Разноцветные шары желаний. Сборник рассказов

Нина Шамарина, 2021

Какое желание вы загадаете в новогоднюю ночь, если внучка Деда Мороза – чуть-чуть волшебница Снегурочка – вам пообещает, что оно точно сбудется? Наверное, как и человек с необычным именем Сол, вы захотите понять, исправить, вернуть что-то из прожитого. Герои книги – наши современники. Они живут, казалось бы, в сказочном мире, попадая в шов полотна жизни, пытаясь прогнать собственную смерть или встречая любовь, без которой не знаешь, как дышать. Но даже некоторые из этих людей понимают, что истинные волшебники – мы сами. Тот фантастический мир, где возможно почти всё, находится на расстоянии вытянутой руки, точнее, двух рук, занятых делом. Сборник рассказов «Разноцветные шары желаний» – вдохновляющая проза. Автор предлагает задуматься о предназначении, расставить жизненные приоритеты. В ней нет универсальных рецептов, но заданы направления, в которых есть смысл искать свое счастье.

Разноцветные шары желаний

Поезд Москва-Владивосток отправлялся за пятнадцать минут до боя курантов. Вагон, против ожидания, не пустовал. Два соседних купе занимала большая компания немного, что называется, подшофе, предвкушая встречу Нового года на колёсах и вкладывая, казалось, другой смысл в эти слова.

Я досадовал. И так уж не самая лучшая новогодняя ночь выпадала, а коль ещё и под гогот развесёлых соседей…

В моём купе уже сидела девушка, устремив взгляд на перрон.

Поезд тронулся, и она повернулась ко мне со странным для незнакомки ожиданием в светло-голубых, чуть навыкате глазах. «Рассказывай», — так и читалось в них. Мелкие черты лица, бескровные губы. Она напоминала свечечку, но не ту, что освещает всё вокруг себя тёплым колеблющимся светом, а парафиновую свечу с незажжённым фитилём. Светлые волосы, спадающие на плечи, сливались цветом с толстовкой, на крючке у двери висела шубка с белым искрящимся мехом.

— Снегурочка? — пошутил я, — к дед-Морозу едете?

— Да, — без улыбки ответила девушка, — к нему.

— Что-то вы поздно, — продолжал дурачиться я, — новый год через пятнадцать минут наступит. Как же вы будете желания исполнять?

— А вы думаете, у тех, кто едет в поезде, нет никаких желаний? У вас, например? Может, я здесь для того, чтобы исполнить то, о чём мечтаете именно вы? — не отступила девчонка от предложенной мною игры.

— Вот и прекрасно! Давайте, кстати, познакомимся и откроем шампанское. Меня Сол зовут, а вас?

— Снегурочка!

— Ну что ж, коли вы настаиваете… Пусть будет Снегурочка, — произнёс я, несколько озадачившись.

Обычно, когда я назывался, простодушные девушки спрашивали напрямую — что это за имя такое, да какие у меня корни; другие интересничали, предлагали свои версии. На то и был расчёт с последующим извлечением паспорта и демонстрацией полного имени — Саврасов Сол Никонович.

Чаще всего я плëл байку о том, что известный автор прилетевших грачей — мой дед, и традиция называть мальчиков необычными именами пошла непосредственно от него, потому что моего папу Никоном назвал как раз тот самый Саврасов.

Дурочки верили; правда, некоторые, совсем уж наивные, спрашивали: кто это — Саврасов?

А сегодняшняя сказала буднично:

Мама назвала вас Сол, потому что вашего отца она называла Солнце, а вы — малыш — его половина.

Я был ошарашен.

— Откуда вы знаете?

— Ну я же Снегурочка! Волшебница чуть-чуть.

— Что ж, пусть так, — пробормотал я, скрывая изумление.

Нашёл в телефоне прямую трансляцию с Красной площади, хлопнул пробкой припасённого шампанского, только сейчас сообразив, что не захватил бокалов.

В дверь, как по заказу, просунулась голова проводницы:

— Распивать спиртные напитки в общественных местах… — скороговоркой пробубнила она и тут же добавила: — тихонечко, девочки-мальчики, тихонечко! Потихонечку можно. Есть стаканчики пластиковые, есть фирменные, в подстаканничках. Вы какие желаете, молодой человек?

