Офицер по связям с реальностью

Варвара Рысъ, 2023

В повести переплетены общественно-политические события и любовная история. Герои – студенты МГУ, учителя, журналисты, члены либеральной тусовки, представители потустороннего мира. События разворачиваются в наши дни и в близком будущем. Боевые действия на Украине закончились победой России, но враги, внешние и внутренние, не угомонились: они стремятся разрушить российскую государственность и устроить цветную революцию. На стороне антироссийских сил выступает сам Диавол и его воинство. Его сотрудники изобрели аппарат, позволяющий формировать мысли и поступки широких слоёв населения без их ведома. Один из главных изобретателей аппарата – молодой талантливый чёрт. Ему приказывают включить аппарат. Изобретатель стоит перед трагической дилеммой: вызвать революцию и долговременную смуту в стране, которую он любит и где живут его любимая и его дети, или нарушить свой долг офицера дьявольского воинства? Какой путь он выберет и к чему он приведёт? Об этом вы узнаете, прочитав повесть.

2.

Зима, такая нескончаемо долгая, меж тем кончилась. Каток растаял, в Александровском саду зеленела трава, ожидалась защита диплома, экзамены, обступали хлопоты о работе.

По-прежнему встречались с Богданом, это стало привычкой. Он был внимателен, порой казалось, даже нежен, старался развлечь поинтереснее и накормить повкуснее — но и только. При этом, очевидно, старался: культурную программу продумывал, предлагал варианты на выбор, запоминал, что ей нравится.

Говорить с ним было легко и интересно — и на том спасибо. С иными кавалерами, с теми же физиками, разговор напоминал игру в бадминтон с тётей Зиной, когда той являлась фантазия поиграть. Прасковье приходилось непрерывно поднимать волан откуда-то снизу и носиться по всему полю, чтобы он окончательно не упал. Вот так же получалось и с разговорами. Беседа с прошлыми Прасковьиными кавалерами-физиками, да и не только с ними, постоянно падала, и ей приходилось её поднимать от самой земли. С Богданом не так: разговор журчал, словно ручеёк по камушкам, и всякий раз, расставаясь, они обнаруживали, что о чём-то не договорили.

У Прасковьи день рождения первого мая — такое вот забавное совпадение. Когда Богдан узнал — тут же спросил: что подарить кроме цветов? Сказал, что не любит пустых и формальных подарков.

— Книга — лучший подарок, — не колеблясь, ответила Прасковья. — Я ведь дочка и внучка учительниц литературы.

— Тогда сделаем так: пойдём в «Библио-глобус», посмотрим книжки, и ты выберешь сама. А потом съедим стейк по соседству, в стейк-хаусе. Ты любишь стейки?

— Люблю, — соврала Прасковья, — хотя сроду их не ела. Разговоры о страшно дорогой мраморной говядине — слышала, вернее, читала в какой-то Рининой статье в «атмосферном» журнале, но есть — не ела.

— Отлично! Наши вкусы совпадают, — обрадовался Богдан. — Я стейки не только есть люблю — я и жарить умею. У меня есть специальный мясник, к которому я иногда езжу за мясом для стейков. Следующий раз поджарю тебе стейк, и ты сравнишь.

«Потрясающе, — изумилась Прасковья, — Вронский тоже ел стейки. Назывались они только по-другому: «бифстек», кажется». Из памяти выплыло: «В день красносельских скачек Вронский раньше обыкновенного пришел съесть бифстек в общую залу артели полка». А вот ещё: «Вронский ел свой бифстек, когда она вышла в столовую. — Ты не поверишь, как мне опостылели эти комнаты, — сказала она, садясь подле него к своему кофею. — Ничего нет ужаснее этих chambres garnies…». М-да, были у людей проблемы… Ей бы, Прасковье хоть бы самую плохонькую chambre garni¹, хоть в Выхине, хоть в Капотне.

Прасковья не то, чтоб сильно любила «Анну Каренину» — просто она знала несколько классических произведений близко к наизусть, «Анна Каренина» в их числе. Так что в случае чего — пойдёт преподавать литературу.

Встретились они не первого, а третьего мая: первого-второго она была у родителей. Соседки упорно желали ей на день рождения «жениха хорошего»; прежде этого не было: видимо, сейчас она, по их мнению, вошла в надлежащий возраст. «Мальчик-то у тебя есть?» — спрашивали родительские сослуживицы. «Да нет пока», — ответствовала Прасковья. Те вздыхали.

А третьего мая пошли с Богданом в стейкхаус. Стейки показались Прасковье сильно переоценёнными — и в меню, и в общественном сознании. Ну что ж, на свете много дутых репутаций. От писателя Набокова до однокурсницы Рины Рузаевой.

