Пена 1

Николай Захаров, 2019

В приключенческой повести (с элементами мистики) описан период нескольких недель лета 1943-го года. Курская область – Огненная дуга. Повседневная жизнь и служба военнослужащих Рабоче-крестьянской Красной армии. Война – одним словом. Им посвящается эта книга. Содержит нецензурную брань.

Глава 1

Санитарный поезд лязгнул буферами, дернулся несколько раз, заскрипев всеми сочленениями одновременно, затрясся, будя всех, включая тяжелораненых и всхлипнув, пару раз, сипло паровозным свистком, загромыхал колесами, набирая скорость.

— Поехали, — свесил стриженую голову с полки вагонной Ленька танкист, слегка подбинтованный — там сям, рыжими от мази Вишневского бинтами. Леньке повезло — остался жив один из всего экипажа. Выскочил из своего люка механика-водителя, чтобы проверить, почему правая гусеница зависла, и машину завертело вокруг собственной оси. Т-34-ый совершенно неудачно подставился боком к траншеям немцев, и это очень не понравилось командиру экипажа — товарищу младшему лейтенанту Воробьеву.

— Чего сидишь, хлеборезкой щелкаешь, сержант? — рявкнул он сзади в ухо Леньке, врезав ему кулаком по шлему. Хорошие шлемы придумали наши конструкторы для танкистов, надежные, противоударные. Толчок получился резкий и если бы не налобник, то Ленька наверняка получил бы травму в виде шишки, а так… даже и не обидно, почти.

— Есть! — ответил Ленька и, дернув шнур-петлю фиксирующий люк, вывалился из машины на броню, привычно извиваясь, там — где нужно. А через минуту он уже докладывал командиру, сунув чумазое лицо обратно в люк:

— На мину наехали, выбило трак. Кердык, приехали, товарищ командир. Без технички хрен натянем, — Ленька проорал все это в полумрак и успел услышать в ответ команду: — Экипаж, к машине, — а в следующую секунду в борт, под самую башню врезался немецкий снаряд — 88 миллиметровый и, пробив броню, привел в детонацию боекомплект танка. Рвануло так, что башню сорвало с ползунов и швырнуло вверх метров на десять, вместе с душами мгновенно сгоревшего экипажа. Леньку отшвырнуло в сторону, крутнуло пару раз в воздухе и он покатился колобком, вспыхнув при этом свечкой. И тут ему опять повезло, удачно прикатился, в полыхающем, промасленном комбезе, в воронку от авиабомбы. Бомба была солидная и ямищу выковыряла — будь здоров, недели две назад никак не позже, потому что на дне ее уже успело образоваться приличное болотце в полметра глубиной. В него и влип Ленька с маху, гася липкой грязью пламя, успевшее подпортить целостность обмундирования и его шкуры под ним. Взрыв, грязевая эта ванна, и кульбиты пиротехнические перед ней, настолько ошеломили Леньку, что он потом, как ни старался в медсанбате, а вспомнить не мог, каким образом выползал из воронки. Отрывочно мелькали в памяти звезды россыпью над головой и узкий серпик лунный, то выныривающий, то снова прячущийся за лохматыми облаками или дымом пожарищ. Еще лицо чумазое вспоминалось с глазами черными на пол лица, что-то шлепающее беззвучно губами. А уж в медсанбате, получив первую помощь и очнувшись на брезентовых носилках весь в бинтах, как мумия египетская, Ленька впервые в жизни оказался в абсолютной тишине. Это его так удивило, что он даже, превозмогая боль в обожженных кистях, дотянулся ими до лица и содрав с него бинты, заорал в полную силу легких. Вопля этого он не услышал и завертел головой, как Т-34-ый башней, влево и вправо, пытаясь сообразить, куда это он попал в место такое тихое. Справа от себя ничего интересного он не увидел. В серый брезент палатки носом уткнулся, а вот слева много чего и сразу. Обмотки серые на ногах санитара сначала, а потом, когда он мимо прошаркал, то увидел Ленька такое от чего его тут же и стошнило. Культю окровавленную увидел, свесившуюся с носилок. Сквозь бинты сочилась кровь, и культя ритмично стучала по пыльному полу, разбрызгивая ее во все стороны. Ленька заорал, давясь вчерашним сухпайком, выскочившим из желудка и рядом с его лицом кто-то присел, заботливо гладя по голове и вытирая лицо куском марлевой тряпки пахнущей хлоркой. Ленька успокоился и когда марлю с его лица убрали, бинты кровоточащие уже не увидел, а увидел женское лицо в пилотке со звездочкой и двумя косичками, торчащими крысиными хвостами из-за ушей. Лицо сочувственно улыбалось и шевелило пухлыми губами."Контузило меня", — сообразил Ленька и вспомнил лицо младшего лейтенанта Воробьева, сверкнувшее ему зубами из люка на прощанье.–"Ребята сгорели. Мишка, Санька и Трофимыч", — мысль эту он, очевидно, озвучил вслух и лицо женское, над ним склонившееся, перекосилось в сочувственной гримасе, сморщило носик курносый и все той же марлевой тряпкой, принялось вытирать выступившие на глазах слезы.–"Жалеет, сестричка", — подумал Ленька и улыбнулся благодарно в ответ.