Под переливы курантов, бой часов и крики «Ура» по всему вагону я сделал большой глоток шампанского из РЖДэшного стакана. Шибануло в нос, выдавив слезу.

Снегурочка лишь поднесла напиток к губам.

— Давайте, — поторопила она меня. — Я сегодня исполняю ваши желания.

— А какие у меня желания?

— Я — Снегурочка, не цыганка. Я желания не угадываю. Давно ли вы писали письмо Деду Морозу?

— Сейчас и напишу! — не отступал я от дурашливого тона.

Надо ж такому случиться! В кармане моей дорожной сумки обнаружились шариковая ручка и тетрадь в клетку, те, что я купил в киоске на вокзале. Я обычно не делаю спонтанных покупок, но сегодня, пробегая мимо газетного киоска со всякой прочей мелочёвкой, внезапно остановился и купил ручку и тетрадку.

И теперь вырвав двойной лист из середины тетради, начал:

«Я, Сол Никонович Саврасов, прошу Деда Мороза (письмо напоминало заявление на отпуск, но я продолжил) выполнить три моих желания…»

— Три — не слишком много? — спросил я у девушки. Игра меня забавляла.

— Не слишком.

Взгляд её светло-голубых глаз не теплел и не веселел, и мне разом расхотелось шутить и резвиться. Отступив две строчки вниз от уже написанного, я, не раздумывая, размашисто написал:

«Лерка. Узнать, что с ней случилось.

Отец. Хочу всё исправить.

Голубой берет. Любовь».

***

Тетрадный лист остался лежать на столе, а моя спутница тут же отставив в сторону подстаканник с шампанским, достала из сумочки, стоящей рядом с ней, блестящие серебристые шарики, аккуратно положила их на стол.

Один шарик покатился, и я поймал его, неловко придавив, правда, тут же отдёрнув руку: шарик был льдисто-холодным, как из морозилки.

Не успел я найти никакого внятного объяснения этому, как девчонка раскрыла руку над шариками, и те засветились, разбрасывая блики по столу.

Один наполнился мягким розовым, как спелый персик на ветке, напоённый солнцем, как раскрасневшаяся щëчка младенца, только-только насытившегося у материнской груди.

Второй — голубым. Его свет мерцал и притягивал, зовя в свою глубину: хотелось нырнуть в него, как в чистое тёплое море.

Третий — чёрный, лишь отбрасывал густую тень, наводя тоску и расстраивая, впрочем, как обычно бывает у меня с чёрным цветом.

Я осторожно взял самый первый розовый шар. Всё окружающее отодвинулось. Остался лишь неумолчный стук колёс, который подчёркивал моё погружение в другую уже прожитую реальность, как стук метронома в кабинете гипнотизёра усиливает его воздействие.

Пляж, май, нас двое, я и Лерка. Впереди экзамены за десятый класс, но зубрить билеты невыносимо. Лерка щурит глаза в белёсых ресницах, веснушки обкрапали нос и щёки. А губы, губы сводят меня с ума! Такие пунцовые, такие горячие, словно она пила солнце вместо сока, и оно спеклось на её губах.

У меня пересохло во рту, я глажу и глажу еë тёплые икры и горячие плечи, никак не решаясь тронуть чуть выпуклый живот.

А перед самыми экзаменами меня вызвали к директору. Андрей Степанович отдувался, вытирая блестящую лысину, никак не начинал разговор. Я ждал в недоумении. Никаких откровенных грехов, в которых бы меня уличили, не водилось.

— Валерия станет матерью, — наконец вымолвил Андрей Степанович, — еë родители указывают на тебя, как возможного отца ребёнка. Шестнадцать тебе есть (он перелистнул только сейчас замеченное мною «Личное дело»), вас распишут. Рано, конечно, но создадите полноценную ячейку общества.

Не сразу въехав в то, что говорит директор, и, представив почему-то, как мы с Леркой стоим в очереди за капустой, хлебом и селёдкой, я фыркнул.

— Ты что лыбишься? — заорал вдруг Андрей Степанович. — Лыбится он, понимаешь ли! Уже и из РОНО звонили, что у вас за ЧП, а ему, понимаешь, весело! Не могли потерпеть. Школу б закончили и рожайте! Что вам осталось-то!

