Искупление

Виталий Кирпиченко (2020)

Главный герой книги Сергей вернулся на свою малую родину с чувством вины перед ней. Возникшее у него желание возродить родную деревню нашло отклик у многих, кто, как и он, утратил жизненный ориентир. Но для успеха мало иметь желание, нужны средства, а их-то и недоставало. Владелец золотых приисков Сарьян не очаровывал красавицу художницу Юлию рыцарскими подвигами, не одаривал дорогими подарками — он просто её любил. Его незаметная и осторожная любовь не могла остаться безответной. Юля поняла, что жизнь без этого человека будет пустой и бесполезной. Узнав от неё о неудачах компаньонов, Григорий Сарьян предложил им безвозмездную помощь. Однако его заподозрили в замысле всё прибрать к рукам… Дело закончилось миром и составлением генплана новой деревни — со школой, больницей, почтой, магазином и Дворцом культуры. Удачно сложилась и судьба Анатолия, он стал писателем и уехал в Красноярск со своей тайной любовью Ниной и её сыном.

3

«Среди недели надо бы смотать в Магочан, закупить, что надо, да привезти всё сюда. Заодно поискать подсобника какого. Только вряд ли кого я там найду, кому захочется ехать в глухомань за копейки. Может, кто приедет сюда и подкинет меня до района, было бы здорово. Двадцать вёрст — это не двадцать шагов».

Несказанно повезло — приехала Тамара, дочь Елизара, в другом конце они жили. Приехала не одна, с нею были ещё двое: паренёк лет двадцати и девица такая же. Паренёк по-сибирски невысок, кряжист, широкоскул и узкоглаз — признаки бурята явные, но не стопроцентно. Острый нос и серые глаза достались ему в наследство от европейца. Девица тоже не избежала влияния бурятской крови, но в меньшей степени, чем паренёк. Правильный овал лица, тёмно-русые волосы, прямой, чуточку курносый, нос, большие карие глаза подарил ей кто-то из русских или татар, их здесь тоже достаточно, но разрез глаз, припухлость верхних век — это принадлежность монголоида.

Сергей обедал, когда послышался рокот мотора; соскочив с бревна, он кинулся на дорогу, да опоздал — серый пикапчик показал ему запылённое заднее стекло. Собрав посуду, наскоро переодевшись, он заспешил в сторону деда Матвея — узнать, кто это пожаловал в их незамутнённые края. Дед Матвей бежал навстречу, проседая на правую ногу.

— Серёга, слышь, она приехала. Томка Елизара. Тебе бы с ей уехать, — задыхаясь, высказался старик. — У ей там и переночуешь, а не на вокзале — свой человек, чай, не откажет.

— Вот и я бегу узнать об этом же, — признался Сергей.

— Девка хороша, поди, не откажет, — заверил дед Матвей.

— Поговорить надо. А куда она сиганула?

— Да недалече. Бугорок над речкой знашь? Вот там на опупке и сидит она, как ворона на копне. Беги шибче, пока не умчалась куды ещё!

Они выгружали снасти и устанавливали их на вершине холмика, когда к ним пожаловал Сергей. Тамара, прищурясь, смотрела в сторону спешащего незнакомца, стараясь признать в нём кого-то из своих. Не признала. Ждала. Парень и девица крепили к мольберту бумагу, раскладывали кисти и краски — их совсем не интересовал посторонний человек. Извинившись, Сергей высказал свою просьбу.

— Конечно, можно, — согласилась Тамара, не переставая мучить себя вопросом, кто этот человек? — Только мы здесь будем недолго. До сумерек.

— Я успею, — улыбнулся Сергей. — Моя изба с краю, там и буду вас ждать.

Прежде чем забрать неожиданного пассажира, Томка встретилась с дедом Матвеем, он перехватил её у своих ворот.

— Тома, слухай сюды, — как можно ласковей заговорил дед Матвей, близоруко всматриваясь в глаза Томки. — Ты позови его к себе переночевать…

— Не поняла, — смотрела Томка исподлобья на деда Матвея. Непонятливость проявлялась на всех частях её лица, даже нос как-то по-особенному вздёрнулся капризно и дерзко.

