Ложный вакуум

Валерий Акимов, 2023

"Ложный вакуум" – это сборник рассказов, различных по форме, жанру и стилю. Это истории, каждая из которых наделена собственным характером, объединённые общей темой одиночества и отчуждённости человека в современном мире. Эта книга, находясь в интервале между философией и литературой, погружает в сложный мир человеческой души и сердца, в котором нет ничего определённого, но – бесконечные вопросы, извечно обращённые к немому бытию.

С МОЕЙ СТОРОНЫ

Они плыли мелкой стайкой от этажа к этажу в поисках выпивки — своя давно закончилась. Сквозь горланящие толпы они тянулись к глоткам виски или водки. Кто-то выцепил несколько банок пива. У меня кончались сигареты; времени было половина третьего ночи. Меня клонило в сон, но не столь сильно, чтобы бросить всё и завалиться в постель.

— Я работаю над документальным фильмом, — сказал один чувак с фотоаппаратом наперевес, в то время как рядом кто-то матерился на ломаном китайском; китайцы в свою очередь горячо приветствовали беззаботно озвученные хуи и пёзды, они обнимали и обкрикивали братскими зовами счастливчика, словно одной ногой он уже ступил на территорию Китая, он же просто был пьян — смесь чилийского вина и коньяка из «Дикси» дразнила и взрывала память. Хау дзимбо! О, хау дзимбо! Свет то яркий, то тусклый.

Мексиканка говорит со мной; я объясняю ей тонкости spelling таких слов, как блядь, сука, а также типы склонений глагола «помогать».

— Проще сказать — иди нахуй!

Мексиканка и колумбиец, сидящий рядом (кстати, по-русски он говорил практически без акцента), смеются. Мусорка на лестничной клетке битком набита окурками, бутылками, пачками от чипсов и сухариков. Я думаю о том, что время здесь безропотно, и свет не просто освещает ступени, заплёванные и заблёванные, а хитростью перенимает их эмпирический субстрат и человеческую атрибуцию; вкупе с алкогольными и табачными испарениями пространство лестничных площадок примеряет на себя облик истории, вернее, летописи, в которой хронология еле поспевает за событиями, а сами события — не более чем игра в кости. Я выкуриваю последнюю сигарету; она прочно вплетается в ход этой карнавальной истории.

— Это какой этаж? — спрашивает парень, по виду которого можно сделать вывод, что ему глубоко похуй, где он, какой это этаж, сколько сейчас времени; никаких взысканий к бытию, лишь пьяная муть на глазах. Это ночь повинна в подобном состоянии? Когда-то давно я отказался от наивной синкретичности времён суток, но с каждым разом я понимаю, что ночь не искупается декором до конца. В ней нечто присуще от алкоголя; она в силах пьянить не хуже любого джина или кошацу.

— Это четырнадцатый, — отвечаю я.

— А! Я запутался. Просто хожу туда сюда, выпить ищу.

Не мудрено запутаться — в здании девятнадцать этажей. Как если бы царство Аида вытянули из Тартара с помощью вакуумного пылесоса и поставили перпендикулярно земле; наглая и бездарная претензия на Вавилон. На стенах вместо ветхозаветных «мене, мене, текел, упарсин» красуются низкопробные хокку и кривые киноцитаты.

Шум только растёт. Я оглядываюсь на людей: фигуры в табачном дыме с бутылками уже непонятного какого напитка в руках.

Разогнали кровь. Уйдёт вся ночь, чтобы немного сбавить обороты и понять — пьяная речь не стоит даже ломаного гроша. Хотя, стоит признаться, я немного завидую опьянённым мозгам.

По мере того, как я терял своё место в этом балагане, когда мои мысли грозили перевоплотиться в нечто общее и до мельчайших подробностей узнанное, во мне усиливалась потребность собрать по осколкам тот рупор, из которого зазвучал бы мой и только мой голос; однако, я понимаю, что именно этот голос отвергнет меня как собственного носителя.

— У меня сигареты кончились, — говорю я своему другу.

— Ну, пошли купим.

— Магаз закрылся уже.

— Бля, и что делать? У меня тоже на исходе. Хотя, нет, стой, вон, иранец делает самокрутки всем, давай у него спросим.

Я посмотрел на иранца, стоявшего у выхода на лестницу. Вид у него был добродушный, чёрная борода закрывала практически всё лицо. Революционер делает самокрутки. Fuck religion. И тому подобное.

