Записки русского, или Поклонение Будде

Валерий Заморин, 2016

«Спокойным, чистым, сверкающим выглядишь ты, Сарипутта. Откуда ты идешь?» – «Я был один, Ананда, в мысленном экстазе… пока я не поднялся над восприятием внешнего мира в бесконечную сферу познания, и она, в свою очередь, не растаяла, превратившись в ничто. Пришло прозрение, и я различил небесным зрением путь мира, стремления людей и их появление на свет – прошлое, настоящее, будущее. И все это возникло во мне и прошло без единой мысли о превращении в “Я” или превращении во что-либо, к нему относящееся».

9

— Город утопает в грязной снежной жиже и собачьем дерьме…

Куприян с жалостью взглянул на зашедшегося в кашле Филиппа:

— А нашего бедного Филиппа душит сухой кашель — невесело, друзья мои…

— Бросай курить, Филипп, — осуждающе качая головой, сказал Лев, — не то наживешь астму или туберкулез.

— Пытался! Не получается! — безнадежно махнул рукой Филипп.

— Вот что, друзья, поехали-ка на дачу моей сестры, в Шатуново, — оживился Куприян. — Сестренка с мужем уезжает отдыхать на Кипр, ключи от дачи мне оставляет. Впереди — майский праздник: Пермь, пьющая и жующая, одуревшая от скуки и безделья, четыре дня будет утюжить асфальт подошвами башмаков да шинами колес бесцельно снующего туда-сюда автомобильного стада — что, приятная перспектива? Мне кажется, желтые головки цветущей мать-и-мачехи на зеленых полянах — более приятное зрелище, не правда ли? Кстати сказать, отвар из листьев мать-и-мачехи — отличное отхаркивающее средство. Будем отпаивать этим отваром Филиппа, а курить ему, голубчику, не дадим. Все папиросы у него выбросим. Купить же их в той сторонушке, Богом забытой, негде.

— Сразу бросить трудно, — жалостно протянул Филипп, — хотя бы одну пачку взять с собой…

— Ни одной папироски! Бросать так бросать! Резать так резать! — засмеялся Лев.

Тридцатое апреля. Вагон электрички — как это ни странно — наполовину пуст. Мы забросили рюкзаки на полку и сели. Напротив нас сел косоглазый мальчик, а чуть позже рядом с ним уселся деревенский малый в лихо сдвинутой на макушку кожаной кепке. Он внимательно посмотрел на мальчика и неожиданно обратился к нему с вопросом:

— Мальчик! А, мальчик! Почему ты косой?

— Когда моя мама была беременной, — отвечал мальчик, — она прыгала через пень, запнулась об него животом и стрясла мне глаза. Я ведь тогда в животе сидел.

— Что-о!.. — захохотал, сгибаясь пополам, деревенский малый. — А зачем твоя мама, беременная, через пень прыгала? — Казалось, еще секунда — и хохот разорвет парня изнутри.

— Я буду служить в ракетных войсках, когда вырасту, — игнорируя глупый вопрос, рассуждал мальчик вслух, — и запущу ракеты с атомными бомбами в Америку и в Англию и все там сожгу.

Мы переглянулись.

— Почему ты хочешь сжечь эти страны? — спросил Филипп.

— Ирина Петровна, директор нашего детдома, сказала что Америка и Англия бомбят православных сербов. А моя бабушка Варвара — православная. Вот и получат за это! — отвечал мальчик и погрозил в окно кулачком.

— Уж он-то со своими глазами точно не промахнется, сразу в две разные точки попадет! — снова захохотал деревенский малый.

— Тебя как зовут, дорогой? — обратился к нему Куприян.

— Степан.

— Тебе не кажется, Степан, что физический недостаток человека — не тот объект, на котором упражняются в остроумии?

— Да я так… ничего… — смутился Степан. Он восхищенным взглядом обвел богатырскую фигуру Куприяна, вздохнул завистливо:

— Эх, мне бы быть таким здоровым, как вы, — я бы Ваньку-колхозника!..

— А ты не в колхозе работаешь? — спросил Лев.

— Не-а, мы с братом из колхоза семь лет назад вышли. Фермерствуем на пару, — Степан презрительно скривил губы. — Колхозники вместе с председателем и его женой, бухгалтершей, давным-давно спились, бражничают, не просыхая. Загляни вы в колхозный коровник — от ужаса помрете. Темно, одна лампочка еле светит, гниль, навозу чуть не до потолка, коровы — как из Бухенвальда, одни ребра торчат, а из глаз слезы так и катятся, так и катятся. Бедные коровы, ну прямо как люди плачут! Я один раз, глядя на них, сам чуть не заплакал. Поубивал бы всю эту колхозную шваль, чтоб не издевались над животными! Мы-то с братом коневодством занимаемся — лошадей любим. Дела у нас хорошо идут. На днях еще двух жеребцов за большие деньги продали. Итальянцам продали, — Степан тяжело вздохнул, достал из внутреннего кармана фотографию и протянул ее нам со словами: — Я — с Ленкой, женой моей, перед новым домом.

На цветной фотографии улыбающийся во весь рот Степан стоит в обнимку с курносой девчонкой в голубеньком платьице перед красивым двухэтажным домом из красного кирпича.

