«Зверобои» против «Тигров». Самоходки, огонь!

Владимир Першанин, 2013

НОВЫЙ роман от автора бестселлеров «Штрафник, танкист, смертник» и «Командир штрафной роты». Переломные сражения Великой Отечественной через прицелы самых могучих советских самоходок. Фронтовая правда сталинских «зверобоев», выбивавших немецкие «Тигры» и «Пантеры», ценой собственных жизней истреблявших гитлеровский «зверинец»… Огненное лето 1943 года. Вермахт планирует вернуть себе стратегическую инициативу, сломав хребет Красной Армии на Курской дуге. Немцы бросают в бой новейшую бронетехнику – тяжелые танки Pz.V Panther и Pz.VI Tiger, сверхмощное штурмовое орудие Ferdinand. Гитлеровцы уверены, что русским нечего противопоставить бронированным монстрам Панцерваффе. Однако такой соперник нашелся – это были наши тяжелые самоходки Су-152, чьи снаряды поражали любые немецкие панцеры на любой дистанции, а отчаянные экипажи заслужили почетное прозвище «ЗВЕРОБОИ»…

Глава 2. Первый круг войны

Саня Чистяков закончил в сорок первом десять классов. Последний год доучивался в вечерней школе и одновременно работал в МТС. Семья была большая, трое девок и двое ребят, но отец сумел дать всем образование: кто семь классов закончил, кто — десять, а старшая сестра Таня уже работала учительницей в школе.

Саня хотел поступать в горный институт, стать геологом или полярником. Для глухого села Коржевка, расположенного в глубинке Ульяновской области, в сорока километрах от райцентра, звучало это непонятно и даже смешно. Полярник! Додумался! Тех, кто в летчики рвутся, еще более-менее понимали. О «сталинских соколах» фильмы чередой выходили, в газетах портреты, форма шикарная.

Директор МТС сказал так:

— Не дури, Санька! Ты специалист хороший, я тебя не отпущу. Подавай документы в сельхозтехникум на механическое отделение. Мастером станешь, а со временем и заместителем у меня. Что, плохая должность? Или родное село навозом воняет?

— Нормально воняет, — ответил Саня. — То бишь пахнет.

— Вот и правильно.

Съездил в райцентр, сдал документы и вскоре получил ответ, что зачислен на первый курс. Можно было и порадоваться — ура, студент! Но через день началась война, и уже к вечеру едва не половина мужиков получила с нарочным повестки из райвоенкомата. Когда их только выписать успели!

В понедельник прощался с друзьями и соседями, которым дали сутки, чтобы решить все дела, а 24 июня явиться в военкомат. Черный был понедельник для Коржевки, да и для остальных деревень в округе.

Хоть и не слишком грамотный народ жил в селе, но те, кто постарше, поняли сразу, война будет тяжелой и долгой. Людей, которые повидали жизнь, нельзя было обмануть хвастливыми фразами о сказочной мощи Красной Армии и о том, что победим врага малой кровью на его территории.

Маленькую Финляндию пытались пригнуть. Разбили собственную морду в кровь, поморозили и погубили в недолгой бестолковой войне сотни тысяч мужиков. А немец уже всю Европу под себя подмял, шапками его не закидаешь.

Директор МТС — по масштабам района номенклатура важная. Забрали бы Саню вместе с ровесниками в первые же дни на фронт. Ему еще зимой военкоматовский капитан предлагал поступить в военное училище. Отказался, сославшись на большую семью. Теперь, когда шел массовый призыв, могли с ходу сунуть на передовую. Но директор МТС из некоторых соображений выбил ему бронь. Во-первых, хороший специалист, а во-вторых, имел прицел выдать за Саню свою младшую дочь.

Жениться Саня не рвался, да и директорская дочка не слишком нравилась. Но как бы то ни было, а до весны сорок второго работал в МТС, чинил для фронта автомашины, трактора. Перед Новым, сорок вторым годом забрали на фронт отца.

Думали, не возьмут, сорок шесть лет стукнуло. Но подбирали мужиков и старше. Мать голосила по нему, как по мертвому. Вначале отец пытался успокоить ее, затем, не выдержав, закричал:

— Ты чего меня заживо хоронишь! Вернусь я, будь уверена. На кого вас всех брошу?

Мать примолкла, чтобы не пугать младших детей, но хорошего ничего не ждала. Те, кого призвали летом, словно в омут провалились. Пришло сколько-то писем из эшелонов и учебных лагерей, затем тишина. Уже в конце осени стали поступать казенные бумажки, а в них сплошь «пропал без вести» и реже — «погиб смертью храбрых, защищая социалистическую Родину». По селу снова пошел вой, как во время проводов.

— Сгинули наши мужики!

Сосед по улице, Афоня Осьмуха, вернувшийся с Финской войны без ноги и с повернутыми мозгами, скакал на костыле и кричал на все село:

— Мы еще дадим германцу! Финнов одной левой били, а фашистов и подавно раздавим. Заманим подальше и штыками в жопу до Берлина погоним.

— А чего же сейчас не гоним? — насмешливо спрашивали у придурка.

— Новую армию собираем.

— А где же старая, которую на парадах показывали?

— Геройски отступает.

Участковый хмуро предупреждал Осьмуху:

— Язык-то придержи. Доболтаешься…

Вызывало недоумение (и кусочек надежды) большое число мужиков, пропавших без вести. Где же они? Догадывались, что часть людей попала в плен. А остальные? О том, что в немецкий плен угодили только в первый год войны три миллиона бойцов, известно ничего не было. О таком и подумать не могли. В сводках Информбюро все выглядело приглаженно.

Коротко сообщалось об оставленных городах, много говорилось о героических делах Красной Армии, приводились сказочные данные о немецких потерях: убитых фрицах, уничтоженных танках и самолетах. Получалось, что германцам и воевать уже нечем, а они все шли дальше и дальше на восток.

В декабре село всколыхнула весть о разгроме немцев под Москвой. Репродуктор не умолкал днями напролет, сообщая о нашем стремительном наступлении. За сорок с лишним верст пробилась сквозь снег подвода из райцентра, привезли кипу газет с фотографиями замерзших и убитых немецких солдат, разбитой техники.

Бодрым был тон тех сообщений. Куда уж там Гитлеру нас одолеть, если еще в ноябре 28 бойцов из дивизии Панфилова за день раздолбали из противотанковых ружей и гранатами два десятка танков! А во время декабрьского наступления счет шел уже на сотни танков и самолетов, а зарвавшихся фрицев вгоняли в землю целыми дивизиями и корпусами.

