«…Так исчезают заблуждения». Том II

Владимир Леонов

Книга содержит уже изданную публицистику («А. С. Пушкин – земной и божественный», «Я родился в России», «Души исполненный полёт» и «Презрел и трон, и плаху»).Посвящена бесконечным исканиям, взлетам и падениям Великого мирянина, вечной трагедии Человека, трагедии человеческой души, распятой между небом и землей.В Пушкине – общая человеческая история, вера, покаяние и распятие в конце пути (Черная речка как символ Голгофы).

Дизайнер обложки Владимир Леонов

Редактор Татьяна Михайловна Пономаренко

© Владимир Леонов, 2020

© Владимир Леонов, дизайн обложки, 2020

ISBN 978-5-0051-6147-5 (т. 2)

ISBN 978-5-0051-6060-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Глава «Одинокий поэт и общество»

Поэта Пушкина — человека с необычными по силе страстями — давило общество, оно толкало его, выбрасывало из себя, наконец, привело к смерти. Мысль о возможности побега из общества, из цивилизации, от семьи, от государства всю жизнь преследовала Пушкина («давно, усталый раб, замыслил я побег»). Художник предчувствовал свой безвременный конец, что общество не даст дожить ему до глубокой и спокойной старости, что оно его задушит, «приспит» как мать ребенка. Он предугадал, на самом взлете жизни, личной и поэтической — увидел дуло пистолета: «Мне страшен свет» — горечь рвалась из него, как фонтан из подземного ключа.

Пушкин размышлял, искал пути и способы бегства, но брел в жизненном лабиринте, как в темном туннеле — не видел выхода: «И всюду страсти роковые, и от судеб защиты нет» («роковое их слияние» (доброго и недоброго) — чуть позже у Тютчева).

А может, сойти с ума? Тогда и спрос будет невелик за вольности и вольнодумства! Пушкин видит в этом один из выходов, сбросить с себя пыль раба, прикованного к «колеснице» света:

«Когда б оставили меня

На поле, как бы резво я

Пустился в темный лес!

Я пел бы в пламенном бреду…»

«Да вот беда: — мыслит поэт, — сойти с ума, и страшен будешь, как «чума», и «посадят на цепь дурака», и «сквозь решетку как зверка дразнить тебя придут». Да, и это не выход.

По лермонтовскому выражению — «невольник чести» — утомленный почти военной дисциплиной высшего света, Пушкин готов был добыть волю даже ценою высшего, что он признавал в мире — разума. Невольник Приличий, понятия Чести, понятия Долга — он хотел только одного, он хотел Воли.

В отличие от Пушкина, надломленный морально, Лев Толстой все же дожил до старости, дожил в семье… но все — таки нашел силы для «ухода» от семьи, от общества, воплотив в жизнь этот пушкинский огненный мотив («…усталый раб, замыслил я побег»). И, как и Пушкин, далеко не ушел от себя — умер на полустанке.

***

Под свободой Пушкин подразумевает не «свободу духа», а как «свободу выбора», которую никто не может отнять у человека. Как правило, люди избегают осознавать, что они свободны, боясь лишиться привычного. Об этом строки поэта Мицкевича (своего рода горький упрек в адрес Пушкина):

Быть может, разум, честь и совесть продал он

За ласку щедрую царя или вельможи.

Иль деспота воспев подкупленным пером,

Позорно предает былых друзей ласловью

У Пушкина свобода без душевного покоя и воли мало что стоит, для него человеческое существование — это бытие, обращенное в смерть. Но этот трансцедентный феномен у него звучит трогательно успокоительно, ласкающе расслабленно (авторская сентенция) — «Моя приятная интимная возможность» — некий безусловно духовный и нравственного фетиш, — «Да, присутствие Смерти, страха… Чувство крайней уязвленности… Как океан боли, из которого выпрыгивает моя человеческая природа».

Образы переживаний, настроений у Пушкина импрессионистичны, магнетизируются и находятся иной раз на зыбкой грани, в маревой окрасе яви и волшебства, очень точно, впрочем, выделяя у него мистическую способность улавливать бытовые и литературные стереотипы и локализовать мельчайшие вибрации души, сюрреалистическую способность тонко воспринимать окружающий мир. Как, например, такое — «Я вспомню речи неги страстной//Слова тоскущей любви». Или — «Ты рождена воспламенять//Воображение поэтов…».

Перефразируя русского писателя А. Платонов, народ без Пушкина неполный. Трон Величины, венчанной Историй, сродни духовнику, пастырю, поэтическому пророку — он исповедовал и принимал на себя грехи других мирян: он не стоял перед миром в исподнем и детей России учил не не сдаваться!

