуть холоднее, чуть более похоже на ночную пустыню внешнего мира? Ариэль решил, что это просто перепад его настроения и пошёл спать.

Глава II, в которой канцлер срочно вызывает Ариэля

Утром они с Иоландой завтракали как всегда — пустынными овощами, которые поразительно быстро вырастали буквально на голых камнях. И Ариэль, как всегда, не думал о вкусе еды, весь поглощённый созерцанием своей любимой, которая всё ещё не перестала от этого смущаться. Им предстоял очередной счастливый день. они в этом не сомневались. А между тем их последний счастливый день в пустыне закончился ещё вчера вечером.

Чуткий слух Ариэля уловил отдалённый стук копыт. Они уже много месяцев не видели ни одного живого человека, людям здесь просто нечего было делать, и скакать сюда никто не мог. Но скакал. Ариэль спокойно закончил завтрак и вышел на воздух. Всмотревшись в горизонт, он увидел небольшое облачко пыли. Судя по всё более отчётливому стуку копыт, всадник скакал очень быстро. Это явно был гонец. Так и оказалось. Увидев Ариэля, гонец не стал даже спешиваться, крикнув запыхавшимся голосом:

— Рыцарь Ариэль, вас срочно вызывает канцлер.

— Не магистр? — удивился Ариэль.

— Именно канцлер. Поторопитесь, рыцарь.

Больше не говоря ни слова, гонец сразу повернул назад, рыцарь так и не успел предложить ему хотя бы стакан воды. Значит, дело и правда было срочным. Ариэль зашёл в дом и как можно спокойнее сказал Иоланде:

— Мне надо срочно скакать в Бибрик. Собери что-нибудь на дорогу.

— Я с тобой.

— Это невозможно. Мне придётся скакать очень быстро.

— Дорогой Ариэль, — мило улыбнулась Иоланда, — пока тебя не было, я брала уроки верховой езды. Настоящей верховой езды. Я ведь готовилась стать женой рыцаря.

— Но твоя лошадка вряд ли выдержит темп моего коня.

— О моей лошадке ты, видимо, знаешь так же мало, как и обо мне.

— Дорогая, — как можно более нежно постарался улыбнуться Ариэль, — если ты начнёшь отставать, я просто брошу тебя посреди пустыни. Речь идёт о службе, и, если ты впрягаешься в мою лямку — снисхождения не будет.

— Если это будет угодно Господу, мессир, — с хитринкой улыбнулась Иоланда.

Они скакали верхом часов по 16 в сутки, не останавливаясь даже на обед. Вечером ставили шатёр, ужинали и засыпали, как убитые. Утром Ариэль поднимал жену, они завтракали, быстро собирали шатёр и опять — бесконечная скачка. Первые сутки Иоланда выдержала великолепно, к вечеру она была всего лишь уставшей, но держалась бодро. На вторые сутки Ариэль заметил, что его жена уже не просто устаёт, а понемногу выходит из строя. Но он ничего не сказал, решив дать ей тот самый опыт, которого она, конечно, не имела, хотя и считала себя опытной наездницей. На третьи сутки он увидел, что Иоланда страдает, едва держась в седле, хотя и выдерживает его темп. За весь день он ничего не сказал, но и сам начал страдать от её мучений. К вечеру он немного сбавил темп, хотя и не считал это правильным, но иначе не мог. Во время ужина он увидел, что Иоланда ест с большим трудом, но опять не сказал ни слова. Поутру, собрав шатёр, он увидел, как Иоланда, едва держась на ногах, бредёт к своей лошадке, и ему показалось, что его сердце сейчас лопнет от боли.

— Дорогая, ты и так уже совершила невозможное, больше не надо. Пустыня закончилась, дальше поезжай одна, не торопясь, крестьяне дадут тебе ночлег, отдыхай побольше. Слава Богу, мы не во внешнем мире, здесь тебя никто не обидит.

— Но я готова продолжить путь вместе с тобой, Ариэль, — заплетающимся языком выговорила Иоланда. Было понятно, что она к этому совершенно не готова.

— Ни у одного рыцаря царства нет такой прекрасной жены, как у меня, — с восхищением и нежностью проговорил Ариэль, — Ты действительно великолепная наездница, честное слово — не ожидал. Но теперь ты знаешь, что скакать три дня — это совсем не то же самое, что скакать три раза по одному дню. Ты приобрела очень ценный опыт, переходить на следующую ступень рановато.

Иоланда виновато опустила глаза, Ариэль обнял её с такой нежностью, какой раньше не испытывал, хотя ещё недавно ему казалось, что его чувство к Иоланде давно уже достигло апогея. Он тоже приобрел бесценный опыт, увидев, какой сильной может быть его хрупкая девочка.

— Поезжай тихонечко. Еду оставлю тебе. Когда доберёшься до своего дома, я, должно быть, уже переговорю с канцлером и буду ждать тебя там. Или поскачу навстречу тебе.

Иоланда молча кивнула и постаралась улыбнуться. Ариэль с лёгким сердцем вскочил в седло и вихрем устремился навстречу столице. Он понимал, что его пригласили не ради торжественной церемонии, а потому не счёл нужным менять пропылённую одежду и приводить себя в порядок с дороги, сразу же отправившись во дворец к канцлеру.

***

Старик выглядел очень плохо. Сумрачно глянув на рыцаря, он едва поднял руку, приглашая его сесть, и сам, шаркая ногами, с трудом дошёл до своего кресла.

— Не буду утомлять предисловиями ни тебя, ни себя, — проскрипел канцлер. — Сразу о главном. Пресвитер Иоанн покинул нас.

— Он умер? — словно громом поражённый, выпалил Ариэль.

— Не знаю. Вряд ли. Но он нас покинул. Пресвитер призвал к себе меня и нескольких слуг, велел нам выкопать могилу в форме креста в том дворике, где стояла его хижина. Мы, обливаясь слезами, выполнили его приказ. Тогда пресвитер лёг в могилу, раскинув руки, и уже со дна приказал нам вернуться поутру и закопать могилу. Мы провели ночь в тронном зале, никто не мог уснуть, мы не сказали друг другу ни слова. С первыми лучами солнца мы вернулись во дворик пресвитера и увидели, что его в могиле нет, ни живого, ни мёртвого. Мы закопали могилу, как он и приказал… Так что теперь у нас есть его могила, если кто-то будет интересоваться. Куда и как он исчез, в каком из миров он сейчас пребывает — неизвестно, да это и не важно. Имеет значение только одно — наше царство осталось без царя, а такое царство, как наше, не может иметь царём никого, кроме пресвитера Иоанна. Проще говоря — нашему царству пришёл конец.

— Может не стоит излишне драматизировать раньше времени?

— Как ты думаешь, с кем ты сейчас говоришь, Ариэль? — на лице канцлера появилось нечто среднее между улыбкой и гримасой боли.

— Я полагаю, с первым после пресвитера иерархом царства.

— Ты говоришь с самым древним в царстве человеком. Мне значительно больше пятисот лет, свой точный возраст я уже и сам не помню, в последние десятилетия перестал считать. Это царство создавалось на моих глазах, и теперь я, похоже, единственный человек, который знает, что оно из себя представляет. Ведь я ещё помню, как на этих землях существовал реальный мир.

— А разве наш мир не реальный?

— Нет. Царство пресвитера, конечно, не иллюзия и не мираж, но это искусственный мир. Царство — игрушка, которую Бог подарил капризному ребёнку — человечеству. Уж очень ребёнок ныл и канючил, уж очень ему хотелось эту игрушку. И не было никакой возможности объяснить людям, что игрушка эта — ненужная, бесполезная. Человечество продолжало канючить: «Почему Бог не уничтожит зло?». Самый идиотский вопрос на свете, но он стал камнем преткновения в отношениях между Богом и человеком. Ты никогда не замечал, что порою Бог наказывает людей исполнением желаний?

— Во внешнем мире меня пару раз посещала эта мысль.

— Вот-вот… Из наших подданных ни один не сможет понять такой постановки вопроса… Бог иногда как бы говорит человеку: «Ты этого хочешь? Ну хорошо, ты это получишь. Только потом не обижайся». И человек получает то, о чём не надо было просить, но ему очень хотелось, и в конечном итоге ему становится плохо. Конечно, со стороны Бога это не наказание в собственном смысле. Просто человек, одержимый каким-нибудь желанием, никогда не сможет понять, что его желание неразумно, и Бог разъясняет ему это на практике, исполняя делание. И чем неразумнее было желание, тем выше оказывается плата за такое «разъяснение». Опять же, не потому что Бог жесток, просто, уплатив меньшую цену, человек так ничего и не поймёт. И даже, заплатив за всё с полна, люди часто не понимают, что их страдания — прямое следствие исполнения их желаний.

Так вот на счёт нашего царства. Люди всегда хотели, чтобы существовала хотя бы одна страна, в которой нет зла, ну хотя бы где-нибудь за высокими горами, за глубокими морями. А это невозможно. В земных условиях не может быть страны, где нет зла. Но уж очень людям хотелось. И Бог сказал: «Пусть будет по-вашему». Бог послал сюда пресвитера Иоанна… Я, кстати, до сих пор не знаю, кем был наш пресвитер. Может быть, воплотившимся ангелом, а может быть, земным человеком, которого Бог изъял из времени и пространства, и послал сюда — на неведомую землю. Пресвитер всегда напоминал мне одного персонажа священной истории, но думать об этом нет смысла. Главное в том, что пресвитер был наделён от Бога способностью ограничивать действие земных законов — и физических, и психологических, и социальных, и духовных. Здесь климат, который в земных условиях невозможен, здесь человеческий организм функционирует так, как он функционировать не может, и самое главное — здесь отношения между людьми такие, каких никогда не может быть на земле.

— Но ведь хорошие же отношения.

— Неужели ты до сих пор ничего не понял? Если бы эти отношения были хорошие, то Бог весь мир и создал бы таким, как наше царство. Бог установил для земного бытия оптимальные наилучшие законы, и нарушение этих законов ни к чему хорошему привести не может. Ты думаешь, наши люди — добрые? Нет, они вообще никакие. Они кажутся добрыми только потому, что лишены возможности и способности совершать зло. Их души лишены реального удельного веса, они неблагонадёжны для Царства Небесного. Наши люди — это воплощение абсолютной бессмыслицы.

— После возвращения мне уже начало казаться нечто в этом роде.

— Поэтому я и разговариваю сейчас с тобой, а не с кем-либо другим. Ты многого ещё не понимаешь, Ариэль, но ты сейчас единственный человек в царстве, который способен уловить хотя бы общий смысл происходящего благодаря своему знакомству с внешним миром. Ты хотя бы в общих чертах представляешь себе, по каким законам живёт реальный мир. Теперь ты узнал, почему наш мир был таким, каким он был. И теперь тебе должно быть понятно, почему уход пресвитера означает конец нашего царства и почему вместо него нельзя просто так избрать нового царя царей.

— Да, я понял… Пресвитер сдерживал действие естественных законов бытия благодаря особым полномочиям, полученным от Бога. Второй такой фигуры не может быть. Если бы Богу было угодно продолжение существования нашего царства, Бог не отозвал бы пресвитера, который мог править ещё хоть тысячу лет. Значит, здесь всё будет, как во внешнем мире?

— Да.

— Что я должен делать в новых условиях?

— Представления не имею.

— Я полагал, что вы хотите возложить на меня некую задачу.

— Ариэль, скоро у нас всё будет, как у людей, а это значит, что вообще не известно, что будет. Какую задачу я могу на тебя возложить, если я вообще не знаю, какие задачи возникнут?

— Так что же вы хотите?

— Хочу, чтобы в царстве остался хоть один человек, который понимает смысл происходящего.

— Почему один? А вы?

— Ариэль, люди не живут по 500 лет. Ты что не видишь, что перед тобой покойник в отпуске? Уже вступили в действие естественные законы бытия. Я умираю от старости. Мне, может быть, и жить осталось всего несколько часов, тем более, что свою главную задачу я уже выполнил — предупредил тебя обо всём. Ещё, пожалуй, несколько советов. Никому не рассказывай о нашем разговоре. Не поймут. Объявят, что ты сошёл с ума, и тебе будет труднее.

