Рассказы и рассказики

Владимир Алексеевич Фадеев, 1988

В книгу вошло несколько десятков коротких рассказов из серии "Повести 80-х", в которых автор пытается дать ответ на вопрос, что же случилось с нашим человеком в позднесоветское время, почему он так легко сдал недругам завоевания трёх предыдущих поколений? Отечественная литература конца ХХ века не успела дать ответы, захлебнувшись в окололитературной вакханалии "огоньков" и "московских комсомольцев", голоса русских патриотов тонули, а те немногие, которые были услышаны, тут же искажались и шельмовались. Используя малую форму, автор филигранно изображает разнообразные оттенки состояния души советского человека "предкатастрофного" времени, отчего и причины самой пережитой нами катастрофы становятся понятней.

ВЕСНА

Спичек не было. Павел Иванович запустил руку глубже и убедился, что в потайном месте под балконным цветничком нет и сигарет. «Вот калоша!» — и ещё пару не ласковых словечек: дырку от не случившегося удовольствия — покурить — заткнул злорадной затычкой: «О здоровье она заботится! Насолить ищет, к-калоша!». И — делать нечего! — втянул полную грудь чистой ночи. И замер. И не выдыхал. Балдел: весна!

А снились сморчки — какого чёрта? В канаве под чернолистным компостом ещё лёд, а по травчатому канавьему боку — каракулевые свечки: сморчки.

И комар ему сначала снился, и был шанс во сне же его и прибить, не просыпаться, не удалось, ловок, хлюст, против спящего, потащил Павла Ивановича за вихляющую ниточку писка из тёплого сморчкового сна-леса в два обычных приёма: в первом он понял про себя, что спит, во втором — что уже не спит. Откуда принесло паразита? Открыл глаза. Ага, окно. Весна, едри её! — опять неласково… Теперь начнётся. Сетку надо. Или марлю. Сетку не найдёшь. Марлю ещё хуже не найдёшь.

Потихоньку опять полетел в тёплую темноту, но сморчков в неё уже не было, теперь он маленьким гвоздиком дырявил в марлю какую-то тряпицу. Выходило скверно. Придумал лучше: стал через одну вытаскивать нитки, уток тянулся хорошо, а из основы нитка никак не шла, лоскут собирался гармошкой, нитка рвалась, комары по-мушьи тёрли ехидные лапки, радовались. Пришёл на помощь приятель, доцент с кафедры политэкономии, Сивцев, Сивцев, в сваты ещё набивался, поддерживал и попискивал: «Паса-Пасенька, полетать хоцецца, улетать, Пас-са!» — «В неметчину?» — марля у Павла Ивановича выпала. — «Зачем в неметцину? Дурацок! В любовь, Пас-са, умрём ведь раньше, цем сдохнем!» — и засвистел на плаксивой ныряющей ноте: «Пас-са, Пас-са, Пас-с-с-са!..»

Отмахнулся. Комар кружился где-то над волосами. «Была ведь у неё марля! Эх, морока, весна, чёрт бы её драл…» Схватил несколько раз воздух над подушкой, услышал, услышал, как сват-комар взвился к потолку. «Полетать… экая фанерная идея!» Из окна тащило клейкой тополиной дурью. Распустился. А — хочется. Полетать. Придётся теперь до середины сентября танцевать около окна краковяк. Скорей бы уж осень, что ли… эк её прорвало — весна! И — полетел… намахался перепонками до пота. Скинул ногой одеяло — замёрз, укрылся — опять вспотел, выставил одно колено… — и полетел. Но словно шило воткнули под чашечку! Хлопнул по коленке и проснулся насовсем.

Слушал комара и вспоминал, как утром принимал зачёты. Солнце билось в грязном межоконье, все томились. Не выдержал, закурил прямо в аудитории, иначе не осилить: двадцать третий год слушать, как брачуются две ереси — одна огромная книжная овчарка с родословной и полушкольная самосадная мелкая дворня. Три источника и три составных части… Один умник встрял: «Что ж вы дымите, тут дамы!» И он умнику: «Несите, ну, несите зачётку.» И — нет борца. Девушки! Кровь из берегов, а они — три источника! Дуры! Грудь, выше груди, ниже груди — вот и все три источника и все составные части. Накурился вволю, девок в группе много и почти все дуры. Весна!

Заворочалась жена. Обидно стало, что страдает один, тихонько пхнул её пяткой. Чмокнула губами и перевернулась на другой бок. Стянул всё одеяло на себя, пусть-ка и её поедят. Жена пошарила по бедру, засопела. С потолка спустились уже два писка, второй в пол-октавы ниже, представился комар ростом со шмеля, комарище, карамора, продырявит, ахнуть не успеешь. Включил ночник. Чудище сидело у жены на плече. Смотрел, как гранатово набухает его живот, и слышал, против желания слышать в этом кровавом насыщении какой-то другой, философский — да что там! — надфилософский, главный смысл творящегося сейчас в мире. Зачесалась ладонь. «Есть ведь марля!.. Не чует, совсем не чует». С досады приложился крепко, но всё же не так сильно, как вскрикнула и заворчала, ну — совсем убил! Вот созданье: спит и во сне же притворяется.