— Это не я, Андрей Степанович!

— Что не я? Лошадь не моя. Валерия сказала маме, ты — отец. Если полюбовно решите, можно замять. А так… — он махнул рукой.

Позже меня вызывали на педсовет, даже участковый со мной беседовал, но я твёрдо стоял на своём: ничего не знаю, какой-такой ребёнок?

Лерку я больше не видел. Даже на экзамены она не приходила. На выпускном я, напившись сладкой гадости с названием «Букет Молдавии», тискал сначала Ольку, потом, когда та со словами «Пусти, дурак!» убежала, Юльку. Она всё допытывалась:

— Любишь меня, любишь?

И прижималась жарким телом, и целовала липкими губами. А я обманывал себя и не мог обмануть, что я с — Леркой, и не различаю, песчинки ли налипли на её щёки, или веснушек стало ещё больше.

***

Я вынырнул из памяти, словно из воды. Хрупкая девушка передо мной с лицом цвета стеариновой свечи смотрела так, как будто только что лениво валялась на пляже на соседнем одеяле.

— Этот поезд, что, машина времени? — забавлялся я, — поезд времени?

— А вы так и не поняли?

Меня, еще не остывшего от жаркого пляжного солнца, ни с того ни с сего рассердили её слова.

— Ох, не собираюсь я ваши кроссворды разгадывать! Я — в вагон-ресторан. Идёте со мной?

— Нет, идите один. Мне там делать нечего. Я вас здесь подожду.

В ресторане за несколькими сдвинутыми столиками сидела большая шумная компания, может, из нашего вагона, может, другая. Я выбрал столик подальше от них.

Официант, несмотря на многолюдье, подошёл очень быстро и начал перечислять, как будто я уже сделал заказ:

— Коньяк, шампанское, шоколад.

И, наклонившись к моему лицу, прошептал еле слышно:

— Одинокую даму позвольте подсадить за ваш столик. Не возражаете?

Я не возражал. Я не понимал, зачем я пришёл сюда, да и вообще, какая необходимость переться в новогоднюю ночь через полстраны в командировку на поезде? Полетел бы третьего на самолёте. Как в прошлом и позапрошлом году, как тогда… Да что теперь… Я с трудом припоминал, как покупал билеты, ехал на вокзал… Как будто всё это проделал кто-то другой, как будто я смотрел какой-то фильм.

Меж тем пахнуло приятным — из юности — запахом, и женщина, вероятно, та, о которой толковал мне официант, опустилась в кресло напротив.

— Дыша духами и туманами… — продекламировал я, потому что эти стихи как нельзя кстати описывали незнакомку. Нет, страусиное перо не качалось на её шляпке, но и блузка с какими-то складочками удивительно тёплого персикового цвета, и матовая кожа лица, которое словно светилась изнутри, и глаза! Необыкновенные жёлтые глаза с крапинками на радужке, которые я видел только у одного человека в своей жизни.

— Лерка? — голос мой прервался. — Лерка! Откуда ты здесь? Тебя не узнать! А где же веснушки?

Почему-то вспомнились именно веснушки, как будто нечего было вспомнить ещё!

Я взял её прохладные сухие пальцы.

— Учительница?

— Как ты догадался?

— Мел! Только мел, который держишь в руке полжизни, так сушит кожу.

Лерка молчала, полуулыбка скользила по её губам; мы смотрели друг другу в глаза. Не знаю, как она, а я насмотреться не мог, словно не было ни всех этих лет, ни мучительных малодушных пряток от Лерки, от её родителей…

По счастью, после педсовета я её не видел ни разу. На экзамены она не приходила, а её дом я обходил стороной. После летних каникул — институт, другая, теперь уже интересная, не то, что в школе, учёба, и Лерка, и моя любовь к ней словно подёрнулись жемчужной дымкой. Поначалу я грыз себя и каждый вечер, ложась спать, обещал: завтра схожу к ней, объяснюсь, но утром вновь и вновь откладывал. А потом стыд притупился, я уговорил сам себя — может, ребёнок и не родился, и Леркина жизнь не изменилась.

