Записки русского, или Поклонение Будде

Валерий Заморин, 2016

«Спокойным, чистым, сверкающим выглядишь ты, Сарипутта. Откуда ты идешь?» – «Я был один, Ананда, в мысленном экстазе… пока я не поднялся над восприятием внешнего мира в бесконечную сферу познания, и она, в свою очередь, не растаяла, превратившись в ничто. Пришло прозрение, и я различил небесным зрением путь мира, стремления людей и их появление на свет – прошлое, настоящее, будущее. И все это возникло во мне и прошло без единой мысли о превращении в “Я” или превращении во что-либо, к нему относящееся».

6

Жара — за тридцать по Цельсию. На небе ни облачка. Лишь у самого зенита — сиротливый облачный штришок, как будто кто-то слегка коснулся кистью небосвода.

Мы с ним спрятались от палящих лучей солнца на тенистом пригорке под сенью двух старых разлапистых елей. Слева от нас — лес, сладко пахнущий нагретой солнцем хвоей, справа течет безымянная речушка. На этом берегу ее между грациозными бузиновыми деревцами (догадался бы кто-нибудь сочинить сказку: «Давным-давно жила-была на белом свете русская балерина, которая потом превратилась в прекрасное, сиротливо-одинокое бузиновое деревце…») козы и овцы лениво щиплют траву; а на том берегу, на косогорье, пасется стреноженный цыганский жеребенок, такой же черный, как вон те два ворона, что сидят на обломке ствола, тесно прижавшись друг к другу. Эта мудро-отрешенная пернатая парочка чем-то напоминает стариков, много повидавших на своем веку.

Сверху вниз по косогору сбегает к неглубокому пруду осиновая рощица. В пруду купаются дети и собаки. То и дело взлетающий высоко над прудом и шлепающийся в воду резиновый оранжевый мяч, сверкающие на солнце брызги воды, крики, смех, визг, лай — все это сливается в неумолчный гомон.

— Сколько же лет, дружище, мы не виделись с тобой?… — произнес он задумчиво.

— С тех пор, как ты уехал в Москву, прошло ровно тридцать лет, — сказал я, вспоминая тот знойный июльский день, когда вся наша компания провожала его.

На привокзальной площади он, повернувшись лицом к городу, изрек не без патетики:

— Прощай, Пермь, — самый маразматический город России! Я покидаю твое болото навсегда, будь оно проклято!

Лицо его было искажено гримасой отвращения. Потом он обратился к нам:

— Парни, выбирайтесь из этой трясины, не оставайтесь здесь, не то будете, как чеховские три сестры, всю жизнь киснуть и ныть. Недаром Антон Павлович, задумывая пьесу, предположил, что его героини, умненькие генеральские дочки, будут проживать именно в таком городе, как Пермь.

Куда-то туда за осеннюю дымку улетели безвозвратно тридцать годков. Черная шевелюра его стала абсолютно белой, лицо избороздили глубокие морщины, под глазами набухли мешки… нет, ничего не осталось в нем от того стройного юноши, нашего быстроногого надежного полузащитника.

— Москва дала тебе то, о чем ты мечтал? — спросил я.

— Москва недалеко ушла от Перми, то же убожество, только со столичным душком; везде царствует серость. Сам подумай, почти столетие на Руси властвуют холопы. Помнится, оказался я как-то среди многочисленных гостей в доме известного московского поэта, и привязалась там ко мне одна университетская дама, экзальтированная особа: «Купите обязательно компьютер! Обязательно! Он безгранично увеличивает возможности человека, делает жизнь насыщенной, обогащает ее!» Тогда эти электронные штучки были еще в новинку. «Да, вы правы, — сказал я. — Всеобщая компьютеризация населения избавит людей от их страхов и страданий». — «Как вы это верно подметили!» — восторженно взвизгнула она, не заметив иронии в моих словах.

Он достал из кармана золотой портсигар, щелкнул зажигалкой и, выпустив колечко дыма, продолжал:

— Поэт потчевал гостей поэмой «Империя братства», в которой он с необыкновенной страстью воспевал деяния большевиков (говорят, нынче вышла в свет его новая поэма, где он с такой же страстностью проклинает большевиков и их сатанинские деяния), как вдруг в гостиную влетела его семилетняя дочка и с детской бесцеремонностью, не обращая внимания на гостей, закричала: «Папа! Я тоже сочинила стишок, послушай: “Черную землю покрыл белый снег, стало тепло и красиво!” Иногда мне на ум приходит этот «стишок», я вспоминаю нашу уральскую зиму, спокойствие овладевает мной.