— А магистр? Храбрый благородный рыцарь, прекрасный организатор.

— Не обольщайся. Магистр дальше других от реальности, а как он будет действовать в реальных условиях, боюсь даже предсказывать. Люди царства всё же разные, на некоторых ты безусловно сможешь опереться, но магистр что-то совсем пустоват, и я не знаю, чем эта пустота наполнится.

— Но в чём я должен буду на кого-то опираться?

— Я полагал, что в общем смысле задача тебе понятна — остаться с Богом, принять участие в строительстве нового мира на наших землях.

— Неужели судьба царства теперь ляжет на мои плечи?

— Не знаю. Но возможно. Конечно, ты к этому не готов, но другие готовы ещё куда хуже.

— Да во мне-то что такого особенного?

— Ты ещё помнишь, что ты подкидыш? Ты родился во внешнем мире. В нашем царстве ты всегда был немного инороден. Поэтому и во внешнем мире смог выжить. Бог даст, и сейчас выживешь. И другим поможешь.

— А Иоланда?

Ответа не последовало. Канцлер уже не дышал.

***

Ариэль внимательно посмотрел на канцлера и понял, что тот мёртв — окончательно и навсегда. Скорби он по этому поводу не испытывал. Канцлер прожил безумно долгую жизнь и умер, когда пришло время, аккуратно завершив все свои дела. У канцлера всё в порядке, а вот что теперь ему делать? Даже на улицу выходить страшно, неизвестно, какими стали люди, души которых теперь подчиняются общим законам бытия. А Иоланда? Канцлер не успел ответить на вопрос об Иоланде, и это не может быть случайным. Возможно, Бог не дал канцлеру возможности дать неточный ответ, который потом дезориентировал бы Ариэля, а может быть, просто никто тут не может давать никаких ответов, всё, что касается его жены, он должен понять лично. Она ведь тоже может измениться, их прекрасные отношения могут рухнуть за сутки.

Ариэль откинулся на высокую спинку кресла и закрыл глаза, совсем забыв о мёртвом канцлере. Его тянуло обратно во внешний мир, но он был там чужим, и остался бы чужим, проживи он там хоть сто лет. И в царстве пресвитера он всегда был не очень-то своим, и спасало его только то, что он не понимал и не чувствовал этого. Всё, что у него было — это Иоланда, а теперь он может и её потерять. Она по-прежнему будет рядом, но её уже не будет. И что же теперь, присматриваться к жене, внимательно наблюдая, не превращается ли она понемногу в совершенно чужого человека? Он понял, что не выдержит этого. Нет, не случайно всё-таки канцлер ничего не успел сказать об Иоланде. Тут он всё должен решить сам. И вдруг он вспомнил, что Иоланда сейчас с трудом, разбитая бешеной скачкой, пробирается на своей лошадке к столице. Он резко вскочил, стремительно вышел из зала, пролетев мимо слуг, которые в недоумении на него смотрели. На секунду задержавшись, он оглянулся и сказал: «Канцлер умер», после чего, даже не успев увидеть их реакции, устремился вон из дворца.

Он вновь так же бешено скакал, но теперь уже в обратном направлении, навстречу Иоланде. Дорога ту была одна, и они не могли разминуться, если только Иоланда не захочет съехать с дороги, чтобы полюбоваться цветами. «Сейчас не до цветов, дорогая» — подумал он молча, но с таким напряжением, как будто хотел послать ей сигнал. Когда он увидел на дороге жену, которая совсем тихо ехала ему навстречу, сердце его готово было выскочить из груди, чтобы устремиться к ней. Раньше, встречая в книгах подобные слова, он думал, что это лишь красивая фигура речи, а теперь понял, что это значит, когда сердце устремляется кому-то навстречу, только тело ему мешает. Впрочем, он не только не увеличил скорость, но и сбавил её, чтобы не напугать жену. Она посмотрела на него своими обычными прекрасными глазами, и для него сейчас было важно даже не то, что её глаза прекрасные, а то, что они — обычные.

— Давай-ка я возьму тебя на руки, дорогая, поедем вместе на моём коне.

— Ваше предложение оказалось очень кстати, мессир, — голос Иоланды был всё таким же чистым и немного ироничным. Это был её обычный голос. Ариэль немного успокоился, хотя и понимал, что это по большому счёту ничего не значит — прошло ещё слишком мало времени.

— На тебе лица нет, дорогой. Случилось что-то серьёзное?

— Да. Случилось. Но давай сначала доберёмся до дома.

Они ехали молча. Теперь, когда он держал её в своих объятиях, ему стало гораздо легче думать. Он вспомнил о главном, что сейчас имело значение, о том, как Иоланда восприняла его рассказ про внешний мир. Он видел, что иногда ей становилось по-настоящему страшно, иногда по её лицу пробегала едва заметная тень отвращения, порою она еле сдерживала смех, узнавая про какой-нибудь абсурд, но она всегда сохраняла очень глубокий интерес к его рассказу. И она поняла главное — настоящая любовь может проявить себя только там. Тот мир, который на первый взгляд кажется страшным, отвратительным и абсурдным, на самом деле существует для любви. Да, она очень хорошо это поняла, а это значит, что она, так же, как и он, по-настоящему никогда не принадлежала к царству пресвитера, иначе он не стал бы её избранником, иначе не почувствовал бы в ней самую родную и близкую душу на всём свете, во всех мирах. Значит их души соединились вне царства пресвитера, то есть никакие изменения в царстве не повлияют на их отношения. Их любовь уже существует в вечности, а значит сможет пройти через любой земной огонь, каким бы лютым он не был. И ему вовсе не надо настороженно присматриваться к жене, пытаясь уловить в ней проявления чего-то чуждого. Ариэлю сразу стало гораздо легче, он сделал такой вывод, который не нуждался в практической проверке, проблема исчезла.

Теперь и на второй вопрос он ответил себе без труда. Канцлер, конечно, был прав, когда запретил ему рассказывать о том, что ему стало известно, но на Иоланду это не может распространяться. Если бы он хотя бы на сотую долю секунды мог предположить, что она сочтёт его за безумца, так можно было бы сразу скакать к драконам и вызвать их на бой всех одновременно, потому что уже ничто не имело бы значения.

Они добрались до дома, он дал Иоланде возможность привести себя в порядок и отдохнуть, а потом рассказал ей то, что узнал от канцлера. Она приняла всё, как есть, без малейших сомнений и совершенно без паники. Вопрос о том, не разрушатся ли в новой реальности их отношения, у неё, похоже, даже не возник, и Ариэль понял, что сердце Иоланды мудрее, чем его. Она погрузилась в тихую задумчивость, что делало её особенно прекрасной, видимо, анализировала ситуацию, и он в очередной раз осознал, что его жена настоящее чудо. Как могут сочетаться в одном человеке прагматичный холодный рассудок и такая тонкая, проникновенная женственность? Нет на свете такой формулы, которая могла бы объединить эти два начала. Но на свете есть Иоланда.

— Значит, у нас теперь всё будет, как во внешнем мире? — задумчиво спросила она.

— Не совсем. У нас всё будет во сто раз хуже. Во внешнем мире люди привыкли противодействовать обступающему их со всех сторон злу, у них есть навыки такого противодействия. У нас — нет. Там множество ядов, но и противоядий такое же множество. У нас ядов будет столько же и ни одного противоядия. Конечно, и во внешнем мире не все умеют использовать противоядия, да не все и хотят, поэтому там столько торжествующего зла — гордыни, злобы, зависти. Но что же будет у нас, если мы вообще не имеем представления об этих ядах? Мы же на них набросимся, как дети на конфеты. Пройдёт, может быть, несколько поколений, пока наши люди научатся противостоять страстям, и учиться они будут на собственных ошибках, потому что больше не на чем. Последствия этих ошибок будут ужасны, зачастую погибельны. А долголетия в нашем мире больше нет, мы с тобой по пятьсот лет уже не проживём, да и по сто не проживём. Смерть замелькает, как в калейдоскопе.

— Мне очень трудно поверить, что души людей вдруг изменяться.

— Души не изменяться. Они проявятся. Они вдруг станут такими, какие они есть на самом деле. И в большом количестве случаев вдруг окажется, что они не особо привлекательны. Говорю так уверенно, потому что сам через это прошёл. Когда-то я считал себя добрым человеком и не сомневался в том, что моя верность Христу абсолютна. Всё изменилось за какой-то час, я превратился в безумное чудовище, душа которого полна всяческим богохульством. А ведь ни во что я не превратился, я всегда таким был — немощным человеком, имеющим слабую веру и склонность ко злу.

— Но ведь ты выжил, вернулся к Богу и укрепился в своей преданности к Нему.

— Это лишь благодаря тому, что по Божьей милости рядом со мной оказался Жан — рыцарь, закалённый в битвах со злом, и он привёл меня к богомудрому старцу, которому пришлось немало со мной повозиться. Я вполне мог погибнуть даже рядом со старцем и не смотря на его молитвы, но милость Божия ко мне безгранична.

— Вот видишь. А разве Бог не проявит милости к бедным подданным бывшего царства пресвитера?

— Проявит, конечно, проявит, — вздохнул Ариэль.

— И как Жан тогда оказался рядом с тобой, так теперь и ты окажешься с кем-то рядом.

— Во славу Божию… Только не думай, что всё это автоматически. Не поручусь, что все, кого я успею коснуться своим волшебным мизинцем, будут немедленно спасены. Первый человек, за судьбу которого стоило бы опасаться — это я сам. Мою душу можно считать мёртвой с того самого момента, когда я возомню, что она теперь закалена, как лучшая сталь. Мой опыт — это прежде всего опыт понимания собственной слабости и… потенциальной порочности. Единственная истина, которая мне открылась, это то, что я совершенно немощен перед лицом зла.

— А так же та истина, что Господь не оставляет Своей милостью Своих немощных слуг.

— Так, любимая, так.

— Как думаешь, что теперь будет?

— Для начала все передерутся. Может быть, будет война, или гражданская, или извне кто-нибудь нападёт. А, может быть, нас ждёт целая череда войн, из которых обломки царства за сто лет не выберутся. Боюсь, мы с тобой не успеем увидеть нового царства, построенного на новых основаниях.

— Неужели пресвитер, покидая нас, хотел всего этого?

— Он хотел, чтобы мы стали настоящими.

— И зачем тогда возникло наше царство?

— Затем, чтобы люди никогда больше этого не хотели.

Иоланда некоторое время молчала, похоже, далеко не всё из того, о чём говорил Ариэль, укладывалось в её сознании. Рыцарь, глядя на жену, думал о том, что его умная и чуткая девочка никогда не будет сыпать вопросами, как горохом, без цели и смысла. Она сначала переварит, всё, что сможет переварить, а о том, что переварить не сможет, уже будет спрашивать, и её вопросы будут касаться самой сути проблем. Что бы он сейчас делал без её вопросов? Они даже нужнее ему, чем ей его ответы.

— Что ты намерен делать прямо сейчас, Ариэль? — наконец спросила она.

— Даже не знаю. Сейчас нет смысла что-либо делать. В наш домик в пустыню уж точно незачем возвращаться.

— Мои ковры… — вздохнула Иоланда, словно иронизируя над собой.

— Нам надо остаться в столице… — начал, не торопясь, решать Ариэль. — Магистру сейчас нет смысла что-либо объяснять и невозможно предложить свои услуги, потому что он пока не поймёт, чем именно я смогу быть полезен. Я, пожалуй, попрошу отпуск… Лучше даже — бессрочный отпуск… И сам к магистру не пойду… Пошлю рапорт с гонцом. А тем временем мы немного осмотримся в происходящем.