Много было указов о награждениях. Смелых летчиков, танкистов и прочих славных бойцов. Но больше всего расхваливали полководцев. С фотографий газет смотрели сытые генералы, обвешанные орденами — когда только заслужить успели! Их снова награждали, повышали в должностях, казалось, война повернулась к победе.

Но в засыпанной снегом глухой деревне Коржевка настроение у людей было подавленным. Чего там эти победы, когда мужья и сыновья пропали! И подступил извечный спутник войны — голод. Муку уже мешали с лебедой, хлеба не хватало, давно исчез сахар. Пока выручала картошка, которая родила каждый год исправно.

Но уже бабы из бедных семей повадились ночами ходить на скотомогильник, рубили, кромсали куски от лошадиных туш, собирали завонявшиеся бараньи головы — все пойдет, если нет лучшего.

Семья Чистяковых жила более-менее сносно. Саня получал паек, успел сделать кое-какие запасы отец перед уходом на фронт. Но молоко разбавляли водой, жидкую похлебку заправляли ложкой подсолнечного масла и хлебали, заедая рассыпающимся от травы хлебом.

Все это можно было терпеть. Но несколько месяцев не приходило писем от отца, погиб сначала один, затем второй двоюродный брат. И родному, младшему братишке Феде исполнилось шестнадцать. Уже поставили на учет, и военком говорил с ним как со взрослым мужиком, о героях-добровольцах, предупреждал, что он уже почти призывник. Хоть завтра собирайся и дуй на войну вместе с другими подростками.

Саня считался под крылышком у будущего тестя, но с женитьбой дело не продвигалось. А в селе бабы, потерявшие сыновей, открыто и зло поддевали его:

— В тылу, в тепле хочешь отсидеться!

Сгоряча хотел было пойти в военкомат, подать заявление. Но мать, едва не на коленях, умоляла подождать, не торопиться.

— И так заберут. Успеешь еще этой войны хлебнуть.

Так и получилось. Весной сорок второго выдыхалось наше наступление от Москвы. Немцы нанесли сильный контрудар, продвигались к недавно освобожденному Харькову. Бои шли тяжелые, стали снимать бронь со специалистов. Получил повестку и Саня Чистяков. Устроили скромные проводы, а морозным мартовским утром шагал он в райцентр вместе с несколькими пьяненькими парнями, кому подошел срок призыва.

Некоторым было всего лет семнадцать. Наверное, в военкомате рассчитывали, пока призовут, пока подучат, мальчишки подрастут и успешно заменят выбывших бойцов.

Парни, в отличие от Сани, которому исполнилось девятнадцать, были возбуждены, хорошо выпивши и заверяли друг друга, что фрицам ряшку начистят.

— Дадим жару гадам! — обнимал Саню соседский паренек, совсем еще мальчишка с тонкой цыплячьей шеей.

— Дадим, Юрок, — отвечал Саня.

А на душе было тяжело, тоскливо, и водка не брала. Нет писем от отца, сколько близких ребят уже пропали, и не видать этой войне конца.

Учитывая образование, Александра Чистякова хотели направить в военное училище. Но фронту требовались артиллеристы, и Саня попал в учебный артиллерийский полк, расположенный под Саратовом. Когда распределяли по учебным батареям, земляк посоветовал:

— Ты, грамотный, просись в гаубичную артиллерию. Те, кто на малых пушках воюют, на фронте долго не живут. У немцев много танков, вот их и бросают под главные удары.

Чистяков пропустил совет мимо ушей. Хитрить он не умел, да и настроение было такое, что просить о чем-то начальство желания не возникало. Все воюют, пришел и его черед. Не все ли равно, куда пошлют?

Неожиданно сработала справка о том, что он является студентом техникума, хотя ни дня в нем не учился. Однако капитан из строевой части штаба обратил внимание на справку, десятилетнее, редкое по тем временам, образование, и вместе с группой других парней Саня попал в учебный дивизион 122-миллиметровых гаубиц. Тяжелая артиллерия считалась важной штукой, брали сюда ребят грамотных, физически крепких.

Запомнилась огромная холодная казарма человек на двести и ранние подъемы в темноте. Затем следовала километровая пробежка в гимнастерках, физзарядка, уборка казармы и завтрак. В столовую быстро научились ходить строевым шагом с песней:

Артиллеристы, Сталин дал приказ,

Артиллеристы, зовет Отчизна нас!

Из многих тысяч батарей

За слезы наших матерей,

За нашу Родину — огонь, огонь, огонь!

Слова настраивали всех на боевой лад. Пели от души (скорее орали), но такие песни чем громче поют, тем больше все довольны, особенно начальство. Не просто так, а сам товарищ Сталин дал приказ, и батарей сотни тысяч, и мстить они будут фашистам так, что только брызги полетят.

Разгоряченные, забегали в столовую, рассаживались на положенные места. Здесь возбуждение спадало. Кормежка в тот период была слабой, не зря существует выражение «голодное Поволжье». Впрочем, сытно нигде тогда не было.

На завтрак давали кашу-размазню, обычно овсянку или ячку, изредка пшенку. Раза три в неделю выдавали по небольшому кусочку сливочного масла или соленого сала. Сало было выгоднее, так как в дивизионе служило довольно много татар, которые первое время свинину не ели — религия не позволяла. Но затем и они привыкли, голод не тетка, заставит что угодно проглотить.

Выручал горячий чай, небольшая порция сахара, ну и хлеб. После двух кружек чая в желудке появлялось что-то вроде сытости. Правда, через короткое время снова хотелось есть, и обеда ждали с нетерпением, стараясь не думать о пище.

Занятия сначала проводились на ближнем полигоне. Из-за Волги дул пронизывающий ледяной ветер, и морозы казались куда сильнее, хотя Саратов, считай, почти юг. Спасало только движение. Все делали быстро, передвигались бегом.

Традиции русской артиллерии всегда славились. Уже в первые дни новичкам рассказали, как успешно действовала батарея Раевского в битве при Бородино, как несколько месяцев морские орудия отбивали атаки французов и англичан во время Крымской войны. Ну и конечно, политработники вовсю старались, рассказывая о боевых делах артиллерии, громившей фашистов. Хвалили 122-миллиметровую гаубицу М-30, образца 1938 года, посылающую снаряды на двенадцать километров, а также тяжелые шестидюймовки МЛ-20, которые били на семнадцать километров и, по словам политработников, сметали любые вражеские укрепления.

Большинство бойцов учебного гаубичного дивизиона были ребятами грамотными, закончившими семь-десять классов, некоторые успели повоевать и пришли из госпиталей. К учебе относились серьезно, да и атмосфера в дивизионе была дружелюбной, а внешним видом его личный состав выделялся среди других.

