Двадцатый год. Книга первая

Виктор Костевич (2024)

Русский мальчик из Житомира, польская девочка из Варшавы. Он — бывший студент Варшавского университета, филолог-классик, киносъемщик. Она — выпускница Высших женских курсов, знаток французской революции, сотрудник Наркомпроса РСФСР. Место действия — Москва, Житомир, Киев, Варшава. Среди персонажей — конармейцы, чекисты, уланы, знаменитый большевик Иосиф Мерман, знаменитейший кот Свидригайлов, а также наизнаменитейший маршал, вождь и глава государства — тоже усатый и тоже Иосиф. При внешней тривиальности love story: мальчик и девочка, русский и полька, интеллигенция и революция — авторский подход к событиям тривиальным назвать нельзя. В Польше о войне против России пишут иначе. В России художественной прозы давно не пишут вовсе. Весна двадцатого. Многим кажется, что ужас гражданской войны позади. Но Антанта и маршал Пилсудский считают иначе. Кто победит в неравном споре? С кем вы, мастера культуры?

1914

МЕНЕ ТЕКЕЛ ФАРЕС

В день убийства террористами эрцгерцога Басе исполнилось девятнадцать. Праздник отметили в узком кругу, отгородившись от внешнего мира. Бася только что вернулась из Москвы, выдержав на курсах годовые испытания. «Москва-а-а, — ворчал сибирский дедушка. — Хотя бы Киев. Захваченная, но Польша». Киевлянин Старовольский делал вид, что дедушки не слышит.

А утром двадцать девятого, за завтраком, заглянув во вчерашний «Варшавский курьер», вернее в экстренное приложение, пани Малгожата всплеснула руками и испуганно посмотрела на мужа.

— Господи! За что их, Кароль?

— За аннексию Боснии, — безрадостно пробурчал экстраординарный профессор, прогоняя «Русским словом» лезущего на колени кота. — В отличие от нашего, боснийским кордианам гамлетизм не очень свойствен.

В тот черный для Европы понедельник семья Котвицких пробудилась поздно. Накануне основательно повеселились, и сегодня профессор был бы мрачен даже в том случае, если бы микадо извинился за Цусиму. Узнав, однако, о сараевской драме, пан Кароль сделался много мрачнее. Это заметил даже кот Свидригайлов и более попыток взобраться на него не повторял.

На полминуты воцарилось молчание. Бася, успевшая одеться для выхода, нервно листала кадетскую «Речь», Марыся с Франеком жевали бутерброды. Пани Малгожата взялась за новый, уже сегодняшний «Курьер». Свидригайлов вытянулся на диване, голова — на «Киевской мысли», задние лапы — на «Berliner Tageblatt». Шестьдесят восемь страниц вчерашнего берлинского выпуска, не содержавшие ни слова о сараевском убийстве, автоматически устарели — подобно вчерашней «Речи» и обеим «Мыслям», киевской и всероссийской. (Тучи над Европой ничуть не волновали невиданного прежде в Царстве Польском зверя, рысьей статью пошедшего в мать, уроженку американской Новой Англии. Сибирского происхождения отец лишь немного подправил породу — по выражению профессора, подверг ее умеренной русификации.)

— И что теперь? — дожевала канапку Марыня.

Папа с мамой не ответили. Умная Бася авторитетно насупилась.

— Gar nichts Gutes, meine Kleine¹⁷. Представляешь, что творится в Берлине? А в Петербурге?

Мама добралась до третьей страницы «Курьера». Глаза запрыгали по белому листу, от заголовка к заголовку.

— Император Вильгельм… потрясен известием… Кровь эрцгерцога… супруги… свидетельствует о политических настроениях… возбуждающих далеко идущие опасения, с одной стороны, надежды — с другой… Сараевское покушение — мене текел фарес Австрии. Was schreiben diese Idioten!¹⁸

— Будет война? — оживился соименник убитого Франек. — Со швабами?

— Franz! — в отчаянье воскликнула мать.

— Не переживай, Малгося, обойдется, — неуверенно пообещал экстраординарный профессор. — Современные средства уничтожения сделали войну в Европе невозможной. Самураев еще можно гнать на пулеметы — но немцев, французов, бриттов? Сознательных рабочих, интеллигенцию? Социалистов, буржуа?