— Ладно, — сказал я, — пойду наверх.

— Давай.

На лестнице было довольно холодно, я весь озяб; огоньки за расплывающимся окном колыхались под действием таинственной силы. Чем выше я поднимался, тем незначительнее становился шум, исходимый снизу; тут же моё воображение включило картину карточного домика, удерживаемого отнюдь не посредством силы трения, которая и позволяет картам сохранять статичное состояние, а ритмом дыхания и завываний ветра. Действительно я почувствовал, как по коже пробежало чьё-то прикосновение, но вряд ли это был обман рецепторов; скорее уж моя душа попросту оторвалась от тела, похитив и органы чувств. Мой шаг опережал меня, и по сути я уже был далеко отсюда.

Здесь было потише, но восседала компания не меньше. Тут я вновь нашёл заядлого документалиста, сидящего на выступе с бутылкой вишнёвого вина за спиной. Документалист смотрел на меня и слабо улыбался, будто поэтика моей жизни являлась для него столи же лёгкой загадкой, как если бы я оказался по поверку дешёвым диферамбом или претенциозным гимном, который собирает толпу в полдень, а ближе к вечеру летит в помойку.

— Не смей вставлять в фильм фотографии со мной! — вспомнились слова моего друга. Документалист тогда луково повёл уголком рта, мол, эта просьба будет выполнена в первую очередь, но стоит иметь в виду, что именно документалисты делают из нравственности главный объект своих изысканий. Это эстетика в чистом виде, то есть безоглядная насмешка, жестокая и абстрактная одновременно.

Других лиц я не разглядел. Были знакомые, но знакомыми их обозначал не глаз, а мозг, для которого очертания лица стоят дешевле, нежели облик, сотканный из привычек и голосов. Неподалёку от документалиста сидела девушка, поджав к груди ноги и курящая свой неизменный Kent. Я часто видел эту особу в университете. Порой она распускала свои мягкие длинные волосы рыжего цвета, иногда собирала в хвост, и с каждым разом её лицо меняло суть и свою тайну. Самим своим телом эта девушка приближалась к тайне и приближала к неизвестности всё, что находилось вокруг неё, будь то коридор, по которому она проносится мимо меня, торопясь то ли на занятия, то ли в курилку, или холл, где наши взгляды пересекаются и в ту же секунду, как от удара или преломления, стремятся в совершенно разные стороны. Поднимаясь к девушке, я отмечаю превосходство прозы над поэзией; слова о красоте красоту убивают, но стоит сказать, что вокруг её фигуры скопился странный, полупрозрачный свет, в руках она держит выгоревшую до половины сигарету, а ноги, как обычно, обуты в чёрные лакированные туфельки без каблуков, как тут же возникает нечто, что проносится над словами — не image, не representation, а то, над чем будешь ломать голову, пытаясь дать определение, но так и останешься с носом, радуясь лишь явлению, выплавленному из трещин в буквах.

— У вас не будет сигареты?

Я опускаю глаза и смотрю на руки. Тушит сигарету о стену, бросает окурок на пол. Потом тянется куда-то сторону и достаёт пачку Kent. Дорогие, — думаю я, вспоминая, как однажды купил себе такие сигареты и зарёкся впредь не делать этого. Пальцы отгибают крышку, и рука протягивает мне раскрытую пачку.

— Спасибо, — я вытягиваю сигаретку. — И зажи…

Вторая рука уже подаёт зажигалку. Чёрная пластмассовая зажигалка, растиражированный огонь, будто пещерный человек решил спалить целый лес, как только увидел, что ночь может осветиться пламенем.

Я закуриваю. Усталость всё больше наваливается на меня, я пытаюсь найти повод, чтобы остаться рядом с этой девушкой, отыскать причину, почему я хочу узнать её имя, потому что даже оно мне неизвестно.

— А вы откуда?

— Я? — переспросила она, словно я должен был молчать.

— Да.

— Из Питера.

— Питер? Классный город. Бродский, все дела.

— Ну да, конечно.

— А «Арсенал» вы видели?

Девушка засмеялась.

— Что я видела?

— Завод такой. «Арсенал». Бродский там работал.

— Ах, вот вы о чём. Ну да, видела. По ту сторону Невы.

— Здорово. А вы кто?