За плохо почищенные ботинки, неопрятные, кое-как закрученные обмотки или грязные подворотнички доставалось, прежде всего, от своих. Батареи делились на взводы и отделения, а отделение — это, считай, одна семья. Делили поровну полученные из дома харчи в посылках, иногда скидывались, покупали еду подешевле на рынке. Но все было дорого, денег хватало на кислую капусту, мелкую вареную картошку и семечки, так приятно пахнувшие подсолнечным маслом.

С новыми орудиями ознакомили лишь на плакатах, а учебными пособиями служили старые гаубицы образца 1910 года с деревянными, обшитыми железом колесами и короткими стволами. Такие пушки Саня не раз видел в кинофильмах о Гражданской войне. Весили они полторы тонны. Это без передка и зарядного ящика, в так называемом боевом положении.

Гаубица могла вести огонь на девять километров, а снаряды весили двадцать два килограмма. Правда, скорострельность оставляла желать лучшего, 4–5 выстрелов в минуту, так как заряжание было раздельным. Сначала забрасывали в казенник снаряд, а затем гильзу с мешочками пороха.

Первые месяцы о боевых стрельбах и речи не шло. Учили теорию ведения огня с закрытых позиций, старательно постигая новые для себя термины. Для всех расчетов гаубиц не хватало. Использовались деревянные макеты.

Лошадей для их транспортировки, конечно, не выделяли. Роль тягловой силы исполняли сами бойцы. Когда оттаяла земля, тренировались рыть капониры — укрытия для орудий и расчета. Пока не выроешь капонир, обеда не жди. Обычно укладывались в назначенное время и с чувством выполненного долга вышагивали в столовую, конечно, со строевой песней.

Обеды были немного сытнее за счет жидкого супа и все того же хлеба. Ну а каши доставалось, как и утром, по три-четыре ложки. Правда, в виде добавки иногда ставили миску с крупно нарезанной жирной каспийской селедкой. Куски расхватывали мгновенно. Кто опаздывал, получал голову или хвост. Съедали с аппетитом, не оставляя костей.

На сколько была рассчитана учеба, толком никто не знал.

— А вы не торопитесь, — говорил старшина. — Туда всегда успеете попасть. Учитесь лучше окапываться, земля — главная защита. Только на нее вся надежда.

К этим словам относились снисходительно. Старшина — старик (уже под сорок), ему только прятаться. А главная надежда, конечно, на свое орудие, на мастерство. Гаубичный снаряд расшибает любой танк, достанет врага в блиндаже, а шрапнель или картечь положит атакующую цепь мордой в землю.

Привезли несколько гаубиц М-30 калибра 122 миллиметра, которые раньше видели только на плакатах. Недели две весь дивизион старательно изучал новое орудие, которое произвело на всех большое впечатление.

Это была вполне современная гаубица с хорошим прицелом, удлиненным стволом и колесами на резиновом ходу. Никакого сравнения с куцей старой пушкой образца 1910 года, у которой ствол был не длиннее откатника. Правда, весила она на тонну больше, но в полтора раза была выше начальная скорость снаряда, что значительно увеличивало поражающую силу.

— С такой штукой можно фашистов громить, — воскликнул кто-то из молодняка.

Но боец постарше, уже повоевавший, не выдержав, резко ответил:

— Видели бы, сколько их на дорогах перевернутых да разбитых при отступлении осталось.

Нельзя сказать, что особый отдел или политработники усиленно преследовали за неосторожно сказанные фразы, но лучше было язык не распускать. За подобные «пораженческие» высказывания, случалось, крепко прорабатывали на комсомольских собраниях, иногда вызывал к себе особист. Поэтому лейтенант, командир взвода, не желая неприятностей, сразу прекращал ненужные разговоры.

— Меньше болтайте. Кончай перекур, стройся.

И продолжались занятия.

Двенадцатого мая 1942 года началось мощное наступление войск Юго-Западного фронта под командованием известного военачальника времен Гражданской войны маршала Тимошенко. Планы строились грандиозные. Разгромить 6-ю немецкую армию, освободить Харьков и в корне изменить всю обстановку на южном крыле фронта.

Поначалу все развивалось вроде нормально, войска продвинулись на 50 километров. По радио и в газетах сообщалось об успешных боях, все ждали новой победы, как под Москвой.

Сане Чистякову запомнилось, что именно в эти дни дважды провели учебные стрельбы боевыми снарядами. Батарея неплохо поразила цели, бойцы получили благодарность и увольнительные в город на несколько часов.

Начистились, подшили чистые воротнички и отправились на танцы. Здесь он познакомился с девушкой. Звали ее Аля, симпатичная, темноволосая, немного старше Сани. Потанцевали, пошли гулять. Девица вела себя свободно, шли, болтая о разной всячине, потом присели на траву у речки, целовались.

Через пару дней встретились снова. Ребята постарше помогли ему купить в военторге бутылку розового портвейна и конфет.

— А вдруг она откажется? — сомневался Саня, который опыта общения с женским полом не имел.

— Ты че, дурак, что ли? Кто же насухую свидания устраивает? Выпьет девка, разомлеет, а ты не теряйся.

Так и получилось. Пришли на знакомое место, выпили, ели конфеты, снова целовались. Когда Саня попытался раздеть Алю, она со смехом оттолкнула его:

— Ишь чего захотел! А вдруг забеременею? Женишься на мне?

Саня распалился до того, что готов был обещать, что угодно.

— Женюсь, — решительно ответил он.

Поверила ему Аля или смеялась насчет женитьбы, но все у них получилось.

— А ты еще совсем мальчонка, — прижималась к нему Аля. — Первый раз у тебя…

— Почему первый?

— Ладно, не пыжься, — гладила его подружка. — Все хорошо.

Занимались любовью едва не до утра. В полк Чистяков возвращался через забор. Старшина его отсутствие заметил, но лишь предупредил:

— Смотри, патрулю не попадись.

— Никак нет, — во весь рот заулыбался парень.

Встретились еще раз-другой. Саня ходил гордый. У него появилась женщина, ну а если что, он и женится на Але. Девчонка симпатичная, ласковая. Но любовь закончилась быстро и неожиданно. Когда Саня появился у ее дома в очередной раз, Аля вышла из калитки и вдруг заявила:

— Ты, Саша, больше не приходи.

— Обиделась за что-то? — не понял он.

— За что обижаться? Мы не дети, я сама согласилась. Поигрались и хватит.

— Почему? — вырвалось у Сани. — Ты мне очень нравишься.

— Да и ты мне глянулся. Только ни к чему все это. Вы через день-два на фронт уходите. Какое у нас с тобой будущее? Нет его. Погуляли и больше никогда не встретимся. Вспоминай меня иногда.

— Какой фронт? Мы еще учебу не закончили, — начал было спорить Саня, но девушка заторопилась.

