Офицер по связям с реальностью

Варвара Рысъ, 2023

В повести переплетены общественно-политические события и любовная история. Герои – студенты МГУ, учителя, журналисты, члены либеральной тусовки, представители потустороннего мира. События разворачиваются в наши дни и в близком будущем. Боевые действия на Украине закончились победой России, но враги, внешние и внутренние, не угомонились: они стремятся разрушить российскую государственность и устроить цветную революцию. На стороне антироссийских сил выступает сам Диавол и его воинство. Его сотрудники изобрели аппарат, позволяющий формировать мысли и поступки широких слоёв населения без их ведома. Один из главных изобретателей аппарата – молодой талантливый чёрт. Ему приказывают включить аппарат. Изобретатель стоит перед трагической дилеммой: вызвать революцию и долговременную смуту в стране, которую он любит и где живут его любимая и его дети, или нарушить свой долг офицера дьявольского воинства? Какой путь он выберет и к чему он приведёт? Об этом вы узнаете, прочитав повесть.

1.

Он возник из метели, что мела со вчерашнего дня. Прасковья выходила из университетского садика на Моховую после занятий, и первое, что бросилось в глаза, была белая снежная шапка на тёмных кудрявых волосах. Снег лежал и не таял. «Наверное, очень плотные волосы, — равнодушно подумала она, — иначе б растаял». На самого прохожего не обратила внимания, не до того было.

В тот день она с хрустальной ясностью поняла: до сегодняшнего дня занималась фуфлом и шла в никуда. Пройдёт полгода, она получит свой красный диплом — и свободна. Выгонят из общаги, а следовательно — из Москвы: чтоб снимать квартиру, надо зарабатывать тыщ сто, ну минимум восемьдесят. А те обрывки работы, которые у неё случались — это кошкины слёзки. «Кошкины слёзки» — это выражение её тётки, что живёт с ними в одном доме, только входы разные. Вернуться в свой старинный городок в дальнем углу Московской области? Можно, конечно, но это уж неудачничество как оно есть. После МГУ — в родную деревню. Шесть лет — шесть! — прокрутилась в Москве — и ни за что не зацепилась. Другие вон за две недели устраивают жизнь. А она — даже парня приличного не поймала. Впрочем, журфак — это по нынешнему времени сплошные девицы. Что и подтверждает его полную никчёмность и бесперспективность: парни идут туда, где деньги — хотя бы предполагаемые. А где они нынче предполагаются? Поди пойми… Другие вон как-то понимают.

Другие — умные, знающие, успешные, сорок второго размера, а оттого, наверное, умеющие пролезть в любую щель и вообще протыриться куда надо — эти самые другие были её виртуальными спутниками, которые шли с ней по жизни, отравляя её. С ними она сравнивала себя — толстую, полного сорок шестого размера, а внизу, по правде сказать, и вовсе ближе к сорок восьмому, умеющую лишь мастеровито заучивать предметы на твёрдую пятёрку, да ещё писать никому не нужные статьи «скованным стилем», как выразилась одна редакторша женского журнала.

Другие были настолько далеко, что она даже не была знакома ни с одним из них, но тем блистательнее они представлялись в её сознании. Встретила бы — не решилась заговорить. Это, кстати, ещё одно доказательство профнепригодности: что за журналистка такая, которая не может заговорить с кем угодно?

А вот заснеженный брюнет — решился.

— Вы тут учитесь? — спросил приветливо-учтиво.

— Учусь, — ответила она без особого энтузиазма, т.к. была погружена в свои мысли.

— Хорошее место, историческое, — кивнул он в сторону Кремля.

— Историческое, а толку? — хмыкнула Прасковья и наконец разглядела незнакомца. Парень был хоть куда: высокий, стройно-плечистый, с гладко выбритыми, но тем не менее чёрноватыми щеками и — серо-голубыми внимательными глазами. Над голубыми глазами — тёмные брови. Словом, красавец, да ещё и южный, но не кавказского, а невесть какого типа. В общем, «нэ мэстный». При этом с голубыми глазами. Если у такого есть деньги — ему нужна фотомодель, а если денег нет — скорее всего, вообще ничего не нужно. А у неё дела: диплом писать, работу искать. Если уж знакомиться — то с прицелом замуж. А с этим — какой замуж?