Глава III, в которой Ариэль и Иоланда видят первые дни нового мира

Вопрос с отпуском разрешился на удивление быстро. Не успел Ариэль отправить рапорт, как через пару часов получил его обратно с короткой визой: «Разрешаю» и расписался в ознакомлении. По той поспешности, с которой магистр подмахнул рапорт, Ариэль почувствовал, насколько тот был рад его решению. Не трудно было догадаться, что с некоторых пор глава Ордена видит в непонятном рыцаре проблему, и если проблема сама заявляет о своём желании исчезнуть, так главное — не дать ей времени передумать. Ариэль не помнил того времени, когда он не состоял на службе, а потому сейчас чувствовал себя очень странно. В душе — непривычная лёгкость, вызванная, видимо, отсутствием непрерывного груза ответственности, но одновременно с этим иногда накатывало ощущение непривычной тяжести, вызванное пониманием, что теперь за него никто и ничего не решит. Он был свободен теперь не только от давления, но и от попечения Ордена о нём.

Днями они гуляли с Иоландой по городу, который знали с детских лет до последнего камня, но скучно им не было, потому что город с каждым днём становился всё более неузнаваемым, теперь здесь на каждом шагу происходило то, чего раньше и представить себе было невозможно. Однажды, едва выйдя из дома, они попали в пыльную бурю, каких никогда раньше в царстве не было. Солнце померкло, город исчез в непроницаемой серой пелене, сильный ветер набивал пылью и рот, и нос, и глаза. Ариэль прижал Иоланду к груди, закрыв своим плащом. Так они стояли очень долго, пока буря не стихла. Открыв глаза, Ариэль увидел, что их белокаменная столица стала теперь серокаменной. Пыль лежала на всём и, как позднее выяснилось, она въелась во все поверхности, вытереть её было невозможно. Всё, конечно, становилось чище, если его вытереть, но не до прежней белизны. Они вернулись домой, Иоланда сразу же бросилась стирать одежду и через некоторое время растерянно сказала:

— Ариэль, твой плащ не отстирывается.

— Что, совсем?

— Сколько смогла — отстирала, но он теперь не белоснежный.

— Новый плащ для нового мира, — усмехнулся Ариэль. — Как я хотел бы, чтобы это стало самой большой проблемой, но вряд ли.

В тот день они уже никуда не пошли, а на следующий день их больше всего удивили лица людей в городе. На большинстве из них читалась растерянность. Словно люди, прислушиваясь к своим душам, обнаружили там много неожиданного и не могли понять, что это такое и что с этим делать. Под прямым взглядом теперь многие отводили глаза, как будто стеснялись того, что можно было в них прочитать. Доброжелательных улыбок стало куда меньше и те, которые остались, выглядели вымученными, неестественными, как исполнение привычного ритуала, смысл которого теперь уже никто не понимает. Многие лавки были закрыты, их хозяева, похоже, не чувствовали себя в силах предстать перед земляками.

Они зашли в лавку Иоланды, где по стенам висели её ковры. Иоланда не была здесь всего три дня, но смотрела на всё так, словно вернулась сюда из многолетнего путешествия.

— Здесь есть что-нибудь, чем ты особенно дорожишь? — спросил Ариэль.

— Я пока не очень понимаю, что это значит. Раньше я была готова подарить любому человеку любой свой ковёр, кроме того, на котором дерево Сифа, но он у нас дома.

— Посмотри на всё внимательно и простись со всем этим, или надо вешать замок.

— Замок? — Иоланда от души рассмеялась. — Только благодаря твоим рассказам о внешнем мире я могу, кое-как и то с трудом представить себе, что такое замок, но в царстве, полагаю, до сих пор ни одного замка не отыскать.

— Да, прости, я сказал глупость. Тогда прощаемся с коврами. Всё растащат или уничтожат.

— Я так и не поняла, зачем, почему?

— Это не объяснить. Сама всё увидишь и поймёшь, — Ариэль некоторое время подавленно молчал, а потом вдруг выпалил: — Давай махнём завтра на самоцветную реку?

Иоланда захлопала в ладоши от этой идеи, которая показалась ей превосходной, но она ещё не знала, что имеет ввиду Ариэль. Когда на следующий день они верхами лёгкой рысью приближались к реке, то не услышали привычного шуршания камушков, которое раньше было слышно издалека. Предположение Ариэля подтвердилось: река стояла, она по-прежнему была полна самоцветов, но они теперь пребывали без движения.

— Давай наберём большой мешок камней, — предложил Ариэль.

— Дорогой, ты начинаешь впадать в детство?

— Нет, дорогая, я начинаю впадать в старость. Хотя, конечно, ещё побарахтаемся.

— Ах да, я вспомнила, ты рассказывал, что во внешнем мире за один такой камушек можно приобрести много всякой всячины, но вряд ли у нас так будет, ведь в царстве всего полно: и еды, и одежды, и домов.

— Не имеет значения, сколько у нас всего, скоро никто ничего просто так не отдаст. Каждый начнёт думать: «Чего ради, я должен отдать задаром то, над чем столько трудился?».

— Но ведь тогда он и сам ничего задаром не получит.

— Совершенно верно. Сначала люди растеряются. Потом придумают менять козу на пять плащей или телегу хлеба на ящик металлический изделий. Потом заметят, что всё это не вполне удобно и начнут искать какой-нибудь компактный эквивалент стоимости товара, а самоцветы идеально для этого подходят.

— Эквивалент… надо записать это слово… Так не запомню…

— Неплохая мысль… — в тон ответил Ариэль. — Ты даже не представляешь, что здесь начнётся. Замки появятся здесь очень скоро, но для начала все разграбят и испохабят.

— Ариэль, твои пророчества похожи на безумие, — прошептала Иоланда.

— Да какие там пророчества… Человек, которого окунули в бочку с дерьмом, никогда не забудет этого запаха, и если он заранее знает, как будет пахнуть, он ещё не пророк.

— Это так грубо…

— Прости.

— Ничего, привыкну. Ведь надо привыкнуть, да?

— Да… А что касается безумия… Я всё ждал, когда ты произнесёшь это слово… Люди действительно безумны, Иоланда, а я — один из них и отличаюсь от большинства только тем, что нисколько не обольщаюсь относительно самого себя.

— Нет, я вовсе не считаю тебя безумным, но те картины, которые ты рисуешь, выглядят безумными. Оказывается, я ничего не поняла в твоих рассказах о внешнем мире.

— И никто бы не понял, если бы сам через это не прошёл.

— Но почему нельзя было оставить наш мир таким, каким он был? Ведь он был очень хорошим, добрым.

— Он никогда не был добрым, Иоланда. Мне трудно тебе это объяснить, но того нашего мира вообще не может быть. Он — нереальный, выдуманный. Это просто затвердевшая мечта.

— А я? Меня тоже не было? Я — выдумка?

— Ты была, есть и будешь. Ты для меня загадка, Иоланда. Мне кажется, ты никогда не принадлежала к прежнему царству пресвитера Иоанна. И встретились мы с тобой не в том и не в этом мире, а словно вне всех миров. Сейчас мне кажется странным, что я никогда не спрашивал тебя о твоих родителях, как будто ты возникла из небытия в тот самый момент, когда я тебя увидел.

— Нет, я возникла чуть раньше, а откуда — сама не знаю. Сколько себя помню, я всегда жила в своём домике одна. Когда я была совсем маленькой, добрая соседка приходила ко мне, чтобы приготовить еду, постирать, и меня всему этому учила. Потом я стала взрослой, соседка куда-то переехала, и спросить, откуда я взялась, было уже некого, а в детстве у меня такого вопроса не возникало.

— Ты, наверное, ангел, посланный на землю, чтобы в своё время спасти бедного рыцаря.

— Как знать… — улыбнулась Иоланда. — Хотя вряд ли. Множество признаков указывает на то, что я человек. Слабый, растерянный человек, которого может спасти только бедный рыцарь.

***

Каждый день они гуляли по городу, становясь свидетелями вещей всё более скверных и пугающих. Им не раз попадались компании пьяных, которые на всю улицу кричали какую-то бессмыслицу, глупо размахивали руками и едва держались на ногах. В царстве никогда не было пьяных, хотя вина всегда хватало, но напиваться до безумного состояния никто себе не позволял, потому что ум ведь лучше, чем безумие. Теперь многие предпочитали безумие.

Вскоре они увидели первые драки. Люди набрасывались друг на друга с кулаками, а то и с палками, по-видимому безо всяких причин, но с бешенной и беспредельной злобой. Люди избивали друг друга с таким остервенением, как будто от этого зависела их жизнь. Городской стражи в Бибрике никогда не держали и остановить пьяных буянов было совершенно некому. Те быстро поняли, что пара бутылок вина даёт власть над городом, и это ранее неизвестное чувство власти оказалось ещё более пьянящим, чем вино. Пьяные начали громить лавки из одного озорства, разрушение всего на своём пути оказалось очень хорошим средством реализовать свою бешенную энергию.

Впрочем, напиваться полюбили не все, многие смотрели на пьяных с нескрываемым презрением, какого тоже раньше никто ни к кому не испытывал. Некоторые хозяева лавок давали дебоширам отпор и уже обзавелись для этого увесистыми дубовыми палками. На пороге своих лавок они избивали пьяных с такой лютой ненавистью, что вскоре появились первые убитые. Хулиганы, протрезвев, об этом не забывали и начали приходить всё более внушительными толпами, лавочники стали объединяться в отряды самообороны. Случайные стычки понемногу превращались в массовые побоища. В Бибрике началась маленькая гражданская война. Разделение жителей произошло по признаку для прежнего царства очень случайному. Те, кто, например, имел лавку — имел недвижимость, а те, кто, например, строил дома, имел только свои рабочие руки. Раньше это не имело значения, потому что всё принадлежало всем, теперь лавочники вдруг осознали, что принадлежащее им, принадлежит только им. Строители и прочие пролетарии неожиданно оказались в пролёте, они-то в первую очередь и пьянствовали, потому что не имели собственности, которую надо было защищать.

Ариэль смотрел на пока ещё довольно детскую войну и с ужасом думал о том, что происходит сейчас на селе. Лавочники, кажется, ещё не вполне осознали, что у них на самом деле ничего нет, что их лавки бессмысленны без того продовольствия, которым наполняют их крестьяне. А крестьяне теперь тоже вряд ли будут отдавать продукты за просто так. И у них начнут отбирать еду. Настоящая война вспыхнет именно там, если уже не вспыхнула.

Ариэль с Иоландой продолжали гулять по городу, хотя это было теперь не безопасно, но рыцарь понимал, что и в собственном доме они отнюдь не в безопасности. Гулять было надо, чтобы быть в курсе происходящего, но теперь он выходил из дома только в кольчуге, с мечом и кинжалом на поясе. Иоланде они тоже справили кольчужку, очень тонкую и лёгкую, но чрезвычайно прочную. Ариэль раздобыл для жены кинжал, когда оружейники ещё готовы были раздавать оружие безвозмездно. Эту парочку не смогла бы одолеть никакая шайка пролетариев, вооружённых пока ещё только дубинами, к тому же супруги не нарывались на приключения, огибая за километр слишком большие толпы, а с незначительными группами распоясавшихся беспредельщиков Ариэль легко разбирался мизинцем, ни разу даже не употребив кулак, не говоря уже про меч. Иоланда смотрела на то, как Ариэль разбирается с хулиганами сначала с ужасом, потом с интересом и, наконец, сказала:

— Ты не употребляешь силу для того, чтобы обезвредить нападающих, значит владение этими приёмами вполне доступно и для меня.

— Конечно, доступно. Я всему тебя обучу. Добро пожаловать в новый страшный мир, дорогая.

Он хотел улыбнуться, но вместо этого на его лице появилась гримаса боли, и сердце сжалось так, как не сжималось и перед Хаттином. Иоланда обязательно должна была научиться тому, чему она никогда не должна была учиться. Он представил себе, как его хрупкая девочка расправляется с хулиганами, и ему стало страшно. Но потом он представил себе, что она не в силах им противостоять, и ему стало в тысячу раз страшнее.

Теперь, кроме прогулок, у них появилось ещё одно занятие: рыцарь обучал жену различным болевым приёмам. Иоланда оказалась способным учеником, реакцией обладала отменной, и её крохотный мизинчик становился всё более грозным оружием. Одновременно он увидел, что где-то в глубине её глаз теперь таится немного хищное выражение. Она теперь была куда лучше подготовлена ко встрече со злом, но детская доверчивость и непосредственность понемногу выветривались. Ариэль говорил себе, что Иоланда всё та же, просто она стала сложнее, а иначе не выжить. А ей самой, кажется, очень понравилась роль опасной женщины. И это всё-таки пугало. Иоланде, наверное, куда больше пошла бы роль невинной жертвы, но не предлагать же ей эту роль.