— Встретимся еще? — попытался уговорить он Алю, но та лишь качала головой.

Поцеловала на прощание и пожелала остаться живым. Чистяков вернулся в казарму обескураженный и рассказал о странном разговоре своему земляку Грише Волынову, тоже из-под Ульяновска. Гриша был помощником командира взвода, чаще общался с начальством.

— Знаешь, Саня, — признался он, — я тоже такое слышал. Вчера списки взвода обновлял, комбат приказал. На фронте что-то не так, как бы не пришлось нам и вправду собираться в путь.

— Мы же учебу не закончили.

Гриша служил подольше, в обстановке разбирался лучше.

— Эх, Саня, скажи спасибо, что четыре месяца в тылу отдохнули да хоть чему-то научились.

И действительно, на следующий день полк зашевелился, как муравейник. Отобрали человек триста, тех, кого считали поопытнее, и в первую очередь уже повоевавших. Кому-то присвоили «сержанта», кому — «младшего», а те, кто учились похуже и не имели образования, так и остались рядовыми. Вернее, звания такого не было, именовались они просто «красноармеец». Саня получил два медных угольника на петлицы — стал младшим сержантом.

Состоялось что-то вроде торжественного построения. Командир полка поздравил закончивших учебу, сказал, что они теперь артиллеристы и настало время применить свои знания в бою. Причин такого быстрого выпуска он не объяснял, а вопросов никто ему не задавал.

Но уже разнесся слух, что наши войска в районе Барвенково, южнее Харькова, попали в окружение. Идут сильные бои, положение складывается тяжелое. В эшелоне, который шел в сторону фронта, эти слухи обрастали новыми подробностями.

На вопросы командиры отвечали уклончиво. Сказать правду они не могли, да и сами многого не знали. Начни объяснять — обвинят в пораженчестве. Значительно позже стали известны страшные итоги боев на печально знаменитом Барвенковском выступе. Из окружения прорвались 20 тысяч бойцов и командиров, погибли и попали в плен 240 тысяч. Крепко ударил маршал Тимошенко, ничего не скажешь. Правда, по своим.

Младший сержант Чистяков попал в артиллерийский полк и был назначен в третью гаубичную батарею на должность установщика. Обязанности его заключались в том, чтобы, приняв снаряд, специальным ключом устанавливать взрыватель снаряда на осколочное или фугасное действие. Он же по команде старшего регулировал количество мешочков с порохом, которые находились в объемистой латунной гильзе.

— Слышишь нормально? — спросил его командир орудия, старший сержант Пекарев.

— Так точно.

— При стрельбе слушай внимательно и о бабах не думай. Номер заряда не пропусти мимо ушей и все остальное.

— А то Семен Никитич тебе уши живо прочистит, — засмеялся подносчик, из рук которого Чистяков принимал снаряды.

Полк располагался недалеко от города Купянска, километрах в сорока от линии фронта. Приняли Чистякова неплохо, но не упускали случая напомнить, что батарея и полк уже успели повоевать, а вот чем он занимался год войны — непонятно.

— То, что ученый, хорошо, — рассуждал Семен Пекарев, здоровенный мосластый мужик лет тридцати пяти. — Но чему тебя в тылу учили это так, ерунда. Главную науку здесь постигай. Я хоть всего четыре класса закончил, но по второму разу на службу призван, и не зря меня комбат командиром орудия поставил. Вон, глянь вверх, что там летит?

Младший сержант Чистяков присмотрелся и разглядел крохотную точку.

— Чей это самолет? Наш или немецкий? — допытывался старший сержант.

— Не знаю, — откровенно признался Саня.

— А ты подумай лучше.

— Наверное, наш. До фронта далеко.

— А вот и нет, — скрипуче рассмеялся Пекарев. — Фриц это кружит. Наблюдатель «Фокке-Вульф-189», мы его «рамой» называем за двойной фюзеляж. Вертится под небесами и наблюдает, а сбить его — кишка тонка. Наших самолетов мало, а зенитки на такую высоту не достают.

Подружился с наводчиком Михаилом Лыгиным. Сержант считался вторым человеком в расчете, а обязанности исполнял самые ответственные. Наведение орудия на цель, точная стрельба, выбор заряда. Пекарев ему полностью доверял, так как на командире орудия висели еще и хозяйственные вопросы.

Постоянно пополнять запас боеприпасов, следить за маскировкой. Одних лошадей было шесть, попробуй обеспечь их кормом! Двое ездовых не справлялись. Траву косили всем расчетом, народ в основном деревенский, ко всему приученный. Так что у Пекарева забот было полно.

И еще без конца рыли землю. Кроме запасного капонира дали приказ выкопать еще два плюс ровик для снарядов и вторую щель для укрытия личного состава, метра два глубиной.

— Запасная позиция, — откладывая лопату и сворачивая самокрутку, объяснял Михаил. — Когда немец попрет, тут такое начнется!

— Не приведи бог, — соглашался подносчик Роньшин Антон. — Ты такого, Санька, еще не видел. Не обкатан, как говорится, в бою.

Роньшин, вроде невзрачный, сутулый, но с узловатыми длинными руками, легко ворочал тяжелые ящики. В отличие от остальных ребят в расчете, он относился к Сане несколько свысока, мог поддеть и любил подчеркнуть:

— Присылают сержантов, а они пороха не нюхали. Учить их еще и учить.

Сам Антон Роньшин был рядовым, и повышение ему не светило — всего три или четыре класса за спиной. Хоть и немногим старше Сани, был он женат, имел двух детей. Второй родился уже без него. Роньшин ревниво относился к дружбе наводчика Лыгина с новичком и к тому, что тот обучает его работе с прицелом. Еще большую ревность у Антона вызвало то, что, когда Сане доверили прицел, он довольно метко отстрелялся по вражеской разведке.

— Ты меня бы лучше поучил, — как-то не выдержал подносчик. — Я и в боях побывал, и пушку получше Саньки знаю. Неизвестно, как он себя в бою покажет.

Но уравновешенный, немногословный Миша Лыгин, с отличием закончивший еще в сорок первом учебу в артполку, не реагировал и продолжал учить Чистякова хитростям наводки. А Гриша служил в соседней, второй, батарее.

С утра налетела шестерка «Юнкерсов-87». Впервые видел Чистяков эти остроносые массивные самолеты, с изогнутыми широкими крыльями и торчавшими, как шпоры, шасси. Отчетливо выделялся оранжевый кокпит впереди винта и массивный радиатор. Самолеты выстраивались в круг, готовились сбрасывать бомбы. Саня, как завороженный, смотрел на них, не заметив, что весь расчет уже бежал к защитной щели.

— Санька, — кричал Пекарев — А ну сюда!