Кто — то однажды сказал: «Все, что достигается чересчур легко, не слишком ценится нами. Лишь то ценится нами, за что дорого заплачено. Только небесам ведома настоящая цена всего».

То брутальный до безобразия и здесь же — ревностный надзиратель библейских ценностей, оссианский идеал служения совести и справедливости.

Приносил жертву общественному мнению, которое презирает, высказал столько наглости, столько хвастовства и буйств в своих речах и в своих сочинениях, что вынужден был в прямом смысле сжечь однажды все корабли за собой, весь шлейф дел темных, подворотных, неудобоваримых… встать на путь покаяния и евангельского смирения перед Судьбой.

Перед нами предстает и хохотун Арлекино, и хвастун Полишинель, и забияка Скоромуш. Все в меру, гармонично, как и воздается Провидцу и Мистику от Творца:

Счастлив, кто избран своенравно

Твоей тоскливою мечтой,

При ком любовью млеешь явно,

Чьи взоры властвуют тобой;

Пушкин выторговал у судьбы и жизни одну привилегию — привилегия Феникса, возрождения и обновления — в доблести, в таланте, в победах, во всем, ибо новизна всегда возбуждает восхищение и желание: «…показывайся, как солнце, всякий раз в новом блеске» (библ.)

Как Гарун — ал — Рашид из сказочной «Тысячи и одной ночи» — снимал позолоченный кафтан и одевал платье простолюдина, и как французский суверен Франциск I — не брезговал привечать каликов, подавать милость нищим и ночевать в простой хижине, и как герой Бомарше — не заискивал перед сильными мира сего и не принимал от них подачек. И все это отражает в своих стихах, обвитых многомерными страстями.

Душой Мефистофеля — острый, дерзкий, горячий, испепеляющий, умещающий в себе и ад, и рай, и само небо, и всю землю, весь род людей и весь мир… поднимающий без робости и содрогания пестрый покров познания, чтобы увидеть его глубинный смысл — тайну египетской богини Изиды.

Позволю авторский рефрен к данному надвременному персонажу:

— Сказано — сделано, таков мой девиз — (Мефистофель)

— Вы меня извините, род человеческий, за такую щепетильность, но я привык считать время на столетия. Меньший вариант времени мне не выгоден. — (Мефистофель).

Пушкин — живое и видимое воплощение доктора Фауста — дерзновенный, могучий ум, который поставил перед собой цели, «чтоб равным стать отныне божеству» —

«Тогда бы мог воскликнуть я: «Мгновенье!

О как прекрасно ты, повремени!» —

В. Гете (по легенде, подаривший Пушкину перо, которым было написано «Фауст»).

Позволю откровение Пушкина в своей интерпретации: «Все дело обстоит с идеалом, а он вечен, пока живет человек. И вечно будет стремится он к своему идеалу, к познанию себя и мира, побеждая душевные скорби и муки, побеждая раздираемые его сомнения. И будут говорит про него: «В нем живет дух Фауста! Дух Пушкина! Всепобеждающий дух познания! «О, верь словам моим. Властью высшей облечено отныне мое слово!».

Греческий мифологический Аид — обладатель волшебного шлема, делающего его невидимым, но осязаемо присутствующим в мыслях, эмоциях и настроениях.

Как — то само по себе поэтическое слово, сакральный голос Пушкина, звучащие с тех незримых рубежей, становятся частью человека, частью его сознания, частью его совести, частью счастливой и достойной жизни, не допускающей превращения личности в посредственность, ординарность, в экзистенционально трагическую фигуру, несущую в себе образ жалкого кондотьера и коллаборациониста: «Велик на малые дела»:

В прежни дни твой милый лепет

Усмирял сердечный трепет,

Усыплял мою печаль,

Ты ласкалась, ты манила

И от мира уводила

В очарованную даль.

Детство и юность Пушкина — это годы скитаний и лишений, сродни юным годам венецианского кондотьера Коллеони Бартоломео, ставшего впоследствии главой Венецианской республики, его гипсовая голова сегодня украшает исторический фасад Венеции.

Пробившийся на литературный Олимп России с низов, с «нуля» он в чем-то повторение доблести и подвигов итальянского кондотьера Эразмо да Нарни по прозвищу Гаттамелата («сладкоречивая кошка»), конная статуя которого украшает Падую.

«То, чего не можешь получить, всегда кажется лучше того, что имеешь. В этом и состоит и романтика и идиотизм человеческой жизни».

