Кто жизни не знает

Владилен Олегович Елеонский, 2019

Это история про романтичного юношу, который поступает в советскую школу милиции, чтобы стать сотрудником уголовного розыска и помогать людям в беде, однако вовсе не успешная учеба приводит в конечном итоге к раскрытию в нем дедуктивных способностей.

Глава третья

Лагерь располагался на овеваемой ласковым прохладным ветерком огромной поляне, окруженной живописной березовой рощей, которая пришлась бы по душе многим нашим поэтам. Погода стояла замечательная, режим и свежий воздух сделали свое дело, моя болезненность стала потихоньку отступать, однако вскоре случился удар — трехкилометровый кросс. Его по плану, спущенному сверху, устроили наши офицеры в воскресенье, поскольку именно воскресенье было единственным днем, свободным от консультаций и экзаменов.

Ноги не слушались! Я еле передвигал их, напоминая со стороны стреноженного жеребенка. Лекарство, которым меня три месяца накачивал профессор, будучи уверенным, что у меня порок сердца, сыграло злую шутку. Мало того, что оно разжижало кровь, и потом еще два года даже незначительные царапины плохо заживали, поскольку кровь не желала нормально свертываться, так к тому же оно действовало на суставы и мышцы, причем так, что они отказывались подчиняться, делаясь как будто деревянными.

В общем, я приковылял практически последним. Была еще парочка человек, однако они, едва почувствовав усталость, сразу перешли на шаг, отказавшись бежать, а я, несмотря на ужасную скованность мышц, упрямо продолжал свой кошмарный бег. Это мое отчаянное передвижение, которое и бегом-то назвать было очень сложно, было скорее похоже на ползание черепахи, однако я не сдался, не остановился, не перешел на шаг, чем горжусь до сих пор, хотя в тот момент, кроме стыда, ничего не испытывал, — из многих сот человек я пришел практически последним!

Правда, горе мое по этому поводу длилось недолго. После того, как окончились экзамены, и состоялось зачисление, мы оставались в лагере еще два месяца, — проходили так называемый курс молодого бойца и убирали на совхозных полях лук, — и трехкилометровые кроссы из воскресного соревнования превратились в ежедневную утреннюю зарядку. Через две недели такого распорядка лекарства профессора ослабили свои коварные тиски, я не бегал, а летал, и больше никогда не отставал, более того, неизменно прибегал к финишу в первых рядах, в общем, на всю жизнь полюбил бег.

В день перед экзаменом нас освобождали от нарядов, и мы валялись за казармой на лужайке, читали учебники, а когда надоедало, травили анекдоты или просто смотрели в синее небо, по которому лениво брели забавные ягнята-облачка. Первыми, с кем я познакомился, были Андрей Викторов и Алексей Кошелев, оба земляки из Архангельска, поэтому держались они особняком. Андрей что-то спросил меня по истории, я ответил довольно удачно, ему понравилось, так мы познакомились, и я оказался в их компании.

Андрей подкупал своим оптимизмом и легкостью в общении, много рассказывал о своих первых опытах с девочками и зрелыми женщинами, причем у него это получалось так изящно, будто он говорил о живописи известных фламандских художников. Мне на эту тему рассказывать было нечего, поэтому я помалкивал, да меня никто не спрашивал, моя роль внимательного слушателя моих новых знакомых вполне устраивала.

Кошелев запомнился тем, что знал наизусть нецензурную версию «Евгения Онегина» и цитировал ее по памяти без устали и со вкусом, уверяя, что ее, в самом деле, написал сам Александр Сергеевич Пушкин в качестве, так сказать, остренького дубликата. Он читал так проникновенно, и матерные слова вылетали из его уст так органично, что какой-то крепкий брюнет в импортном синем спортивном костюме и впечатляющих алых кроссовках, скорее всего, тоже заграничных, остановился рядом с нами, приоткрыв рот. Он, кажется, забыл, куда и зачем шел.