— Родился, — произнесла Лерка, точно я произнёс вслух последние слова. — Родился, вырос… Скоро бабушкой стану, — она засмеялась.

— Прости меня, Лерка, если сможешь. Я трус, последний раструсистый трус! Бросил тебя, испугался. А ведь любил! Ты помнишь, Лерка, как я тебя любил?!

— Всё хорошо. Конечно, тогда было страшно очень: как я справлюсь? И тебе очень многое хотела сказать, и орать бегала в парк, чтоб никто не слышал…

А теперь думаю, хорошо! Встретила человека, замуж вышла. Даньку он сразу усыновил, тот и не знает, что отец не родной. Родной! Самый, что ни на есть. Так что ты не терзайся, всё быльём поросло.

Я молчал. Жёлтым песком рассыпался тяжёлый камень в моей душе.

— А что, Лерка, может, приеду в гости, познакомишь нас?

— Не вздумай, Сол! Ни к чему. Ты жил, даже не зная о нём. Я так рада, что мы встретились, что могу тебе сказать: я не держу на тебя зла. Мы такие юные были, такие дураки. Я даже не помню теперь, а я-то тебя любила? Но приезжать к нам, не надо. И знакомиться не надо.

Лерка глянула в окно, за которым снова сгущались сумерки.

— Не знаешь, который час? Мне скоро выходить, на моей станции поезд будет в пять утра. Пока, Сол!

Золотыми веснушками отражались лампы в нетронутом Леркой коньяке.

А я смотрел и смотрел в тёмное окно, отрешившись от настоящего. Представлял, как идём с взрослым сыном плечом к плечу, как смотрим хоккей по телевизору, как вдвоём прокладываем лыжню по первому снегу.

Интересно, какой он? Дружили бы с ним? Какие у него глаза — такие же жёлтые, как у его матери? Мне хотелось выскочить вслед за Леркой, пробраться в их квартиру, посмотреть на сына, хоть глазком. Почему я не попросил фотографии? Наверняка, в телефоне — сотня.

С трудом оторвавшись от окна, как будто там показывали интересное кино, я вернулся в свой вагон.

***

Я ни разу не вспомнил о соседке по купе, свечечкоподобной девушке. На месте её не оказалось, но шубка висела на плечиках.. На столе лежали шарики. Два. Чёрный и голубой. Тускло лоснились их бока. Я взял один, другой… Просто мячики непонятно из чего, скорее всего, пластика или резины. Когда я взял их, они были холодны, но быстро нагревались в моей руке. Я вспомнил про третий, розовый. Где же он? Заглянул под столик, пошарил глазами по полкам… Нету. Исчез.

Встала перед глазами Леркина блузка такого же или очень похожего цвета.

Мне хотелось ещё немножко повспоминать, попредставлять Лерку, и я, оставив надежды обнаружить пропажу («Пусть сама разбирается со своими шариками!»), полез на верхнюю полку.

Странно, но один — чёрный шарик — я так и не выпустил из рук; крутил его пальцами, подносил к глазам. Я не спал, но погружался в какую-то кромешную бархатную темноту. Создавалось ощущение, что я проникаю в непроглядный мрак чёрного шара. Тьма сгущалась, её слои наплывали друг на друга, становясь всё гуще, всё плотнее. Но когда стало так черно, как никогда не бывает, где-то далеко впереди забрезжил рассвет. Я увидел себя, сидящего перед телевизором в своей квартире. Пиво, чипсы, плед… Через пять минут матч — Реал-Мадрид — Барселона, и рука уже нащупала ладненький бок пивной банки. Звонок. Отец.

Я нажал на соединение:

— Сынок, — услышал я голос, совсем не похожий на голос отца, — сынок. Сол, помоги мне. Я запутался в верёвках.

Голос исчез.

— Напился, как обычно! Только по пьяни обо мне вспоминает! — разъярился я, отшвырнув телефон.

Тащиться к отцу в квартиру, а может, разыскивать его по собутыльникам, совсем не хотелось.

— Где ты был раньше? Где? Когда ты был нужен мне? — распалялся я, заглушая внутренний голос, который бормотал едва внятно: «Может, правда, ему нужно помочь?»