— Ну, это, — размахивал дед клюкой, подыскивая слова, — ему ночевать негде. Вот ты и скажи ему, дескать, можешь переночевать у меня.

— Деда, а кто он вообще такой? — прищурилась Томка. — Откуда он взялся, и почему должен спать у меня?

— Да это же Серёга, сын Игнатия Прокопенки! С того краю оне. Неужто не знашь его?

— Сергей Прокопенко? Это он?

— Он, он, кто ещё! — заспешил дед. — Отсидел и вернулся.

— Отсидел? И я должна его принять у себя в доме? У меня дети малые!

— Да вырастут они, куды им деваться! — не понимал старик опасений Томки.

— Вот и хочу, чтобы они выросли. А потому пускай ночует, где ему вздумается, только не у меня. Довезти довезу — и не больше!

— Ну, хучь так, — засуетился дед Матвей, сожалея об отказе. — Он-то добрый парень. Я отца и деда ево знал хорошо… Славные были люди… Всем помогали…

— До-ве-зу!

— А можа…

— Можа, и не довезу, если не понравится чем.

— Чем же он может не понравиться? Хороший, работящий парень вернулся домой.

— Всё, деда, мы спешим — дети дома одни. Отвезу вашего хорошего парня, может быть, и привезу обратно. Вам чего-то надо прикупить?

— Не, ничо не надо. Хотя, погодь, каши, крупы этой привези. Перловки. Два килограмма. Деньги счас принесу, погодь малость.

— Деньги потом. Что ещё?

— Больше ничо. Серёгу, это, пускай… Сама смотри… Хороший парень он.

— Все мы хороши до первого милиционера, — бросила Томка. Дед опять ничего не понял.

— Дык он того… завязал. И рюмки не пьёт. Говорит: от соблазну подальше. Я и то могу пропустить одну-две, а он не.

— Вот это и подозрительно: не наш он человек! Купили его американцы с французами!

Не заметив смешинки в глазах Томки, Матвей выкрикнул:

— Каки ещё американцы, если он в тюрьме был! Кто их туда пустил бы!

— Всё поняла: два кило перловки и с нею хорошего парня привезу вам без договора. До свидания.

На дороге против своих развалин ждал Сергей. Он был в чистой рубахе, гладко выбрит, пах одеколоном «Шипр» и в руках у него была небольшая сумка.

— Садись, хороший парень! — открыла дверцу Томка и показала на сиденье рядом с собой.

Долго ехали молча, поглядывая изредка друг на друга.

«Вот какой он Сергей Прокопенко, — думала Томка. — Постарел. Был совсем другим. Девки страдали, а он мимо проходил. И я, дурочка, страдала, надеялась ему понравиться. А было мне тогда лет десять, а может, и того меньше. Как же! Парень кудрявый, статный и бравый! Глаза душу, как шилом, пронзали. В голове шум, ничего поделать не могу, а он смеётся. Смех весёлый, понять нельзя, шутит или правду говорит. Зубы белые, губы манящие… В глазах темно, сердечко бьётся под ситцевым платьицем, как у вывалившегося из гнезда воробушка. А он смеётся. Помнит ли он всё это?»

— И откуда же вы к нам пожаловали, хороший человек? — спросила Томка, всматриваясь вдаль.

— Из Белоруссии.

— Эк, куда вас занесло, Сергей Игнатьевич!

Сергей рывком повернулся в сторону Томки: «Кто она?»

— Занесло.

— Почему там не остались? Говорят, в Белоруссии хорошо?

— Хорошо. «Хороша страна Болгария, а Россия лучше всех!» Родина всегда ближе и лучше.

— Больна наша Родина — вот в чём беда. И лечить её некому. Все дети разбежались по красивым да удобным местам, и не собрать их теперь вместе. В лучшем случае кто-то скулит, пьяно размазывая слезу кулаком, а чаще радуется маленькой удаче. Родину-мать, которая нам подарила жизнь, мы предали и продали за ржавую тачку, за кусок колбасы. Визжим от восторга, слушая басни о нашей прекрасной, и главное — освобождённой от всего жизни. От долга и обязанностей перед государством и народом — прежде всего! Важно сейчас не упустить шанс, захватить, захапать как можно больше! В Белоруссии, я слышала, в этом смысле порядок. Есть, говорят, там объединяющая народ сила. Какая она, что представляет собой?

