«…Так исчезают заблуждения». Том II

Владимир Леонов

Книга содержит уже изданную публицистику («А. С. Пушкин – земной и божественный», «Я родился в России», «Души исполненный полёт» и «Презрел и трон, и плаху»).Посвящена бесконечным исканиям, взлетам и падениям Великого мирянина, вечной трагедии Человека, трагедии человеческой души, распятой между небом и землей.В Пушкине – общая человеческая история, вера, покаяние и распятие в конце пути (Черная речка как символ Голгофы).

Глава «…Как начал он писать!»

Четыре потока, вектора русского мира, русской души: вера, язык, территория, государство.

Ее венец, Акрополь — русское слово, как «Лестница Иакова» в поднебесное бессмертие: «вот, лестница стоит на земле, а верх её касается неба; и вот, Ангелы Божии восходят и нисходят по ней…» — Библ.

Батюшков, прочитав элегию Пушкина «Редеет облаков летучая гряда», взволнованно смял лист бумаги с текстом и эмоционально сочно воскликнул: «Злодей! Как он начал писать!»

У Пушкина отвлеченное морализаторство, словесная эквилибристика и словесная алгебра в «другах не ходят», в его стихах напрочь отсутствуют низовые стилистики: мертвые слова, путанные мысли и туманные иносказания.

Наоборот, все конкретно и точно, авторская беспощадность к себе как один из признаков профессионализма, когда идеологический априоризм не доминирует над интеллектуальным, прямодушным и искренним поэтическим делом и господствует поэтическая доминанта — слова «парят по воздуху», создавая эффект покрытия «косточки разума воздушной чувствительной оболочкой»: все выверено архитектоникой живого духа и чувственного накала, художественный мир прописан текстологически богато, насыщен содержательными схолиями, расцвечен колоритными сравнениями, сопоставлениями и образами:

Каждый у своей гробницы

Мы присядем на порог;

У пафосския царицы

Свежий выпросим венок,

Лишний миг у верной лени,

В поэзии Пушкина нет «насмешливости, презрения к жизни», только — жизнелюбие духа, правота и точность того исторического проекта, который однажды мастеровой от Бога кратко и емко обозначил пронзительной метафорой: «…Числюсь по России».

И ты понимаешь — стихи Пушкина сродни твоей душе, а она, как известно, напоминает ландыш, растущий в землях свободных, а не на пашнях заезжанных, засеянных и побежденных. И — возникает состояние, когда художественно-философский мир Пушкина плодотворно и спасительно входит в твой духовный микрокосм, определяя линии его движения и роста

О таких звездных мечтателях и бунтарях, спешивших к мечте со скоростью космического протуберанца, исстари отражено в качестве концепта человеческого существования: «Идущих в жизни много, нашедших трудно найти». — (Библ.), о силе оных собирательно некогда было сказано: «крепость без слабых мест», о качестве характера которых писал неистовый сын России М. Лермонтов: «Я был готов на смерть и муку//И целый мир на битву звать», а древний Китай говорил: «Когда в душе человека свет, он красив. Когда человек красив, в его доме царит гармония»:

И сколько здесь ни видно нас,

Мы все сойдем под вечны своды —

Поэт книжник, а не одного стиха. Поэт сгусток, не обнаруживающий в своих сочинениях плебейских лепетов о России как о носительнице «роковой Каиновой печати» и мучительных либеральных аналогий и вслипов.

Заполняющий экзистенциональные пустоты и эсхалотичные истерики века: сильное, музыкально выдержанное, всеохватное русское слово, и при том — проникновенное, трогательно и задушевное, обжигающее магией искренности, запечатлевающее глубокое эмоциональное и духовное измерение современника. Он не просто говорил о истине, о познании. Он переживал ее как личность, став по существу «духовным измерителем времени»

В стихах отсутствуют нотки «барского владычества», ложной самоуверенности, тщеславия и интеллектуального хамства. Наоборот, наполняемость самыми драгоценным бисером — Искренность. Доброта. Красота. Ассоциативная сцепка с меморандумом И. Гете: «Кумир моей жизни — реальность»

Как волшебник и чародей, Пушкин легко накидывает тонкую душевную сеть, подобную золотой накидки Гефеста, на текущую жизнь и исторические события, возрождая их в прелестных лирических формах, близких к идеальному стандарту поэзии — безусловной реальности, обнаруживая перекличку и с Гераклитом, называвшим жизнь «дитем солнца», с Платоном и Гомером, для которых жизнь была игрушкой в руках богов, и с фольклорной традиции, представлявшей жизнь в виде «пестрого мячика детей, играющих на лугу».