Щель за последние дни углубили, как знали, что будет налет. Они случались и раньше. То пикировала пара стремительных «мессеров», то летели куда-то с натужным завыванием тяжелые двухмоторные «хейнкели», но батарею и дивизион не трогали. Или спасала хорошая маскировка, или оставляли на закуску. Эти шесть пикировщиков явились по их душу.

Первая бомбежка врезалась в память жутким воем сирен и последующим грохотом. Вдруг наступили сумерки. Земля тряслась, затем ее снова толкнуло изнутри, и мощный удар подбросил Чистякова на полметра. Перед глазами мелькнули чьи-то стоптанные ботинки. Лежавшего поблизости бойца тоже подбросило, ноги в коленях согнулись и со стуком врезались носками ботинок рядом с головой Чистякова.

Он то открывал, то закрывал глаза. На какой-то момент все окрасилось красным цветом от близкой сильной вспышки. Стены узкой щели тряслись, сыпались вниз комки земли и мелкая пыль. Прямо на ногу соседу в ботинках с обмотками свалился ком размером с футбольный мяч. Человек вскрикнул, и Саня узнал голос Антона Роньшина.

«Убьют», — мелькнула мысль, а через минуту в голове уже не оставалось ничего, кроме ужаса. Грохнуло так, что заложило уши, затем снова подбросило и перевернуло на бок. Саня невольно сжался, подтянув колени к животу. Знал, был уверен, что сейчас наступит его черед.

Он словно видел летевшую прямо в их щель бомбу, спасения от которой не будет. Торопясь опередить смерть, Чистяков поднялся на четвереньки, желая выскочить из щели, похожей на могилу. Сумел еще приподняться, но стенка окопа, как живая, ударила его и снова опрокинула вниз. Маманя, как страшно, спаси… Через минуту тело будет разорвано, и все кончится.

Он пытался кричать, но горло забило или ссохлось от страха. Вылетало какое-то шипение. Долго ли все это длилось, Саня определить не мог. Наступила тишина. Он стал подниматься, но послышался треск пулеметов, и младший сержант Чистяков снова вжался в землю.

Вылезали друг за другом, качаясь, как пьяные. Саню вдруг затошнило, он согнулся, но из пустого желудка текла лишь тягучая зеленая слюна. Кашлял и никак не мог откашляться еще один боец, который обычно приносил ящики со снарядами. Роньшин сидел на бруствере и разматывал обмотку.

Тяжелый ком земли мог перебить ногу, но оказался рыхлым и оставил лишь красное пятно на голени, которая основательно распухла.

— Меня в санчасть надо, — с усилием проговорил Антон. — Ранен, кажись… слышь, Семен?

Пекарев ощупал ногу и сказал, что перелома нет. В полковую санчасть отправят попозже, сначала надо оглядеться. Все вокруг изменилось, стало каким-то серым и блеклым. Свежая июньская трава была покрыта слоем размельченной земли. В нос шибал кислый дух сгоревшей взрывчатки.

Шагах в сорока от капонира виднелась воронка. Саня подошел поближе. Она была глубокая, метров в пять в ширину, и продолжала дымиться. Чистяков уставился на нее как завороженный, шарахнула бы бомба поближе, завалила бы щель. А если прямое попадание? Снова подкатил страх. Его окликнул Пекарев:

— Иди сюда, чего рот разинул?

Расчет суетился вокруг капонира, заново натягивали маскировочную сеть, выгребали осыпавшуюся землю, ровняли бруствер. В извилистом отсечном ровике хранился небольшой запас снарядов, ящиков пять-шесть.

Их частично засыпало землей. Один из ящиков был пробит двумя пулями. Открыли крышку и увидели след пули, которая ударила в снаряд, выбила щербину глубиной в полсантиметра и ушла рикошетом, вывернув боковую доску. Подошел Семен Пекарев, приказал:

— Отнесите снаряд вон в ту яму и закопайте. Для стрельбы он не годится.

— Мог ведь взорваться, — сказал Саня.

— Мог. Если пуля крупнокалиберная, во взрыватель ударила бы или гильзу с порохом подожгла, — согласился старший сержант, внимательно посмотрел на Саню и добавил: — Ты ничего себя вел, без паники. Так и надо. Зачем вставал только?

— Оглядеться, — ответил Чистяков первое, что пришло в голову. Не говорить же, что ничего не соображал от страха и грохота.

— Ну-ну, — неопределенно хмыкнул Пекарев.

Их батарее повезло. Но в соседней батарее разбило гаубицу, а расчет другого орудия, укрывшийся в защитной щели, завалило землей. Чистякова послали вместе с другими помочь соседям.

— Глянешь, каково нам приходится, — сказал вслед Антон Роньшин с непонятной злобой.

Он сидел на дне капонира, прислонившись к стенке, и курил самокрутку. Правая штанина была подвернута, ботинок и обмотка сняты. Виднелась распухшая, покрасневшая голень. Подносчик ждал, когда ему помогут добраться до санчасти.

От одной из гаубиц в соседней батарее осталась груда железа. Оторвало колеса, скрутило щит. Чистяков увидел на погнутом массивном стволе борозду. Видимо, осколок вырвал кусок металла, а от высокой температуры борозда сплавилась и снова загустела фиолетовой бугристой массой.

Но самое страшное ждало Чистякова впереди, когда откопали засыпанную защитную щель. Наружу извлекли расчет, семь человек во главе с командиром гаубицы. На мертвых телах отсутствовали раны, но всех сплющило, словно гигантским прессом. Кожа на лицах стала синюшно-желтого цвета, у некоторых вытекло немного крови из носа или ушей.

Врач из санчасти полка быстро прослушивал их одного за другим, щупал пульс, переходил к следующему, а санитары накрывали тела плащ-палатками. Саня встретил земляка — Гришу Волынова. Тот странно улыбался, кривя лицо и губы.

— Представляешь, у нас пушку разнесло, а мы все уцелели. Этот расчет погиб, а гаубица целехонькая. Наверное, нам их пушку отдадут. Вот ведь как бывает. — Помолчав, Гриша пожаловался: — А я вещмешок в капонире оставил, разорвало. Там пара белья и портянки новые. Жалко…

Наверное, Гришка сам не понимал, что говорит.

— Ты водички выпей, — отстегнул флягу Саня. — Полегче будет.

— Выпью, — обрадовался Волынов. — Горло печет.

Врач, молодая женщина-лейтенант, закурив папиросу, разговаривала с командирами.

— Бомба защитную щель просто сплющила. Врезалась глубоко, толчок сильный получился.

Все поглядели на воронку от фугасной стокилограммовки. Она была действительно глубокой и правильной круглой формы. От воронки отходили несколько ломаных трещин — лопнула земля.