— Вот эта да! В школе такое не учат.

— Сигарета есть? — повернувшись к нему, спросил Викторов.

— Нет, не курю.

— Жаль! Придется в казарму тащиться.

— Днем там запрещено находиться, — сказал я.

— Эх, Валера, правила создаются, чтобы их нарушать!

Андрей лениво поднялся, вышел из освежающей тени молоденьких березок, прошел лужайку и вместо того, чтобы уйти за угол, там был вход в казарму, подошел к угловому окну, поддел его какой-то железкой, бережно положил ее обратно в траву, влез через окно внутрь, и через минуту вернулся с сигаретой.

— Будешь? — предложил он мне.

— Не понимаю, какое в этом удовольствие.

— Ты прям как девочка! Они тоже поначалу не испытывают никакого удовольствия. Честно сказать, я сам особого удовольствия не получаю, так, иногда, под настроение, я имею в виду табак, а не девочек, с ними другое дело.

Как я понял из этого случая, легкость Викторова, оказывается, была не только в общении. Он так же легко относился к соблюдению правил внутреннего распорядка. Чем больше я его узнавал, тем больше мне казалось странным, что он поступил в военизированное учебное заведение. Казалось, что его призванием были театральная школа или институт культуры.

После отбоя он мог спокойно подняться с койки, открыть то самое угловое окно, оно выходило не на асфальтированный плац, по которому после отбоя частенько ходили наши офицеры, а на лужайку, и, сидя на подоконнике, выкурить сигарету перед сном. Видимо, он так постоянно делал дома, или на свиданиях с подругой, о которой он непрестанно рассказывал, поэтому не собирался отказываться от своей привычки, хотя, забегая вперед, скажу, что после поступления и возращения из лагеря на зимние квартиры в Шатск, он, насколько помню, практически не курил.

Вскоре, как я говорил, моя жизнь абитуриента закончилась, я сдал экзамены «по эксперименту». Викторов с Кошелевым откровенно позавидовали мне и мгновенно отдалились от меня.

— Везет же людям! А нам еще русский и английский язык сдавать. Жуть!

Через неделю наш статус уравняется, они тоже успешно сдадут экзамены и поступят на первый курс, а пока, таких как я счастливчиков, во всем лагере набралось человек двенадцать. После утренней зарядки, построения и завтрака все ушли на консультацию перед очередным экзаменом, а нас передали в распоряжение капитана Грыжука, плотного невысокого светловолосого крепыша. Он был, как я упоминал выше, преподавателем боевого самбо. Кто-то шепнул, что на четвертом курсе нам от него достанется, — он очень требовательно принимает зачет перед отправлением на стажировку.

Тогда я даже не предполагал, каким язвительным человеком является капитан милиции Роман Викторович Грыжук. Он был похож на охотника, который расставляет силки, и потирает от удовольствия руки, когда глупая жертва запутывается в сетке. Что ж, каждый забавляется, как может.

Как и все наши офицеры в те дни, Грыжук был одет по-спортивному, и на его костюме была вышита на груди крупная белая буква «Д». Такие удобные и довольно симпатичные шерстяные костюмы выдавались сотрудникам милиции, которые все поголовно являлись членами спортивного общества Динамо. Среди других офицеров его выделяли новенькие импортные кроссовки.

Такая же спортивная обувь была только у Старикова, кудрявого глазастого стройного брюнета. Я вспомнил, что он подходил к нам, чтобы послушать, как Кошелев читает «Евгения Онегина» в скабрезном варианте, а Викторов спросил у него сигарету.

Кто-то сказал, что Стариков — кандидат в мастера спорта по дзюдо, и Грыжук обеспечил ему поступление «по эксперименту», поскольку школе милиции позарез нужны борцы для успешных выступлений на различных ответственных соревнованиях. В действительности Стариков нес на экзамене по истории какую-то околесицу, а сочинение списал со шпаргалки.