— Вот и ладненько, вот и молодец. Лежи спокойно, миленький. Скоро транспорт придет и повезут тебя в госпиталь. Повезло тебе, миленький. Ноги, руки целенькие и обгорел не сильно чтоб. Лицо совсем не пострадало, почти. Ты поспи, миленький, — услышал Ленька, как сквозь вату, почти угадывая слова, на пределе слышимости и обрадовался этому обстоятельству так, что у него заурчало в животе.

— Я сейчас тебе каши принесу, — отреагировала как нужно сестричка и исчезла из поля зрения, а в поле этом опять появились носилки напротив, с той самой культей в бинтах, но теперь весь этот кровавый натюрморт на Леньку впечатление произвел не столь стрессовое, как в первый раз. Может быть потому, что стучать перестал калека, а руку кто-то заботливо зафиксировал бинтами. Только слегка дергалось плечо и Ленька, приподняв голову, разглядел собрата по несчастью, забинтованного так, что он не понял лицом или затылком голова его к нему повернута. А в уши полезли звуки, наливаясь силой и эмоциями. Слух явно возвращался не по дням и часам, а по минутам. Сестричка появилась с миской алюминиевой и принялась пихать Леньке в рот кашу гречневую, приговаривая ласково:

— С тушёночкой, тепленькая еще, кушай, миленький, — и Ленька послушно глотал теплую кашу, не чувствуя ее вкуса, а потом провалился вдруг сразу в дремоту, убаюканный голосом медсестры. Очнулся уже в грузовичке, куда его заволокли санитары на носилках и, потревожив при этом ожоги, разбудили. Ленька взвыл, когда его за плечи и ноги, переложили с носилок на дощатое покрытие, слегка припорошенное соломой.

— Голосистый, — одобрительно прохрипел один из санитаров — дядька с рыжими усами. — Раз орет — значит, будет жить служивый, — поставил он диагноз незамысловатый и, подсунув под голову Леньке солдатский сидор, крякнул сочувственно и присел рядом. — Поехали, — крикнул он, повернув голову в сторону фанерной кабины полуторки. — Полна коробочка.

— Курнешь? — спросил Леньку санитар, несколько минут спустя, заметив, что тот вытаращился в затянутое облаками небо. Ленька мотнул отрицательно головой. Курить ему не хотелось, хотя курил он с детства, но сейчас просто забыл о том, что такая дурная привычка вообще существует.