Всего в дивизионе погибло человек десять, а в полку, по слухам, более сорока. Легкораненые и контуженые шли в санчасть, а тех, кто пострадал сильнее, отправляли на подводах в санбат. На каждой лежали по два-три человека. Их уже перевязали, но Саня заметил, как сквозь солому из ближней подводы сочится клейкими каплями кровь.

Вечером хоронили погибших. Построили весь полк. В яму укладывали тела, завернутые в плащ-палатки, куски брезента, старые шинели. Более-менее сохранившуюся военную форму и обувь (в основном ботинки) снимали. Торчали желтые пятки и концы кальсон с обрывками штрипок.

Комиссар полка произнес речь, треснули три залпа из карабинов, и все торопливо стали расходиться. Михаил Лыгин, покусывая травинку, шел рядом с Чистяковым. Зло обронил:

— Не то что воевать, хоронить не научились! Разули, раздели и как попало в одну яму свалили. У немцев каждому убитому могилу роют, крест с табличкой ставят и каску вешают, в которой он воевал. А тут пирамидку из дощечек кое-как сляпали одну на всех. Вечная память героям! Пирамидку и бугор до зимы дождями смоет, как и не было этих ребят на свете. А в яму сорок человек уложили. Не во всякой деревне столько мужиков наберется.

Мимо прошел командир взвода, из недавно прибывших младших лейтенантов. Хотел что-то сказать, но промолчал. Для взводного эта бомбежка была тоже первой. До него доходили слухи, что немецкая авиация практически хозяйничает в небе. Он считал эти слухи преувеличением — судя по газетным сообщениям, отважно воюют и бьют врага наши ястребки. Но ни один из них в небе не появился, а шестерка одномоторных «юнкерсов» загнала в укрытия целый полк. Сорок человек похоронили, а сколько увезли раненых! Бои еще не начались, и уже такие потери.

Ждали немецкого наступления. Про харьковский разгром помалкивали. Везде дела шли плохо. Немцы напирали, в воздухе появлялись только их самолеты. Из санчасти вернулся Роньшин, старательно прихрамывал, даже просился у взводного перевести его в ездовые, но тот отказал. Семен Пекарев раздраженно заметил:

— Ты радуйся, что не в полковую артиллерию попал. Те на переднем крае стоят вместе с пехотой, а мы худо-бедно на километр-два позади. Какого рожна тебе еще надо?

Ранним утром полк подняли по тревоге. Было еще темно. На юго-западе быстро и коротко вспыхивали зарницы, явственно доносился гул канонады.

— Кажись, началось, — нервно потирал руки Пекарев. — Слушай, Михаил, если тебя ранят, Саньку Чистякова к прицелу можно ставить?

— Можно. Он подучился, думаю, потянет. Глаз у него острый.

— Слышал, Чистяков?

— Так точно. Только зачем так сразу? Почему Михаила ранить должны?

— Потому что война! — крикнул обычно сдержанный старший сержант. — Никто не застрахован. Может, я к прицелу встану, а может, тебе придется.

— Слушаюсь.

Никто на батарее, а может, и в полку не знал, что именно в этот день, 28 июня 1942 года, началось мощное немецкое наступление. Главный удар наносился восточнее Курска в направлении Воронежа. В дальнейшем планировалось продолжить наступление на юг вдоль Дона, и уже маячило в штабных документах слово «Сталинград».

Дивизия, а вместе с ней артиллерийский полк приняли бой на следующее утро. Огонь вели с закрытых позиций, получая данные от командиров взводов управления, наблюдателей. Они находились вместе со своими разведчиками и телефонистами на переднем крае и передавали оттуда координаты целей.

— Прицел сорок пять, угол такой-то, — слышал Чистяков обрывки команд. — Фугасным, огонь!

Соседнее орудие вело пристрелку фугасными снарядами, которые поднимали при разрыве высокий столб дыма. После четырех-пяти пристрелочных выстрелов открыла огонь вся батарея. По цифре «сорок пять» Чистяков понял, что до цели около двух с половиной километров.

Расчет действовал слаженно. Даже Антон Роньшин забыл про свою больную ногу и покрикивал на Саню, который быстрыми движениями ключа поворачивал взрыватель на фугасное действие.

— Живее, живее, — нервно подмигивал он, подавая Чистякову тяжелый снаряд. — Не иначе, как по танкам и броневикам лупим.

Затем последовала команда ставить взрыватели на осколочное действие. Чистяков понял, что бьют по вражеской пехоте и легким полевым пушкам. Орудие сделало выстрелов семьдесят, увеличивая дальность прицела. Неужели гоним фрицев!

Объявили отбой. Выкидывали из капонира стреляные гильзы, выгружали из повозок ящики со снарядами. К Пекареву подошел комбат Ламков, с биноклем на груди, весь запыленный, с планшетом и пистолетной кобурой на поясе.

— Как там дела впереди? — спросил старший сержант.

— Пока позиции держим.

— Танки наступали?

— Скорее разведка.

— Подбили кого?

— Подбили, подбили, — уже с ноткой раздражения ответил комбат. — Смотри за воздухом, Семен. Чую, налетят твари, а орудия — без маскировки.

— Сейчас наведем порядок.

Срочно принялись обновлять маскировку. Сети были старые, расползались, набрасывали сверху охапки травы, срубленные молодые деревья и ветки. Часть орудий, в основном «трехдюймовки», куда-то перебросили. Стрельба приближалась. Приказали выделить по четыре человека от батареи и занять позиции впереди на случай прорыва вражеских мотоциклистов.

Автоматы в полку имелись только у разведчиков, и дозор был вооружен карабинами. Правда, в обозе скопилось достаточно противотанковых гранат. Выдавали штуки по три-четыре на человека. Уходящие навстречу выстрелам и пулеметным очередям артиллеристы не слишком рассчитывали на свое слабое вооружение. Оглядываясь, кричали:

— Если что, поддержите огнем, братцы!

— Поддержим, — отвечали им.

Сводный взвод проводил помощник комиссара полка по комсомолу, высокий, спортивно сложенный политрук. Думали, что он останется со взводом боевого охранения, где командиров, кроме сержантов, не было. Но политрук (три кубика на петлицах — старший лейтенант) вскоре вернулся. Шел торопливо, словно его дожидались важные дела. За плечом висел автомат, на поясе — кобура с пистолетом, фуражка была надвинута на лоб.

— Зассал политрук, — сплюнул Пекарев. — Хоть бы автомат ребятам оставил.

— Глянь, как торопится! Во хмырь.

Метрах в трехстах впереди поднималась пыль. Там торопливо окапывался взвод охранения.

— Много они навоюют, — сказал Лыгин. — Хоть бы один пулемет на всех. А гранаты полтора килограмма весят, ими только рыбу глушить.