Франек, прежде к балканским делам интереса не проявлявший — что за дело просвещенным европейцам до сербской и болгарской дичи? — притащил гимназический атлас и, прогнав с канапе Свидригайлова, отыскал на карте Воеводину, Боснию и Сербию. Экстраординарный профессор задумчиво глядел в окно, на полупустынную в этот час Мокотовскую. Мама, отложив газеты, позвала из кухни Зосю и занялась домашними делами.

— А вот и Константин Ерошенко, — проговорил ни с того ни с сего пан Кароль. — Чрезвычайно медленно подвигается от Ротонды¹⁹ по направлению к Вильчьей.

Позабыв про злополучного Габсбурга, Бася старательно зевнула.

— Какой еще Константин, папá?

— Лучший мой студент. Я тебе его представлял. Вижу его здесь третий день подряд. С чего бы это, Гося?

— В самом деле, — Бася уткнулась в газетную статью о сараевском аттентате. Маня переглянулась украдкою с мамой. Франек на секунду оторвался от Балкан.

— Москалик втрескался в Баху?

— Was für ein Wörtchen, Франтишек! — возмутилась пани Малгожата, не уточнив, какое именно словечко имеется в виду: «москалик», «втрескался», «Баха»?

Версия Мани была прозаичнее.

— Быть может, русек надеется увидеть папá и подлизаться к пану профессору?

Пан Кароль покинул позицию у подоконника — куда немедленно, с невыразимой грацией перескочил со спинки кресла Свидригайлов. Возвратившись за стол, объяснил младшей дочери:

— В этом Костя Ерошенко не нуждается. Карский одобрил мое предложение оставить его при университете для подготовки к профессорскому званию. У Ефима Федоровича на таланты нюх. Перед нами будущее светило.

Марыня ухмыльнулась.

— Мокотовской улицы? Будет здесь светиться вместо фонаря?

— Русской классической филологии, — серьезно ответил профессор. — Я привлек его к составлению древнегреческого пособия. На мой взгляд…

— Вот и учился бы в своей России, если шибко умный, — внезапно разозлился Франек. — В императорский Варшавский едут сплошные посредственности.

— Или нищие, — добавила Маня. — На казенный кошт в дешевую провинцию.

Врожденное чувство справедливости не позволило Барбаре промолчать.

— И еще неблагонадежные. «Строжайше б запретил я этим господам на выстрел подъезжать к столицам».

Экстраординарный профессор одобрительно взглянул на старшую, даром что не предполагал в студенте Ерошенко народнических, социал-демократических и даже либеральных наклонностей. Между тем шовинизм и чванство младших вызвали негодование матери.

— Вам не стыдно, Kinder?

— Мамочка, поверь, это не чувство классового превосходства, но обычный социальный анализ, — попыталась оправдаться Маня.

— Вкупе с национальным, — добавил Франек, измеряя пальцами расстояния между Веной, Будапештом и Белградом. — Между прочим, Маня в Баськину Москву не хочет. Только в Сорбонну, как Мария Склодовская.

Пани Малгожата погладила кота.

— Манечка — с пробирками? Увы, не представляю. Шведской премии ей точно не дадут.

Маня хмыкнула.

— Так бы и сказали: на Париж не хватит франков. Режим не слишком поощряет верных слуг.

— Но-но, дитя! — сдвинул брови экстраординарный профессор. Шутки шутками, но меру Марье следовало знать. Тринадцать лет — весьма почтенный возраст.

Бася поднялась со стула и вздохнула. Тихо и неприметно, как подобает столичной жительнице, уставшей от провинциальных склок.

— So ein schönes Wetter heute²⁰. Я погуляю, мама?

— В сторону Вильчьей? — не удержалась Маня.

— Нет, Манечка, в сторону Маршалковской.

Басе показалось, что даже Свидригайлов посмотрел на нее скептически. Но вероятно, только показалось. Франек вновь оторвался от атласа.

— Папа, если что, лучше куда — в артиллерию или пехоту?

* * *

На залитую предполуденным солнцем Мокотовскую Бася выскочила в самом решительном настроении. Давно пришла пора положить предел безграничному нахальству Ерошенко. Сегодня дошло до явного компрометажа, и что обидно, совершенно незаслуженного. Бася ни разу не перекинулась с житомирским нахалом ни словом, максимум два или три, которые, понятно, не в счет. (Что студентик родом из Житомира выведала Ася Высоцкая; зная Басиного дедушку, со значением подчеркнула: «Захваченная, но Польша».)