— Ну, смотри, — философски буркнул санитар. — Аль некурящий? — Ленька опять мотнул головой отрицательно, и санитар понял его, проворчав:

— Бывает. Меня в финскую, когда зацепило миной и кишки вывернуло, так я цельную неделю продержался без этого зелья. Чуть вовсе не отвык. А потом ни че. Оклемалси, — грузовичок встряхнуло на очередной колдобине и санитар, шепотом матюгнувшись незамысловато, поправил сидор под головой Леньки, скривившегося от боли и прикусившего губу, а потом рявкнул на весь лес, по которому колдыбала полуторка:

— Эй, лапоть сельский, живых людёв везешь ить, паскуда. Сучий ты сын… — в конце санитар добавил непечатно пару десятков слов и в результате этого авто поехало тише и плавнее.

— От жеж, гад. Пока не обложишь семиэтажным, ни хрена не сооброжат, — удовлетворенно фыркнул санитар, поудобнее пристраиваясь рядом с запасным колесом, на которое медработники свалили кучей различное имущество. В основном сидоры с сухпайками.

Полуторка, скрипя и скрежеща коробкой скоростей, ползла полдня и к вечеру вкатилась на улочки железнодорожной станции, разбитой в пух и прах авиацией.

— Легкие, сами прошу, выгружайтесь, — скомандовал санитар сопровождающий. — Шевелись, шевелись, мужики, — и Ленька, к своему удивлению сел и при этом, схватившись за борт обшарпанный и избитый в щепки, сумел остановить головокружение. Слегка поплыло все вокруг, секунд на несколько и даже уши слегка заложило при этом, но потом изображение вполне прилично прояснилось, и двоиться перестало, выбив при этом и пробки ватные из ушей. Тарахтел мягко двигатель полуторки, стонали легкораненые сквозь зубы и жалобно в полный голос вскрикивали перемещаемые"тяжелые". Ленька встал на трясущиеся ноги и оглядел себя, на сколько это было возможно. Окинул взглядом ноги в кирзачах с прогоревшими голенищами и торчащими сквозь пропалины портянками, остатки комбеза, местами едва сохранившегося, и натянутого в медсанбате прямо на бинты.

— Красавец, — поставил он сам себе оценку и услышал за спиной голос санитара:

— А че? Парень ты видный. Я бы свою дочь хоть час засватал. Вона живучий какой, опять жа. Баловень ты, сержант, как ни крути. Одежка вся сгорела почитай, одне погоны остались, а тебе, вижу, как с гуся вода. Через пару недель будешь, как огурец. Верное слово, у меня глаз наметанный.

— Спасибо, папаша, — повернулся к нему Ленька. — Это мы где?

— Да полустанок, мать его… Не помню как название. Эй, Федор, как станция называется? — крикнул санитар и конопатое лицо шоферюги, появившееся над бортом, сообщило, давясь зевотой:

— Лесная прозывается. Давай, Лексеич, выгружайтесь шибче и вон в тот лесок. Ждите санитарный. Неделю как нет. Путя вроде немчура разбомбила. Дорожники вона с рельсами на дрезине опять умотали туда. Давай, давай. Мне еще горючку залить надо и обратно в санбат. Эх, сколь народу нынче полегло зазря, — вздохнул Федор сочувственно, затягиваясь самокруткой и выпуская клуб дыма в сторону Леньки. И ему ужасно захотелось курнуть, так что не удержался и попросил:

— Дай разок дернуть, зёма.

— Травись, — сунул тот ему чинарик, а санитар Лексеич одобрительно похлопал Леньку легонько по плечу.

— Ну, паря, ожил никак совсем. Может обратно на фронт с нами? Шучу, шучу. Вона волдыри поплыли. Перевязку тебе надоть срочно сделать. Ох, не дай Бог долю такую. Давай помогу спуститься. Ноги трясутся пади, аль ни че?

— Трусит слегка, — признался Ленька, затягиваясь дымом и вышвыривая окурок за борт. — Ядреный самосадище, — сделал он комплимент Федору. — До селезенок пробрало.