У капитана была довольно-таки безобидная внешность, он не ходил, а как будто катался, словно забавный румяный колобок с белесыми волосиками на макушке, всегда широко улыбался и выглядел, кажется, неизменно дружелюбным и доброжелательным, однако, едва раскрывал рот, становилось не по себе. В каждом его слове чувствовалась саркастическая насмешка, и сквозило превосходство, словно знание дзюдо, которым он владел в совершенстве, одновременно давало ему таинственную осведомленность о таких вещах, которые простым смертным просто недоступны для понимания.

Наша задача состояла в том, чтобы под руководством Грыжука оборудовать класс для проведения занятий по огневой подготовке на свежем воздухе. Здесь новоиспеченные слушатели, проходя курс молодого бойца, будут учить теорию, а затем разбирать и собирать пистолет Макарова на время. Следовало врыть столбы, на которых оборудовать длинный учебный стол и лавки, а затем натянуть сверху брезентовый полог для защиты от влаги и солнца. Накануне прошел теплый летний дождь, земля была влажной, и ямы рылись легко.

Стариков делал вид, что копает. Грыжук смотрел на его имитацию сквозь пальцы, зато остальные мгновенно стали объектом для подтрунивания и насмешек.

— Валера, Валера, Валерий, Валерия, — как кот, промурлыкал он, глядя, как я нетвердо всаживаю лопату в грунт, — а тебе не кажется, что имя у тебя женское?

Он знал, что я не могу ему ответить, и с удовольствием балансировал на грани фола.

— Ладно, не красней, не в службу, а в дружбу, сходи-ка в столовую, узнай, когда накрывают обед.

Умел Грыжук смущать и выводить из равновесия! Толком не осознав, что он на самом деле хочет узнать, я сходил в столовую и, вернувшись, сообщил, что как обычно, в час дня будет обед. Глазки капитана сузились в ехидные щелочки, и он покачал головой, как рыбак, поймавший на крючок редкую особь.

— Вот кого к нам набирают! Валерий Тобольцев, Советский Союз, ага?

Я стоял и с недоумением смотрел в его хихикающее личико, а он, вяло махнув в мою сторону рукой, принялся ходить с рулеткой, отмеряя точки, в которые следовало забить металлические штыри для брезентового полога, не забывая саркастически покачивать головой.

Я не выдержал.

— А что я сделал не так, товарищ капитан?

Вместо ответа он повернулся к Старикову.

— Жора, сходи, узнай, а то, чувствую, пока мы с Тобольцевым будем разбираться, обед давно закончится, и солнце сядет!

Стариков кивнул и спортивной рысцой убежал в столовую, а Грыжук повернулся ко мне.

— Ты, Тобольцев, не стой столбом, яму копай!

Я, сгорая от непонимания и досады, закусил губу и стал углублять свое отверстие в земле. Скоро вернулся Стариков.

— Роман Викторович, нам назначено время — двенадцать двадцать, просили не опаздывать, и посуду самим убрать со стола, а то они не успевают.

Грыжук почти по-дружески похлопал своего подопечного по плечу.

— Молодец, Жора, сядь, отдохни, а ямы пусть такие, как Тобольцев, копают!

Только сейчас до меня дошло, что в столовой следовало спросить не о времени обеда, а том, когда накроют столы для нашей группы. Стало противно.

С другой стороны, он мог нормально объяснить, когда отсылал меня? Я же не знал, что мы будем обедать отдельно от остальных!.. Да, но, однако, должен был сообразить, что нет смысла узнавать время общего обеда, это время всем известно. Вот они, проклятые яблоки на дубе…

И, тем не менее, зачем было так едко глумиться? Похоже, что издевательство над более слабыми и чувство превосходства доставляют ему наслаждение.

Стариков с доброй улыбкой взглянул на меня и отошел к скамеечкам курилки. Минут десять я копал, а затем отложил лопату в сторону.

— Яма готова.

Грыжук замерил глубину.

— Еще на штык углуби.

— Какой такой штык?