Долго идти не пришлось. Субъект в студенческой тужурке, покинув пространство, просматриваемое из квартиры Котвицких, застрял перед витриной магазина дамских шляп. Странный для студента интерес к парижским модам привлек внимание городового Пепшика, застывшего неподалеку, саженях в десяти, от Ерошенко и теребившего задумчиво красный шнурок револьвера. Пепшика, знала Бася, крепко помяли то ли в пятом, то ли в шестом неподалеку от Политехникума, и с тех пор в каждом третьем студенте он охотно видел возможного бомбиста. Служебное рвение в сочетании с природной нелюбовью к москалям — под белым царским мундиром билось сердце истинного Пепшика — могло иметь опасные последствия.

Бася твердым шагом направилась к витрине. Положить предел она еще успеет, тогда как сейчас следует светило спасать. В конце концов, они друг другу братья. Студент курсистке non lupus est, а курсистка студенту тем более.

— Здравствуйте, Константин Михайлович!

При виде Баси Ерошенко учтиво поклонился, сняв старенькую, вылинявшую фуражку. И при этом, с присущим ему нахальством, даже не попытался изобразить удивления. Можно было вообразить, будто по Мокотовской сновали десятки очаровательнейших девушек, в элегантнейших платьях из «Revue de la mode», соломенных шляпках с Петровки, зонтиками с Кузнецкого — и каждая говорила: «Здравствуйте, Константин Михайлович!» Между тем в данный момент поблизости не было никого, кроме Баси, Пепшика и еще одной, далеко не юной девы, профессионально оценивавшей потенциал «пана студэнта». Немногочисленных прохожих в расчет принимать не стоило, равно как и шарманщика, «катарына» которого тягуче выводила грустный вальс про маньчжурские сопки.

— Здравствуйте, Барбара Карловна. To znaczy dzień dobry pannie Kotwickiej. Bardzo się cieszę, że znowu pannę widzę²¹.

Польскую фразу Константин Михайлович произнес чуть медленнее, чем русскую, но с носовыми и среднеязычными у нахала всё было в порядке. Не «джэнь» и не «ще чешен». Впрочем, его ведь сам Карский заметил. И папочка благословил. Ну а что москалик переборщил немного с «панной»… Кстати, с артикуляцией огубленных «о» и «у» Бася бы могла ему помочь.

С появлением хорошенькой паненки, столичной курсистки и дочери профессора, владельца знаменитого кота, Пепшик утратил к студентику интерес и, придерживая шашку, чинно направился в направлении Кошикóвой. Вещи в его мире встали на места, витринам и порядку ничто не угрожало. Профессионалка, удостоверившись, что этот клиент не ее, продолжила путь к Аллеям, в более оживленные и перспективные места.

— Вы уже в курсе? — озабоченно спросил Барбару Костя.

Юные боснийцы подарили европейцам великолепнейшую тему для бесед. Неделю, если не более, можно будет обходиться без погоды.

— Сущий кошмар. — Бася честно попыталась сосредоточиться на сербах и несчастной австрийской чете. — Мой младший брат готовится к войне. Намерен устроить тевтонам Грюнвальд, если немцы на нас полезут. А вы?

— Я пока нет. Думаю, обойдется. При чем тут, в конце концов, Россия?

— Папа тоже так думает. Константин Михайлович, вы тут, верно, дожидаетесь кого? Не буду мешать. Я вышла прогуляться. По Уяздовским и в Лазенки.

Ерошенко расплылся в бесхитростнейшей улыбке.

— Если честно, я надеялся случайно встретить вас. Узнал, что вы вернулись из Москвы и вот…

«Наглец!» — пропело у Баси внутри.

— Но вовсе не думал, что вы непременно появитесь. Тем не менее…

И все-таки смутился. Замялся, замолчал. Что бы подумал, увидев его, декан истфила Карский? У игрушки кончился завод?

— Прекрасная погода, — подсказала Барбара, моментально позабывши про сербов. Ерошенко радостно кивнул. — Быть может, вы пройдетесь со мною? Одной неловко, а пройтись ужасно хочется. Сто лет не видела Варшавы.

— Невероятно, но именно это…

— Тогда идемте, — перебила Бася житомирского мямлю. И пребывая в непреклонной решимости положить предел его нахальству, спросила: — Вы можете взять меня под руку?

