Записки русского, или Поклонение Будде

Валерий Заморин, 2016

«Спокойным, чистым, сверкающим выглядишь ты, Сарипутта. Откуда ты идешь?» – «Я был один, Ананда, в мысленном экстазе… пока я не поднялся над восприятием внешнего мира в бесконечную сферу познания, и она, в свою очередь, не растаяла, превратившись в ничто. Пришло прозрение, и я различил небесным зрением путь мира, стремления людей и их появление на свет – прошлое, настоящее, будущее. И все это возникло во мне и прошло без единой мысли о превращении в “Я” или превращении во что-либо, к нему относящееся».

7

Мы с Филиппом приехали в Санкт-Петербург через неделю после разыгравшейся там трагедии — была убита депутат Государственной думы. «Быть может, это был единственный человек, — сказал Филипп о бедной женщине, — достойный стать президентом России в следующем тысячелетии».

Благодаря удачному стечению обстоятельств мы ко вторнику управились со всеми делами, в кассах Московского вокзала купили обратные билеты на четверг, а всю среду решили посвятить бесцельному блужданию по улицам фантастического города.

В среду мы встали в семь утра. Хозяйка, у которой мы снимали комнату, приготовила нам кофе со сливками и бутерброды с сыром. Позавтракав, мы отправились в путь.

Бродить по городу, который любишь и считаешь родным, хотя не довелось родиться и жить в нем, — наслаждение. Куда только ноги не заносили нас! То пустынный Приморский проспект, то многолюдная Сенная площадь с ее торговыми рядами, то… Особенно странное, необъяснимое чувство вызвали во мне огромные пустующие дома на улице Марата, которые собирались не то сносить, не то капитально ремонтировать. Зияя пустыми глазницами окон, они, казалось, взывали: «Не губите! В наших стенах обитают духи города. Куда им, несчастным, идти, где найти приют, если не станет нас?»

В полдень мы пообедали в столовой какой-то конторы, занимавшей нижний этаж в старинном доме вычурного стиля, и снова отправились в путь.

В два пополудни ноги наконец-то вынесли нас на Невский проспект. Филипп купил дорогую сигару, с трудом, неумело раскурил ее и принял карикатурно-картинную позу: левой рукой он подбоченился, правую с сигарой отвел в сторону, оттопырив мизинец, и произнес басом:

— А где бы это найти нам художника, чтобы мог написать с меня картину «Провинциал с сигарой на Невском!»?

Три девчушки, по виду студентки-первокурсницы, обогнавшие нас, обернулись, внимательно посмотрели на Филиппа, попытались, было сохранить при этом некую нейтральность во взгляде, но, не удержавшись, рассыпались звонким смехом.

— Ну, распоясался, шут гороховый! — смешавшись, одернул себя Филипп и, повернув голову вправо, сделал вид, будто увидел там нечто, полностью поглотившее его внимание.

Через полчаса мы оказались на Аничковом мосту.

— Отдохнем! Ноги гудят, — сказал Филипп. Мы остановились. На мосту стояла старуха и бросала вниз диким уткам, плававшим у кромки льда, хлебные крошки. Утки, смешно перебирая красными лапками, наперегонки устремлялись к корму. Неподалеку от старухи стоял бродяга и наблюдал за ней. Вот он подошел к старухе и спросил, кивнув в сторону уток:

— Скоро тут все затянет льдом. Они не погибнут?

— Нет, уплывут в Неву.

Было видно, что бродягу не интересовала судьба уток, он задал свой вопрос, как говорится, для отвода глаз. Его интересовала судьба хлеба в руках старухи. Старуха взглянула на бродягу, отломила от буханки большой кусок и протянула ему со словами:

— Кушай на здоровье, милок.

Бродяга, не поблагодарив старуху, схватил хлеб, отошел в сторону и стал с жадностью поедать его. Я заметил, что Филипп пристально смотрит на бродягу. Вдруг он со странной интонацией в голосе произнес:

— Каким же это ветром, голубчик, занесло тебя в Петербург?

— Ты знаешь его?