Прасковья давно заметила: она уважала Рину в обратной зависимости от собственных успехов. Когда всё бывало глухо и беспросветно — очень уважала и непререкаемо верила в её жизненную мудрость, в роскошных кавалеров, работу на телевидении, политических покровителей и приглашения из-за границы. А в дорогом ресторане образ Рины скукоживался, тускнел и превращался в копеечную хлестаковщину, начиная с самого имени «Рина». На самом-то деле она — Катя — Катерина, но быть Катей — тривиально, а вот Рина — это может на кого-то подействовать. К тому же Рина Рузаева — звучит, в самом деле, неплохо; как pen name — вполне годно. Словом, «Звала Полиною Прасковью / И говорила нараспев, / Корсет носила очень узкий /И русский Н как N французский/ Произносить умела в нос». Самое смешное, что на занятиях по английскому Рина называла Прасковью именно Роlly и даже Pauline. Странно, что тогда Прасковье было не смешно. А попала в стейк-хаус — и стало задним числом смешно. Вот что значит обстановка.

Обстановка была и впрямь породистая: кирпичные толстые стены, сводчатый потолок. И не какая-нибудь наклеенная плиточка «под кирпич» со строительного рынка, а настоящий живой кирпич, старинный, девятнадцатого, наверное, века. А подоконники-то, подоконники какие глубокие! Хорошо бы сидеть на таком подоконнике на матрасике ивановского ситца в мелкий цветок и смотреть на улицу. У неё дома есть такой матрасик — его сделала тётя Зина, когда родился брат Егор. Ткань тётя привезла в стародавние времена из профсоюзной поездки по Золотому Кольцу, купила, кажется, в Костроме. Вот на таком матрасике, набитом сеном, да-да, непременно сеном, пахнущим летом, сидела бы Прасковья и глядела на улицу. А надоест глядеть — можно книжку читать. Ту самую, которую выбрала в Библио-глобусе, а подарил Богдан — энциклопедию Средневековья. Вообще-то это такой тяжёлый фолиант, что удобнее его читать за столом, но на подоконнике — стильнее. Атмосфернее.

Прасковья невольно залюбовалась на своего визави, хотя вообще-то старалась на его внешности внимания не сосредотачивать: они же друзья, не более. А тут вдруг взглянула и обомлела: до чего хорош! Сидит с абсолютно прямой спиной, ножом-вилкой орудует умело: отрезает маленькие кусочки и отправляет в рот, чтобы быстро проглотить и в любой момент иметь возможность заговорить. Говорит, впрочем, мало, больше слушает, а если говорит, то дивно ласково и уместно.

Определённо, жизнь перенесла её в какой-то неведомый пласт бытия. В тот, где рестораны, импозантные кавалеры, элегантные беседы о том-о сём и вовсе нет забот о заработке, съёме однушки в Некрасовке и убогом заработке репетиторством по русскому, английскому, литературе, «а также всему, что понадобится впредь», как сказано в незабываемой «печатке Полыхаева». Все эти предметы «то вместе, то поврозь, а то попеременно» преподавала Прасковья скучливым школярам, что и позволяло ей так-сяк прокармливать себя в столице, почти не прибегая к родительским субсидиям. Так вот, в том пласте реальности, в котором она по странному стечению обстоятельств оказалась, всей этой убогой суеты просто нет. Как в английском нет падежей, а в русском — согласования времён.

В этом новом пласте реальности, наверное, и работа найдётся, притом хорошая, — даже не подумала, а ощутила Прасковья. Ощутила почему-то плечами: они распрямились. Почувствовала теплоту. Словно кто-то ей сказал: да! По специальности, не по специальности — какая разница! Да и есть ли у неё специальность, а если есть — нужна ли она хоть кому-нибудь?

Вчера смешливый доцент, её научный руководитель, рисуясь, развивал перед студентками такую идею: иметь диплом переводчика или журналиста — гораздо хуже, чем не иметь никакого. Если у человека нет никакого диплома, он ничего о себе не думает, его сознание не замутнено, он смотрит в оба на окружающую жизнь и выискивает любые возможности заработка. И довольно легко находит, потому что возможностей заработка вокруг — пруд пруди. Но это когда нет никакого диплома. А если, на беду, есть диплом журналиста или переводчика — тут пиши пропало. — Доцент дурашливо разводил руками. — Обладатель диплома обременён мыслью о своей профессии, и оттого не видит массы шансов, потому что ищет «работу по специальности». На другие возможности у него стоит фильтр сознания. Или ограничивающее убеждение, что примерно одно и то же. Сними фильтр — и возможности немедленно появятся. А как его снимешь? У него же диплом.