— А он мне много помогал? — спорил я.

Противясь и заставляя замолкнуть эти тихие, но мешающие мне возражения, я плюхнулся на диван и остервенело щёлкнул замком банки:

— Всё настроение испортил! Вот назло тебе! Посмотрю футбол, а потом! Потом буду спасать.

Отец давно не жил с нами. Он ушёл из дома, когда мне было четыре, не появлялся лет восемь, и я, ничего не зная о нём, вспоминал о его существовании только тогда, когда возникала необходимость в какой-нибудь анкете заполнить графу «Родители», да ещё в мучительные дни перед 23-им Февраля в ту пору, когда мы в классе готовили открытки папам.

И вдруг мы встретились. Конечно, не случайно, конечно, по настоянию мамы. «Он твой отец, каким бы ни был» — так себе довод, но я сдался. Я не испытывал к отцу ни неприязни, ни любви, он оставался для меня чужим человеком. Мы встречались с ним раз в полгода, он ни о чём не расспрашивал меня и ни о чём не рассказывал. Потом — универ, и отец исчез из моей жизни, так же неожиданно, как и появился. Когда мне исполнилось двадцать два, мама вышла замуж во второй раз и переехала к новому мужу, так что я остался хозяйничать в нашей с ней двушке.

И тогда отец появился вновь. Он очень изменился за эти годы. Теперь со мной встречался не прежний холодный молчаливый человек, а вечно небритый, в сером старом пиджаке, неприятно пахнущий и очень-очень словоохотливый, слезливо тянущий «сыно-о-ок». Такой отец мне не был нужен тем более, но я подкидывал ему денег то на кроссовки, то на парикмахерскую, хотя точно знал, что эти деньги будут пропиты. В комнате его дружка на полу валялся грязный матрац, на котором иногда отец спал, большую часть времени проводя в гараже. Машину он давно продал, за гараж платил я, каждый раз недоумевая — «почему я должен» и каждый раз утешая себя тем, что деньги невелики.

Он часто говорил, что если б умер, то всех бы освободил; рассуждал о самоубийстве, на полном серьёзе сравнивая и взвешивая, чем смерть в петле лучше, чем смерть от пули. Я, раздражаясь от этих его бесконечных тягомотных разговоров, обрывал:

— А у тебя есть пистолет? Или ружьё?

И он замолкал и только загибал пальцы левой руки, вероятно, продолжая в уме считать плюсы и минусы той или иной смерти.

Поэтому сегодня, привычно вскипев от его слов, я не двинулся с места до тех пор, пока судья не объявил счёт 3:1. Несмотря на то, что выиграла моя любимая «Барселона», особого удовольствия от матча я не получил, да и пиво показалось мне прокисшим.

Чертыхаясь и кляня свой мягкий характер, в половине двенадцатого я оделся и поволокся к отцовскому дружку. Квартира, как всегда, стояла настежь, никто не обратил на меня никакого внимания, только выглянул из соседней комнаты киргиз, окинув настороженным взглядом. Матрац в углу пустовал, хозяин комнаты храпел на диване.

Встревоженный, но продолжающий оправдываться в собственных глазах, я потащился в гараж, набирая и набирая номер отца и слыша в трубке раз за разом: «телефон абонента выключен».

На посту дремал знакомый охранник дядя Вася, который увязался за мной следом. Дверь отцовского гаража была заложена изнутри на щеколду, сквозь щель пробивался свет. Я облегчённо выдохнул: «Здесь! Дрыхнет, небось».

Постучал. Тишина была мне ответом. Грязная лохматая собака, появившаяся невесть откуда, по-волчьи задрав морду, завыла. Я снова загрохотал кулаком в металлические ворота гаража, отчасти чтобы не слышать этот жуткий вой. Дядя Вася замахнулся на собаку, но та, отскочив, тянула заунывный скулёж на высокой ноте. Более того, с разных концов ей отвечали другие голоса.

— Вскрывать надо! — проорал дядя Вася. — Погодь грохотать, я за ломом.

Но я продолжал и продолжал колотить в лязгающую дверь под непрерывные собачьи завывания.