— Я далёк от политики, — Сергей наморщил лоб, вспоминая то, что видел в Белоруссии, и что может помочь ему с ответом на неожиданный вопрос Томки. — Люди там хорошие и президент на своём месте.

— И у нас таких полным-полно. Трудятся, как муравьи, день и ночь в заботах, малым обходятся, малого желают — лишь бы не было войны, лишь бы дети не болели. А их гнобят, унижают, уничтожают. И всё под лозунгами борьбы за светлое будущее его, народа, за счастливую жизнь. Люди у нас доверчивые, верят и в это. А когда разогнёт он свою согбенную спину да посмотрит вокруг, то увидит, как хорошо живут те, кто лозунги подкидывает, и как плохо живёт он, народ-гегемон, ради которого всё затеяно. Начинает бурлить, ворочаться с боку на бок, пыхтеть, и тут ему подкидывают новую идейку, скажем, борьбу с коррупцией. Вытаскивают на божий свет кого-либо, кто приобрёл незаконно миллиардов семь-восемь. Шумиха, восторг всенародной борьбы и ликования! Видимость справедливости обеспечена на какое-то время. Параллельно идёт, не прекращается процесс разворовывания и грабежа народа, и так бесконечно. В Белоруссии, я слышала, этого нет. Там президент держит руку на пульсе страны, так ли это?

— Да, там не так. Президент не церемонится с ворами и мошенниками. Одним в стране он нравится, другим — мягко говоря, не очень. Народу трудно угодить: лояльный правитель — «размазня, дайте Сталина!»; пришёл Сталин — «узурпатор, подмял власть! Загубил элиту!» Не угодить народу. Опять же, если сравнивать государства, то там лучше, где узурпатор, конечно, не тот, что миллионами уничтожает безвинных людей, а тот, что крепко держит в руках власть; кто не даёт шалить и грабить, кто общественное ставит выше частного.

— Народ там лучше живёт?

— Не знаю. Наверное, лучше, хотя проблем тоже хватает. Страну бросили на лопатки во время краха Союза. Нет практически никаких природных ископаемых; заводы не могли работать, потому что были завязаны на других заводах России, Украины, Грузии, а те перестали существовать с лёгкой руки мудрецов Горбачёва и Ельцина. И как выжить бедной стране? То, что производят оставшиеся заводы, — неконкурентоспособно. Европе и Америке, даже Азии не надо то, что может предложить Белоруссия. Плюнуть бы на всё президенту да, поднакопив деньжат, смотать куда-нибудь за бугор. Но не таким оказался «батька». Упрямым и целеустремлённым оказался он. Начал с того, что не позволил растащить государство по закуткам да частным лавочкам. Мало-помалу закрутились станки заводские, пошли с конвейеров трактора, автомобили, холодильники, телевизоры и другая техника. Молоко и молочные продукты, мясные продукты Беларуси с удовольствием закупают ближние и дальние государства. Более того, стронулась с мёртвой точки общественная жизнь, как пример, спорт поднялся с колен, маленькая страна, а привозит с олимпиад медали высшего порядка. Поля засеваются, урожай убирается вовремя и без потерь, города, городки и деревни ухожены и чисто прибраны. В магазинах всё есть, только, как и у нас, не все могут купить хорошую одежду, здоровую пищу. Есть ещё, и таких немало, кто живёт, скрывать тут нечего, бедно. Но прогресс заметен. Мне нравится Белоруссия, мне нравится её народ.

— Нас не называют «маскалями»? Не кричат: «Долой русских! Долой ватников!» Кстати, с русским языком там проблем нет?

— Я жил под Минском, часто бывал в столице — везде говорят на русском. Надписи, реклама, объявления в автобусах на белорусском, русском и часто английском языках. Книги продаются на русском и белорусском. Передачи на телевидении — тоже на русском и белорусском. Рассказывали, во время распада СССР там тоже бурлила жизнь с уклоном на запад, на Польшу. Националисты добивались отторжения от России, нового союза с Европой. Не прошло у них это. Или воля президента не допустила того, или народ не пошёл по ложному пути. Не захотел идти. Наверняка, есть элементы и нелюбви к России, и желание возродить былое могущество Великого Княжества Литовского «от можа до можа». От моря до моря.