Однако дошли вместе до метро. Он расспросил об учёбе, о дипломе. Она пыталась уловить немосковский акцент — и ничего не услышала, хотя имела небольшой опыт вслушивания в произношение: на втором курсе писала курсач по русской фонетике, вернее, фоностилистике. Прощаясь возле метро, он почтительно и даже изысканно, словно бы по-старинному сказал:

— Я был бы рад встретиться с Вами снова. Быть может, мы сходим посидим где-нибудь, а то нынешняя погода к прогулкам не располагает.

— Ну… хорошо, — неожиданно для себя согласилась Прасковья, хотя за минуту до этого твёрдо знала, что не будет тратить на красавца время.

— Тогда позвольте представиться, — незнакомец явно обрадовался. — Меня зовут Богдан Светов.

— Меня — Прасковья, — ответила она равнодушным голосом.

— Чудесное имя! — Богдан слегка рассмеялся, как смеются от большого удовольствия, показав сплошной ряд белых зубов. «Как у Вронского: у того тоже были сплошные зубы», — подумала Прасковья. Мама — провинциальная учительница литературы — приучила её думать литературными цитатами, аллюзиями и реминисценциями.

— Меня назвали в честь прабабушки — героини Великой Отечественной войны, — объяснила Прасковья серьёзно, без намёка на кокетство. — Она была партизанка, почти как Зоя Космодемьянская. Но, как Вы понимаете, сумела выжить и стать моей прабабушкой.

— Она прекрасно сделала! — улыбнулся Богдан. — Давайте поступим так: Вы скажете мне, когда у вас заканчиваются занятия, и я буду ждать на том же месте — у забора.

— А Вы разве не работаете?

— Работаю. Но я, можно сказать, надомник. Сейчас, во всяком случае. Так что я готов подстроиться под Ваше расписание. Вы можете мне позвонить за полчаса: я живу недалеко отсюда.

«Ого, он живёт в Центре!», — изумилась Прасковья. Как все провинциалы, она ощущала жительство в Центре высшим жизненным благом. Даже не просто благом, а высшим проявлением человеческого бытия.

— Так значит, до завтра? — Богдан снова показал свои сплошные зубы.

По дороге до общежития она пыталась сообразить, кем мог быть её новый знакомый, и ничего не могла придумать. Бизнесмен? Нет, бизнесмены такими изысканно-воспитанными не бывают. Те, для кого деланье денег — профессия, должны быть наглыми и хищными. Айтишник? Вышел прогуляться, чтобы освежить голову — ну вот она и подвернулась. Но для айтишника он слишком лощёный: гладко выбрит, красивая кожаная куртка, отделанная волчьим мехом, кожаный рюкзак, чистые ботинки, несмотря на слякоть. Известные ей айтишники так не выглядели. Впрочем, знала она их не много, общим счётом четверых: это были физики-расстриги с физфака. Познакомилась с ними ещё на первом курсе на балу, который специально устраивали в старинном здании на Моховой, чтобы подружить физиков и лириков. С той поры физики закончили университет, не нашли занятия по специальности, которая оказалась чересчур мудрёной для узко мыслящих работодателей, наших и заграничных, ну и пристроились в айтишники. Временно, разумеется. Теперь для айтишников они физики, для физиков — айтишники, а это вернейший способ сформироваться в твёрдого, неколебимого неудачника. Вся внешность четырёх прасковьиных друзей-физиков говорила об этом: вытянутый свитер, не ведавшие ваксы штиблеты с белыми разводами… Хотя зарабатывать они должны вроде прилично…

Обращать пристальное внимание на обувь Прасковью научила одногруппница Рина — исключительно прошаренная девица, работающая в гламурном журнале за приличные деньги; правда, она никогда не озвучивала свой доход. «Ботинки должны быть не дешевле двухсот долларов — объясняла Рина; цену важных вещей она всегда объявляла в долларах. — Если дешевле — это лузер, нечего на него тратить время». Прасковья не умела определять цену ботинок на взгляд, но верила Рининой опытности. Вообще-то видно, когда обувь дорогая, породистая, удобная, мягкая. Ну, или хотя бы новая.

Нет, заснеженный парень — вряд ли айтишник. Да какая разница, кто он! В конце концов, ничего дурного он не предлагает, а почему бы не сходить куда-нибудь, развеяться?