Отец с порванной шеей болтался совсем невысоко от пола. Тонкая белая бечёвка впилась в его горло, опутывала руки и плечи. Сухое тело, вываленный наружу язык, выпученные глаза, чуть поодаль — разбитый, видно, выпавший из руки телефон.

Быстро приехавшая скорая разбавляла ночь синим мигающим светом, полицейский задавал мне какие-то вопросы, а у меня в голове тяжело ворочалось только одно:

— Мог успеть. Мог успеть.

И выплывая из обволакивающей темноты шара, я услышал звонок телефона:

— Сол, помоги мне, сынок. Я в верёвках запутался.

Я выскочил из дома, я помчался к гаражам. Задыхаясь, бросил дяде Васе:

— Скорую! Вызовите скорую!

Я бежал между чужими гаражами, я видел свет, полоской лежащий на земле. Вспомнив, что дверь закрыта изнутри, я развернулся, но дядя Вася не отставал, держа наперевес, как пику, тяжёлый лом. Я выхватил из рук охранника этот лом, блеснувший в темноте. Мы успели. Отец барахтался в верёвках, как пойманная в паутину муха, царапал шею, сдирая петлю. Я обхватил его за ноги, приподнял и держал до тех пор, пока дядя Вася, взгромоздившись на табурет, разрезал бечёвку.

— Сынок, — успел прохрипеть отец, — ты пришёл. Прости меня, сынок.

Что за человек, мой отец?! За что ни брался — не получалось. Недотёпа!

— Даже повеситься как следует, не сумел, — заорал я. — Ты что, не мог мне сказать, объяснить?

Меня закрутило, как в стиральной машине, как в бетономешалке… Темнота выплюнула меня, и я ударился бы, если б не упал головой на подушку. На ту самую подушку, что я подложил под щёку, когда крутил в руках непроницаемый чёрный шарик. Эхом отдавались в голове слова: «Прости, сынок».

— Прощаю, отец. Прости и ты меня. — Я сказал это громко, я почти кричал, чтобы отец, где бы он ни был сейчас, услышал меня.

Я вынырнул из мрачной глубины шара. Лицо моё было мокро от слёз.

Сполз с верхней полки, Снегурочка сидела у стола.

— Легче? — спросила она.

— Всё равно не успел.

— Историю никто — самый искусный волшебник — не изменит. А если и изменит, только хуже сделает. Ты послушай себя: неужели не легче?

— Водки нет? Пойду у проводницы спрошу. Помянем. Может, после этого полегчает.

***

Водки не нашлось, только самогонка, играющая радужными разводами, когда я наливал её в стакан. Я выливал жидкость в рот раз за разом; перехватывало дыхание и стискивало горло, но меня не отпускало.

— Удивила! — укорял я девчонку, сидящую напротив. — Ты знаешь, сколько раз, сколько раз я видел этот сон! Как спасаю его. И что? Что? Мне только хуже! Что я за тормоз, а?! Почему, почему не побежал сразу, почему?!

Белая девушка молчала, только глаза её разгорались всё ярче.

— Хорошо, — наконец произнесла она, словно решившись на что-то. — Будь по-твоему. Второе желание исполнится полностью, но третье, что бы загадал, не сбудется никогда. Готов?

— Готов! — выпалил я, но тут же поперхнулся, вспомнив невероятный бирюзовый берет. У меня всегда так: слово вылетит, а уж за ним приходит мысль. Вот и сейчас, ещё не угас отзвук в горячке сказанного слова, а я уже вспомнил, вспомнил третье своё желание: «Голубой берет. Любовь». Не сбудется? Как без любви?

А что такое любовь? Существует ли? Хороший вопрос. Может ещё, в чём смысл жизни кто-то сумеет объяснить? Уверен лишь в одном: любовь она всегда с первого взгляда. Вот увидел, и понимаешь: не знаю, как дышать без неё, как ходить, о чём мечтать… Не зря говорят — молния пронзила, током ударило…Вспышка, и твоя жизнь уже не может быть прежней без неё.

И обязательно ощущение, что вы знакомы тысячи лет. Я подозреваю, что так и было. Давным-давно динозаврами ходили рядом и клали головы друг другу на плечи. Я знаю эту морщинку над глазом, потому что она всегда одинаково поднимает в удивлении только одну бровь. Я знаю этот запах, может, мы вообще находим друг друга как кошки, как собаки — по запаху? И я её нашёл. И сразу потерял. Там я тоже был виноват сам. Кругом, кругом виноват!