— Бог с ними. Разберутся! — решила сменить тему Томка. — А вот вы чем думаете здесь заниматься?

— Пока не знаю. Просто потянуло сюда. Попробую испытать себя на прочность. Надеюсь выдержать испытание. Построю дом…

— Будет дом, дальше что?

— Открою дело.

— Какое на примете?

— Что-нибудь связанное с сельским хозяйством. Например, птицеводство, можно откармливать бычков, можно разводить морозоустойчивых страусов…

— В валенках и шубах? Яйца на снегу? — засмеялась Томка. Смех выдал её. Сергей вспомнил девчонку, над которой подшучивал, и которая смотрела на него с нескрываемым обожанием. Смеялась она тогда также весело, и смех её был как венец счастья.

— На лыжах научу их бегать, — поддержал Сергей. — В сани буду запрягать да олигархов на них катать.

— С песнями цыган…

— Цыган, наверное, трудней здесь отыскать, чем страусов объездить. Но попробовать стоит, — Сергей высказался с самым серьёзным видом, вроде только это его и занимает все дни и ночи. Томка шустро крутила баранку, объезжая рытвины, ухабы, появляющиеся внезапно на пути кусты и мелкие рассеянные деревца берёзок и осин.

— А вы чем занимаетесь? — Сергей посмотрел на сосредоточенное лицо водителя. Губы сжаты, брови сдвинуты, глаза прищурены, прядь русых волос мечется по лбу, закрывая то один глаз, то другой, но это нисколько ей не мешает и не отвлекает. — Понял, что рисуете, но зачем и для кого?

— Скажу высоким слогом: для вечности! Для воспитания лучших чувств у человека, особенно молодёжи! Пишем картины нашей любимой Родины, продолжая Поленова, Левитана, Саврасова, Васнецова, Верещагина…

— Из всех я только «Московский дворик» Поленова знаю, Левитан мне помнится по бьющей по мозгам картине «Над вечным покоем», но и Саврасова «Грачей» кто не знает? «Бурлаки на Волге», по-моему, по силе воздействия на умы никакая другая картина не перепрыгнула! В ней жизнь народа, история России, в ней ответ многим, кто сомневается в выбранном пути России!

— Мило! Даже лихо! — воскликнула Томка, и надолго, насколько возможно, отвлеклась от дороги, — она пристально изучала своего соседа. — Так не каждый искусствовед понимает роль живописи!

— Просто мне так кажется, — засмущавшись, ответил Сергей. — Нравится — и всё тут!

— Слушайте, молодёжь! — обернулась Томка к молодым своим коллегам, которые сидели, тесно прижавшись друг к другу, и не обращали ни на кого, кроме себя, внимания. — Народ вам говорит! А вы всё талдычите: «Малевич! Малевич! Пикассо!» Вам бы только нерусское было. Представьте: через пятьсот лет, даже двести пускай, вам придётся смотреть на тех же «Бурлаков» и «Гернику» Пикассо, и что вы поймёте? «Бурлаки» вам всё расскажут без пояснений, а над «Герникой» надо с историей Испании ХХ века рассказывать о замысле художника. Вот в этом и заключается сила художника и его картин! А изображать красивые мордочки и бёдрышки — удел незамысловатого, я бы даже сказала, легкомысленного творца. Красиво, но и что с того!

— «Красота спасёт мир», Тамара Елизаровна, сказал ваш любимый Достоевский, — со слабыми признаками возражения откликнулся паренёк и смущённо улыбнулся.

— Нельзя путать одно с другим, — Тамара передёрнула плечом. — Жить красиво и правильно — не значит рассматривать красивые вещи!

— Но вы же требуете от нас красивых видов на полотнах. Леса, поля, берёзки, перелески, жарки, — это те же красивости.