«Верно, нет фальши в искренних словах, родившихся в сердце, — мысленно согласился я с ним. — Не зря сказано в Каноне: «Одно полустишье, услышав которое становятся спокойными, лучше тысячи стихов, составленных из бесполезных слов».

— В последнее время, — с грустью сказал он, — я часто вспоминаю наше послевоенное детство: окраину Перми, кирпичный завод «Красный строитель», бараки с их неистребимым запахом сырости, жаренного на прогорклом масле лука… Помнишь, как мы, пацаны в заплатанных сатиновых шароварах и вылинявших майках, в течение месяца с утра до вечера пропадали на городской свалке, выискивая кусочки меди и алюминия? А помнишь, как мы спорили со старым добрым армянином, что у него весы фальшивые, когда сдавали ему металл? А разве можно забыть то чувство, когда на вырученные за металл деньги купили мы настоящий футбольный мяч: «Дай подержать! Дай подержать!» — вырывали мы друг у друга из рук кожаное чудо. Несмотря на постоянное чувство голода, на потрескавшиеся от грязи руки, усеянные бородавками, какой полнокровной жизнью мы тогда жили, сколько счастья было в наших сердцах! Жаль, никогда оно не поселится там вновь. А наше футбольное поле в логу… как Филипп стоял в воротах, какая реакция, недаром его прозвали обезьяной! Однажды я из-за чего-то обиделся на него и во всю длину забора около его дома написал масляной краской огромными буквами: «ОБЕЗЯНА». Он тогда отлупил меня, приговаривая: «Я бью тебя не за то, что ты вымазал мой забор, а за то, что у тебя хромает орфография». Помню, как помогал Куприяну собирать в кепку на склонах лога, под лопухами, какие-то коричневые грибы. Набрав полную кепку, мы, довольные собой, отправились к нему домой. Перешагнув порог и протянув кепку с грибами матери, Куприян сказал с гордым видом: «Жарь грибы, мама, на всю семью хватит». — «Спасибо, сынок, кормилец ты наш! — засмеялась его красавица-мать. (Признайся, мы все были влюблены в нее по-мальчишески.) — Это поганки, милый. Придется их выбросить». Вот тогда-то я и дал себе клятву, что когда вырасту, то стану таким богатым-пребогатым, чтобы даже голубь побоялся мне на темечко капнуть… Кто-то из вас мечтал стать летчиком, кто-то — моряком, а я мечтал о богатстве. Никто из вас не стал ни летчиком, ни моряком, и, хотя вы смеялись над моим желанием разбогатеть, только я достиг своей цели, воплотив в некотором роде и ваши мечты: у меня в Подмосковье завод по выпуску радиоуправляемых авиа и судомоделей, а также собственная сеть магазинов в крупнейших городах России. В сбыте продукции нет проблем: зажиточные дяди и тети не скупятся в расходах на своих чадушек, лишь бы ублажить их, — маменькины сынки, сам знаешь, не будут пытаться сделать что-то своими руками, им подавай готовенькое. Сейчас я богат. В двух заграничных банках лежит кругленькая сумма; правнукам хватит на безбедное существование. Недавно купил в Испании огромное старинное поместье, так что в случае чего бежать из нашей загадочной и непредсказуемой России есть куда. Жена у меня умница-красавица, два сына-богатыря, казалось бы, живи да радуйся, но что-то в последнее время случилось со мной, не пойму, что-то грызет меня изнутри… Жена, когда я начинаю хандрить, говорит мне: «Тебе надо чуть-чуть поглупеть». Но я не считаю себя шибко умным. Мировая скорбь не терзает мне душу. Необъяснимая тревога… откуда она во мне? Не знаю. Подумал, может, ностальгия по детству мучит меня, взял да и прилетел сюда на недельку. Вчера целый день бродил, так сказать, по руинам детства: нет ни кирпичного завода, ни бараков, даже от лога следа не осталось — засыпали.

— Чем занимаются твои сыновья? — спросил я.