— Махорка и махорка, — пожал тот плечами, исчезая в кабине и глуша двигатель. Наступившая тишина, заполнилась тут же чириканьем птиц и погромыхиванием, на пределе слуха, где-то там за верхушками лесными. Фронт, отодвинувшийся на сотню километров, продолжал жить своей жизнью смертельной, перемолачивая живую силу. И Молох этот, напомнив о себе, вызвал на лицах раненых в основном негативные эмоции.

— Фриц наступает, гад, — буркнул Лексеич, помогая Леньке спуститься из кузова на землю. — Сколь народу еще поубивают, суки.

— Эт, точно, — не стал возражать ему Ленька, захотевший есть. Организм выздоравливал и требовал пищи. — Пожрать бы сейчас чего, а Лексеич, — вернул он санитара к реальности.

— Кухня полевая вона дымит. Держи сидор свой. Там все есть че надо. Сухпай на пару дней и все остальное, махра как положено, ну и котелок — само собой. Давай, паря. Сам, вижу, на ногах стоишь. Греби к кухне. Может обломится чего, если не все приели.

Леньке повезло загрузить котелок гороховым концентратом, горячим и насыщенным тушенкой так обильно, что у него слюнки потекли от запаха уже за пятьдесят метров от кухни.

— В обороне ешь досыта, в отступленье так и сяк, в наступленье — натощак, — продекламировал повар строчки Твардовского, вываливая в котелок Ленькин черпак. — Поправляйся, болезный. Приятного аппетита, — пожелал он Леньке и тот благодарно кивнув, присел неподалеку на поваленное дерево.

— Соли ежели мало, братцы, то вот в котелке, на подножке, — сообщил повар принимающим пищу легко раненым.

— Сойдет и так за милую душу, — отозвался кто-то. — Хлеба бы добавил а?

— С хлебом напряг, братцы, — извинился повар. — Сухари только есть, мать иху — тыловиков. Нагружай, хоть полны мешки. А хлеб по норме приказано, не обессудьте.

— Да чего уж там. Не до жиру. Спасибо и за сухари, — не стали привередничать раненые, а Ленька, зачерпнув первую ложку, подумал,–"Эх, всяко лучше здесь, чем в башне кувыркаться", — подумал как само собой разумеющееся и чуть не подавился концентратом, вспомнив вдруг лица родного экипажа. А потом экипаж снился ему каждую ночь, в этом лесу, пока он дожидался отправки в госпиталь. Немец бомбил железку каждый день, сводя на нет все усилия дорожников и лес вокруг станции Лесная заполнялся ранеными все плотнее и плотнее, так что пройти уже по нему стало почти невозможно из-за лежащих людей. Тысячи стонущих, бредящих и кричащих. Вонь гниющей плоти с карболкой и хлором от развешанных по веткам сохнущих бинтов, все это воспринималось Ленькой обыкновенно и он, дисциплинированно заявляясь ежедневно на перевязки в палатку к медсестричкам, сочувствовал им, мечущимся по лесу.

— Леньчик пришел, — радовались они ему, как дети, признав за своего с первого дня и загружая его разной посильной работой по его просьбе. Сидеть без дела было утомительно, а ожоги начали зарубцовываться и уже чесались под повязками.

— На мне все, как на собаке заживало всегда. Может, хватит уже драть бинты с корок? — попросил он на третий день сестричку, но та цикнула на него и еще пару дней Ленька шлялся по лесу следом за ней с медицинскими посудинами весь в бинтах. Зато успел за это время скорешиться с многими полезными людьми и обзавестись новой сменкой и даже сапоги поменять на вполне прилично выглядящие.

— С обувью у нас полный порядок, — обрадовал его старшина из хозвзвода. — Вот с остальным хуже. Вон в той палатке поройся и подбери себе чего по размеру, а за это с тебя кубометр дров на кухню. Повара зашиваются. Три кухни пашут круглые сутки. Столь ртов сразу мне кормить не приходилось. Запарился, сержант, как савраска, — посетовал он на свою нелегкую службу.