Стихи Пушкина — это ларец размышлений и переживаний, психология во внешнем мире, вещах, психологический катализатор, при помощи которого глубоко спрятанная душа поэта, облеченная в пластическую поэтическую форму, способна рассказать о себе, разрешить противоречия, утвердить неразделимость мира и человека:

Волшебный край, волшебный край,

Страна высоких вдохновений,

Людмила зрит твой древний рай,

Твои пророческие сени.

Они сродни клубку катящейся сказки: мотивы очарования отсылают читателя к образу Цирцеи или одной из дочерей Миноса с солнечного Крита, убаюкивающих сознание, погружающее его в состояние комфортного и гармоничного инобытия, внутреннего сладостно томящегося покоя, святого и очищающего, когда растворяются наши случайные мелькания и наши неумелости — всегда о чем — то жалеть… всегда что — то обвинять… всегда кого — то упрекать…:

Поэт дарит человеку на пиру его бытия чашу с напитком богов — «небесной амврозией», «живой водой», очищающей рассудок от примесей и шлаков — «не хочу, надоело, устал…». Стихи напоминают один из атомов, одну из молекул нашей органики, непрестанно создающих очаровательный многоуровневый тип бытия, ту таинственную комбинацию духа и действительности, в которой заключается весь смысл человеческого существования, кратко, но содержательно выраженного У. Шекспиром: «Коль мы готовы Духом — все готово» («Генрих V»).

А в поэтике Пушкина этот смысл прорывается как игра космических сил, восхождение сознания и души по ступеням все повышающей реальности, всевозрастающего осмысления путей конкретно личностной и общечеловеческой судьбы: «Наша жизнь — это то, во что ее превращают наши мысли» — М. Аврелий (философ и император Рима по совместительству).

Композиционные особенности поэзии Пушкина близки к анатомической точности. Тонкие узоры поэтических контуров и линий выполнены превосходно, без растерзанности на клочковатости. Образы и сюжеты размещены внутри лирического каркаса стройно и соразмерно, исполнены мягко, задушевно, с явной художественной заманчивостью, с большим чувственным подъёмом: эмоциональные, яркие, ассоциативные:

И дале мы пошли — и страх обнял меня.

Бесенок, под себя поджав свое копыто,

Крутил ростовщика у адского огня.

Горячий капал жир в копченое корыто,

И лопал на огне печеный ростовщик.

А я: «Поведай мне: в сей казни что сокрыто?»

Единая сквозная компиляция, один прекрасный пассаж чувств и духа, объединенных связанным замыслом, а внутри этих частей Пушкин создает выразительные, обладающие своей особой красотой, притягательностью и динамичностью индивидуальные сцены, сюжеты и характеры.

Просто и незатейливо, словно неторопливый восход Светила, разворачивается каждое стихотворение поэта, с вкраплениями ритмических пауз, многослойных интонаций, с обилием параллелей и сравнений, внутренним перезвоном начала и конца — все это и есть полноценность и исключительность пушкинской поэзии:

Хочу воспеть, как дух нечистый ада

Оседлан был брадатым стариком;

Как овладел он черным клобуком,

Как он втолкнул Монаха грешным в стадо.

Стихи Пушкина разумные и ясные, они подают свежую мысль в ум читателя, рождают новые знания в памяти и мир в сердце. Их приятно читать и слушать. Они — бытие времени.

Приведу мнение Сократа (о Гераклите): «То, что я понял, превосходно. Думаю, что таково же и то, что я не понял». С полноценным правом автор книги относит данное высказывание и к поэту Пушкину!

Его стихи увеличивают октановое число чудесного в душе. Писал М. Лермонтов: «…моя душа, я помню, // С детских лет чудесного искала»

Говорят о том, что ты пришел в этот мир, чтобы совершить «Подвиг, стяжавший в потомках больше славы, чем веры». — (Ливий Тит. «История Рима от основания Города»). И о том, что ты не овца, терпеливо ожидающая бича пастуха, живущая в неволе, или под флейту Панурга бездумно покидающая кров, чтобы погибнуть в пучине…

Призывают — откажись ходить в овечьей отаре, стоять в хлеву и быть мясом для бойни. Откажись слушать стоны и жалобы.