Вопрос явно звучал двусмысленно, и я его поспешно растолковал, после чего получил короткий ответ: «актёрское мастерство». Авансцена, свет софитов, а вместе с тем — крепкая ругань режиссёра и безумство, которое граничит с взаимным самоубийством. Театр — прекрасная вещь, но я никогда его не понимал. С тех пор как возникло кино, театр виделся мне только бледной тенью того, чего кино достигло на собственном поприще. На сцене я видел актёров и знал, что это люди; искусство перевоплощения, каких бы высот оно не достигало, не выходило за рамки плоти, а значит актёр, как бы он не старался, не может преодолеть эквиваленты человечества. Актёр — всегда человек, но человек на экране — существо, лишённое контуров, хлещущие через края движение и сила. Кино бесчеловечно, поскольку главным своим открытием оно провозглашает отрыв от слов; эстетика кино — это эстетика шума и ртов, вразброс и бесперебойно талдычащих истину. Кадр никогда не собирал детали; кадр — новый тип тирании, самый непредвзятый, абсолютный до тех самых пределов, за которыми ни начинается ничего, кроме пустыни и гулкого эха, которым отзывается рамка экрана.

— Ладно, спасибо вам за сигарету.

— Не за что, — слышу я в ответ, спускаясь обратно к другу. Он что-то пытается втолковать иранцу.

— Like a…

— Слушай, я спать.

Он оборачивается ко мне.

— А, ну ладно. Я ещё тут посижу.

— Хорошо.

Я спускаюсь на свой этаж. Моя комната в самом дальнем конце коридора. Спустя какое-то время шум прекращается; я иду сквозь тишину, мой слух чутко улавливает любые шорохи или вздохи, которыми живёт каждая дверь на этаже, во всём здании. Эти тонкие изделия из дерева, далёкие образы средневековых ворот, стяжённых цепями. Раньше требовалась осада, чтобы крепость подчинилась; ныне же хватает стука в дверь, либо порядочное присутствие наглости, чтобы нажать ручку и войти. Я нажимаю ручку и вхожу в свою комнату. Здесь пусто. Горит лампочка на восемьдесят ватт, и моя половина комнаты уходит в блюр, смешанный с полумраком. Окно грезит сырыми и тёмными фантазиями, ленивыми, монотонными, никогда не уникальными, но удивляющие неизменной повторимостью. Таков город — он крадёт глаза и постоянно смотрит на себя, не как человек, высматривающий свою внешность в зеркале, а как существо, подобное богу, для которого самосозерцание — процесс обыденный; город всегда знает, кто он есть. Город — никогда не иссякающие знание.

Я выключаю свет, скидываю обувь и, не снимая одежды, ложусь в кровать, натягивая на себя одеяло. Сон захватывает меня почти сразу — но кроме темноты мне ничего не видно. Пролетают искры, танцуют звуковые волны, но я не вижу сновидений, а только отсчиваю секунды, прежде чем откроется дверь и войдёт она. Разутые ступни почти беззвучно пересекают комнату; она берёт стул и садится у изголовья кровати. В то же время автомобильная магистраль льнёт к окну, и всполохи фар выхватывают её лицо из предрассветного пепла.

Она набигается ко мне. Я сплю. Я вижу сон. Я слышу, как шины стирают подошвы об асфальт, как колодки еле удерживают тормоза. Она нагибается всё ближе, её взгляд осторожно повторяет складки одеяла и цвет кожи. На её губах ещё остался вкус вина и сигарет. От волос пахнет шампунем. На скулах осталось немного пудры; ресницы сияют. Её рука трогает меня за плечо; я крепче кутаюсь в одеяло, потому что из окна дует. Сколько бы я не съёживался, холод всё равно забирался под кожу и терзал сухожилия. Она отклоняется назад, замирает на несколько секунд и покидает комнату.

Я проснулся, когда солнце уже немного поднялось над крышами зданий. Всё небо заволокло непроглядной облачной громадой, лишь на горизонте высвечивалась яркая, сгущённая жёлтая прослойка. Рядом со мной на тумбочке лежала чёрная пласмассовая зажигалка. Я сел на кровать. Нужно сосредоточиться на чём-то конкретном: сейчас пойду почищу зубы, поищу друга. Сделаю чай. Чтобы утро оставалось обыкновенным, чтобы мои слова заранее не предопределили судьбу света и молчания. Комната была погружена в мёрзлую серую дымку.

Будто никакого сна и не было.

Рядом с дверью на полу я увидел пару чёрных лакированных туфелек без каблуков.

октябрь, 2015