Рыцарей в Бибрике не было, все они служили где-то на окраинах, а в отпуске сейчас оказался один Ариэль. Горожане с удивлением поглядывали на эту странную парочку, которая прогуливалась под ручку спокойно и уверенно, без тени страха, как во время городского праздника. Они пугали понемногу зверевших людей своей невозмутимостью, с ними старались не связываться. Когда вокруг идёт пусть маленькая и потешная, но уже война, тот, кто не испытывает страха, сам начинает вызывать страх. Поэтому у них не было проблем с продовольствием, на их подчёркнуто вежливые просьбы им, как и раньше, давали всё, что они просили, может быть, и не слишком охотно, но пока безропотно. Кто же захочет связываться с машиной смерти, да и жёнушка его выглядела штучкой явно не из простых.

— Неужели в нашем царстве совсем не осталось хороших людей? — спросила однажды Иоланда.

— Ну, во-первых, в нашем царстве не стало ни на одного плохого человека больше. Люди вовсе не стали плохими, просто теперь мы увидели их такими, какими они были всегда.

— Но эти злобные лица, на которых так явственно читаются жадность, зависть и все возможные пороки… Неужели это не ужасно?

— Ужасно, — спокойно и задумчиво сказал Ариэль. — Но не торопись считать, что это плохие люди. Просто они никак не могут совладать с тёмными страстями, которые вдруг проснулись в них, потому что теперь их никто искусственно не усыпляет. Ты даже не представляешь, как много добра и света скрывается за этими злобными лицами. Но добро в них совершенно лишено сопротивляемости, поэтому зло пока торжествует, хотя до окончательной победы ему ещё далеко. Добро ещё сможет победить в этих людях, когда оно в них повзрослеет. А вообще люди не делятся на хороших и плохих. Добро и зло есть в каждом человеке, а в какой пропорции — очень трудно понять, к тому же эта пропорция иногда так стремительно меняется… Тот, кого мы считаем добрым, вдруг бьёт нам кинжалом в спину, а тот, кого мы считали злым, спасает нам жизнь. Грешник вдруг становится святым, а тот, кто выглядел святым, неожиданно превращается в чудовище. То, что мы видим вокруг себя — омерзительно, но не торопись считать, что мы видим омерзительных людей. На самом деле не известно, что это за люди. Нам надо учиться никого не презирать.

— Но тогда получается, что хорошим тоже никого нельзя считать? Ведь ещё не известно.

— Ну в этом уже не так страшно ошибиться. Нет греха в том, чтобы считать человека лучше, чем он есть. Вообще, хорошим мы очень условно считаем человека, в котором добро явно преобладает, хотя лучше бы это было проверено опытом десятилетий или очень тяжёлыми испытаниями. Не сомневаюсь, что во многих людях царства добро по-прежнему торжествует, просто на улицах такие люди не бросаются в глаза, а дикая разнузданность сразу привлекает к себе внимание. И, может быть, на этой улице нет людей хуже нас, потому что грех осуждения куда тяжелее тех примитивных грехов, торжество которых мы видим вокруг себя. Давай-ка с завтрашнего дня не пропускать ни одной литургии. Бога потеряем, так и себя не найдём.

— А пошли в храм прямо сейчас.

— Хорошая мысль. Тут уже больше не на что смотреть.

В храме всё было не так, как раньше. Ни одного умильно-блаженного лица, какие раньше преобладали. После литургии люди не расходились, потому что храм теперь многим казался новым ковчегом, а лица вокруг теперь были такие, какие могли быть в начале потопа. Кто-то, стоя на коленях, молился перед иконой, а в глазах читалась такая горячая мольба, для которой никогда не было повода в прежнем царстве. Кто-то стоял в тёмном углу, опустив глаза, и было понятно, что этот человек тоже напряжённо молится, о прощении ли грехов, об избавлении ли от бед, в любом случае душа его сейчас была устремлена к Богу. Кто-то сидел на скамейке и плакал навзрыд, видимо, не в силах справится с постигшим горем, может быть сейчас и не обращаясь к Богу ни с какими словами, а просто молча надеясь, что Отец Небесный утешит. Мимо них прошёл диакон, лицо его было торжественным и строгим, как у человека, который дождался того момента, которого ждал всю жизнь. Лица мальчиков-алтарников, которые стояли рядом с солеей и о чём-то перешёптывались, были раскрасневшимися и на удивление воодушевлёнными, как будто они прямо сейчас готовились умереть за Христа. На многих лицах читалась растерянность, во многих жестах чувствовалась неловкость неуверенных в себе людей, как будто эти люди, все до единого посещавшие храм с детства, теперь впервые пришли в него по-настоящему и не очень понимают, как здесь надо себя держать. И вся эта людская масса, несмотря на свою крайнюю разнородность, дышала искренней устремлённостью к Богу. Теперь они пришли в храм не потому что так принято, не ради исполнения привычного ритуала, и не сила традиции их сюда привела, а сила самого Бога, которую они, может быть, впервые по-настоящему почувствовали, и на которую теперь горячо надеялись, потому что вдруг стало больше не на что надеяться, и это стало для них благом, хотя это благо пришло в обличии беды.

Ариэль сразу пошёл на правую сторону храма, Иоланда — на левую, они тоже молились, даже не зная, сколько времени прошло. Когда они вышли из храма, долго шли молча, потом Ариэль спросил:

— Как думаешь, эти люди — хорошие?

— Мне кажется, они — святые, — заворожено прошептала Иоланда.

— Может быть. Хотя и не обязательно. В любом случае — это Божьи люди. Вот так, во время общей беды, и отделяется пшеница от сорняков. Одни в храмах молятся Богу, а другие на улицах бьют друг друга палками. Ради этого выбора, ради самоопределения и необходимо всё, что с нами происходит. Впрочем, мы ещё только на пороге беды, самое страшное — впереди. Кто-то из этих людей ещё поменяется местами, а может и не по разу. Хотя, я вот сейчас слушаю самого себя, и мне становится по-настоящему страшно. Как будто я парю над землёй и оцениваю качество людишек — некоторые из них меня радуют, а некоторые — не очень. Ну, может быть, я понимаю больше других, но, видит Бог, я не считаю себя человеком, настолько утвердившимся в добродетели, что моей душе уже ничего не угрожает. Если бы ты видела, в какое чудовище я не раз превращался во внешнем мире, и неизвестно ещё, в какое чудовище я могу превратиться здесь.

Иоланда внимательно посмотрела на мужа и молча кивнула. Она поняла, что он сейчас борется со своей гордыней и вовсе не нуждается в том, чтобы ему рассказывали какой он хороший.

Глава IV, в которой начинается война

Однажды, гуляя по городу, они увидели зрелище, какого раньше никто из подданных царства пресвитера и представить себе не мог. По улице шла толпа рыцарей. Именно толпа, потому что никто не решился бы назвать это сборище отрядом. Они были в рваных плащах, грязные, нечёсаные, с безумными глазами. Иные — без оружия, другие, напротив, вооружённые до зубов, кто-то из них сильно хромал, кто-то просто едва держался на ногах, а некоторые шли уверенной разболтанной походочкой человека, который ищет драки. Глаза их были безумны тоже очень по-разному: иные просто пусты, как у живых мертвецов, иные полыхали ненавистью ко всему на свете, а у некоторых были холодные глаза хищников, которые выбирают жертву.

Ариэль сразу понял, что эта толпа готова на всё, кроме одного — приказы они исполнять не будут. Для того, чтобы привести в чувство этих людей, потребовался бы дисциплинированный отряд рыцарей, как минимум равной с ними численности, а рыцарей, кроме этих оборванцев, в столице не было, так что Бибрик вскоре окажется перевёрнут вверх дном, да так, как это никогда не смогли бы сделать пьяные пролетарии.

Ариэль подошёл к одному из рыцарей, который шёл чуть поодаль от других развязной походкой, с наглой ухмылочкой поглядывая вокруг, и без затей спросил:

— Здравствуй, брат. Вина хочешь?

— А чё, тут проблемы с вином, а у тебя есть? — усмехнулся небритый оборванец.

— Именно так. Вам теперь тут ни один лавочник вина не нальёт.

— Так у меня, вроде, меч на поясе.

— Редкий меч устоит против десяти дубовых палок. Да и зачем тебе проблемы?

— А ты чё такой добрый?

— Я просто хитрый. Хочу у тебя всё выведать, а за это напою.

— Ну пошли, — расхохотался бывший рыцарь.

Ариэль привёл бывшего в трактир, где его хорошо знали, отправил Иоланду посидеть с женой хозяина и попросил кувшин вина. Только они расположились за столиком, как в дверь тут же сунулись ещё двое бывших рыцарей.

— Занято!!! — заорал Ариэль так свирепо, что нежеланные посетители, не ожидавшие такого отпора, тут же ретировались. Ариэль сразу закрыл дверь на дубовый засов.

— А ты крутой, братан, — восхищённо усмехнулся бывший.

— Иначе никак, — хищно улыбнулся Ариэль. — Рассказывай, что за война? Где, с кем?

— Так вы тут чё, не знаете ничего? Мы от вас помощи ждали, а вы тут всё ещё цветочками любуетесь?

— Никто в столице ничего не знает о войне. Я в отпуске, меня никто не вызывал.

— Ну, дела… Магистр-то наш какая гнида… Мы к нему столько гонцов послали, а ни ответа, ни привета. Выходит, что магистр нас предал?

— Да ты выпей, брат. Разберёмся с магистром. А пока давай рассказывай.

— Так мусульмане напали, — лениво выдавил из себя бывший. — Эти, которые внешние. А наши внутренние мусульмане их поддержали. Вот подлецы… Мы им всё дали, а они нас предали. Ну и началась мясорубка. Мы-то сначала хорохорились, щас отпор дадим. За три дня. Типа подвиги будем совершать и все проблемы порешаем. Юнцы так в бой рвались… А ты бы посмотрел, как эти юнцы рыдали через день. Сразу к мамочкам захотели. Мусульмане дерутся, как звери, а наши бегут, сверкая пятками.

— И вы сверкали пятками до самого Бибрика…

— Ага, — бывший дико расхохотался. — Мы, это, как теперь говорят… вспомнил — дезертиры. Раньше и слова такого не знали. А теперь много новых слов, — бывший опять истерично расхохотался.

— То есть вы — предатели? — холодно полюбопытствовал Ариэль.

— Я тя умоляю… Все предали всех, а я должен подставлять голову под сарацинские сабли? Чего ради?

— Когда вы драпанули, кто-то ещё сопротивлялся?

— Ну есть такие дураки, которым жить расхотелось. Но я-то не дурак. Служить-то некому. Пресвитера нет, канцлера нет, магистр — подлец.

— А христиане за вашей спиной?

— А я им что, папа с мамой?

— Быстро же всё изменилось…

— И не говори. Ваще всё другое стало. Всё, чему нас учили, полная хрень. Есть только смерь и желание выжить, — бывший вдруг разрыдался.

Ариэль знал, что у него есть время на разговор только до третьего стакана, который уже был выпит, дальнейшее общение не имело смысла, тем более, что главное он узнал. На прощание он сказал дезертиру:

— Не громи этот трактир. Не надо. Лучше поселись в нём и защищай от других, а за это будешь сыт и пьян.

— Хорошая мысль, братан, — пьяно осклабился дезертир.

***

Ариэль пошёл в резиденцию магистра. Здесь было пустовато. Куда-то исчезли слуги, раньше в большом количестве вертевшиеся под ногами, не было и рыцарей, когда-то энергично шагавших по этим коридорам. Но в приёмной всё ещё сидел седой сержант, который и доложил о прибытии Ариэля.

— Я возвращаюсь на службу, мессир, и отправляюсь на войну. Вот рапорт, — Ариэль положил на стол перед магистром пергамент.

— Отправляйся, — равнодушно сказал магистр, даже не взглянув на рапорт.