«Жить — значит мыслить». Эти слова Цицерона взял себе девизом Вольтером, а затем перенял и Пушкин.

В творчестве Пушкина чувствовалось нечто вулканическое, чудесное сочетание страстности и мудрости, чарующей любви к жизни и резкого осуждения ее пошлости, его трогательная нежность не боится сатирической улыбки, и весь он — чудо.

Все, что выходило из — под пера Пушкина, становилось сияющим зерном, перлом. Он — сын гармонии. Он никогда не находился на поводке у Провидения: ни у умалишенных сановников и помешанных на интригах светского бомонда, ни у хвастливых собратьев по промыслу, ни у льстивых — князей — риторов:

Но как же любо мне

Осеннею порой, в вечерней тишине,

В деревне посещать кладбище родовое,

Где дремлют мертвые в торжественном покое.

Там неукрашенным могилам есть простор;

В поэзии же Пушкин — «божественная» капелька подлуного мира, великолепное творение Божьего мира, конспект мудрости и сердца и, как ребенок, искренний и чистый, а потому природная самость проливается в нем «лукулловым пиром», потрясающим великолепием, роскошью и обворожительностью поэтического литого слога, в котором комфортно чувствуют себя и ноктюрн страданий, и сюита покаяния, и окисленный банальностью ум, и полет орлиной души; в котором крышей дома выступает свод небесный, и в его хрустальный сосуд Пушкин наливает напиток прозрений, искушений и воспоминаний своего века, больного неверием:

Я с тобой не расставался,

Сколько раз повиновался

Резвым прихотям твоим;

Как любовник добродушный,

Снисходительно послушный,

Был я мучим и любим.

Накал страстей, полных душевного огня — этого пьяняще шипящего словесного изобилия, — поневоле сам читатель начинает думать образами и выражаться стихами.

Пушкина невозможно повторить, как невозможно поймать шапкой ветер или откусить зубами кусочек от весны. Это нужно принимать целиком. Или же не принимать вовсе.

Контрастный, ироничный. Сильная, ритмически выдержанная, победительная поэтическая речь, как безудержный галлопирующий клинч, на всём скаку врезающийся в постную унылую явь, ярмарку человеческого тщеславия, сбивающий её с ног и топчущий копытами своей «божественной» радости, проникновенной и трогательной.

Вновь взвинтивший накал страстей до страшного нерва и поставивший ребром проклятые вопросы принца датского: быть или не быть, любить или убить, простить и отпустить или же покорно умереть-уснуть.

Цокающее стокатто каблучков-слов порождает нервную дрожь, такую тонкую и грустную, местами — до горечи.

Весёлый — напоказ — стоицизм и сдержанная мужественная грусть и деликатная рассудительность, признающая константу бытия — голые амбиции лучше пышных одежд уныния и богатой глупости.

Возвышенный романтизм и бездна падений — все вместе и рядом, способы поэтического оформления пороков и добродетелей современности под личным, пушкинским, бинокулярным присмотром, обнимающие целые области жизни во всех ее поразительных и предельных контрастах. И, утверждающего, в отличие от мизантропа З. Фрейда и иудейских заклинателей, что задача сделать человека счастливым все — таки входила в план сотворения мира.

В таком блистательном поэтическом пафосе Пушкина нет места черно — магическим неврастеническим ритуалам, сластолюбию умалишенного, индюшиного хвастовста и отсутствует напрочь некий конспирологический комплот. Его душа представляет собой поле битвы, где непреодолимая тяга к языческой обнаженности, нескромной наготе вещей купируется евангельским целомудрием. На таком распятном ристалище протуберанец его мистической, колдовской воли купажирует карамелку Солнца в радугу с разноцветными камнями и каждый обращенный им адепт видит в ней свой камень — индивидуальный проект под названием «Ты».

В том проекте клокочет буйный призыв Пушкинак «слабым детям рода человеческого» сбросить с себя ярмо корысти, обузу тщеславия, вырваться из аркана зла и обид: «Ведь все равно в тот мир предстанешь неимущим» (О. Хайям); с толком истратить наличность — вашу жизнь, чтобы радость свою не потушить и горю вас не сокрушить: …ибо в черную глину превращает людей небесный свод (он же): ваша жизнь должна быть слаще славы и прекрасней молитвы ханжей: «Счастье редко снисходит до того, чтобы стать ступенькой жизни»: и не в постах и молитвах, бабских заговорах и приворотах вы ищите спасенья, а в любви, возбуждая очень основательную зависть: «Словно птица небесного рая — любовь» (О. Хайям); пусть другие строят себе хрупкие жилища из глины, а вы должны жить в замке, и ваша задача — добыть для него камни: столько стоишь, сколько сделал, действуйте без промедления и избавитесь от страха.