— Годится, — обрадовался Ленька и, покопавшись в Б.У. через час уже щеголял в почти новом обмундировании.

— Орел, — оглядел его придирчиво старшина. — Вон топор, вон лес, вон кухня. К заготовке дров приступить.

— Есть, — козырнул Ленька и в награду за бравый вид получил кусок портяночной ткани первой категории, такое же полотенце и подшивочные воротнички — пару десятков.

— От сердца отрываю, — протянул ему старшина дополнительное вещевое довольствие. — Учти и цени.

— Служу Советскому Союзу, — щелкнул каблуками Ленька и получил за это еще и новенькую пилотку.

— Давно воюешь? — спросил его старшина, предложив перекурить перед заготовкой дров.

— Два месяца как на фронте. Три танка сменил, — мрачно взглянул на него Ленька, присев рядом с палаткой-коптеркой на пенек.

— Как это? — заинтересовался старшина.

— Обыкновенно. Подобьет немчура, сгорим слегка и машину в тыл, а нам другую и опять в бой.

— И что?"Сгорим слегка"и все живы что ли всегда оставались? — задал следующий вопрос старшина.

— Какой там живы. Последний раз я один только. А первый раз на марше еще накрыло, так там двое нас в живых осталось. С командиром — Воробьем, в тех часть мотались за фрикционами и тормозухой, а немец налетел и жахнул. Парней в клочья, танк в металлолом. А рядом экипаж весь выбило, а машина хоть бы хны. Сели, поехали. Я механик. Второй раз все живы остались. В движок снаряд попал. Слегка тряхнуло, так что у закидного Саньки половина зубов вынесло, приложился неудачно о складки местности… Испугом отделались. Выползли, отсиделись в окопчике. Ночью тягач уволок в тыл. Движок поменяли и через неделю опять в атаку, — коротко описал свой боевой путь Ленька.

— Три танка… — старшина поскреб затылок. — А вы сколь за это время немецких подбили?

— Не видал пока ни одного, — признался Ленька. — У этих"Тигров"прицельная дальность две тыщи метров, а у нас 500 метров убойная. Подойти не дают. Издаля дырявят.

— Не повезло, — посочувствовал Леньке старшина. — Но все равно ты сам-то везунчик явный. Легко отделался. Нервами одними. Однако, они у тебя в порядке тоже, коль в падучей не трясешься.

— Не трясусь, — подтвердил Ленька. — А что это за болячка такая, товарищ старшина?

— Да ничего такого особенного. Падает боец без памяти и пена изо рта брызжет. Вполне может захлебнуться ей. Без причины может упасть. Рядом кто-то кашлянет громко, к примеру, а он валится в припадке. Тут главное ему вовремя помощь оказать. Положить такого надо на спину, голову на бок и ложку в рот засунуть обязательно, — поделился знаниями старшина.

— А ложку за каким хреном?

— Язык чтобы себе не откусил. Не соображает же ни черта в этот момент боец. Понимаешь?

— Понимаю, — кивнул Ленька. — Спасибо за информацию, товарищ старшина. Пошел я кубометр заготавливать, вечереет уже, а есть хочется, будто три дня голодаю.

— Эт нормально. Молодой потому что, — похлопал его по животу старшина. — Вона, как овчарка поджарый, а рубаешь я те дам. Я столько за день не ухомячу, сколько ты за один присест. Выздоравливаешь опять же. Витамины организму требуются.

Неделя в тыловом санбате пролетела как один день и когда поступила команда загружаться в санитарный поезд, Ленька /уже почти от бинтов избавившийся/ даже попытался уклониться от этой команды, обратившись к майору медслужбы, распоряжавшейся на станции.