Глава Ордена был, как всегда, безупречно одет и чисто выбрит, но на его мужественном лице больше не было решительности, только растерянность и усталость, хотя и не было понятно от чего он устал. Ариэль видел, что магистр не желает с ним разговаривать, но желания этого человека больше его не интересовали, и он задал вопрос, который раньше был бы понят, как неслыханная дерзость:

— Почему вы скрыли от жителей столицы, что идёт война?

— Потому что это не их проблема, — магистр, который раньше и не подумал бы отвечать на такие вопросы, сейчас всё же ответил, хотя и довольно раздражённо. — Ни к чему нервировать обывателей, сражаться — дело рыцарей.

— Но рыцари бегут с поля боя. Ведь к вам же приходили гонцы с просьбой о подкреплении.

— На Востоке достаточно сил для отражения агрессии. Гонцов послали трусы, которых я в своё время арестую, а пока посадил под замок этих бесстыжих гонцов.

— Освободите гонцов и направьте их в регионы, где ещё есть свежие силы Ордена, с приказом немедленно отправляться на восток.

— Ты, я смотрю, на моё место захотел? Так садись, а я пошёл.

— А куда ты пойдёшь? С дезертирами вино пить? Не советую. Там тебя просто забьют до смерти.

— Как ты смеешь так разговаривать с магистром!

— А я не вижу перед собой магистра!

Магистр как-то весь сразу сник, искоса глянув на Ариэля глазами побитой собаки. Он помолчал некоторое время, потом встал, прошёлся по просторному кабинету и вдруг неожиданно сказал:

— Помоги мне, Ариэль.

— Так я же для вас не больше, чем вирус чумы.

— Так и есть. Но сейчас кругом чума. Советы вируса будут очень кстати. Гонцов я отправлю. Но что делать с городом? Когда канцлер умер, мне пришлось взять на себя временное управление царством. Но я не знаю, что делать. Мне докладывают, что в городе массовые беспорядки. А как я их остановлю?

— Надо создавать городскую стражу.

— Из кого, каким образом?

— У вас остались ещё хотя бы пара-тройка верных сержантов?

— Да и с десяток ещё наберётся.

— Пошлите их в город, пусть они найдут среди лавочников лидеров отрядов самообороны и пригласят их к вам. Это стихийные вожди, они и создадут городскую стражу. Выдайте им как минимум кольчуги и шлемы, а, пожалуй, и мечи пора выдавать, в городе уже появились вооружённые дезертиры. Введите какие-нибудь специальные значки для городской стражи, люди должны знать, что имеют дело с представителями власти. Ваш опыт военного организатора плюс народная смекалка в сумме дадут не плохой результат.

— Хорошо. Но в городе уже почти иссякли запасы продовольствия, а село больше ничего не присылает.

— По деревням тоже надо послать вооружённые отряды, но ни в кое случае не отбирать у крестьян зерно силой. С крестьянами надо мирно договариваться, лишь для внушительности поглаживая при этом рукоять меча. Лучше всего этим отрядам набрать с собой хороших тканей, металлических изделий и всего того, что на селе не производят. Учитесь обмениваться. Начнёте отбирать зерно, и царство утонет в крови, сарацины ангелами покажутся.

— Тут столько всяких тонкостей… Оставайся в столице, Ариэль. Будешь моим заместителем, вместе порядок наведём. Сейчас не время для личных антипатий.

— Да при чём тут антипатии, мессир. Я — рыцарь, моё место на войне.

— А я, по-твоему, кто? Ты думаешь, меня когда-то учили царством управлять? Я ведь тоже рыцарь, но на войну отправиться не могу.

— Мессир, я уверен, что спасение царства придёт, как ни странно, с восточной войны. Сейчас там уже появились рыцари, которые прошли через кровь, но не сошли с ума и не забыли о Боге. Они тонут в море хаоса и безумия, им надо помочь сплотиться, и тогда они не только победят сарацин, но и всё царство спасут.

— Ну хорошо. Назначаю тебя главнокомандующим всеми вооружёнными силами царства. Действуй. Хотя я совершенно не представляю, как тут с гражданскими проблемами разберусь.

— Опирайтесь на стихийных народных вождей, мессир. Они уже горюшка хлебнули, и у них наверняка есть мысли, что надо делать. Дайте им статус, полномочия, создайте из них какой-нибудь чрезвычайный совет. А главное — возьмите себя в руки, мессир. Простите, что вынужден так говорить.

— Ничего. Ты — вирус, тебе можно.

Глава V, в которой Ариэль и Иоланда отправляются на войну

— Я ухожу на войну, дорогая. Надо подумать, где бы нам тебя спрятать. Сейчас даже в монастырях недостаточно безопасно.

— Самое безопасное место — рядом с тобой, Ариэль.

— Рядом со мной скоро будут свистеть стрелы и мелькать клинки.

— А что будет свистеть и мелькать в тылу, ты не знаешь?

— Твоя правда… Мы переживаем не просто войну, а крушение царства. Участь женщин в столице может оказаться очень горькой, но на войне им тем более нечего делать.

— А кто у вас в Ордене лечит раненных?

— Никто… В Ордене никогда не было раненных. Если на учениях и случалось пораниться, так ведь бальзам мгновенно заживляет любые раны.

— Дай-ка руку, дорогой.

— Ариэль протянул руку, Иоланда мгновенно выхвалила кинжал и чувствительно порезала ему палец. Ариэль с удивлением посмотрел на жену.

— Какие-то чужие дядьки будут проливать кровь моего рыцаря, — шутливо прошептала Иоланда, словно обращаясь к ребёнку. — Это нечестно, я сама первая пролью его кровь. Помажь-ка пальчик бальзамчиком, мой хороший.

Ариэль помазал ранку бальзамом, который всегда имел при себе.

— Ну как? — полюбопытствовала Иоланда.

— Похоже, что никак. Такую незначительную ранку бальзам должен был вылечить сразу, но я вижу, что он не работает.

— Не то чтобы совсем не работает, бальзам по-прежнему способствует заживлению ран, но действует очень медленно, я уже проверяла и, полагаю, что в тяжёлых случаях бальзам теперь бессилен. И вряд ли он универсален в новых условиях. Мы теперь живём в обычном мире, дорогой, а не в волшебном царстве пресвитера. Ты представляешь, чем это обернётся на войне?

— Пока не очень, но ты-то как можешь это представить?

— Я включила воображение, Ариэль, я же творческий человек. Представь себе большой сарай, где на полу лежат десятки раненных. Они кричат от боли, просят их перевязать, просят, наконец, подать им воды. И кто всё это будет делать? Здоровым воинам некогда помогать раненным, им надо сражаться, кто же будет ухаживать за несчастными? Ты же сражался во внешнем мире.

— Я не участвовал там в затяжной войне, лишь в одном крупном сражении, после которого наших раненных попросту добивали. Никогда об этом не думал, но уже понимаю, что ты права. Ты хочешь помогать раненным? Но ведь это надо уметь.

— Я научусь. Мне есть, что делать на войне.

— И ты не боишься близкой смерти?

— Разлука это и есть смерть. Я не живу без тебя. А смерть — это всего лишь разлука. До встречи в Царстве Небесном. Мы не должны разлучаться, Ариэль. Да ведь мы и не сможем.

Рыцарь о многом хотел сказать жене. Например, о том, что там придётся шагать по лужам крови и блевотины, что перевязать одного раненного, это совсем не то же, что выдержать зрелище массовых страданий, что там она столкнётся с глубинами человеческого грехопадения и наслушается такого, к чему её уши совершенно не приспособлены. Он хотел ещё многое сказать, но не сказал ничего, потому что не было смысла. Он вдруг почувствовал, что она всё это и без него понимает, и даже если понимает не всё, то всё примет, как есть. Он осознал, что им суждено вместе пройти через земной ад, и никакая сила не сможет изменить того, что суждено. Они оба не были рождены для покоя. Им обоим не было смысла бояться и беречь себя. Надо было просто принять свою судьбу. «Когда ты успела так повзрослеть, моя маленькая девочка?» — прошептал Ариэль. Иоланда просто пожала своими хрупкими плечиками.

***

По мере приближения к зоне боевых действий, им всё чаще встречались небольшие группы рыцарей и сержантов, которые либо сидели вокруг костров, жаря на вертелах конину, или куда-то брели с неопределённой целью. На лицах всех этих людей читалась такая безнадёжность, что Ариэль понял: о чём-либо по-нормальному с ними поговорить не удастся. Полностью деморализованное воинство, кажется, утратило интерес не только к войне, но и ко всему на свете, включая собственную жизнь. Однажды он увидел рыцаря, на лице которого блуждала какая-то мутная улыбка, и решил всё-таки с ним поговорить:

— Рыцарь, где твой командор?

— Так я и есть командор, — неожиданно охотно ответил рыцарь, и его лицо расплылось в широкой и теперь уже откровенно пугающей улыбке. — Ты, наверное, хочешь спросить, где мои люди? А это неизвестно. Или в раю. Или в аду. Или в дерьме. Тут, видишь ли, особые места. Всюду шныряют ангелы и забирают людей в рай. Но демоны куда проворнее, они прямо из-под носа у ангелов выхватывают души и уносят их в ад. У демонов тут больше прав.

— Ты намерен продолжать сражаться?

— С кем? С демонами? Я же не дурак.

— Где сарацины?

— Какие сарацины? Не знаю никаких сарацин.

Ариэль понял, что перед ним сумасшедший. Рассудок рыцаря повредился, не выдержав ужасов войны. Потом он не раз видел сумасшедших — они и хохотали, и плясали, и мычали, и молчали, и даже пытались отобрать у него меч, хотя оружия кругом было полно, оно просто валялось на земле, уже никому здесь не нужное.

Всё чаще встречались трупы, лежавшие в тех позах, в которых умерли, это были тяжелораненые, которые кое-как смогли уйти с передовой и умерли уже здесь. Трупы никого не волновали и никого не интересовали, хоронить их, судя по всему, никто не собирался. Их обходили, за них запинались, на них порою даже сидели. Смерть, прежде всего — смерть души, торжествовала здесь столь явно, что обязательные атрибуты смерти выглядели так же естественно, как камни в пустыне.

У некоторых бывших вояк Ариэль начал замечать вполне живые глаза, они либо сверкали весёлым цинизмом, либо тупой, но весьма активной ненавистью. Продовольствие сюда уже давно никто не подвозил, вояки жрали своих коней, которых становилось всё меньше, так что за кусок конины приходилось бороться и не всем улыбалась удача в этой борьбе. Всё чаще он видел драки, тут редко кто пускал в ход мечи, по-видимому понимая, что обнаживший меч и сам вскоре падёт с раскроённым черепом, но кулаками орудовали с бешенным остервенением. Одни дрались стенка на стенку над трупом только что прирезанного коня, другие — один на один за недоеденный кусок мяса. Иные, уже неоднократно битые вояки, в драку больше не лезли, а пытались втихаря стащить кусок, их догоняли и били ногами, они относились к этому на удивление спокойно, как к неизбежным издержкам новой жизни. Порою драки вспыхивали даже не из-за еды, а просто ради выхода ненависти среди тех, кто имел ещё силы ненавидеть.

На Ариэля и его жену поглядывали косо, но без интереса. Эти двое чистеньких настолько не вписывались в окружающую реальность, что были почти прозрачны для здешних обитателей. Вот на их коней начали уже поглядывать с некоторым интересом, но пока ещё не слишком плотоядным — своих коней не всех съели и настоящий голод здесь ещё не начался.

Ариэль и Иоланда меж собой почти не говорили, лишь изредка, на привалах, когда убеждались, что никого рядом нет и перекусывали копчёным мясом, они обменивались несколькими фразами, которые касались в основном направления движения и того, далеко ли ещё до передовой. Люди встречались всё реже, приближалась опасная зона, где дезертиры чувствовали себя уже не слишком уютно. Но люди здесь ещё встречались. Однажды они увидели сидящего на камне рыцаря, который сосредоточенно смотрел куда-то вдаль.

— Здравствуй, брат, — сказал Ариэль.

Рыцарь глянул на Ариэля с недоумением, как будто только что проснулся и не мог понять, это ещё сон или уже явь.