Чистяков, несмотря на свой невеликий опыт, тоже знал, что сильные противотанковые гранаты РПГ-41 эффективны лишь в засадах, в населенных пунктах, среди домов. Но только не в степи с редкими перелесками и островками кустарника.

Дуру, весом полтора килограмма (их прозвали «ворошиловские килограммы»), дальше, чем на десять метров, из окопа не бросишь. Вставать в полный рост нельзя, пулеметы срежут. А пропускать, как учили, танк через себя и швырять гранату под задние гусеницы или на трансмиссию вряд ли у кого хватит выдержки.

Остаток дня прошел почти спокойно. Дважды налетали парами «мессершмитты», сбросили несколько бомб и прострочили позиции из пушек и пулеметов. Кого-то убили, несколько человек ранили, но большинство воспринимали потери равнодушно.

Люди были напряжены. Впереди стояла недобрая тишина, зато на юго-востоке гремело и ухало. Что это значит, понимали все. Немцы, совершив обход, продвигались вперед. Уже в сумерках заметили группы людей, спешно шагавших мимо.

— Драпают, — сказал Лыгин.

— Жизни свои спасают, — поправил его Роньшин. — Если бы оборону организовали как следует, то и люди не бежали бы.

Некоторые с ним согласились. На всякий случай выставили караулы вокруг позиций полка, в котором осталось два неполных гаубичных дивизиона. Ждали наступления рассвета.

Батарея снова вела беглый огонь. Командир взвода управления, который обычно находился на переднем крае и корректировал огонь, получил тяжелое ранение. Теперь ведением огня командовал лично комбат Ламков. В таких ситуациях быстро проявляется человеческая натура.

Ламков мог послать одного из командиров огневых взводов, но оба младших лейтенанта были еще неопытные, и капитан отправился на передний край сам и передавал оттуда координаты вражеских целей. Затем связь прервалась. Куда стрелять — непонятно. Послали на линию одного, второго связиста, оба не вернулись.

На соседней батарее тоже ничего толком не знали. Но и без того угадывалось, что немцы пробили брешь в обороне. Первыми снялись тыловые подразделения. Десятки повозок торопились убраться подальше. Затем появились группы красноармейцев. Они бодро шагали мимо, бросив шинельные скатки, противогазы и остальное, что казалось им лишним. Правда, большинство шли с винтовками, другого оружия Чистяков не заметил.

Пара «мессершмиттов» пронеслась над людьми. Бомбы они уже израсходовали, но пулеметные и пушечные трассы настигали бегущих. Боезапас «мессера» — тысяча патронов на пулемет и сотни две-три снарядов на каждую авиапушку.

Люди падали один за другим, метались, пытаясь спрятаться в островках кустарника и среди редких деревьев. Попутно оба самолета прошлись над батареей и обстреляли орудия.

Вернулся на лошади комбат Ламков, вместе с ним прибежали двое наблюдателей и телефонист. Командир полка приказал готовиться открыть огонь прямой наводкой. Ездовые сбрасывали ящики со снарядами и очень торопились.

— Эй, вы, — крикнул Ламков. — Не вздумайте удрать!

— Нет, мы вон в том перелеске спрячемся.

Затем появились мотоциклисты. На большой скорости, стреляя из пулеметов, они сделали полукруг, определяя артиллерийские позиции. Взвод охранения ответил им огнем из карабинов. Залегла и открыла винтовочный огонь пехотная рота, отступающая более-менее организованно. Ахнула, пытаясь достать вражескую разведку, одна из гаубиц.

— Не стрелять! — кричали командиры, выполняя приказ комполка.

Возле гаубиц спешно рыли окопы группы красноармейцев. Бегство удалось остановить, на прямую наводку установили остатки батареи «сорокапяток», три пушки. Организовать оборону на новом месте толком не успели — появились танки.

Их было пять или шесть, и шли они быстро, стреляя на ходу из орудий. Одновременно вели огонь несколько минометов. Их сгрузили с бронетранспортеров, которые двигались за танками. Снаряды и мины рвались вокруг капониров. Гаубицы, а следом «сорокапятки» открыли огонь.

Удалось подбить один из бронетранспортеров, но танки шли вперед, словно заговоренные. Не выдержав, выскочили артиллеристы из окопов боевого охранения. Приказ на отход им вовремя не дали, и убегали они под пулеметным огнем.

Почти все остались лежать на поле, лишь трое или четверо нырнули в окопы. Наконец накрыли взрывом один из танков. Он стал отползать назад, рыская из стороны в сторону. Его добили «сорокапятки», порвав гусеницу, а затем подожгли. На неполную батарею легких противотанковых пушек, едва заметных среди бугров и травы, двинулись сразу два танка.

Это были тяжелые Т-4 с короткими 75-миллиметровыми пушками. Мелкие снаряды «сорокапяток» рикошетили от брони панцеров, но расчеты упорно продолжали стрелять. Артиллеристы не успели вырыть окопы для своих пушек. Взрывы осколочных снарядов выбивали расчеты, прямое попадание разнесло одну из «сорокапяток».

Оставшиеся в живых артиллеристы стали разбегаться, когда до танков осталось всего ничего. Обе оставленные пушки были раздавлены, вмяты в землю, вместе с тяжелоранеными. Пулеметные очереди валили бойцов одного за другим. Но танкистам этого было мало. Тяжелые машины догоняли убегавших артиллеристов. Лейтенант взмахнул пистолетом, то ли собираясь застрелиться сам, то ли стрелять в немецкие танки. Его сбили, сплющили в плоский комок.

Еще двое-трое артиллеристов угодили под узкие гусеницы двадцатитонных машин. Принимая мучительную смерть, с раздавленными ногами, животами, люди кричали так, что заглушали взрывы и выстрелы.

Бойцы помоложе, из гаубичных расчетов, оцепенели, не представляя, что такое может происходить. Но их быстро приводили в себя опытные, уже повоевавшие артиллеристы, гнали на свои места.

Гаубицы били прямой наводкой. Теперь танковые снаряды летели в них, а пулеметные очереди, как долото, долбили щиты. Кто-то упал с простреленной головой, рядом ворочался боец с перебитыми руками. Но остановить обозленных артиллеристов, видевших, что произошло, было уже невозможно. 122-миллиметровый фугас вышиб ведущее колесо и сорвал гусеницу головного танка.

Следующий снаряд взорвался под брюхом, встряхнув тяжелую машину. Из боковых люков выскакивал экипаж в блестящих черных шлемах и исчезал в траве. Гаубица, которой командовал Семен Пекарев, вела огонь по второму Т-4. До него оставалось не более трехсот метров, и старший сержант нервничал:

— Михаил, ты как целишься? — кричал он. — Дай я.