Что за странная ночь длиною в три дня? Ночь, когда вылезли наружу все мои ошибки, промахи и грехи.

— Кто ты? — спросил я.

— Снегурочка. Внучка Деда Мороза, почти волшебница.

— Откуда ты знаешь, чего я хочу?

Ты же написал письмо Деду Морозу? Помнишь, там осталось ещё одно желание.

Я расправил тетрадный листок:

— «Любовь», — прочёл я вслух. — Не сбудется?

— Не знаю… Это желание ты отдал в залог, в ломбард желаний. Может быть, когда-нибудь… Хотя вряд ли. Что обычный ломбард, что ломбард желаний — один раз отнёс — распрощайся.

— Ну и ладно. Я опять полез на верхнюю полку, и такая усталость навалилась на меня, что не достало сил откинуть одеяло.

***

Проводница трясла меня за плечо:

— Мальчики-девочки, просыпаемся потихонечку. Через час Красноярск. Чаёк?

В купе, кроме меня никого не было. Серебрилась на вешалке шубка. «Где эту девчонку носит постоянно?» — лениво размышлял я, доставая из сумки бутерброды, завёрнутые отцом в пергаментную бумагу, каждый отдельно, но всё равно все помятые.

— Ничего-то делать не умеет. Недотёпа, — беззлобно пробурчал я, поправляя торчащие вкривь и вкось помидоры.

Однажды отец позвонил мне поздно вечером, только-только начался матч Реал-Мадрид — Барселона.

— Сыно-о-ок, как обычно начал он, но я, увлечённый игрой, кинул ему:

— Приходи, футбол посмотрим.

С тех пор мы жили вдвоём. Иногда отец, как кот, привыкший к бродячей жизни, исчезал, но промежутки между этими исчезновениями становились всё длиннее и длиннее, и всё чаще я заставал его за своим компом, чиркающим на экране линиями, как молниями.

— Дай-ка вспомнить, — шептал он, — дай-ка вспомнить. И загибал пальцы на руках, беззвучно шевеля губами.

От тех времён, когда он разглагольствовал о смерти, остался лишь тяжёлый, часто повторяющийся сон, в котором я вытаскиваю отца из петли. Почему?

Голубой шар, одиноко покоящийся на столике, засветился, заиграл, заполняя светом всё вокруг. Торжественные ели медленно проплывали за окном, верхушки их утыкались в синее небо. Поезд нёсся по снежной равнине, сверкало солнце. Точно так же расстилаются облака под тобой, когда летишь на самолёте. И там, наверху, за облаками — всегда хорошая погода.

« А почему я не полетел на самолёте, как делал это раньше?» — в который раз подумал я. И эти снега, похожие на кучевые облака, и это синее небо возвращали меня в тот день, что я летел в командировку в тот же город, в который ехал и сейчас.

***

В тот раз я купил билет в кассе аэропорта в самую последнюю минуту перед регистрацией. Почему мне приспичило лететь именно этим рейсом, я понял, лишь усевшись на своё место и пристегнув ремни. Рядом, у окна сидела девушка. Не красавица и не дурнушка, не толстая и не худая, не грустная и не весёлая. Может, я не рассмотрел? Серая водолазка, серые глаза, плотно сдвинутые колени обтянуты юбкой в красную клетку. И я влюбился! Вот так сразу, с первого взгляда. Я — болтун и говорун, никак не мог с нею познакомиться, я забыл, как надо знакомиться с девушками. И только пресловутые «курица или рыба», наконец, разбудили мой обычный трёп. Имя Сол её не удивило, на мои намёки на «дедушку Саврасова» она, подняв бровь, спросила: «А разве сын художника не умер в детстве, как и его дочки?»

Пристыженный, я не нашёлся, что ответить. Хорошо, что и у неё имечко было под стать моему, единственное в своём роде. Когда она назвала его — Регата — я не нашёл ничего умнее, чем поправить: «Как, как? Регата? Может, Регина?»