— Эти «красивости» создала божественная природа нашей Сибири. Наша задача — сохранить это для потомков хотя бы в виде картин. Это должно быть вечным! Искусству принадлежит право выбирать и определять приоритеты в жизни общества, отсюда вытекают цели и задачи, решив которые, общество добьётся совершенства, или красоты, по-нашему. Люди живут правильной праведной жизнью, любят друг друга, помогают друг другу — что может быть правильней и красивей этого? Вот такая красота и способна спасти мир! Всё просто! Проще пареной репы, как сказал бы мой отец, царство ему небесное. Он, не зная Достоевского, понимал, что добро должно спасать мир, и сам постоянно делал это добро советом, мисочкой муки, краюхой хлеба, копейкой — делился последним, не ожидая ответной благодарности. Просто делился.

Сергей задумался: «Действительно, как всё просто устроено — живи, не мешай другим, и ты не лишний в этом мире, а если ещё и помогать будешь нуждающимся — ты необходим, твоя жизнь не пустое времяпровождение, связанное с физиологическими потребностями: наелся, поспал, размножился… Большинство так и понимают свою жизнь — сытой и довольной. Им горе, страдания других — звук пустой. Пройдёт мимо умирающего с голоду и копейки не подаст, но при этом и счёта не знает своему богатству. Душа его, как в панцире, непроницаема, глуха и слепа. И жизнь бессребреника незавидна. Как правило, он гол как сокол, живёт в нужде, потому что всё отдаёт ближнему, а ближний всегда ли горазд на ответ? Всегда, только на какой: один век благодарит, другой смеётся тихо в кулак, довольный привалившему счастью, а став успешным, и не подумает отплатить добром на добро. Так что теперь, боясь обмана, никому и никогда не помогать? Тоже как-то не вяжется. Может, помощь должна быть какая-то особенная? Адресная, как сейчас принято говорить. Помогать надо, — решил Сергей. — Но не каждому. И помощь твоя не должна унижать человека, а должна вселять в него надежду…»

— Вы со мной согласны, Сергей Игнатьевич? — спросила Тамара.

— Извините, я задумался, — спохватился Сергей.

— Я говорю: добро должно быть с кулаками, вы согласны с этим?

— Да, согласен, — подхватился Сергей. — Только…

— Что только?

— Только в этом случае добро будет уже наказанием.

— Добро через наказание? Пускай будет так. Если после наказания человек изменится в лучшую сторону — это то, что нужно и ему, и обществу.

— Да, такое возможно. Но если под грузом боязни новых наказаний он не осознал необходимости правильной и праведной жизни, а всего лишь боится наказаний, значит, это не добро, а какая-то полумера. Придёт час, когда он будет неподвластен, и вновь примется за прежнее, непозволительное человеку. Кулак, по-моему, не то орудие, которое беспроигрышно ведёт к добру. Надо что-то другое.

— Пожалуй, вы правы, — согласилась Томка. — Но в мире сейчас так всё запущено, что без кулака не обойтись! А потом, может, лет через двадцать, и отменить можно кулак и розги. И тюрьмы заодно.

— Как ни крути, а без коммунизма человечеству не обойтись, — убеждённо заявил Сергей, и эта убеждённость, похоже, была не сиюминутным озарением, а продуктом долгих размышлений. — Он решит большинство проблем, в том числе и социальных. А они главные, потому что с ними связаны и бытовые, и нравственные, и культурные, и проблемы защиты такого уникального государства, которое привлекательно для трудящихся других стран. Такое было с Россией и СССР в первые годы образования.

— С социализмом вышла промашка несмотря даже на то, что эту науку изучали чуть ли не с первого класса, были все едины, были все пионерами, комсомольцами, членами, и вот… — Томка, выпустив на миг руль, развела руками. Машина подскочила на кочке и тут же упёрлась капотом в берёзку. Ветки берёзки закрыли стекло, замотались перед глазами метёлками.

— Приехали, — пробормотала Томка, выключила мотор и, не спеша, вышла из машины. — Бампер капут, — сказала она, отводя берёзку в сторону. — Второй за год. Слава Богу, не новый, а то бы ещё триста баксов. Кеша, — кивнула пареньку, — в ящичке у вас под ногами моток проволоки и пассатижи, неси их сюда. Примотаем и доедем, я думала хуже. Думала, радиатор…

— Это вам, Тамара Елизаровна, за критику любимого трудящимися и пенсионерами социализма, — засмеялся Кеша. Подруга, предостерегая его от дальнейших неприятностей, резко дёрнула за рукав.