— Не лезь, — огрызнулся Лыгин, накручивая рукоятку горизонтальной наводки.

Снаряд с воем прошел над щитом орудия, взорвался позади капонира.

— Мама… — ахнул подносчик, съежившись у ящиков с боеприпасами. — Сейчас прибьют нас.

В танк угодил снаряд соседней гаубицы. Броню не пробил, но сильный взрыв остановил машину, перекосил башню. Лыгин, не дожидаясь команды, дернул за шнур. Удар пришелся в плоскую лобовину, дополнительно защищенную запасными звеньями гусениц.

Куски гусениц брызнули в разные стороны, вмятая броня треснула. Оглушенные, контуженные танкисты выскакивали один за другим. Этому экипажу не повезло. С расстояния ста шагов их расстреливал из «дегтярева» восемнадцатилетний пулеметчик, белобрысый, потерявший, пока бежал, каску вместе с пилоткой, но не бросивший до последнего свое оружие.

Еще минуту назад он не надеялся на спасение. Лежал на траве, обреченно понимая, что вставать нельзя. Срежут из танковых пулеметов или намотают на гусеницы. Теперь он быстрыми очередями свалил одного за другим троих фрицев.

Танк добивали сразу две гаубицы: Пекарева и соседняя, в расчете которой находился земляк Чистякова, Гриша Волынов.

Машина горела, превращаясь под ударами тяжелых снарядов в горящую груду металла. Пока со злостью долбили этот панцер, прозевали опасность с левого фланга. Более легкий, маневренный Т-3 накрыл снарядом расчет крайней гаубицы и приближался к орудию Пекарева. Немного отставая, шел бронетранспортер и вел непрерывный огонь из двух пулеметов.

— Разворачивай орудие, мать его! — кричал старший сержант.

— Не успеем!

— А я говорю, разворачивай!

Всем расчетом выдернули сошки и повернули махину весом две с половиной тонны в нужную сторону. Танковый снаряд пробил верхний край щита. Людей спасло то, что взорвался он за капониром, да и калибр был невелик — 50 миллиметров. Осколки разлетелись над головами. Но очереди двух пулеметов густо ударили вслед, свалили с ног подносчика и своим лязгом о металл заставили расчет пригнуться.

Лыгин выстрелил снова, Т-3 откатился в низинку, и снаряд прошел мимо. Лихорадочно загоняли в ствол очередной. Бронетранспортер молотил, как в пустое ведро, из крупнокалиберного пулемета. Щит звенел от попадания тяжелых пуль. Шлепнуло, словно ударило палкой по мешку с чем-то мягким.

Старший сержант Пекарев свалился возле колеса, зажимая плечо. Михаил Лыгин послал очередной снаряд, заставив бронетранспортер на скорости вильнуть в сторону.

— Заряжай. Быстрее!

Но как ни быстро действовал расчет, меньше чем за 10–12 секунд гаубицу не перезарядишь. А тут еще играют нервы. Боец, доставая из ящика снаряд, уронил его. Роньшин с матюгами рванул снаряд к себе, передал Чистякову.

Ключ был сейчас не нужен. Бей любым зарядом, лишь бы не опоздать! Заряжающий, крепкий кудрявый парень успел загнать снаряд, следом гильзу и, дернувшись, свалился на утоптанную землю. Выползший из низины Т-3 встретили фугасом.

Расстояние было небольшим, но Лыгин стрелял сегодня плохо. Снаряд, который мог развалить танк, лишь задел высокую командирскую башенку, сорвал крышку и ушел рикошетом в сторону. И все же сильный, хоть и неточный, удар сбил танкистам прицел.

Ответный снаряд прошел мимо, а сам Т-3 в очередной раз нырнул в низину. Мимо пробежали двое разведчиков со своим командиром, все трое были обвешаны противотанковыми гранатами. Лыгин выпустил следующий снаряд в поврежденный бронетранспортер, который крутился на месте и вел непрерывный огонь.

Взрыв разметал длинный, как свиное рыло, кожух двигателя и бронированную кабину. Взметнулся язык пламени с черным грибом дыма наверху. Из грузового отсека выпрыгивали солдаты, вывернутый пулемет торчал стволом вверх. Раненый пулеметчик перевалился через борт и упал возле гусениц.

Разведчики швыряли гранаты в Т-3, тот огрызался очередями и отползал прочь. Наверное, надо было стрелять по танку, но Лыгин сгоряча всадил еще один снаряд в грузовой отсек. Там уже никого не оставалось. Вырвало кусок брони и подбросило смятый пулемет.

Шарахнули вслед танку, но опоздали. Он отступал слишком резво. Тогда, довернув ствол, врезали по убегающему экипажу бронетранспортера. В спешке стреляли не осколочным, а фугасным снарядом. Раскидало в разные стороны двоих солдат в голубых френчах, одному, кажется, оторвало ноги.

Остальные, шесть или семь, грамотно отступали, прикрывая друг друга автоматными очередями. Снаряд, пущенный вслед, никого не задел, группа исчезла в кустарнике. Раненый пулеметчик отползал от горящей машины. Сумел даже встать и, шатаясь, сделать несколько шагов.

Миша Лыгин дергал зацепившийся за что-то карабин. Крикнул Чистякову:

— Стреляй, чего смотришь?

В пулеметчика пальнули оба одновременно. Попали. Немец, очень хотевший выжить, продолжал медленно переставлять ноги, оглядываясь назад. Понимая, что не сумеет спастись, поднял вверх руки.

— Поздно, сучонок. Забыл, как наших на гусеницы наматывали? Жри!

Лыгин выстрелил еще раз, и пулеметчик упал. Следом подхватили карабины Роньшин и один из подносчиков. Стреляли в шевелившегося возле Т-4 танкиста, в убегающих пехотинцев, в перевернутый мотоцикл.

— Стой, — опустил дымящийся ствол Михаил Лыгин и, будто только сейчас, увидел лежавших товарищей.

Семен Пекарев, командир орудия, умирал. Санитар перевязал его, но крупнокалиберная пуля, пробила легкие. Он истекал кровью. Заряжающий был убит наповал пулей в лицо. Контуженный близким взрывом, один из подносчиков снарядов сидел, привалившись к брустверу. Его увели в санчасть. Кинулись за трофеями. Лыгин, заменивший командира, пытался остановить людей, но в азарте его не слышали.

Принесли два автомата, консервы, десяток гранат с длинными, удобными для броска ручками. Жаловались, что достались одни наручные часы, и вопросительно смотрели на Лыгина. Ему часы были нужнее всего, но он ничего не сказал и, отвернувшись, приказал Чистякову:

— Сосчитай снаряды.