* * *

Вернувшись из Лазенок, Бася застала в квартире инженера Старовольского, киевского родственника мамы. Устроившись в кресле у книжного шкапа и поглаживая влезшего на колени Свидригайлова, инженер вел мужскую беседу с экстраординарным профессором и Франеком. Последний, перелистав десяток книг из папиного кабинета, за четыре часа Басиного отсутствия сделался экспертом по балканской ситуации. Сыпал именами Обреновичей и Карагеоргиевичей, уверенно сравнивал численность сербской, болгарской, греческой, турецкой и императорско-королевской армий. Вопреки мнению экстраординарного профессора, выказывал убежденность, что Вена этого так не оставит — при том что аннексия Боснии, равно как предшествовавшая ей австрийская оккупация этой исконно сербохорватской земли, несомненно, является возмутительным актом антиславянского произвола немцев, присвоивших себе плоды побед России над османами.

— Еще немного, и Франтишек станет славянофилом, — озабоченно сказал инженер пану Каролю.

— Ну уж нет, — не согласился пан Кароль. — Филии и фобии не по нашей части.

Франек счел необходимым объясниться.

— Дело не в славянофильстве, Павел Андреевич, а в справедливости. Сербы хотят национального единства. Немцы с мадьярами им не позволяют. Поляки тоже хотят…

— Национального единства, — продолжил Старовольский. — Тевтоны же им мешают.

— Вот именно!

— Но ведь не только тевтоны. Что тогда?

— Это вопрос личных пристрастий, — хмыкнул пан профессор. — Наше семейство отличается… — Он задумался.

— Известной терпимостью к московским захватчикам. — Старовольский встал и поклонился вошедшей в гостиную Барбаре. — Таким, как я. Что скажете, Барбара Карловна?

— Конечно.

Бася совершенно позабыла сказать: «Ну что вы говорите, Павел Андреевич! Какой же вы захватчик!»

Пан профессор повернулся к сыну.

— Вся беда в том, Франтишек, что сейчас кто-нибудь в Кракове, да и у нас в Варшаве, хотя бы твой приятель Павлик, тоже поет о свободе и национальном единстве. Но видит главное препятствие не в немцах. И если что начнется, полякам придется воевать против поляков. Не говоря о прочих малоприятных вещах.

— Не говоря, — согласился инженер.

Оба десять лет назад побывали в Маньчжурии и представляли, о чем идет речь, много лучше прочих европейцев.

Бася, продолжая думать о своем, присела на диван. Свидригайлов, покинув Старовольского, перебрался поближе к хозяйке, на карту Балкан. Пани Малгожата, желая отвлечь супруга от маньчжурских воспоминаний, полюбопытствовала:

— Ну и как на Маршалковской, Бася?

— Замечательно, мама.

— Где побывала?

— В Амфитеатре, в Оранжерее, на Агриколе.

— Где? — спросили хором мать, отец и сын.

Вошедшая следом за матерью Маня посетовала:

— Жалко, я не заключила с Франтиком пари.

* * *

Костиных опасений Анджей Высоцкий не разделял

— Пустое! Франц Прогулкин не рискнет, да и Вилли не позволит. За Сербией мы, за нами — Entente Cordiale.

— Но если? — сочла своим долгом поддержать Константина Ася, младшая сестра Высоцкого, Басина товарка по гимназии, выражаясь по-местному — колежанка.

Понедельник понедельником, но лето оставалось летом, и к вечеру Саксонская площадь и одноименный сад наполнились праздными толпами. Чистая публика, военная и статская, растекалась по кафе и ресторанам — как здесь, на Саксонской площади, так и на лежавшем рядом Краковском Предместье. По панелям, даря городовых улыбками, плыли ласковые панны, сделавшие пол своей профессией. Юные газетчики радостно выкрикивали заголовки, специально для господ офицеров по-русски: «Арцикнязя и евону малжонку забито в Сераеве! Новины из Берлина и Ведня!»

Двое студентов по-мужски угощались пильзенским от Габербуша и Шиле, Ася по-девичьи тянула через соломинку оранжад. Из парка, сквозь гомон толпы, прорывались «Амурские волны» — в исполнении оркестра лейб-гвардии Уланского Его Величества полка.

— Если что, устроим тевтонам Грюнвальд, — пообещал Иоанне Костя. — Пойдем с Андрюхой в вольнопёры.

Анджей выдвинул указательный палец.

— Обрати внимание, Ася, господин Ерошенко упорно уходит от главного, прячась за спины сербских националистов. Что у нас сегодня главное, сестра? Кроме Франца-Фердинанда и княгини Гогенберг?