В окно густо тянуло тополиным соком; короткими сопами, по-звериному ощупал ноздрями его горькость. Опустил ноги в шлёпки и вышлепал себя на балкон — заветно покурить. Задавить тополиную дурь никотинной, спокойной. Спичек не было. «К-калоша! О здоровье она печётся…» Издалека, с самых Кузьминских прудов клокотали лягушки, певцы жизни… Под тополями, внизу, на скамейке, приглушенно резвилась молодежь. «Странно — не орут. Сколько сейчас? Два? Три? Чёрт их носит». Вгляделся — и так, и сяк, нет, не видно. «Обнимаются, три источника! Эх, учкудуки! Затянуться бы… полетать!.. И зачем в неметчину? Ещё скажи — в Африку. Скучные страны, весны нет, всё лето да лето. Покажи африканцу нашу весну, из него сразу Пушкин вылупится!..» Холодок — или память по рифмованной истоме? — по локтям, по спине, по рёбрам, под рёбра: «Пописал и Павлик ваш стишков! Пушкин — лягушки… И в склад, и в лад». А вспомнилось не своё, понятней, созвучней, чем самое что ни на есть своё: «В аллеях столбов по дорогам перронов лягушечья прозелень дачных вагонов…» — протянулось от кваканья и багрового животишки. Выплеснуться звуком в ночь, в чёрную зелень и — зацепиться на ней! Надуться ей, как комар, надуться и лопнуть… а хоть и лопнуть! Чем тридцать лет питаться тремя источниками! Или уж прожить дилетантом, высыпать из головы умный мусор, не в чужой зауми ковыряться, а считывать с небес… «Целуются, поганцы… три составных части, сосутся, сосут, комаром их…» Грудь сдавило, захотелось то ли хныкать, то ли петь, то ли спрыгнуть с балкона на скамейку. Комары, осторожно трогая крыльями новый мир, летели в приоткрытую балконную дверь — на свет. На тепло. На дух. «Чего им там? Весна — тут! Пищат, сосут, целуются, смеются…»

Зазудился укус на коленке… нет, не укус, и не на колене. Зуд, зов. «Хорошо им в занзибарах — спи себе, никакой весны!.. О здоровье она заботится… Кровь жижеет. Тухнет… Зачем комарам такая кровь? Летели б на скамейку… «Ах, вам не хотится ль под ручку пройтиться?.. — Мой милый! Конечно. Хотится! Хотится!» Хотится! Ау! Проехали… Не ваша, Павел Иванович, весна, Комаров ваша фамилия. Выйдешь только из подъезда — «Ваш билет!» На Таганку в своё время доставал. В Большой — доставал. А в эту ночь — не достать, не пустят».

Ощущение безбилетности и вытолкнуло с балкона. Марли нет, сетки нет, жизни нет, ложиться и помирать под комарами, ну, хотя бы заснуть! — да разве в щель протиснешься!

А налетело-то! Задрал голову к потолку: комары трубили в гнутое хоботьё — весна! Живём! Сюда! Лети! Предвкушали, как живая, теплая кровь, ещё хранящая чужой пульс будет распирать ссохшуюся за зиму мотылью душу, ещё, ещё, пока не рванёт багровым экстазом во все стороны — жизнь!.. Багряным Багрицким! «Нырять, подползать и бросаться в угон, чтоб на сто процентов исполнить закон».

И что о нём заботиться, о здоровье? Весну проживи — заболей и сдохни.

Спит, не слышит, не чует. Всё, размагнитилась кровушка, скисла. Дуры эти комарихи, не знают, что пьют…

Вынул из пиджака на стуле другой коробок, отнёс его на балкон, в тайничок под цветничок, чтоб не греметь с ним по квартире, и зацыпил к другому тайнику, в сортире, за сигаретами. Задержался, пошумел водой — конспирация! — и процыпил, пачка под майкой, обратно.

Жена себе спала. Хотится! Обошёл вокруг кровати: ночник бугрил лунный жирок на жениных ляжках. Всего расхотелось, да и слава богу, разве объяснишь? Никакими лягушками не поднимешь. Что он ей? И — на балкон, покатал в пальцах сигарету, подышал в рифму, довольный: «Не поднять в сорок пять бабу ягодку опять… Эх, три источника!»

Из цветника, как трава на сморчковом боку канавы, лезли стрелки будущих цветов. Впустил последнюю перед куревом думку, философскую. Что самая правильная жизнь у насекомых и цветов: отлюбил — умирай, не копти.

Сунул сигарету в рот, сунул руку под цветник…

Спичек не было…