— Марш в вагон, товарищ сержант, — осадила его она. — В госпитале будете права качать. Со мной этот номер у вас не пройдет. Некогда мне тут вам медосмотры устраивать на предмет годности к строевой службе. У меня без вас дел — выше головы. Брысь.

— Есть, — смирился Ленька и загрузился в вагон, в который велено. Там ему повезло пристроиться на второй полке и даже вздремнуть часок, пока паровозная бригада заливала воду и пополняла запасы угля. Проснулся он от рывков и, свесив стриженую голову с полки, констатировал:

— Поехали.

— Слава Богу, — отозвался лежащий под ним на нижней полке старшина артиллерист с забинтованными ногами. — Проскочить теперь бы с Божьей помощью верст сто, а потом уж глубинка Расеи и туда фрицы не залетают.

— Молись, Раб Божий, чтобы проскочили, — язвительно отозвался с соседней полки лейтенант пехотинец с перебинтованной головой и рукой растопыренной на подпорках и забинтованной до толщины слоновьей.

— Зря вы, товарищч лейтенант, так-то, — ответил артиллерист, выделив слово товарищ явно с умыслом, превратив его в нечто обличающее.

— Да? А я не верю в вашего бога, если. Если я коммунист, то это как? — не остался в долгу лейтенант.

— Это ни как. Не влияет это ни на что, — артиллерист хмыкнул.

— А твоя вера в бога влияет? — буквально взвыл возмущенно лейтенант.

— А моя Вера, мне уверенность придает и в уныние не дает впадать, — отшил его старшина.

— Уверенность говоришь? — усмехнулся лейтенант. — А у меня и без бога вашего этой уверенности полные штаны. А вот ты ответь мне, человек божий, какого хрена ты тут разлегся тогда? Что же твой бог мимо тебя осколки не пронес? Коль ты в него так веришь, так и посодействовал бы уж тебе — рабу своему верному.

— Эх, лейтенант, пути Господни неисповедимы и Промысел Его высший нам неведом. Значит, есть у Него на меня виды вот через эти раны. Жив же ведь. И теперь видать спишут в запас лекаря. Ногу-то мне правую напрочь посекло. Военврач сказал, что гнуться, теперь не станет. Значит, домой поеду, а там у меня семейство, лейтенант, большое. А руки-то вот целы, так что отвоевался я и не шибко попорченным возвернусь.

— Радуешься? — скривился презрительно лейтенант. — А по мне так все твои рассуждения — это шкурничество.

— Чего это? — искренне удивился старшина.

— Потому как радуешься, — упрямо повторил лейтенант. — Другие теперь воевать будут, а ты в тылу, рядом с бабой своей отсидишься, в тепле.

— Так я два года без продыху в окопах, — не удержался и возмутился артиллерист. — Два раз в госпиталях валялся за это время. У меня совесть спокойна, что положено, выполнял и не уклонялся, и не бегал от фашиста. Воевал я не хуже других. Ты-то сколь на фронте сам?

— Какая разница?! — заорал лейтенант. — Из училища только месяц назад выпущен и что? А на передовой всего неделю был. И что? Только я не мечтаю свалиться, как некоторые здесь в тыл под бабский бок. Вылечусь и вернусь в строй.

— Молодца, — ехидно усмехнулся старшина. — Без году неделя на войне, а уже уму разуму всех поучаешь, будто подвигов насовершал, как тот Геракл греческий.

— А я не за подвигами на фронт ехал и не за наградами, — затрясся лейтенант, распаляясь.

— А за каким хреном тогда? — спросил кто-то из соседнего отсека плацкартного. Беседа, ведущаяся на повышенных тонах, привлекла внимание многих.

— Я Родину хочу от немецких захватчиков освободить! — заорал лейтенант.

— А другие что, не хотят что ли? — опять прозвучало из соседнего купе.

— А другие вон богу молятся и мечтают поскорее под юбкой у бабы спрятаться, — обличающе ткнул лейтенант пальцем в старшину.