— Ничем. Я дал им хорошее образование, думал, из них толк выйдет. Где там!.. Младший может часами стоять поздним вечером на балконе, смотреть на звездное небо, на падающие звезды, потом вдруг заявить: «Я ничем не отличаюсь от метеора, который только что сгорел в ночном небе».

— Не лучше ли ночью спать, — говорю я ему, — а днем делом заниматься?.

«Ненавижу Москву днем, — отвечает. — Днем Москва вызывает во мне гнетущее чувство, будто вокруг тебя все ненастоящее, будто оказываешься в театре теней, где тени пытаются изображать из себя живых людей, а в глазах их горит одно-единственное желание: денег! денег! Красная площадь и Кремль — всего-навсего декорации в этом театре, так и ждешь, что вот-вот появится над ними огромная тень и завопит: “Денег!” Воздух Москвы, ее улицы, стены домов — все пропитано алчностью. Я, папа, люблю ночь: тени боятся ее и прячутся в свои норы». Огорошит, не знаешь, что и сказать! А старший мой сынок помешался на бионике. Все время у него уходит на создание «мускульного махолета». Пытается скопировать стрекозу. Я ему говорю: «Ну хорошо, дорогой, допустим, что ты сумеешь создать необыкновенный композиционный материал и изготовить легкие крылышки, как у стрекозы, но человек не сможет махать ими так же резво, как это шустренькое насекомое». А он мне в ответ: «Ты примитивный прагматик, отец!» Лучше бы они родились и выросли в нищете, как я. Боюсь, что все заработанное моим горбом пустят они по ветру.

«Почему нередко случается, — подумал я, — что даже неглупый человек, разбогатев, становится жалким?»

Все иллюзорно в этом мире, нет ничего постоянного. И сколько бы мы, глупые, из столетия в столетие ни гонялись за ветром бытия, нам никогда не удастся схватить его руками. Глубок смысл слов Будды: «Сыновья мои, богатство — мое — так мучается глупец. Он ведь сам не принадлежит себе. Откуда же сыновья? Откуда богатство?»

Где-то над нами — воронье гнездо, и нам было слышно, как хлопочет над ним ворона, прилетевшая с кормом для своих птенцов.

А в поднебесье, лениво чертя круг за кругом, парил коршун и высматривал добычу. Вдруг он устремился вниз в нашу сторону. Бдительная ворона с безудержной храбростью матери, защищающей свое потомство, бросилась навстречу хищнику и вступила с ним в бой. Она, смешно махая крыльями, с такой яростью нападала на коршуна, что у того, бедного, пропала вся его кровожадность и он желал лишь одного — оторваться от нее. С трудом, теряя перья, несчастному хищнику удалось бесславно выйти из поединка, и он трусливо ретировался в лазурную высь.

Ворона же, ничуть не потерявшая боевого пыла, еще долго трепыхалась (по-другому не скажешь) в воздухе, возмущенно каркая. Наконец она угомонилась и вернулась к родному гнезду.

— Будешь пить зеленый чай? — спросил я.

— Буду. А ты консервативен, вкусы твои не меняются.

Мы сходили к роднику за водой, развели костер и в большой эмалированной кружке заварили зеленый чай. На ключевой воде чай получился необычайно ароматным. С каждым глотком терпкого напитка в сердце вливалась та умиротворенность, которой так не хватает человеческому сердцу. У ног наших на красном шаре кашки копошился шмель.

— Что за дело этому умненькому пухленькому шмелю до людей, называющих его трапезу опылением клевера, — задумчиво произнес он. — Он наслаждается нектаром, не нанося никому ущерба.

Вдруг где-то там, низко-низко над городом, со страшным грохотом пролетели два реактивных истребителя.

— Железные птицы нашей злобной цивилизации, — сказал он и неожиданно добавил: — Бросить бы все к чертовой матери! Уйти навсегда в нашу уральскую тайгу и жить там в идиллическом одиночестве, анахоретом…

Нет, он не пробыл в Перми неделю. Мы напрасно прождали его у Алевтины (целый день она хлопотала, готовя изысканный стол), в которую он был когда-то безумно влюблен. На другой день мы узнали, что в шесть вечера он улетел обратно в Москву.

— Не захотел встретиться со старыми друзьями, — с недоумением произнес Лев, пожав плечами и разводя руки.