Вот она такая — простая религия Пушкина. Зевсова религия красоты. Для пушкинской религии нет необходимости в храмах; нет необходимости в сложной философии: в его позитивной религии наш собственный мозг и наше собственное сердце являются нашим храмом; а философия — это доброта и любовь, самые непревзойденные моральные компенсаторы. Именно так — на меньшее поэт не согласен, а большее у него — как раз исчерпано данной оценочной шкалой.

Возвышается глыбой на идеологическом и поэтическом небосклоне России — уделе императора, властелине и держателе метаисторического и надвременного, надтленного чертежа под названием» Я и Жизнь — вместе мы сила!». Планктон окаменевший, реликтовая сомнамбулла, дремлющая под толщей массы инертной — это не о нем и не про него. Свободный черт ему дороже повязанного ангела, он — по пути с теми, кто не превращает мечту в пытку, жизнь в святость, не мыслит о насилии судьбы — не воет, не ноет и не скорбит — и исторгает из жизни чудо и загадку (авторское суждение):

«Я знаю, легко простонать, что ты разбит, легко сказать, что ты проиграл, и сдатья. Но я приучил себя сопротивляться всем невзгодам, смело идти вперед навстречу и горю и радости. Никогда не сдаваться. Безнадежно, но драться. Все, что нас не убивает, нас укрепляет. Проиграть, но не потерять честь и совесть и не пасть духом. Не отказываться от мечты, не предавать ее, и не оставлять надежду начинать все заново… Отступать не просто „еще рано“, а „всегда рано“…Не отступать и не сдаваться. Никогда и никому…».

Его не влекли богатство «копий царя Соломона», редкие вина из папского подвала, а на биологическом уровне ненавидящий род человеческий бог Молох для него как упырь — гадкий и отвратительный. Однажды, в мистическом водопаде ситуаций, его взяли под покровительство и с тех пор повели по земной юдоли два божества Седиземноморья — египетский бог мудрости и владыка всех чар Тот и греческий бог Гермес, знаток и хранитель всех путей и исканий. Пушкина увлекали пергаменты Библиии, Троя Гомера и образ загадочной рабыни Фрины, подарившей миру дивное очарование Афродитой.

Сильный печник в своей творческой топке, приличный пласт русской не табуированной словесности, неистовый строитель самой красивой «Вавилонской башни» — яркой жизни своей мечты, авторское соображение: «Я живу честно, густо и смело. Делаю то, что просит душа. Не потакаю слабостям и не оспариваю глупца. В любви и дружбе иду до конца. Разрешаю себе полной рукой то, что не обижает и не оскорбляет других. Не сожалею. Не Раскаиваюсь. Не Обвиняю… Помню, что умный всегда уступает, как в той притче о двух мудрецах…»

Творчество Пушкина всеми своими корнями оттуда, из времён классических од и предельного философского поэтического сосредоточения. При этом, запечатлевающее глубокое эмоциональное и духовное измерение нас, современных людей.

Неуловимая и тонкая лирика, похожая на аромат дорогих духов и дорогих напитков. Очередная попытка поймать ускользающее, остановить мгновенье. Непередаваемо взволновал момент, когда я «вдруг почувствовал кончиками пальцев всю красоту мира». Пушкин будто изящно закольцевал стихию времени, создав эффект неожиданного ослепления — не визуальное, тактильное восприятие окружающего.

Он из тех поэтов, кто очень органично, без жеманства и надуманных поисков выразил себя в творчестве. И от этого его художественный почерк — прост и прекрасен. В очень нормированной структуре стиха, в чеканности рифм и словоформ он умудрился найти синтаксическую гибкость и придать правильное ритмическое тяготение.

Пушкин словно задает нам вопрос со своей потаенной лирической деликатностью: «Ты веришь в чудо? — Нет. — Это ты зря… В себя нужно верить…!»

И дает свой «божественный» совет: Не забывай благодарить Бога. Он же не забывает будить тебя по утрам… Куда бы ты ни шел, иди со всей душой.

Мир простых строф и сложных чувств. И рядом «призрак философии» — страсть и любовь как божественный заменитель вечности, душевный мелодичный камертон и в то же время — абсолют, константа человеческого бытия. Непомерная тяга к Звездам и Небу, когда на пъедестал личной гордости возводятся высокие чувства, духовный и нравственный поиск и обретение смысла и свободы

Пушкин — многолик и многомерен, автор со своей душевной обнаженностью и «божественной» откровенностью, той горючей смесью колдовских настоев, обжигающих самые потаенные уголки человеческой души.