— Кеша, — отозвалась на это Тамара, — когда будешь пенсионером, у тебя не будет любимого даже этого разбойного капитализма. А у современных есть чем гордиться — они строили свой социализм, защищали его в войнах, выстояли, защитили и проморгали. Но это не их вина, это их беда. Доверчивость — беда нашего народа.

Поскрипывая бампером, въехали в село при полной темноте. На центральной улице Магочана болтался одинокий фонарь у здания райисполкома, светлячками светились окна изб, казалось, что светлячки эти парят в воздухе — так густа была темнота кругом.

— Вам есть где остановиться? — спросила Томка Сергея.

— Найду где-нибудь, — ответил он.

— Так не годится. Переночуете у меня, — по-командирски коротко объявила Томка. — Если не успеете порешать свои дела, без смущения приходите и ночуйте.

Высадив молодёжь у тёмной избушки, выгрузив их инвентарь, Тамара, прежде чем уехать, долго давала им указания в своей манере командира-единоначальника.

— Практиканты, — сказала она, как только отъехали от избушки. — Умения ноль, а гонору! Но, в общем, толковые ребята, только больно уж самостоятельные. Мы в их положении были тише воды, ниже травы. Как время меняет людей!

— В этом есть и хорошее, например, безбоязненная защита своих убеждений.

— Какие там убеждения! Одна демагогия! Лишь бы поперёк! Лишь бы не так, как все! Убеждения… Откуда им быть! Нахватаются вершков — и рот до ушей, кричат, вроде от их крика что-то изменится.

— А может, и изменится. Если и не изменится, всё равно плюс в кармане — репетиция перед большим собранием, перед большой политикой. Умения держаться перед толпой нам часто и недостаёт, а это тоже немаловажное имеет значение, порой — решающее. Трибуны…

— Дали бы народу спокойно пожить эти трибуны, — тяжело вздохнув, отозвалась Томка. — И народ бы долго благодарил их за это.

Ещё одно здание оказалось с освещённым фасадом — магазин Евроопта.

— Вы посидите минуту, я кое-чего куплю детишкам, — сказала Томка, вынимая ключ из замка зажигания.

— Я с вами, — заспешил Сергей.

В магазине он купил две палки колбасы, банку мясных консервов, коробку конфет и самый большой арбуз. Томка ждала его у машины.

Встретили их радостно девочка лет девяти-десяти и мальчик лет семи. Оба русоголовые, сероглазые и очень похожие на Томку. Они изредка бросали взгляды в сторону незнакомца и смущённо отводили глаза, застигнутые встречным взглядом чужака.

— Соскучились? — спросила Томка, цепляя на крючок вешалки ветровку.

Девочка стыдливо опустила глаза, а мальчишка сказал своё, видать, многозначимое «Ага!»

— Знакомьтесь, — Томка поправила косичку дочери, провела ладонью по ершистой голове сынишки. — Это дядя Серёжа, а это Вероника и мой мужичок-хозяин Гришуня. Дядя Серёжа живёт в деревне, где когда-то жили моя мама и папа, дедушка и бабушка ваши, а сегодня переночует у нас.

Сергей подал Веронике коробку конфет, ждал подарка и Гришуня, и получил его — маленький складной нож с перламутровой ручкой.

— Это тебе!

— Что надо сказать? — напомнила сыну мать.

— Спасибо! — ответил, слегка заикаясь, Гришуня.

— Пальцы только не обрежь! — предупредила Томка.

Этот складешок — подарок отца, и Сергей никогда с ним не расставался. Даже после зоны он остался с ним, не затерялся, не осел в чужих карманах. И мысли не было дарить этот дорогой ему предмет кому-либо, а тут… Взял и подарил. И, самое интересное, — никакого раскаяния при этом. Подарил и подарил! На радость. Только вспомнилось время, когда отец долго рылся в своём солдатском вещмешке, хмыкал, хмурился, а маленький, такой же, как Гришуня, он, Сергунька, стоял и ждал чего-то. Лицо отца разгладилось, глаза потеплели, он разжал руку, и Сергунька увидел чудо-складешок!