Утверждают — выбор только за тобой, чтобы земная жизнь была как «амброзия», напиток бессмертных богов и была названа: «Прекрасное и яркое создание»:

Морфей, до утра дай отраду

Моей мучительной любви.

Приди, задуй мою лампаду,

Мои мечты благослови!

Сокрой от памяти унылой

Разлуки страшный приговор!

Да, что выбор у тебя есть всегда, история тому услужливо подбрасывает наглядные примеры: или ты — Агамемнон, который силами всей Греции, всех племен и всех армий за 10 лет взял один город (Трою), или ты — Эпаминонд, который силами одного города (Фивы) в один день, одним отрядом разбил лакедемонян (воинов Спарты) и освободил Грецию от господства Спарты

И нечто трудно выразимое, с неявно присутствующим ключом к разгадке, назидательница история объясняет обычными словами: «Верь в себя и другого не проси».

Как апостол Петр, стань единственным из двенадцати, рискнувшему выйти из лодки обыденности и совершить невозможное — поверить и сделать несколько шагов по волнующему морю як посуху. Как Дедал, утверждай себя не силой и войной, а знаниями и талантами.

И знай, что ты сам выбираешь дело в жизни, звезду в небе. И с какой мечтой быть в другах, и какой кумир будет твоим бичом, распятием, молитвой.

Чтобы однажды, как легендарный кельтский король Артур, достичь своего острова Аваллона, своей мечты — непреходящей исторической идентификации блага и процветании. И эта тождественность является выражением метаисторической надвременности, не имеющей «… ни начала дней, ни конца дней» (библ.).

Просто и мудро об этом, будто по лекалу истории, пишет Пушкин:

Желал я душу освежить,

Бывалой жизнию пожить

В забвенье сладком близ друзей

Минувшей юности моей

И напоминает поэт читателю — у тебя есть только одна самая безлюдная, тихая и безмятежная обитель, святая святых, куда ты можешь удалить свои мысли — это твоя душа. Разрешай себе сполна такое уединение и черпай в нем новые силы, ибо все преходяще на земле, однажды и мы станем перстью.

Пушкин имеет точное представление о том, как ему хочется жить и — что ему дано: «Кто нашел истоки, тот не следует течению ручейков» — Вергилий. Своей поэзией он высекает в сердце читателей «искру Гефестову» — предназначение жить ярко, воплощать свои мечты — «Я первый в мире и в садах Эдема» (Н. Гумилев) — ведь жизнь задыхается без мечты и цели. Как утверждал Гераклит: «Солнце не только новое каждый день, но вечно и непрерывно»:

* * *

Пушкин — это в сущности продолжение поэтического торжества, вековых поэтических произведений от русских пророков Тредиаковского и Ломоносова к Державину, а от Пушкина — к Фету и Тютчеву, от Одоевского и Баратынского к Лермонтову, от Волошина, Анненкова и Батюшкова к Блоку.

Из поэзии Пушкина развились, отпочковались — простота и мудрость Ахматовой, лирическая дерзость Цветаевой, «стихотворный захлеб» Есенина, оттиск «выженной строки» Маяковского, «сырая горечь» Пастернака и резкость Бродского. Чьи жизнь и поэтическое горение — очевидный ответ на вопрос, что воспламеняет жажду «Жить»?

Три свечи —

Свеча Надежды, Веры и свеча Любви.

Три огня святых и грешных

Согревают изнутри».

Им и Пушкину присуще родственное и неразрывное генетическое — «лихая страсть к чернильнице с бумагой». Для них единое и неразрывное: гармония как истина, рациональное, определенность мысли, переходящая в определенность слов и текста; гармония как иррациональное, подсознательное, восприятие мира на уровне биологического, органического, то есть осязаемо, чувствительно. Точно выраженное Фетом: «В нас вопиет всесильная природа».

Все вместе — «Веленью сердца следуя смело» и есть констелляция, «звездный паттерн» русского языка, которым можно исчерпать все неисчерпаемое, вместить всю безбрежность Мировой судьбы:

Искал не злата, не честей

В пыли средь копий и мечей.