— Да не мираж я, не мираж, можешь потрогать, — усмехнулся Ариэль.

— Рыцарь на коне, да ещё в белоснежном плаще, да ещё с женой… Воистину, картина не из нашего мира. Я бы не усомнился, что Господь послал за мной ангела, вот только жена тебя выдала, у ангелов нет жён.

— На, поешь, — Ариэль протянул незнакомцу немного копчёного мяса.

Рыцарь дрожащей рукой взял мясо, ему, видимо, хотелось, запехать его всё сразу в рот, сдержанность явно стоила ему больших усилий. Он медленно жевал и вдруг по его лицу потекли слёзы.

— Поем хоть последний раз перед смертью человеческой еды, — еле выговорил рыцарь, стараясь скрыть дрожь в голосе.

— И от чего же ты намерен умереть?

— От голода.

— Чудак человек, ты же из-за моего мяса на неделю дольше протянешь. Кажется, я разрушил все твои планы.

— Да, провёл ты меня… — рыцарь тихо рассмеялся.

— А за конину почему с другими не дерёшься?

— Я же не пёс, чтобы драться за кусок мяса.

— А не сражаешься почему?

— Не вижу смысла.

— Значит, ты ещё не пёс, но уже не рыцарь. Это, видимо, пограничное состояние души, — с горькой иронией сказал Ариэль.

— Ты не видел настоящей войны, красавчик, — тихо прошептал рыцарь.

— Ты не знаешь, что я видел. Расскажи, что видел ты.

— Гибель Ордена… Великий Орден погиб не от сарацинских сабель, а от внутренней слабости и полной непригодности к войне. Мы раньше считали себя великими воинами, мы были уверены, что наш Орден — самая грозная боевая сила во всём мире. У нас вроде были основания так думать. Громадный по численности Орден состоял из великолепно вооружённых людей, каждый из которых был прекрасным фехтовальщиком, потому что всю жизнь учился только этому. Каждый из нас был силён и вынослив, на учениях мы совершали такие марш-броски, какие, казалось, не по силам бойцу в тяжёлом вооружении, но мы выдерживали любые перегрузки, мы неделями спали на голой земле и питались чёрствым хлебом. В нашем Ордене царила железная дисциплина, мы умели действовать так слаженно, как будто были единым организмом. Конечно, у нас были основания полагать, что такой боевой силе ничто в мире противостоять не может. И вот мы побежали перед противником, который был гораздо хуже нас вооружён, гораздо менее вынослив и, кажется, вообще не имел представления об искусстве войны. Но они погнали рыцарей, как зайцев… А знаешь почему? Никто из нас не имел представления о том, что такое настоящая кровища. Помню, одному рыцарю отрубили саблей кисть руки, он визжал, как поросёнок, кровь хлестала фонтаном. И все рыцари вокруг него, увидев это, казалось, впали в столбняк, с ужасом глядя на фонтан крови, который, конечно, вскоре иссяк, но тем временем сарацины перерезали этих рыцарей, как беспомощных детей. У другого из наших, помню, ловким сабельным ударом выпустили кишки, и он держал их в руках, жалобно улыбаясь, а те, кто это видел, сразу опустили мечи, с ужасом глядя на несчастного. Они прекратили сопротивление, эта жуткая картина сразу парализовала их волю. А уж как некоторые сарацины умеют сносить головы одним ударом, и как это действовало на наших. После того боя уцелели только те, у кого от страха ноги не отнялись, и кто не утратил способность бежать. Бежали и некоторые тяжелораненые, они потом бродили среди нас, умоляя им помочь, но от них все шарахались, как от прокажённых. Глядя на их страшные раны, к ним просто боялись приближаться.

Сарацины быстро поняли, что мы из себя представляем и на следующий день устроили нам веселуху. Отрезав головы у наших павших, они зарядили ими катапульты и обрушили на наш лагерь целый град отрезанных голов. Рыцари шарахались от этих совершенно безвредных снарядов, как от раскалённых угольев, и опять побежали, даже без боя. Ещё через день сарацины наступали на нас с гирляндами из отрезанных ушей на шеях. В тот день наши враги могли бы и не доставать сабель из ножен, против нас достаточно было палок. Они устроили настоящее избиение младенцев, беспомощных и жалких.

Видишь, какое дело… Рыцари оказались совершенно не готовы к крови, к боли, к тяжёлым ранам, к отрезанным головам и гирляндам из ушей. На памяти нашего поколения никогда не было ни только войн, но и катастроф или тяжёлых несчастных случаев, никто не видел переломанных или отрезанных рук и ног, любую боль тут же снимал бальзам, а если у человека болели внутренние органы, никаких операций не требовалось, достаточно было испить из какого-нибудь чудодейственного источника. Никто у нас вообще не представлял, как выглядят эти внутренние органы. Ну теперь-то, конечно, насмотрелись. Очень многие сошли с ума, другие озверели, есть даже такие, кому все эти мерзости очень понравились, но воевать не хочет никто. Я бы так сказал, что на наше доблестное воинство война произвела неприятное впечатление. Война не понравилась нашим рыцарям, поэтому они не хотят её вести.

— Но ты, вроде, не сошёл с ума и не озверел.

— Да… Я задумался… И вот что я понял. Настоящего рыцаря можно вырастить только на настоящей войне. А война — это самое ужасное, что только может быть в жизни человека. Значит, рыцарь — это самый ужасный человек, какой только может быть. Поэтому, я больше не хочу быть рыцарем. Лучше смерть, чем такая жизнь.

— Ну так бросился бы на врагов, они бы тебя и прикончили, заодно избавив от мук голода.

— Лучше умереть, не убивая.

— А уморить себя голодом — это разве не убийство? Самоубийство — самое страшное из убийств, потому что в нём невозможно покаяться.

— Об этом я не подумал. Тогда получается тупик, из которого вообще нет выхода.

— Если нет выхода, то выходи через вход. Вернись на исходные.

— То есть?

— Как тебя зовут?

— Перегрин.

— Ты должен стать рыцарем, Перегрин, точнее — должен им остаться. Ведь тебя, насколько я понял, большая кровь с ума не свела, и маньяком ты не стал.

— Да я в своё время анатомией увлекался, даже трупы резал в морге, так что ни мертвецы, ни кишки, ни части человеческого тела, взятые по отдельности, меня не шокируют.

— Замечательно. Значит, ты ещё и медицинскую службу нам создашь. Иоланда, вот твой начальник и наставник.

Иоланда, до этого ловившая каждое слово Перегрина, теперь молча кивнула.

— Но я не собирался…

— Не обсуждается! Ты возвращаешься в Орден и выполняешь приказы. Ты не знаешь, где выход, ты потерял вход, тогда просто выполняй приказы и всё.

— Кто ты? — растерянно спросил Перегрин, немного ошалевший от такого напора.

— Ариэль. Если угодно — новый глава Ордена. А если не угодно — от этого ничего не меняется.

— Скажи, Ариэль, мой рассказ не напугал тебя?

— После Хаттина меня трудно чем-то напугать.

Перегрин ничего не понял, однако осознал, что перед ним человек, который понимает больше него.

— И вот ещё что скажи мне, Перегрин. Где те, кто продолжает сражаться? Понимаю, что таких не может быть много, но они обязательно есть. Где?

— Да есть тут горстка головорезов. Примерно там, — Перегрин показал рукой. — Километров десять отсюда.

— Значит, так, — подвёл итог Ариэль. — Я поскакал туда. Иоланда, ты с Перегрином не торопясь подтягиваешься в том же направлении. Перегрин — защищаешь Иоланду, а заодно даёшь ей первый урок анатомии. И подбери ты где-нибудь меч, наконец.

— Да, мессир.

Глава VI, в которой начинается возрождение Ордена.

Вскоре Ариэль увидел аккуратно выставленные посты и от сердца у него отлегло. Караульную службу здесь несли, как положено, а значит с этими людьми можно будет разговаривать.

— Отведите меня к вашему командору, — бросил Ариэль часовому.

— Сам доберёшься, — часовой небрежно кивнул на стоящий невдалеке шатёр.

«Фронтовики, — молча усмехнулся Ариэль, — Эти говорят уже по-другому. Не так, как говорили в Ордене раньше, но и не так, как изъясняются теперь дезертиры». Он шагнул в шатёр и увидел перед собой трёх рыцарей, сидящих, подобрав под себя ноги и о чём-то говоривших перед его появлением. Они молча глянули на него, не пытаясь скрыть ехидной усмешки. «Конечно, мой чистый плащ не может вызвать у них ничего кроме презрения. И трудно же будет с ними говорить», — подумал Ариэль.

— Здравствуйте, братья. Кто командор? — Ариэль постарался спросить это как можно более непринуждённо.

— А тебе зачем? — не поздоровавшись, язвительно выдавил из себя один из рыцарей.

— Магистр назначил меня новым главнокомандующим. Правда, смешно?

— Я слышал шутки и посмешнее, но эта тоже ничего.

— А может предложите хотя бы присесть? — так же с усмешкой спросил Ариэль, ему небрежно показали на место рядом с собой, он уселся и продолжил: — Понятно, что в этих условиях назначение, сделанное магистром, ровным счётом ничего не значит, и я не собираюсь изображать из себя большого начальника, но я действительно могу быть вам полезен. Только поэтому я здесь.

— Будешь давать нам советы? — язвительность хозяина шатра не ослабевала. — Войну-то нюхал когда-нибудь?

— Сражался с сарацинами во внешнем мире.

— Вот как! Там ты, наверное, в одиночку сразил тысячу сарацин!

— Да не считал я, сколько я их там сразил. Может быть десять, может быть двадцать. — Ариэль ответил вяло, без вызова, картины Хаттина неожиданно встали у него перед глазами, сердце защемило от тоски. Ему захотелось встать и выйти их шатра. Вести словесную пикировку с этими «бывалыми» рыцарями было не только скучно, но и как-то вообще не достойно.

В этот момент послышался крик часового: «Сарацины! К бою!». Рыцари мгновенно выскочили из шатра, только сейчас Ариэль заметил другие шатры, из которых так же выскакивали рыцари. На них надвигались не слишком густые цепи сарацин с обнажёнными саблями, в лёгкой броне. Из-за их спин стреляли лучники, на рыцарей пролился целый дождь стрел. Две стрелы Ариэль отбил мечом, одна ударила ему в грудь, но крепкая кольчуга выдержала, и стрела беспомощно повисла, застряв наконечником в кольцах. Ещё одна стрела угодила в ногу ниже кольчуги, не задев кость, она пробила мягкие ткани, и Ариэль почувствовал острую боль. И тут его разобрала жуткая досада на всё происходящее, он почувствовал вдруг полное безразличие ко всему на свете, но вместе с тем и странный прилив сил, всё его тело загудело от энергии. Не обращая внимания на острую боль в ноге, он устремился на сарацин, словно ветер, сражая одного за другим, нанося им такие удары, которые невозможно было парировать. Он вертелся среди них, как заводной, не пытаясь ни чего рассчитывать. Меч в его руке словно обрёл разум, и Ариэлю оставалось лишь ему не мешать. Он уворачивался, бил, скользил между противниками с такой безупречностью, словно его тело и меч принимали по несколько решений в секунду. Ни на одного врага он не потратил больше одного удара. Происходящее казалось ему изящной партией в шахматы, за которой он, как зритель, не успевал следить. Ариэль не смог бы сказать сколько времени это продолжалось. В какой-то момент он не увидел перед собой врагов, только бескрайнюю пустыню, и эта бескрайность, столь для него привычная, сейчас так заворожила его, что он стоял и не мог оторвать глаз от безбрежной дали. Напрасно думают, что пустыня пуста, каждая душа населяет пустыню своими порождениями, а что сейчас было в его душе? Кажется, вообще ничего, но это, конечно, только казалось. От дуновения лёгкого ветерка он вдруг почувствовал жар на лице, как там, где он сражался вместе с Жаном, словно он перенёс сюда лютый климат внешнего мира. Скоро здесь будет раскалённая сковородка и… пусть будет. Неожиданно перед ним выросла фигура рыцаря, хозяина шатра.