— А вот тут ты не прав, товарищ лейтенант, — раздался все тот же голос. — Мы с Иваном в одном взводе месяц вшей кормили, и наводчик он будь здоров. Шестнадцать танков на его счету за два года, я знаю. Читал его наградные. Это не считая всякой мелочи, типа грузовиков. Да у него наград на весь ваш отсек хватит. Три ордена и медалей десяток, так что не прав ты взводный.

— Да ну?! — не поверил кто-то.

— Вот тебе и ну. Просто Иван не любит выставляться на показ, а у него еще с финской орден есть и вполне мог бы на фронт не идти — по броне. Доброволец он, товарищ лейтенант. Передовик опять же в своем колхозе и не отпускали его воевать… Так он сбежал ровно мальчишка и воевал как надо. Вы в его сидор загляните, коли позволит, там у него такой иконостас, что впору на колени перед мужиком встать. Так что, товарищ лейтенант, погорячились вы. Вань, предъяви регалии, — в проходе завис над лейтенантом оторопевшим здоровенный парень с погонами рядового и подвязанной рукой.

— Без надобности мне это, — отмахнулся от него старшина. — Обойдусь без почестей. Воевал и воевал. А как — начальству виднее. Награждали — брал, чего же не взять. Дают — бери, бьют — беги.

— Правда что ли? — промямлил сконфуженно лейтенант. — А фамилия ваша как, товарищ боец? — поменял он тон.

— Обыкновенная — Васильев, — представился старшина.

— А это не про тебя в Красной Звезде статьища на первой полосе пару недель назад была? Что, дескать, пять тигров завалил? — вспомнил лейтенант.

— Ну, приезжал мужичонка с аппаратом из газеты, — признался Иван. — Все в душу лез с расспросами, едва не вынул. Чуть не зашиб его, каюсь. До чего занудный попался. Да, что, да как? Да что вы чувствуете, когда в танк попадаете? Измотал.

— Так это вам Героя теперь наверняка присвоят, после такой статьи-то, — осенило лейтенанта. — Извините, виноват, не понял я вас. Думал шкура, а вы наоборот выходит, — принялся он извиняться. — А вот Вера в бога эта ваша мне все равно непонятна.

— А чего ее понимать? — пожал плечами Иван. — Верю и верю, никому не навязываю. Вреда опять же никому от этого нет. Польза одна, потому как не злобствую ни на кого.

— Ага, окромя фрицев, — поддакнул ему однополчанин, вступившийся и все еще нависающий над лейтенантом.

— Так и к ним особой нет озлобленности, — признался Иван. — Я их в близи-то и не видал почитай ни разу. Только пленных сколько-то раз мимо проводили. Идут потрепанные, никакие… Так что и злобствовать-то, на таких-то?

— Без ненависти, значит, к ним? — потер подбородок здоровой рукой лейтенант. — А как же"ярость благородная"и все такое?

— Обыкновенно я это понимаю. Слова это красивые, а тут такое дело… Приперлись к нам землю захватить соседи завидущие при оружии, стало быть, бей их и гони вон, пока оружие это не бросят. Вот и все понимание, — усталым голосом произнес Иван. Очевидно, ему уже не раз приходилось говорить это и надоело повторяться. — Устал я от ваших разговоров, хлопцы. Не возражаете, коли вздремну часок? — извиняющимся тоном добавил он. — Аль на награды вам всенепременно глянуть надо?

— Дорога долгая, успеется, — примирительным тоном произнес лейтенант. — Спи и извини на худом слове. Сам понимаешь.

— Понимаю, товарищ лейтенант, — кивнул Иван, произнеся слово товарищ на этот раз вполне нормально, без ерничанья. — Помогите, братцы, ногу мне левую переложить, не слушается ведь пока акаянная. Но врач обещал, что все обойдется и с костылями долго не придется колдыбать, — улыбнулся он радостной улыбкой, заражая ей всех вокруг.