— Не потеряй и не порежь руки, — сказал отец.

Тридцать лет Сергей не расставался с подарком отца! А отцу, как потом стало известно Сергею, этот складешок принёс с войны его отец, дед Сергея. Отец терял и находил его, снова терял и находил, объяснялось это просто — такой красивый складешок был один на всё село, и все мальчишки его знали. Семьдесят лет, а он как новый. Блестящий, переливающий золотом, янтарём, жемчугом!

Поужинали на скорую руку. Томка уложила в постель детишек и вернулась на кухню, где сидел в задумчивости гость. Он смотрел телевизор, подвешенный на стене, и ничего не видел, ничего не слышал. И мысли какие-то клочкастые — то одно придёт на ум, то другое, но такое же несуразное.

— Уложила, — сказала Томка. — Беда прямо с ними. Оставишь одних дома — и переживаешь, как бы чего не случилось. И не оставить не могу — работа. Одно хорошо — послушные ребята. Живут мирно. Мы с братишкой — пыль до потолка. И дрались, и мирились, и защищали друг друга как тигры. А эти совсем другие. Я уж стала задумываться: хорошо ли быть тихим да смирным? Может, надо уметь и зубы показывать?

— «Подставь щеку другую», по-моему, давно ушло в прошлое, — Сергей почесал лоб. — Сейчас это лжехристианское нравоучение совсем не вяжется с нашей действительностью. Всегда надо было уметь постоять за себя, а сейчас это стало первейшей необходимостью. Столько зла, столько сволочей выплеснулось нам на головы, что жутко становится. Покалечить, да что там — покалечить, убить могут ни за что, просто так, походя, ради интереса и удовольствия! И самое удивительное, ширится, обрастает этот ком новыми и более жестокими проявлениями. Девочки избивают до смерти сверстниц, ученики убивают учителей, внуки убивают бабушек и дедушек; дети режут щенков и кошек. Всё это снимают на видео и хвастают даже. Понять можно старое поколение, восклицающее: «При нас такого не было!» Это звучит справедливым упрёком в наш адрес. Мы посеяли дурное зерно безнравственности, поливали, подкармливали его, и оно выросло. Да так выросло, что всё вокруг задушило! Что теперь делать? Знаю, что надо что-то делать, а что — ума моего не достаёт. Ужесточить наказания? Всех по тюрьмам? Расстрелять? В психушки распихать? Вакцину добра изобрести?

Засвистел чайник на плите, Томка заварила свежий чай, поставила на стол чашки с блюдцами, сахар и конфеты.

— Какой душистый! — вырвалось у Сергея после первого глотка ароматного чая. — Цейлонский?

— Понятия не имею, — пожала плечами Томка. — Купила в нашем магазине.

— Однажды я ехал в поезде по Казахстану, и проводница принесла чай, он был настолько ароматный и приятный, что я не удержался и тоже спросил, не цейлонский ли чай она заварила. Проводница-казашка достала из кармана халата пачку и подала мне. Это был обыкновенный, самый распространённый у нас в стране грузинский чай № 36. Секрет, который раскрыла проводница, был предельно прост: «Я не жалею, не экономлю на чае!» — сказала она с хитрой усмешкой, очевидно, намекая, что в наших буфетах и столовых самым бессовестным образом экономят на чае. И действительно, казахи, киргизы, узбеки, таджики никогда не ищут выгоды от угощения чаем, кроме одного, — они хотят доставить максимум удовольствия гостю! Этого у них не отнять никакими соблазнами.

— Как они относятся к русским? — казалось, невпопад спросила Томка, хотя этот вопрос часто, или случайно, как сейчас, или по какому-то поводу, всплывал на поверхность.

— По-разному. Те, что с мотыгами, или пастухи, относятся по-человечески. Они гостеприимны, встретят, угостят, чаем напоят, в путь проводят. А те, что в галстуках, держат камень за пазухой.

— За то, что из средневековья их вывели в цивилизацию? Что равными со всеми сделали? Те же галстуки им напялили?