Имя «Регата» ей очень шло. Катая его по нёбу, я видел фрегат, стремительный и стройный; я слышал шипение волн под его днищем, бриз касался моей кожи, наполнял паруса.

До сегодняшней поездки я думал, что только в воздухе, в облаках может случиться нечто невероятное, как с нами тогда.

— Браки заключаются на небесах. Давай поженимся, пока мы в небе? — спрашивал я.

— Навеки вместе! — отвечала она.

— Мы повесим табличку на дверь «Солёный фрегат»? — смеялся я, — и назовём сына…

— Иваном, — перебивала она, — хватит нам заковыристых имён.

Мы хохотали.

Сердце моё билось ровно и спокойно, раздувшись, как дирижабль. Вы когда-нибудь наливали воду в резиновый шарик? Вот и моё сердце так же наполнялось любовью, как будто любовь — это нечто материальное, осязаемое, что заполняет сначала твоё сердце, а потом и всё остальное, до самой макушечки.

Это почти что, как с Леркой. Нет, Лучше, чем с Леркой. Ничто не стояло между нами — ни мой подленький поступок, ни моя юношеская робость. Я мог отдаться любви целиком, без остатка.

Самолёт пошёл на посадку.

— Телефончик оставишь? — просто спросил я.

И она оставила, и я был уверен, что завтра, а может, даже сегодня вечером, я позвоню ей, и мы непременно увидимся. Я так радовался и предвкушал, что потерял, где-то потерял заветный листочек с номером телефона, вырванный ею из записной книжки. Что за растяпа, а?!

Я ничего не знал о ней, где живёт, чем занимается. Я видел только машину, на которой её встречал папа. Но номер я не запомнил, только видел, что машина служебная, с чёрными воинскими номерами. То, что она возвращалась из Москвы, куда летала на каникулы сходить на ВДНХ и в Третьяковку, мне мало помогало, но вернувшись домой, я поплёлся зачем-то в картинную галерею, постоял в зале Саврасова. Что я там надеялся увидеть?

Я давал объявление в газеты «Из рук в руки» и «Всё для вас»: «Отзовись! Где ты?» Тщетно. К горечи потери примешивался страх, что и она, как Лерка когда-то, считает меня подлецом. Ждёт-пождёт, а сказочный принц всего-навсего Сол-растеряша.

***

С тех пор я ещё два раза летал в командировку в тот же город, в тот же день, тем же рейсом, как будто, если повторить полёт до самых мелочей, события развернутся в точности, как тогда. И только в этот год отчего-то поехал поездом, более двух суток в вагоне.

Постепенно я научился дышать без неё, и часто мечтал, как всё могло бы быть, если бы…если бы…если бы…

И пусть Снегурочка отменила исполнение третьего моего желания. Я исполню его для себя сам. Я снова и снова буду бродить по улицам Красноярска, надеясь встретить её, заглядывая под каждую более-менее голубую шапочку. Я буду поздно возвращаться в гостиницу, как будто стоит мне закрыть за собой дверь, она пройдёт по тем же улицам, по которым совсем недавно слонялся я. Я развешу по всему городу объявления со своим адресом и телефоном. В конце концов, я разыщу воинскую часть, я буду выспрашивать у постовых, у солдат в самоволке, у офицеров. Я найду! Не так много, наверное, в воинской части высоких чинов — отцов взрослых дочерей с загадочным именем Регата. Как я сразу не догадался?

Что там эта девица твердила про ломбард желаний? Ничего, сбудется. Не зря же так светится и сверкает голубой шар, заполняя всё вокруг синим прозрачным светом.

Поезд притормаживал на станции. Вслед за мной на перрон спрыгнула и Снегурочка.

Вдруг в конце перрона в редкой толпе встречающих мелькнул, сливаясь с небом, бирюзово-голубой берет. Я вопрошающе оглянулся на попутчицу. Впервые улыбнувшись, она махнула мне рукой:

— Беги! Беги к ней! Бонус!

Внезапно поднявшийся вихрь сыпанул мне в глаза снегом, и когда я проморгался, увидел лишь лёгкий парок там, где только что стояла добрая волшебница. Глубоко вздохнув, я двинулся туда, где меня ждало моё третье несбыточное желание.