— Еще бы! Этот тот самый чиновник, кто отобрал у меня лабораторию, превратив ее помещение в собственный автомагазин. А ведь тогда наши исследования подходили к концу, м-да… — грустная улыбка появилась на лице Филиппа и тут же исчезла. — Помнится, я с трудом попал к нему на прием, стал было, глупый романтик, объяснять, что наши исследования — это начало экологической революции… «Каждый третий что-то пишет, исследует — делом бы лучше занимались, чтоб области и городу польза была!» — перебил он меня. Физиономия — глыба льда, обдающая холодом, тонкие губы — омерзительной складочкой, кривятся в презрительной ухмылке. Помнишь, в детстве мы говаривали про такой ротик: «Губки — как у курочки попка!» Я вышел от него в бешенстве и всю дорогу домой со злостью шептал одно и то же:

«Ходячий желудок! Мешок с дерьмом!» Тогда я дал себе зарок — никогда больше не открывать чиновные двери.

— Что с ним случилось? Почему он сейчас в таком положении?

— О, это старая, как мир, история про российского чиновника-ворюгу! Он запустил лапу в областную казну, понастроил для себя и родственников своей молоденькой жены дач, квартир, магазинов в центре города и зажил припеваючи среди окружающей нищеты, для страховки подкармливая толстобрюхого важного чина из правоохранительных органов. Но аппетиты его были так непомерны, что, несмотря на высокое заступничество, прокуратуре пришлось-таки завести уголовное дело. Состоялся суд — дали ему, правда, немного: два года с содержанием в колонии общего режима. Кое-что из имущества конфисковало у него государство, но большую часть прибрала к рукам его жена.

Бродяга уставился на Филиппа, потом вдруг как-то боком подбежал к нам и полувопросительно воскликнул:

— Кажется, земляк?! — И тут же добавил: — Не угостите стаканом чая?

— Угощу. Пойдемте, — коротко бросил Филипп.

Мы отыскали небольшое кафе и расположились за свободным столом. Бродяга тут же протянул руку к соседнему столу, вытащил из стоявшего на нем пластмассового стаканчика бумажные салфетки и сунул их в карман. Хозяйка кафе, худенькая красивая блондинка с тонкими чертами лица, бросила на бродягу неприязненный взгляд, но прирожденная тактичность истинного автохтона Великого Города заставила ее отвести глаза; она с улыбкой обратилась к Филиппу:

— Что будете заказывать?

Филипп пробежал глазами меню, заказал бродяге борщ, бифштекс и чай. Себе мы взяли кофе по-турецки. Когда бродяга насытился, Филипп спросил его:

— Давно вы в Петербурге?

— Второй месяц. Вы узнали меня?

— Да.

— Я вас тоже узнал. Наверно, слышали, как со мной несправедливо поступили, сволочи! Жена — девка деревенская! — умудрилась оформить развод, все себе загребла. Завела красивенького альфонса. Меня даже на порог не пустила, паскуда! Ее родственнички, которых я из грязи в люди вытащил, угрожали мне, мол, еще раз заявишься, в милицию сдадим за хулиганство. Вот и делай людям добро! Тогда я пошел к своему старшему брату, чистоплюю. Денег он мне дал, но при этом идиотской моралью накормил, обидел меня: «Ты опозорил нашу семью! — говорит. — Я всю жизнь честно проработал на заводе за жалкие гроши, а у тебя хватило низости даже сиротские дома обворовывать». — «Знаешь, почему ты работал за жалкие гроши? — сказал я ему. — Потому что ты полуграмотный, примитивный мужик, большего не стоишь. Деньги для того и существуют, чтобы обходить дураков стороной». Никого я не обворовывал. Завистники оклеветали меня, метили на мое место.

Бродяга расправил плечи, напыжился.

— Я, не щадя себя, сутками работал на благо области! Они еще вспомнят обо мне!.. — Он допил свой чай и продолжал: — Сюда я приехал к одной питерской дамочке. Я с ней познакомился заочно, по переписке. Я не умею писать любовные письма, поэтому уговорил писать их за меня одного скрипача, он полгода отбывал в нашей колонии свой срок — сбил пьяного мужика на своей машине. Я отправлял эти чертовы письма, не читая. Цыпа питерская из-за этих самых писем и выставила меня через неделю за порог, говорит: «Из писем, что вы мне писали, у меня сложился образ тонкого интеллигентного человек, невинно пострадавшего. А вы оказались грубым, недалеким человеком. У нас нет ничего общего. Вот вам триста долларов на обратную дорогу — уезжайте». И чего этот скрипач такого «тонкого» наворотил в письмах, не пойму. Подложил мне свинью, сучий сын! — Лицо его исказила неприятная гримаса, он сжал ладонь в кулак и помахал им. — Чтоб я уехал из Питера — черта с два, дура! У меня два высших образования, все документы при мне. Деньги я зашил во внутренний карман, пусть лежат, тратить их не буду. Мир не без добрых людей, с голоду не умру. Я еще поднимусь здесь, весь Питер услышит обо мне. Кое-кто в ногах у меня будет валяться!