— Те, что в галстуках, и раньше были близки с цивилизацией, это, как правило, байские да ханские отпрыски. Только цивилизация с прицепом демократии им не в жилу, им лучше управлять забитыми нуждой, безграмотными пастухами да крестьянами. Вот они и сторонятся развитых стран, не показывают народу то, что хорошо у других, а показывают то, что плохо с их азиатской точки зрения.

— В советское время многие из крестьян и пастухов выбились в люди, нацепили галстуки, они тоже против русских? — спросила Тамара.

— В меньшей мере, но тоже против. Им тоже хочется вкусить власти бая и хана. Соблазна этого мало кто может избежать.

— Так и у нас таких, которые из грязи да в князи, полным-полно! — как открытие мирового значения выпалила Томка.

— Сколько существует человек, столько он добивается власти, привилегий, сытости, богатства. Это с пелёнок у него.

— И у нас?

— А чем мы лучше? Те же твари, сотворённые Всевышним на всекосмическое посмешище. Существа с других планет смотрят на нас, дивятся, смеются, кукиш нам кажут. Не хотят с нами близости, ибо грозит это им Хиросимой и Гоморрой.

— Содомом и Гоморрой.

— Хиросимой, Чернобылем, Майданом, Оранжевой, Тюльпановой революциями тоже. Ничего хорошего у нас они не найдут, а терять, очевидно, им есть что.

— Бог с ними — разберутся! — махнула рукой Томка. — Нам бы себя понять. Сергей Игнатьевич, можете сказать честно, зачем вы приехали в село, которое иначе, как могильником, и не назовёшь? Одному там не выжить, а с семьёй — тем более. Какое-то дело открыть собираетесь, надеетесь возродить село? Ностальгия? Лишние деньги на блажь появились?

— Честно признаться, я и сам толком не представляю, чего добиваюсь. Пока руководят мною чувства — хочу в отчий дом, и всё тут! Зовут мамины руки, пахнущие хлебом, отцовы жёсткие сухие ладони, пахнущие смолой. Ситцевые выгоревшие рубашонки и платьица детишек, пахнущие солнцем, мне снились всё время, когда я был далеко от всего этого. Это, кстати, и спасло меня. Ничего святого вокруг — и в памяти запахи родины, надежда надышаться всем этим хотя бы ещё один только раз! Вот я и подумал: может, кто-то тоже это ищет? Может, кому-то будет подсказкой то, что я, не до конца ещё осознав, стараюсь возродить. Возродить память к хорошему, святому! Не знаю, что получится из моей затеи, но надежд не теряю. Прильнут и ко мне люди, кому дорог запах детской ситцевой рубашонки, запах хлеба и смолы, запах родины!

— Только, Сергей Игнатьевич, теперешние люди, к сожалению, живут другим. Нет у них понятия Родины, у них Родина там, где жить можно припеваючи, не утруждая себя. Мерило качества жизни у них — сорт колбасы да хрустящие банкноты. А если повезёт побывать на элитной тусовке, то самое время откреститься от своей рабоче-крестьянско-интеллигентской принадлежности. Ты тогда созрел, чтобы презирать, вскормивших и воспитавших тебя. Вот такое мы быдло!

— Я не рассчитываю на то, что толпы, глядя на меня, кинутся возрождать сёла и деревни, мне важно самому попытаться понять себя, понять свои цели, определить возможности. Какой будет результат, одному Богу известно.

— Учёные говорят: отрицательный результат — тоже результат. Известны миру люди, которые упорно добивались чего-то, для других непонятного и ненужного, а в результате добивались колоссального успеха. Надо только понять одно, что на пути будут не только розы, но и колючки, и если взялся за дело, то идти надо смело, не оглядываясь, не прислушиваясь.

— Я так и решил.

— Правильно! Нужна будет моя поддержка — я сделаю всё, что в моих силах, — Томка посмотрела на Сергея с таким же восторгом, как было это двадцать лет назад.

— Спасибо! Думаю, помощь понадобится. А потом будем дружить домами, — Сергей широко улыбнулся.

— Договорились! А теперь — спать! Я вам постелю в прихожей на диване. Подъём в шесть ноль-ноль.