— Меня зовут Стратоник, — сказал ему рыцарь, с восхищением глядя на Ариэля и протянув ему окровавленную ладонь.

— Ариэль, — он пожал руку Стратоника, пытаясь выйти из охватившего его безразличия, но пока у него не очень получалось.

— Ты так сражался, Ариэль… Это что-то невозможное, я никогда такого не видел.

— У тебя было время наблюдать, как я сражался?

— Приглядывал краем глаза, из-за этого пропустил пару ударов, — весело рассмеялся Стратоник. — Но они мне только кольчугу порвали, а кольчуг у нас куда больше, чем рыцарей, так что не беда. Вина хочешь?

— Не откажусь.

— Ради тебя я открою последний бурдюк, который припрятал до лучших дней.

И тут они увидели перед собой Иоланду и Перегрина. Иоланда, увидев, что из ноги Ариэля торчит стрела, подбежала к нему, сломала стрелу, вытащила остаток, оглядевшись вокруг себя, сорвала с головы мёртвого сарацина чалму и перевязала рану, всё это проделав без единого звука и не меняясь в лице. Закрепив повязку, она выпрямилась, улыбнулась и тихо коснулась губами щеки мужа.

— Это Иоланда — моя жена. Прошу отнестись к ней с уважением.

— С настоящего момента моё уважение к вам, госпожа, безгранично, — Стратоник низко поклонился. — Прекрасная дама достойна своего рыцаря.

— Это Перегрин, — продолжил ритуал представления Ариэль. — Он, было, покинул службу, но сейчас на неё возвращается. К тому же он медик, так что нам повезло.

— Медик — это как? — продолжал улыбаться Стратоник.

— Лечит раненных.

— А… Интересно. У нас все, кто не может вылечить себя сам, попросту подыхают.

— Подыхают собаки, мессир, а рыцари умирают, — сдержанно заметил Перегрин. — Я вижу, мы успели к концу боя? Позвольте, мы осмотрим раненных.

— Валяйте, — обронил Стратоник. — У нас теперь есть медик, так что рыцари перестанут подыхать, как собаки, и будут благородно умирать. Начнётся новая жизнь, — было похоже, что Стратоник не способен говорить без иронии, но радость его была вполне искренней. — Пойдём в шатёр, Ариэль.

В шатре Стратоник откуда-то извлёк небольшой бурдюк с вином, два серебряных стакана, и, наполнив их, чокнулся с Ариэлем, сделал несколько глотков и сказал:

— Ситуация тут у нас такова. Из прибрежных эмиратов рыцарей прогнали, как щенков. Если бы сарацины захотели, они давно бы уже были в столице, но они так увлеклись грабежом прибрежных городов, что командиры пока не в состоянии поднять их в наступление. Только поэтому мы здесь пока и сидим. Когда они наконец награбятся и пойдут на Бибрик, то сковырнут нас за пару часов, не напрягаясь. У них десятки тысяч человек, а у меня — сотни три. Сегодняшнее нападение — это просто припадок какого-нибудь полевого командира, которому резать интереснее, чем грабить. Мы для них не опаснее, чем прыщ, но и этот прыщ, видимо, оскорблял религиозные чувства кого-то из них, вот они и решили записать в свой послужной список ещё один подвиг. Сарацины уже привыкли, что рыцари перед ними бегут, и напали силами, примерно равными нашим, похоже считали, что этого более чем достаточно. Не учли, что у меня тут настоящие рыцари, а не игрушечные солдатики. Живым, кажется, ни один не ушёл. С твоей помощью, — улыбнулся Стратоник.

— И что ты намерен теперь делать?

— Умереть. У нас осталась только одна задача — спасти свою честь и выполнить до конца свой долг. Сидеть и ждать, когда нас сметут, мы не намерены. Когда ты зашёл, мы как раз обсуждали детали нападения на сарацин. Пару тысяч этих гадов мы сможем прихватить с собой на тот свет. Ты с нами?

— Я в любом случае с вами, но против бессмысленной гибели.

— Царства больше нет, Ариэль. Спасать нечего. Против каждого из нас сотни врагов. Нам остаётся лишь подороже продать свои жизни.

— Трон пресвитера пустует, но царства не будет только тогда, когда на этот трон заберётся какой-нибудь султан. До тех пор мы должны защищать вакантный трон. Погибнуть никогда не поздно, мы ещё не всё сделали для того, чтобы победить, а значит и свой долг до конца не исполнили.

— Что ты предлагаешь?

— Надо во что бы то ни стало увеличить нашу численность, и когда мы доведём её хотя бы до пары-тройки тысяч, дальше будет веселее рассуждать. Давай пройдёмся по дезертирам. Там очень разные люди, некоторые из них просто растеряны, они стали бы воевать, но не видят такой возможности, а если увидят своими глазами стройные рыцарские шеренги, то встанут в эти шеренги.

— Не хочу я с этой швалью говорить.

— Нельзя списывать человека только потому, что он один раз дрогнул, надо дать этим людям ещё один шанс. Не все пойдут за нами, но кто-то определённо пойдёт.

— Ну давай попробуем, — неохотно согласился Стратоник, — Вдвоём пойдём?

— Нет, двоих примут за сумасшедших. Выбери сотню рыцарей самого мощного сложения и найди для них самые чистые плащи. Дезертиры должны увидеть, что перед ними сила, к которой есть смысл примкнуть.

***

Ариэль оказался прав, на двух рыцарей в этой гуще совершенно раскисших людей никто и внимания не обратил бы, на стройные шеренги по восемь все сразу начали опасливо и настороженно поглядывать.

— Слушайте меня, — зарычал Стратоник. — Подходите ближе. Кто из вас хочет вернуться под знамя Ордена и кровью искупить свою вину?

В разрозненных группах дезертиров заметно выросло напряжение, они запереглядывались, но ни один не сдвинулся с места.

— Жрать хотите? — опять прорычал Стратоник. — Кто хочет жрать — ко мне!

Многие стали неуверенно подходить, вокруг Стратоника собралась целая толпа.

— Так вы хотите жрать? А у меня нет для вас жратвы. Но она есть у сарацин. Пойдём, отнимем. Правда, придётся малость повоевать, так вы же умеете.

По толпе прокатился гул возмущения:

— Хватит нам мозги засорять.

— Опять на бойню.

— Мы вам не жертвенные бараны.

Стратоник весь взвился:

— Так докажите, что вы львы, а не бараны! Вас никто не погонит в бой палками. Вспомните о том, что у вас когда-то была честь и подумайте, как вам её вернуть. Видите этих рыцарей? Сегодня они разгромили крупный отряд сарацин. У них есть возможность себя уважать. Они живут, а не гниют. Кто с нами?

Многие начали выходить и присоединяться к отряду, который рос на глазах и продвигался дальше. Забурлила вся огромная занятая дезертирами территория. Стратоник повеселел и стал ещё зажигательнее. Он постоянно выкрикивал: «Ко мне, желудки! Кто хочет жаркого из сарацин? Кто любит помахать мечём? У вас тут никаких развлечений, а у нас каждый день веселуха!»

Ариэль в основном молчал, он не чувствовал себя народным трибуном и с удовольствием предоставил эту роль Стратонику. Но его уверенное спокойствие тоже производило на всех большое впечатление. К нему приглядывались, за ним хотели идти. Души людей, как оказалось, надо было только стронуть с мёртвой точки. Вдруг к Ариэлю подошёл рыцарь, на лице которого застыла гримаса отчаяния.

— За что вы хотите воевать? Воевать больше не за что, — выпалил он.

— Пойди к сарацинам и спроси у них, за что они воюют? Послушай, как они кричат: «Аллах акбар!». И спроси себя, а тебе нечего им ответить? Мы хотим воевать за Христа!

— Значит, и они за Бога, и вы за Бога.

— А никто им не мешал славить Аллаха так, как они хотели, но они захотели уничтожить христианское царство, а мы хотим его защитить. Уже нет царства? Так будет! Ты хочешь, чтобы на нашей родной земле вновь появилось великое христианское царство?

— Конечно, хочу, — виновато прошептал несчастный рыцарь.

— Так где твой меч? Вперёд, за христианское царство! — крикнул Ариэль. И этот клич подхватили многие. Оказалось, что жратва всё же не самое главное для этих людей, хотя Ариэль понимал, что если бы Стратоник начал разговор не со жратвы, слушать не стали бы. Войско, превратившееся в толпу, быстро доходит до уровня, на котором имеют значение лишь самые элементарные жизненные потребности, но это ещё не значит, что люди превращаются в животных, в них всё ещё можно разбудить людей.

За раз они не смогли охватить своим вербовочным рейдом все прифронтовые территории, и пошли за ними далеко не все, пожалуй, даже меньшая часть, но вернувшись в лагерь и пересчитав пополнение, они обнаружили в нём более восьмисот человек. Численность их отряда уверенно перевалила за тысячу мечей.

— У тебя всё ещё есть желание на завтра сложить свою буйную голову? — спросил Ариэль Стратоника.

— Теперь я готов с этим маленько подождать, — рассмеялся зажигательный командор. — Вот ведь не думал… Никогда раньше мне не приходилось воодушевлять людей. А получилось!

— Мы лишь на шаг отступили от пропасти.

— Но это самый важный шаг. Теперь нам нужна победа, а не смерть. А если и смерть, то ради победы.

— Скажи, Стратоник, неужели по всему фронту только ты и твои люди не бросили оружие? Может быть, ещё где-то остались боеспособные отряды?

— Да есть тут один отряд… Ужас, какой боеспособный. Но эти подлецы хуже, чем дезертиры. У них там какая-то своя теория. Ты не поверишь, но они считают, что все должны быть равны: и сержанты, и рыцари, и командоры.

— А кто командовать будет? — усмехнулся Ариэль.

— А вот, дескать, кого мы все вместе выберем, тот и будет командовать.

— Может, это не так уж и глупо? Ведь перед Богом все действительно равны.

— Так Бога-то они как раз и отрицают. Мы ж, дескать, Бога на общем собрании не выбирали, значит Бог — тиран и деспот, а потому мы не намерены ему служить.

Ариэль сморщился, как от зубной боли, некоторое время молчал, переваривая услышанное, а потом очень горько сказал:

— Не думал, что в нашем царстве так быстро дойдёт до отрицания Бога. Хотя — ничего удивительного. У нас ведь всегда хватало людей, для который христианство было не потребностью души, а лишь обычаем. Не стало обычая, не стало и веры. Ничего не изменилось в душах этих людей, просто, лишённые покрова обычаев, они теперь выглядят такими, какими и всегда были… Что для тебя Христос, Стратоник?

— Не знаю… — насупился командор. — Никогда об этом не думал. Может быть, я и сам из тех, для кого вера была лишь обычаем. Раньше молиться было так же привычно, как бриться или мыть руки перед едой — с детства сформированная привычка, которой я никогда не придавал слишком большого значения. Конечно, я всегда был уверен в существовании Бога. Так же, как был уверен в том, что я — один из лучших рыцарей Ордена. И неизвестно ещё какая из этих двух уверенностей значила для меня больше. А вот когда тут начался весь этот кровавый бардак, о привычных молитвословиях я совершенно позабыл, но из души начали постоянно вырываться безмолвные возгласы: «Господи помоги, Господи прости, Господи благослови». Эти возгласы вырывались из души так же стремительно и упруго, как стрелы из лука. И я вдруг почувствовал реальность Божьего присутствия. Даже в тех случаях, когда Бог вроде бы не торопился мне помогать, я всё равно чувствовал, что Он рядом. Знаешь, что я тогда понял? Без Бога я ничтожнее самого ничтожного из дезертиров. Я теперь понимаю, что без Бога нельзя, но всё, чему нас учили священники, как-то разом выветрилось, ко всему, видимо, надо заново приходить. Что для меня Христос? Не знаю. А для тебя?

— Цель. Единственная Цель, к которой надо стремиться в жизни. Христос наш Помощник, но не это главное. Христос — это смысл того, что мы делаем на земле, а вне Христа нет никакого смысла.

— Как хорошо ты сказал. Христос для нас — это цель и смысл. Теперь понимаю.