Пушкин возвел высоким художественным словом из свойств земного, рационального и иррационального, «божественного» в человеке чувствительный, едва ли не тактильно осязаемый Собор Мечты, языческий Культ красоты жизни и многообразию ее выражения, если говорить языком ведической архаики.

Писал Гоголь о том, что пушкинский «Стих густой, как смола». Потоки чувств, переживаний и воспоминаний, вязко сцепленных и сопоставляемых друг другу, напоминают сильный напор весенних вод, прорывающих языковые барьеры, отчего «звуковые волны» наполняют душу мелодией, музыкальностью, становятся переживанием счастья, страсти; экстатического, наивысшего подъема духа и настроения, чтобы видел человек свою путеводную звезду, по сенью которой обязательно уходят печали и недуги

Он был из тех увлечённых жизнью людей, кто не проводит демаркацию между интимным стыдом и стыдом общественным, гением которого есть «ум и сердце человечье» (определение Г. Державина), для счастья которого не нужно скитов и церквей, суесловий и славословий; алтарь счастья — его собственный мозг и собственное сердце, а амвон счастья — это доброта и любовь, жить с совестью в покое.»

Он шел один и «исцелял слепых» — для Пушкина это не просто лирический мем. В этом заостренном образном выражении в купажировании с кантовским моральным императивом — « Звездное небо над головой и моральный закон внутри нас» — весь масштаб, сущность и ценность жизни, все содержание и вся форма.

* * *

Он — яркий представитель психологической лирики, как затем Тютчев, Фет, Блок, Бальмонт, Ахматова, Цветаева.

Между образами жизнелюбивых «предков», сегодняшних «другов своих», семьи своей и собственным психологическим обликом Пушкина ощущалась принципиальное сходство, которое его будоражило и питало лирику.

Можно высказаться в таком векторе: Пушкин не иллюзионист, он не создает вымыслы, а только не мешает художественному слову прорваться из него наружу; завершить парафразом восклицания Л. Толстого (о Тютчеве), наиболее точно выражающее признание автором книги таланта Пушкина: «…Но зато, когда я прочел, то просто обмер от величины его творческого таланта…»:

«Нам не дано предугадать

Как наше слово отзовется —

И нам сочувствие дается,

Как нам дается благодать». — Тютчев.

Наши земные религии принимают мир (и следовательно, нас, живых созданий) за данность, дарованную богами и не исчезающий по их велению. Размышления о Вселенной, с которой мы связаны, всегда и вечно. А всякая мысль — это прежде всего вера, нравственная идея, результат демиургии — творчества богов, и как неисчерпаемая Гераклитова воля — «… искал самого себя», — и как страсть по Одиссею и А. Грину, поиск своего пути, своей доли и своей воли. Своей красоты внутренней и красоты внешней. При выборе жизненного Марафона непременно сверяя его с «моральным компасом» Пифагора: «Совесть да будет моим божеством»:

К чему мне петь? под кленом полевым

Оставил я пустынному зефиру

Уж навсегда покинутую лиру,

И слабый дар как легкий скрылся дым.

Наследник библейских Адама и Евы, одинаково верящий в Перуна и второму лицу Святой Троицы, признающий «души высокие порывы», уважение к себе и милосердие к людям самыми восхитительными творениями седого мироздания: «Создав Адама и Еву, сказал Бог: «…наполняйте землю и обладайте ею» (Бытие). И для которого земной рай (иначе — цветущий оазис души) — это «Древо Познанья» и моральная квинтэссенция Христа, давшего нам право на выбор, а не на грех, однажды прозвучавшее приблизительно так — я приду подобно молнии… и сотворю ваше милосердное будущее.