— Как понять женщин? — снова тяжело вздохнул Степан. — Ленка за мной с седьмого класса бегала, все про любовь талдычила. Я на нее ноль внимания. Мне Светланка нравилась. А когда я из армии вернулся, Ленка все-таки оженила меня на себе. Два года прожили нормально. А потом взбесилась бабенка, стала к Ваньке бегать. Изменничает. Я ей говорю: «Раз ты любишь Ваньку, уходи к нему. Ведь ты меня не любишь». — «Нет, люблю! Люблю! Ваньку я просто жалею». Пять лет она мне душу мотает. Иногда неделями у Ваньки пропадает. Потом возвращается тихая, покорная. Брат говорит мне: «Всыпь ты ей хорошенько по заднему месту, чтоб из нее вся дурь вылетела». А у меня рука на нее не поднимается. Я бы Ваньке всыпал — да где там! Он здоровый бугай, нам даже вдвоем с братом с ним не сладить. И выгнать я ее не могу: когда Ленки дома нет — не жизнь, а зеленая тоска, места себе не нахожу. Сам себе противен. Может, она меня каким-то зельем колдовским опоила? Не могу я понять ее…

— Говорят, женщины к нам с другой планеты прилетели, — с улыбкой сказал Лев. — Нам никогда не понять их.

— Это уж точно! — согласился Степан.

Женщины… Ничего, кроме страдания и разочарований, не принесли мне любовные похождения моей молодости. Я попусту растрачивал себя, гоняясь за призрачным счастьем. Когда же проникся глубокой правдой слов Великосущного:

«Сами недолговечные, как можете вы в своей мимолетности обнаружить тех, кто достоин вашей любви? Тысячи перерождений пройдут без взгляда на того, кого вы так нежно любите», — я укрепился в одиночестве.

— Ездил я в областную администрацию по делам, — продолжал Степан. — Направили меня куда-то наверх, то ли к Зоткиной, то ли к Зотовой — забыл фамилию. Час сижу около ее кабинета, другой сижу… То знакомый к ней придет, она с ним два часа болтает, то — знакомая, она с ней болтает. Ну, леший возьми! Мы — я да еще за мной бородатый мужик был — пять часов просидели! Наконец попал я к ней в кабинет, она смотрит на меня стеклянными глазами, спрашивает:

«А вы кто?» — «Степан я, — говорю, — приехал из Березовки по делу» — «Ой! — говорит. — Извините, мне надо срочно уезжать!»

Круглое загорелое лицо Степана еще больше потемнело, в лучистых васильковых глазах застыл недоуменный вопрос: мол, как прикажете это понимать?

— Да-а… наши пермские чиновники — уникальное явление, — усмехнулся Филипп.

— Тьфу, только время впустую потерял! Больше в город носа не покажу. Ходят в ваших пермских конторах бабы при каблуках да мужики при галстуках, развели вы там дармоедов! — Степан с подозрением уставился на нас. («А вы, голубки, случайно, не тем же ли лыком шиты? Не из того ли роду-племени ягодки?» — читалось в его глазах). Потом он перевел взгляд на мальчика, спросил его: — А ты, малец, куда едешь?

— Я из детдома сбежал. Там такие, как ты, — мальчик ткнул указательным пальцем Степана в грудь, — обзывали меня: «Косошарый! Косошарый!» Я буду жить в Березовке, у бабушки Варвары.

— Опоздал ты, малец, баба Варя неделю назад умерла, — Степан с жалостью посмотрел на мальчика, тяжело вздохнул; он долго молчал, потом, — словно разговаривая сам собой, заговорил с грустью в голосе:

— Пятьдесят лет проработала баба Варя в колхозе, а когда померла, то эта шарашкина контора даже рубля не дала на ее похороны. Мы с братом на свои деньги старушку похоронили: в церкви покойницу поп отпел, красивой оградкой могилку огородили, крест православный из нержавейки поставили — все чин по чину. Пусть спит. Добрая старуха была.

Степан взглянул на мальчика потеплевшим взглядом и неожиданно предложил:

— А живи-ка ты, малец, у меня! Будешь моим сыном. Хочешь?

— Хочу, — сказал мальчик. — А ты не будешь больше обзываться?

— Никогда в жизни! — Лицо Степана приобрело мечтательное выражение, стало одухотворенно-красивым. — Может, и Ленка моя образумится — она у меня бесплодная, — раз сыночек у нас появился. Будет ей о ком заботиться, кого жалеть.

Мальчик доверчиво обнял Степана ручонками, положил ему голову на грудь и уснул.

Электричка подходила к Березовке.

Степан, бережно держа мальчика на руках, осторожно встал, шепотом попрощался с нами и вышел в тамбур. Я был уверен: Степан действительно никогда не обидит мальчика недобрым словом. Доброе сердце — это бесценный капитал. Степан обладает им. О таких людях, как он, сказано в Типитаке: «Кто добрым делом искупает сделанное зло, тот освещает этот мир, как луна, освобожденная от облаков».

Мерный стук колес… Сладкое дуновение весеннего ветерка в чуть приоткрытое окно… Фиолетовые сумерки…

— Странно, — сказал Лев, — никто не догадался спросить мальчика, как его зовут…