— Бася Котвицкая, полагаю.

— Вот именно. Вас видели в Лазенках. Вместе. Польская общественность столичного города Варшавы требует отчета.

Ерошенко, отпив немного пильзнера, с готовностью кивнул. Отчет так отчет.

— Видишь ли, Анджей, — начал он приближаться к теме, — славянские идеи мне не близки. Не по причине симпатий или антипатий, но в силу их исторической и политической необоснованности. Я уже три года в Королевстве, этого более чем достаточно, чтобы оценить химеричность панславистских бредней. Да что Польша? Сколько русской крови было пролито за Болгарию. И чем Болгария стала? Немецкой полуколонией?

Ася, выпустив соломинку из красиво подведенных губ, попыталась развернуть беседу в нужном направлении.

— Костя, славян мы уже обсудили. Польская общественность требует вернуться к Басе.

— Вернуться? Разумеется. Возвращаясь к нашему разговору… Тебе не кажется, что фабулы Сенкевича довольно однообразны? Постоянно выступает мотив похищенной невесты. Богун захватывает Елену, Богуслав похищает Оленьку.

— Кто бы похитил меня.

— Не перебивай. Ротгер похищает Данусю, Азья губит Крысю и…

Внезапно Ерошенко смолк и приложился к пильзнеру. Тщетно, ибо Ася с воодушевлением продолжила:

— И пытается — похитить — Басю. Итак, вернемся к главной теме. Общественность…

Высоцкий отмахнулся.

— Ничего не выйдет, Аська. Придется вызнавать у панны Котвицкой. Если это так важно.

— Совершенно неважно, — заверил Ерошенко. Однако, помолчав, решился. — Вероятно, это глупо выглядит — ухаживать за дочкою профессора. Мне показалось, она трактует всё именно так и просто надо мной смеется. К тому же следует признать, она какая-то слишком серьезная. Ее больше волнуют Минье и Тьер. Мне, конечно, тоже интересна французская революция, но в Лазенках я бы избрал другую тему.

На сей раз он, похоже, был искренен. Ася сочувственно вздохнула и пообещала:

— Так быть, попытаюсь ее понять. Правда, Баська не из тех, кто говорит о личном. Как и вы, Константин Михайлович.

Музыканты в парке, закончивши русские «Волны», заиграли «Осенний сон», британский. Высоцкий поставил бокал с габербушевским пильзнером на стол.

— Костя, а о чем с ней беседовал ты? О Мавре Сервии или Аммиане Марцеллине?

— За кого ты меня принимаешь? — почти обиделся Ерошенко. — Если хотите, я вспомню. Мы стояли с Басей у Оранжереи, потом сидели с Басей в Амфитеатре, потом мы с Басей… О сербских поселениях в Новороссии. Басе было очень интересно.

* * *

В ночь на тридцатое по григорианскому Маня долго не давала Барбаре уснуть.

— Баська, он тебе нравится?

— Марыся, прекрати. Что тебе за дело?

— Как что? Ты моя сестра. Родная и любимая. Речь о твоей будущности. Вот уедешь в свой Житомир…

— В чем-то нравится, в чем-то… Я его не понимаю. Он такой серьезный. Вот что ты знаешь о Славяносербии?

— Ты опять про Франца-Фердинанда? Жалко, да. И его, и княгиню.

— Нет, Марыся, я про Костю.

— Тогда при чем тут сербы? Вот ведь денек. Сараево, Гаврила. Представляешь, он тоже гимназист, как я. Его повесят?

— Не знаю.

— Жалко. Храбрый. Но дурак, свирепый дурак. Зачем было стрелять — в лицо, в голову, в женщину? Они там дикие, да?

— Такие же как мы.

Произнеся последнюю фразу, Барбара задумалась: а что, собственно, она имела в виду? Ответ бы непременно отыскался, но заскочивший на кровать Свидригайлов решительно переключил ее внимание на свою мохнатую и серую особу. «Мр-р-р» — настойчиво пел он, тычась мордой в Басино плечо. «Котька, друг мой серый», — погладила Барбара доброе американское животное. И незаметно для себя уснула.

Примечания

17

Да уж ничего хорошего, малышка (нем.).

18

Что пишут эти умники! (нем.)

19

Нынешней площади Спасителя. — Прим. ред.

20

Такая чудная погода (нем.).

21

То есть добрый день, мадемуазель Котвицкая. Очень рад видеть вас вновь (пол.).