Прикоснешься осторожно к стихам Пушкина и забываются «прелести святынь» и «повязанных ангелов», смягчается сердце любой дуэньи и мифические идолопоклонницы (девушки с горы Ида) молятся за тебя перед Юпитером в присутствии мудрых жрецов — это потому, что весь функционал поэзии мастера, как утренняя звезда Венера, переиначенная синодическим переводом в «Денницу» («белое сияние») не в развлечении нас (как бы время скоротать?), он в другом целеполагании — помочь нам понять Жизнь. Свои цели. Свои дороги. Превозмочь судьбы немилость и времени урок заучить: в твоем монашьем житие всегда есть миг для доблести и для славы:

Он любит песнь свою, поет он для забавы,

Без дальных умыслов; не ведает ни славы,

Ни страха, ни надежд, и, тихой музы полн,

Умеет услаждать свой путь над бездной волн

Это значит, дойди до самых сокровенных и будоражащих ее «копий», чувств далеко минувшего и пережить их вновь в легендарном ответе князя Киевского Владимира на предложение принять веру мусульманскую: «Кто познал сладкое, тот никогда не захочет горького!» и мерцание свечи своей жизни усилить от наказа архонта «…всея земли Русской,…князя на стол отчий и дедов» Владимира Мономаха: «…поелику чтоб солнце не застало тебя в постели..»:

Поэзия — — это в особой поэтической форме мерцающий и бурлящий океан, загадочный Солярис и Южный Крест, этимологически олицетворяющие небесную стихию, атмосферу, где нет никаких пунктирных границ, красных буйков и территориальных споров, а есть только единая, эсхатологическая по своей глубине, золотоносная вера в прародину русского человека, в Отечество, в Русь, Россию, в русинов, в нас, современников, близкая по идейной направленности идеологии принципата, «нравственного Рима» (в определении Достоевского) и простолюдина: «Строй выше себе пирамиду, бедный человек», — говорит как будто полный этих ощущений Гоголь; Пушкин выражает все мерцание жизни в идее, в грани, в художественном пределе. Кладет в основание Отечества краеугольный, закладной камень веры:

Пожарский, Минин, Гермоген, или

Спасенная Россия.

Он берет своей густой поэзией самый насущный вопрос об устройстве мира и саму решительность найти ответ, чтобы с толком истратить дарованную наличность — яркую жизнь индивидуальности; как в Древнем мире между Тигром и Ефратом его искал ветхозаветный пророк Иоиля, прознавший, «когда Солнце и луна померкнут и звезды потеряют блеск свой» (Библ.), а в двадцатом веке, с нескрываемой двойственностью правды и лжи, гласности и угарности, озарения и ядовитости, поэт Высоцкий, первый росток искренности и откровения той эпохи: « Я стою, как перед вечною загадкою…»

И ответ у поэта находится в человеческой и божественной сферах, на стыке которых и вспыхнул яркий свет первой месопотамской цивилизации, когда стали любить людей, а не время в них, в ощущениях изменчивости окружающего мира, хрупкого, но стройного балансирования реального и иллюзорного, когда радость не тушится и горе не крушит, постоянного перетекания небесного в душу, кровь и капилляры землянина, на метафоричном языке А. Фета, в «… плач сладострастный… как первого иудея, на рубеже земли обетованной», в колоритном звучании Л. Толстого, это как «…небо по жилам протекает», в сжатой мудрости А. де Сент — Экзюпери: «Тогда суди сам себя, — сказал король — Это самое трудное. Себя судить куда труднее, чем других. Если ты сумеешь правильно судить себя, значит, ты поистине мудр».

Он врывается как «полыни дурманящий запах» со своим простым словом, воплощающим искренние мысли и чувства, яркой метафоричной образностью, притчивостью. В его поэзии красочность и живописность, соль и мед, горе и ликование. Его духовный ориентир, моральная инструкция бытия — жест молитвенный, подобием секир, точный, нацеленный в сердце православного: «дерзнул говорить в пользу людей, при одном имени которых бледнел оскорбленный властелин». (Бестужев о Грибоедове).

Он соединил разрозненные звенья метаистории. Увидел человек и понял, что мир не так уж плох. И жить надо любя и любить жизнь каждой кожицей и каждой молекулой. Да потому, что у Времени мгновение жизни короткое, как вздох:

в беспечном колпаке,

С гремушкой, лаврами и с розгами в руке.

Он явил себя из корпуса тех, кто стремится совершить невероятное и невозможное: «… милый друг, какая цель? Скажи, чего ты хочешь от своего гения? Какую память хочешь оставить о себе отечеству, которому так нужно высокое?» — вопрос, адресованный Жуковским в 1825 г. Пушкину семантически ассоциируется с предназначением его поэзии, ее высшего состояния, становятся метафорой творческого мира, метафорой души поэта и подразумевает понимание его творчества как божественного дарования, обнимающего целые области жизни во всех ее поразительных и предельных совпадениях и контрастах. У него разлив жизни по Тютчеву: « Жизнь как океан безбрежный,// Вся в настоящем разлита».