Удивительно ласкающие слова для любви и молитвы, подкупающие своей прямотой, искренностью и невинностью. Такой удивительный антропоцентризм Пушкина, которого остро не хватает современной культуре, запутавшейся в своих экзистенциалистских рефлексиях и мнимых святостях. Он высоким октановым числом вводит в поэтический реестр «божественное начало» — систему библейских нравственных ценностей. И приходят на ум слова Блеза Паскаля: «Существует достаточно света для тех, кто хочет видеть и достаточно мрака для тех, кто не хочет»…

Сама органика мира и органика стиха связаны у него в единое целое — мысли у него рождаются стихийно, сами по себе, что создает эффект чарующей обольстительности: «Человек есть сумма Мира, сокращенный конспект его Величия».

Паутинка» индивидуальной гармонии, конкретная крупица творческого бытия Пушкина, где не обновка и польстительные речи, а талант имеет вес.

Ему присущи импрессионистическое своеволие, смелая артистическая прихоть; образы его порой смелы и динамичны, а сравнения — экспрессивны:

Я наслаждением весь полон был, я мнил,

Что нет грядущего, что грозный день разлуки

Не придет никогда… И что же? Слезы, муки,

Измены, клевета, всё на главу мою

Обрушилося вдруг

Поэт не признает полуправду или приятную имитацию правды, этот усыпляющий наркотик, этот успокаивающий туман действительности:

«Боже, и это он про нас?» — спросит кто — то. «Да», — кивнет устало Боже».

Поэт Пушкин — это Ахилл и Ясон, Адам и Иов, Соломон и Христос, Данте и Леонардо. Но все цельно и органично подчинено одной тайне — Судьбе и Пути Человека. Его бесконечным исканиям, взлетам и падениям, за которыми угадывается одно великое стремление.

Подчинено — вечной трагедии Человека, трагедии человеческой души, распятой между небом и землей. Блужданиям во тьме в поисках света. Мелеагр, чья жизнь зависит от горящего полена.

Здесь и общая человеческая история, и воспоминания автора, и вопросы веры, покаяния и молитвы за человека. И превращение жизни в «даму» своего сердца. И архаичные желания — держаться за все хорошее.

Это гимн величию Человека и это все — Пушкин.

Его произведения не лишёны поэтической барельефности и готической монументальности. Пушкину было не только важно в череде стихотворных сочинений создать целое, структурно и содержательно синкретичное, слитное, но и, последовательно, поступательно поднимаясь по ступенкам литературной Вселенной, выстроив свою картину сущего, доказать, аргументировать, что она имеет право на существование.

Внутри поэтических рассуждений поэт создал систему смысловых оппозиций, эмоциональных ассоциаций, выстраивал семантические ряды, развивая их и смыслово, и интонационно. Из-за этого в лексических оборотах одновременно живут гармонично, по законам поэтического времени, несколько философских и христианских мыслительных пластов, плавно и логически дополняющих и обогащающих друг друга:

Когда ко граду Константина

С тобой, воинственный варяг,

Пришла славянская дружина

И развила победы стяг,

Тогда во славу Руси ратной,

Строптиву греку в стыд и страх,

Ты пригвоздил свой щит булатный

На цареградских воротах.

Для Пушкина сила человека в прощении, в полете духа, а не в том, чтобы найти вину и неправоту или создать свод возмездия Немезиды, под которым нередко агонизирует душа, словно Зевс, придавленный стоглавым Пифоном. Он знает, что важнее веры нет ничего. И его убедительность впечатляет, он словно силой Ахиллеса вбивает в душу корпус надежных, устойчивых моральных перлов — выступая своего рода пантократором солнечных мироощущений.

Его стихи гибкие, эластичные, в меру нарративны, но при этом насыщены образностью, создающей пульсирующую чувствительность, как полет цветной бабочки по весне. А главное, что в строках живёт «Божественное предназначение» и осеняет их подлинной, не заёмной силой. И всё это, повторюсь, в рамках чудодейственной эстетики русского классицизма, ставшего авангардом поэтического таланта Александра Сергеевича. И пусть Пушкин — поэт проявляется во множестве личин, но ходит он только в одном облике — в категорически ригоритской позиции Достоевского, утверждавшего, что ничего не стоят наши познания, если они причина слезинки ребенка:

Сегодня, добрые мужья,

Повеселю вас новой сказкой.

Знавали ль вы, мои друзья,

Слепого мальчика с повязкой?