— Наверное, так и есть, — рассмеялся Богдан, когда Прасковья пересказала ему рассуждения доцента. — Гугл-переводчик со своим делом справляется вполне сносно, так что переводчик — совершенно устаревшая профессия. Странно, что их выпускают и выпускают. Единственное объяснение: надо занять праздную молодёжь необременительным обучением, дать им какое-то подобие социального статуса. А переводить просто не требуется.

— Ну да, пропустить через Гугл-переводчик, немножко подредактировать — и порядок, — согласилась Прасковья.

— Художественный перевод — это несколько потруднее, — заметил Богдан. — Редактирование после Гугл-переводчика окажется чем-то вроде перевода по подстрочнику. Говорят, так и переводили с экзотических языков народов СССР, только подстрочник изготовляли, понятно, вручную.

А ты почему пошла на журфак, если он так бесполезен, как ты говоришь? Туда же, наверное, и поступить не так просто.

— Не просто, надо высокие баллы по ЕГЭ. У меня были жуть какие высокие, похвалилась Прасковья. — Ведь у меня не только мама, у меня и бабушка — учительницы русского и литературы. А прабабушка — начальной школы.

— Которая партизанка Прасковья?

— Ну да, та самая, когда-нибудь расскажу тебе о ней.

— Ужасно интересно, расскажи, — искренне проговорил Богдан.

— Это потом, я фотографии привезу. А насчёт экзаменов — мама меня сама готовила к ЕГЭ, у меня «сотка» по русскому и по литературе. Я даже обладаю таким ныне утраченным искусством — писать без ошибок от руки. Что-то вроде стряпни в русской печке или домашнего ткачества.

— Кошмар, — проговорил Богдан с комическим ужасом. — Теперь я ни за что не решусь написать тебе письмо от руки: признаюсь, по-русски пишу с ошибками.

— А по-каковски без ошибок? — удивилась Прасковья.

— Ну, по-английски и даже по-французски я чувствую себя гораздо увереннее. А какие ещё предметы сдают на журфаке?

— Литературу. Классическую литературу я знаю — с детства читала, — похвалилась Прасковья.

— Заставляли?

— Да нет, — возразила Прасковья, — нравилось. Да, пожалуй, нравилось, — утвердилась она сама в этой мысли, вспоминая как после восьмого класса лежала на раскладушке в саду, читала «Обрыв» и представляла, что у них по дороге к реке на высоком берегу стоит та самая беседка, что описана в романе. — Сначала-то я собиралась в другое бесполезное место — на филфак, — продолжала Прасковья, — поступала туда и сюда — и, что интересно, поступила на оба факультета. А когда надо было выбирать — выбрала журфак. Даже сама не знаю, почему. Наверное, из-за места напротив Кремля. Я же провинциалка, а тут — целый Кремль. Я по первости, бывало, гуляю в Александровском саду и думаю: «Господи, где же это я? Неужто под стенами московского Кремля?». Потом привыкла.

Меня и сочинения мама учила писать класса с четвёртого. Очень просто: в каждом тексте должна быть тема и идея. Берёшь тему — отбираешь материал. Только на эту тему — ни на какую другую. Она так объясняла: это вроде рассыпанных бус разного цвета. Какие бы красивые ни были бусины — ты отбираешь только те, которые тебе нужны — красные там или синие. А идея — это ниточка, на которую нанизываются бусы. Каждый текст должен иметь хоть маленькую, плохонькую, но идею. И все факты должны топить за эту идею. Ты не поверишь, я и сейчас пишу по маминой прописи.

— Отчего же не поверю? — улыбнулся Богдан. — Мне тоже приходится иногда кое-что писать, и я примерно так и действую. Правда, в моём случае нельзя упускать факты, которые не укладываются в идею.

В ожидании десерта Прасковья открыла книгу. Попалась забавная картинка, где черти жарят грешника.

— Смотри, какие милые! — показала Богдану. — Худенькие такие — загляденье.

— Нравятся? — спросил Богдан.

— Очень! — правдиво ответила Прасковья. Худоба была для неё неоспоримым и недостижимым идеалом. — Если бы эти ребята существовали на самом деле, они были бы гимнастами или акробатами, — произнесла она мечтательно.

— А может, они и существуют на самом деле, — серьёзно проговорил Богдан. — Откуда-то ведь художники их взяли.

— Ну, если существуют — тем лучше, — благодушно согласилась Прасковья. — Тогда у меня имеется шанс увидеть одного из них.

— Может быть, — рассеянно произнёс Богдан.

Примечания

1

Меблированная комната (франц.)