Он вышел из корпуса тех, кто не хочет просто быть, просто думать и исчезнуть, как дым: «Не из мышиной норы, а с высоты птичьего полета следует смотреть» — Л. Гумилев. Кто протестует и не принимает отрицательных сценариев жизни: «Распни его» (крик толпы, требовавшей казни Иисуса).

Кто не хочет быть детонатором насилия и разрушения надо всем, что слабо и беззащитно, что зовется простым человеческим счастьем: «Остерегайся раны наносить Душе,// Которая тебя хранит и любит.// Остерегайся раны наносить Тому,// Кто грубой силой не ответит» — О. Хайям.

Иногда думаешь, возможно, Пушкин забирает твои чувства, навсегда завоевывает сердце, настолько строки стихов сливаются гармонично с твоей натурой, природой:

Люблю ваш сумрак неизвестный

И ваши тайные цветы,

О вы, поэзии прелестной

Благословенные мечты!

Глубинный энциклопедист истории древнего Отечества нашего, кто в поисках ключей и разгадок начал «рыться в ранних снах», буквально ветхозаветной божественной литургией, циклом духовных стихов воспевает мощь и красоту Руси и русской жизни, семантически венчает их («житие по воле») в фольклорно — культурном образе, лингвинистическом меме «Мой друг, отчизне посвятим//Души прекрасные порывы!»

Во всем у Пушкина — непосредственность, искренность. И в чистом энтузиазме — сильно сказать о нравственной Реформации даже тем, кто «…до любви не дорос// Состраданья лишен// И к сочувствию не расположен»:

Зима!.. Крестьянин, торжествуя,

На дровнях обновляет путь;

Его лошадка, снег почуя,

Плетется рысью как-нибудь;

На этой поэтической дороге прозрения вздымается торосами удивленная Память, растерзанная ледяными сомнениями, подлинное прошлое проливается без подмесу, чистым эфиром с небесных Чертог, предначертанные сущности Русской Цивилизации, «лучшего из миров» (в определении Вольтера) спрессовываются в один хронометр, единый локальный измеритель Сущего — Прошлое и Настоящее: «В доме отца моего много таких обителей…» (И. Христос).

И говоришь: Пушкин — это гармония жизни и восхитительных ощущений! Он берет жизнь и людей такими, какими они есть, домысливая фразу Клода Гельвеция с соблюдением логики: «Надо брать людей такими, какие они есть; раздражаться следствиями их себялюбия — значит жаловаться на весенние бури, летнюю жару, осенние дожди и зимние стужи»:

Вот бегает дворовый мальчик,

В салазки жучку посадив,

Себя в коня преобразив;

Шалун уж заморозил пальчик:

Ему и больно и смешно,

А мать грозит ему в окно…

* * *

Поэтический уклад Пушкина по частоте ОСМЫСЛЕНИЯ — это уникальная в своем охвате энергетическая единица, вбирающая в себя все, что прочно живет в натуре каждого («Чему веришь, то и получаешь» — лат.), воплощаясь в спасительный маяк и пъедестал для взлета духа по аналогии с извечным «правилом Прометея» — сначала прыгнуть, а крылья приделать по ходу полета, — и страстно выраженное Достоевским: «Несравненно полнее существование, которое достигается в великих произведениях духа».

Она вмещает в себе — мило, свежо, интимно — всю жизненную и новеллистическую лемуру поэта, что он в своей кладовой мыслей узнавал, видел, понимал, принимал, «питаясь не сидя, а в полете» и, глядя на судьбы с высоты идей и ценностей мировидения, по — ветхозаветному замыслу отходил от зла и творил мир и любовь; не в постах и молитвах искал спасенье, а в делах и в любви, возбуждая очень основательные пламени жизни, которые выше славы и прекрасней молитвы ханжи и которые наливаются у него соком и кровью практики Достоевского: «И что я поддельною болью считал,// То боль оказалась живая…»:

В поэтической конструкции Пушкина царствует библейский (на внутренней стороне печати Соломона — вторая надпись: «Ничто не проходит») и древнеримский, светский порядок, изложенный в Метаморфозах Овидия Назона, когда мир со дня своего творения, до рождения Христа и после, доколумбовой эпохи и послеколумбовой истории, не уходит и не исчезает, а был, есть и будет во всех своих превращениях, мыслимых и немыслимых, в сказках, былинах, заговорах, и обобщенный Мировой Судьбой в вечных образах, сравнениях, за которыми виден лик Истины и вопрос извечный — что заставляет Душу Бога воплощаться в людях несовершенных:

Постигни прелесть неземную,

Постигни радость в небесах,

Мифологическая и эпическая наполняемость которой: Иерусалим и Афина — вера и знание, два ключа, открывающие любую душу; Рим и Русь — два светлячка в генетической памяти человека; Аполлон, лирой благозвучной утешающий мышь — живая связь человека и природы; Ахилл, отстающий от черепахи — образ прошлого, обгоняющего нас; деспот Терей, отрезающий язык своей жертве и превращенный богами в удода — образ настигающего возмездия; Пенфей, растерзанный во время вакханалии своей матерью, и слепой прорицатель Тиресий — образ самовластности, погибающей от надменности и потери разума; Зевс, спасающий ребенка, которого Каллисто носила в чреве — образ стыда и совести; Одиссей, привязанный жгутами к мачте корабля — предначертанность будущей смерти Христа на кресте; Ахиллес, попавший в преисподнюю от стрелы Париса, молвивший при встрече Одиссею, что лучше быть батраком у крестьянина, чем царем в царстве мертвых — подтверждение, что в оппозиции жизнь — смерть предпочтительнее быть на стороне первого элемента:

Смертный, век твой привиденье:

Счастье резвое лови;

Наслаждайся, наслаждайся;

Это — и урна с прахом астронома Ойджена Шумейкера на Луне — через две тысячи лет после рождения Христа двенадцать человек побывали на Луне и вернулись, тринадцатый должен быть мертвым — как противоположность, как антитеза вечного живого Иисуса (закон о том, что мысль и материя одинакова превращаются в свою противоположность в потоке времени, получил реальный аргумент: в последний день июля 1999 г. американская автоматическая станция доставила урну на спутник Земли);

И мифический «Калинов мост», соединяющий в русских сказках мир живой и мертвый — пограничная зона, где силы добра в лице богатырей и витязей неприступно отгородились от силы нечистой, совратительной, демонически стихийной: «озлобления многого… враги благочестия» — Аввакум:

Как дикий скиф хочу я пить.

Я с другом праздную свиданье,

Среди всей мудрости, которую мы впитываем в себя от поэзии (как здесь не вспомнить краткое высказывание И. В. Гете « Умные люди — лучшая энциклопедия»), на всей высоте своих понятий, это прежде всего — куканы, связи палестины нашей: и отечество и родной дом, пантеон богов и духов русин, волхов, колдунов, шаманов, богатырей и берегиней, где «Птица Сирин мне радостно скалится… Травит душу чудной Алконост, тоскует печалится, птица Гамаюн Надежду подаёт» (В. Высоцкий).

Незримые паутинки Отчизны с традиционным для древнерусского сознания принципом религиозно-мистического постижения тайн мироздания и опорой на патриотические чувства, представленные в оригинальном сборнике «Пересмешник, или Славянские сказки» М. Чулкова (1789). А еще — вековые деревья, аромат скошенной травы, белоснежные облака, затянутые тиной болотца и омуты, леса, поля, степи, благодатные деревенские бани и белые пушистые снега:

Бразды пушистые взрывая,

Летит кибитка удалая;

Ямщик сидит на облучке

В тулупе, в красном кушаке.

В этом лирическом реестре перечислений, смысловых оттенков и интонаций живет настоящая, безупречно нравственная Вера, — «Душа народа русского» (Н. Некрасов). Глубинная, ритмичная, победоносная, согревающая и терпеливо несущая свой крест, далекая от жалоб и обвинений, сохранившая, что мы потеряли, морально выжгли — мысли, желания, страсти — понимающая все, что непонятно нам. Она освежает, детонирует дух, заставляет думать и понуждает «Сеять разумное, доброе вечное» (Н. Некрасов). И тогда: «Спасибо вам скажет сердечное //Русский народ…» (он же):