Филипп подозвал хозяйку, оплатил счет и поднялся из-за стола.

— Куда вы?! — вскинулся бродяга.

— Извините, мы спешим, — сказал Филипп и направился к выходу.

— Удивительно, даже страдание, выпавшее на его долю, ничему не научило бедолагу, — сказал Филипп, когда мы вышли из кафе и не спеша продолжили свой путь по Невскому. — Низкий человек, на какой бы ступеньке общественной лестницы он ни стоял, будь он губернатором, будь он бродягой, все равно останется низким.

— Да, — согласился я. — Будда в своей последней проповеди говорил: «Сердце делает человека и Буддой, и скотом. Заблудившись, человек становится демоном, а просветлев — Буддой».

— Господи, знал бы ты, какую боль в сердце ощутил я однажды, когда, проходя мимо его автомагазина, увидел выброшенное во двор наше уникальное оборудование под ливнем! Ночью я не мог уснуть, ходил из угла в угол, курил беспрестанно. «Хочешь пополнить ряды непризнанных русских гениев, рано умерших от чиновничьего произвола? — сказала Наталья и предложила: — Я уезжаю в фольклорную экспедицию в Мезень, поехали со мной. Издалека ты посмотришь на все по-другому». Я подумал-подумал да и принял предложение жены.

В Мезени мы жили у доброй старой женщины. Днем она делала удивительные игрушки из дерева (их оптом скупал у нее молодой парень, прилетавший из Архангельска), а вечером, если такое понятие применимо к полярному дню, пела старинные поморские песни. Наталья записывала их на магнитную ленту.

Филипп остановился, придержав меня за руку, мечтательно произнес:

— Ах, дружище, слышал бы ты эти песни!.. Я, слушая их, закрывал глаза и представлял, как поморы через Мезенскую губу уходят в Белое море за рыбой, как бьются их вольнолюбивые сердца потомков древних новгородцев, когда оказываются они среди бескрайней вольной стихии. Каким пустым и суетным в сравнении с древней мудростью этих песен казалось мне все мое прежнее существование. «Глупый, — говорил я себе, — все, что должно возникнуть, возникнет, все, что должно быть открыто, будет открыто, так же как чему суждено погибнуть — погибнет». Я где-то читал о волшебстве Севера, но когда сам оказался там, понял, что жалкие слова не могут передать его колдовской силы. Зачарованный Север… там совершенно другой мир, совершенно другие люди. Я вспомнил тебя, подумал, что Будда, которого ты безмерно почитаешь, обитает именно на Севере.

«Нет, дорогой Филипп, — мысленно не согласился я с другом, — дух Будды везде и во всем, в каждом из нас. “Сущность Будды не в плоти, — сказал Благочестивый, — она в просветлении. Плоть разрушается, но просветление вечно существует в правде и в деле Дхармы. И тот увидит меня, кто смотрит не на мою плоть, а познает мое учение”. У меня мало мужества, чтобы, как он, покинуть дом свой и искать то, что искал он, Всепробужденный; но если когда-нибудь я решусь и ступлю на путь, ведущий к Просветлению, то наконец-то обрету уверенность в том, что не было бессмысленным мое прежнее существование. “Сорви все узы, — сказано в Типитаке, — разорви все сети, как рыба, запутавшаяся в тенетах, разрывает их; будь ты подобен огню, никогда не возвращающемуся на сожженное место, и в одиночестве держи путь свой, подобно носорогу”».

Подул холодный северо-восточный ветер; петербуржцы, делая на ходу покупки, спешили после рабочего дня домой — на город опустился вечер.

— Пора и нам возвращаться, — сказал Филипп.