— А ведь я, Стратоник, когда столкнулся во внешнем мире с кровавым хаосом, чуть было не утратил веру во Христа, слава Богу, друг помог да старец. А у тебя, видишь, от того же самого едва тлевшая вера сразу вспыхнула.

— Ну это, наверное, у кого как… Богу виднее.

— Да… Бог ведёт нас разными путями, а тех, кто отворачивается от Него, ведут бесы. Стратоник, мы не может оставить без внимания, что рядом с нами существует группа бесноватых. Ты в курсе, что там вообще происходит?

— Мы посылали своего человека, который притворился, что хочет к ним примкнуть, он всё выведал и вернулся. У них больше тысячи человек, они избрали своим командором сержанта, самого трусливого и бестолкового, какой только у них был, но самого речистого. Он так заливался соловьём, расписывая блага всеобщего равенства и свободы, что все сержанты радостно пошли за ним. Некоторые рыцари возмутились, их обезглавили, остальные притихли и нехотя одели чёрные сержантские плащи. Теперь там все ходят в чёрном, сержантском, белые плащи носят только их новый командор и несколько его подручных.

— Не понимаю. У рыцарей ведь было достаточно сил, чтобы привести сержантов в чувство.

— Сил, конечно, хватало, но не решились. Кто-то испугался, а кто-то и поверил этой болтовне про равенство. Иные рыцари, стоя на коленях, просили у сержантов прощения за то, что они их угнетали, да искренне так, прямо со слезами. Даже клятву дали, что искупят свою вину перед трудовым народом и рядовыми бойцами, хотя никто с них этой клятвы не спрашивал.

— С ума что ли сошли?

— Да как тебе сказать… Вся эта болтовня на счёт равенства звучит-то ведь очень красиво, чуть ли не возвышенно. А наших Церковь всегда учила смирять гордыню, ну вот они и кинулись смиряться — когда не надо и перед кем не стоило.

— Так ведь они же отвергли Бога и Церковь.

— Парадокс, — усмехнулся Стратоник. — В Евангелиях, говорят, много дельного, и Христос учил равенству, и в этом Он был прав, хотя Его никогда не существовало.

— От этих мыслей пахнет серой, — тихо прошептал Ариэль. — Только бесы способны так мастерски выворачивать всё наизнанку.

— Кстати, знаешь какой псевдоним взял себе сержант, который теперь у них за предводителя? Бес.

— Неудивительно. И что же, все они отреклись от Бога?

— Не понятно. Похоже, что большинство из них просто уши прижали. Сейчас вообще очень многое идёт от растерянности. Старый порядок рухнул, каким должен быть новый — никто не знает. И тут им вдруг чётко и внятно говорят, каким этот порядок будет. И они этот порядок принимают, потому что сами всё равно ничего не могут предложить. Сила Беса в самоуверенности. Он тебе какой угодно вопрос растолкует, ни на секунду не задумавшись.

— А планы Беса вам известны?

— Хочет на столицу идти, власть брать. Подожди, ещё царём себя объявит.

— Стратоник, а ты понимаешь, что у него есть реальные шансы захватить власть в бывшем царстве?

— Ну это вряд ли. Уж больно ничтожен и несерьёзен.

— Ничтожество ему не помешает, а то и поможет. Сила Беса в том, что он очень внятный, а это то, чего сейчас всем не хватает. Магистр, пытающийся править, очень слаб, он может в числе первых Бесу поклониться. Он может сделать это даже с радостью, магистр, который кланяется простому сержанту, выглядит почти возвышенно. Если Бес усядется на трон пресвитера и начнёт отравлять людей болтовнёй о равенстве, мы потом за сто лет последствия не разгребём. Но сейчас у нас ещё есть шанс раздавить эту гниль на корню.

— Раздавим. Конечно, раздавим, — неожиданно печально проговорил Стратоник. — Вот только как я людей против своих поведу?

— А как ты их вёл против сарацин? Сарацины, по-твоему, не люди, их можно истреблять, а своих нельзя? На сарацин ты вёл людей, ни секунды не сомневаясь в своей правоте, а тут сразу такая грусть.

— Сарацины на нас напали.

— А люди Беса разве на нас не напали? Разве они не обезглавили рыцарей? Сарацины хотя бы в Бога верят, пусть и довольно криво, а эта нечисть от Бога отреклась. Их надо раздавить, Стратоник, без вариантов. Подготовь своих людей к выполнению этой… омерзительной задачи.

— Всё-таки — омерзительной?

— Там и правда свои. Кто-то растерялся, кто-то запутался, заблудился. Кто-то не сомневается, что они теперь возродят царство на гораздо лучших основаниях, чем были. У нас нет задачи всех перебить, лучше бы вернуть людей под знамёна Ордена, а головы снести только Бесу и его ближайшим помощникам. Но тут ведь — как пойдёт, никто ни за что не поручится. В крайнем случае, нам придётся вырезать всех. Поверь мне, Стратоник, что эта угроза куда посерьёзнее сарацинской.

— Ещё недавно я считал себя самым жестоким и безжалостным человеком в Ордене, но, оказывается, я себя переоценивал.

— Мы пока не видели настоящего, беспредельного зла, так что соревнование в жестокости ещё не началось. Если хочешь, можем поплакать друг у друга на груди.

— Я всё понял, — буркнул Стратоник.

***

Они выступили всеми силами посреди ночи. Отряд Беса располагался в деревне километрах в десяти от их лагеря. Под покровом темноты они полностью окружили деревню, с удивлением обнаружив, что часовых бесноватые не выставили, видимо, считая, что им совершенно нечего опасаться.

— Если бы напасть сейчас, за час бы вырезали бы всех до единого — они и понять ничего не успели бы, — усмехнулся Стратоник.

— Это предложение? — полюбопытствовал Ариэль.

— Это сожаление, что перед нами не сарацины. Ведь с сарацинами мы так и поступили бы. А тут мы жалеем врагов, рискуя собственными жизнями. Не война, а дурость какая-то.

На эти слова Ариэль не ответил. Всю дорогу он мучительно размышлял о том, как им подавить мятеж бесноватых. Первый вариант — зайти в деревню и поговорить с одураченными людьми, он отмёл сразу же, как бессмысленный, но чем больше он думал, тем больше понимал, что, других-то вариантов нет. Стратоник сейчас озвучил единственную альтернативу, и эта альтернатива была совершенно не приемлема. Кроме того, что было жалко резать людей, большинство из которых всего лишь растерялись, они не могли упустить возможность значительно пополнить свой отряд.

— Ну что, пошли Беса будить? — улыбнулся Ариэль.

— Пошли, — усмехнулся Стратоник.

Они проинструктировали командоров своего отряда и пошли в деревню, где на единственной улице не было видно ни души. Вдруг они заметили в полумраке на крыльце одного из домов лениво развалившуюся фигуру в чёрном плаще.

— Где Бес? — спросил у него Ариэль.

— Так тут, — со странным выражением заговорщика ответила сумрачная фигура и, не торопясь встав, зашла в дом, оставив дверь на распашку, этим по-видимому, предлагая войти. Стратоник и Ариэль шагнули в дом, решив действовать по обстоятельствам. Беса лучше было сразу резать, а с остальными уже разговаривать. Но оказалось, что Бес имеет другую точку зрения на этот вопрос.

Едва они зашли, как на них сзади навалилось несколько человек. Ариэль и Стратоник пытались вырваться, но это было сложно сделать — на каждой руке у них висело по двое. Руки им связали за спиной, и тут же стало светло — зажглось множество масляных светильников. В просторной комнате оказалось не менее десяти человек в чёрных плащах и один в белом. Судя по всему, это и был Бес — маленького роста человечек, лысый, с небольшой рыжей бородкой, он смотрел на них с хитрым прищуром.

— Ну что, голубчики, попались, — картаво застрочил Бес. — Думали, мы вас не ждём, а у нас везде есть свои глаза и уши. Вот, товарищи, полюбуйтесь на своих недавних угнетателей. Эти люди продолжают думать, что они всех умнее, но коллективному разуму масс им нечего противопоставить, — Бес мелко самодовольно рассмеялся. — Жить-то хотите, царские собаки?

— Конечно, хотим. И будем. А вот тебе мы этого не обещаем, — сквозь зубы процедил Стратоник. — Деревня окружена, если через час мы не вернёмся, вас вырежут всех до единого.

— Как страшно, — мелко рассмеялся Бес. — С вашими головорезами уже беседуют мои товарищи. Не сомневайтесь, что сержанты сразу перейдут на нашу сторону. А с фанатиками мы разбираться умеем, нам не привыкать. Для начала им скажут, чтобы с места не трогались, иначе вы тут же умрёте. Ну а потом все, кто не перейдёт на нашу сторону, всё равно умрут.

— Слушай, Бес, — брезгливо спросил Ариэль, — ты ведь не всегда был бесноватым. Как ты таким стал?

— Головою думал, голубчик, — ехидно скривился Бес. — Вот этой самой головою, — он постучал кулаком себе по лысому черепу. — А если голова у человека соображает, то он поймёт, что кланяться никому не надо. И подчиняться никому не надо. И рабами Божьими готовы считать себя только бараны. А мы не рабы. Нам не надо ни царей земных, ни царей небесных. Я подарил людям равенство и свободу.

— У тебя просто душа больная и сморщенная. И рассудок твой едва держится. Не чувствуешь, как начинается безумие? Ты семь на восемь ещё в состоянии умножить, или уже начались проблемы?

Ариэлю резко заломили руки за спиной, его голова оказалась как раз на уровне головы низкорослого Беса, который скривился и внимательно посмотрел в глаза рыцаря.

— Умники среди головорезов — большая редкость, так что нам повезло, — весело и злобно прошипел Бес. — Своих фанатиков мы прирезали слишком скоропалительно, я так и не успел показать товарищам, что за душой-то у них и нет ничего. Так что предлагаю тебе публичную дискуссию, раз ты такой умный, а меня считаешь безумным. Посмотрим, кого люди станут слушать и за кем пойдут.

— Согласен, — зловеще улыбнулся Ариэль.

***

Рассвело, и деревня, ночью казавшаяся вымершей, теперь ожила, то здесь, то там стояли группы военных в чёрных плащах. Одни с тупым равнодушием лузгали семена подсолнечника, выплёвывая шелуху прямо себе под ноги, а то и на плащи товарищей, которые не обращали на это никакого внимания. Другие с нескрываемой злобой смотрели на пленных рыцарей. Третьи прятали глаза, словно хотели, чтобы их никто не замечал. Ариэль обратил внимание, что третьих очень много, едва ли не большинство.

Бес шустро заскочил на деревянную сцену, грубо сколоченную посреди улицы. Похоже, он не впервые с неё выступал. Сюда же завели двух пленных рыцарей с руками, связанными за спиной, за ними встало по два здоровенных сержанта.

— Здравствуйте, товарищи, — зажигательно крикнул Бес, и ему ответил не такой уж дружный гул, но его это не смутило. — Сегодня вы сможете сами убедиться, какими глупыми людьми были ваши недавние угнетатели. Перед вами два очень странных человеческих экземпляра. Когда-то они были псами так называемого пресвитера Иоанна, всячески тиранили рядовых воинов, унижали их по поводу и без повода, фактически превратили в своих личных рабов. Но это ещё можно понять, господами быть весело, работать не надо, всё за тебя делают сержанты. Но вот их царь бежал из страны с награбленными богатствами. А они продолжают ему служить. Они служат тому, кого нет. Скажите, товарищи, можно ли считать этих псов вменяемыми? У них в голове мозги или глина? — несколько человек в толпе дико заржали, видимо, шутка Беса показалась им очень смешной, и приободренный оратор продолжил. — Но это ещё не всё, товарищи. Эти псы продолжают служить Богу, которого никто и никогда не видел. Кто такой этот Бог? Что мы о Нём знаем? Попы рассказывают нам сказки о Боге, но ничем не могут подтвердить своих слов. Какой же дурак будет верить в то, что не доказано и служить Тому, Кого никто не видел? Трудно поверить, что такие дураки могут существовать. Но вот же они перед вами. И что же они могут сказать в своё оправдание? Давайте послушаем.

Конец ознакомительного фрагмента.