На следующий день пошли в кафе в ГУМе. Ели вкусное и дорогое. Дорогая еда всегда казалась Прасковье чем-то неправильным, ненужным, почти безнравственным. Потратить деньги на книгу или даже на билет в театр — это понятно. Особенно на книгу. А еда — какая разница? Главное, чтоб было сытно, быстро и недорого. Лучше всего — щи с мясом или куриная лапша — дёшево и вкусно. Или овсяная каша на молоке. А на сэкономленные деньги — хорошая книга. Так учила ещё бабушка, тоже учительница русского и литературы. Какая разница, чем насыщаться? Но разница была. И Прасковья ела с увлечением. А Богдан глядел на неё ласково, словно на ребёнка, который «хорошо кушает». Потом довёл до того же самого входа в метро, и она уехала в родную общагу. Договорились, что в следующий раз пойдут в Малый театр. И ещё на каток на Красной площади.

Стали встречаться. В старинном смысле слова — проводить время вместе. Сейчас-то под «встречаться» подразумевают всё больше секс, а они, словно в молодёжном романе 50-х годов, ходили в театр и на каток. Просмотрели в Малом все пьесы Толстого «про царей». Даже стихи декламировали на улице при возвращении из театра — это уж точно эстетика 50-х. Одна лишь разница: в романе 50-х стихи должен был читать парень, а в их случае это была Прасковья. Она развлекала Богдана стихами А.К. Толстого, которого любила с детства и знала страницами. Они гуляли по Центру, и Прасковья декламировала «Историю государства Российского от Густомысла до Тимашева»; её она знала наизусть целиком, включая вкрапления по-немецки, хотя немецкий учила один семестр и ничего не выучила.

«Перун уж очень гадок!

Когда его спихнем,

Увидите, порядок

Какой мы заведем!», — повторил, улыбаясь, Богдан. Как много это описывает в отечественной истории!

Прасковья незаметно для себя рассказала ему всю свою жизнь — прошлую и настоящую. И про невнятное будущее рассказала. Он вроде и не спрашивал ничего — просто слушал, изредка задавая уточняющие вопросы, а она вываливала и вываливала всё подряд, вроде как брату. Со своим младшим братом Прасковья не особо дружила: с ним, она считала, было не о чем поговорить, он не любил никаких умственных материй, видно, пошёл в отца — учителя труда.

Их семья разделялась на две равные части — женскую, культурно-умственную, и мужскую — практическую. Не ссорились, не спорили, но каждой стороне интересы другой, в глубине души, казались вздором и пустяками. А какие же это пустяки, если живёшь в доме 1902 года постройки? За деревянным домом нужен хозяйский пригляд и уход. Вот его-то и осуществлял отец — молчаливый и рукастый.

Встретив Богдана, Прасковья впервые пожалела, что не подружилась со своим братом. «Вот вернётся из армии — непременно постараюсь понять его лучше», — подумала вскользь. А пока — будет Богдан за брата. Он и держался, как брат: был внимателен и заинтересован, при этом не пытался обнять, не брал за руку, вроде как от неё ему ничего не нужно. Впрочем, почему «вроде как»? Не нужно, да и всё. Ну и ей тоже ничего не нужно. А почему не сходить в театр или в ресторан?

Про себя Богдан рассказал, что по образованию военный переводчик, а работает в области прикладной лингвистики. В общем, почти айтишник. Но по осанке и походке — строевой офицер. Притом не современный, а из классической литературы — где «честь имею», балы и дуэли на рассвете. Недаром она вспомнила про Вронского при первой встрече. Но Вронский в романе невысок ростом, а Богдан — наверное, под 190. Ещё выяснилось, что ему всего двадцать пять, а ей поначалу подумалось — больше, лет под тридцать. Выходит, они почти ровесники, но Прасковье всегда казалось, что он старше. Когда узнала его возраст, тут же предложила перейти на ты: не умела быть на Вы с ровесниками.

Но, как бы то ни было, она понимала: красавец, да ещё живущий в Центре — не для неё. Каждый ведь ощущает свою котировку на ярмарке невест/женихов. К тому же муж-красавец — это опасно. Это она знала с детства. Вот у тётки, маминой старшей сестры, был когда-то муж-красавец, о чём в семье говорилось смутно, и он её бросил. Вернее так: он откуда-то приехал, женился на тёте Зине, а потом опять уехал восвояси, а тётя Зина осталась там, где всегда жила — в одном доме с семьёй родителей Прасковьи. Так и живёт тётя Зина одна, детей не родила. Сейчас-то она старая, шестьдесят почти, а тогда, ясное дело, было обидно.