Ложный вакуум

Валерий Акимов, 2023

"Ложный вакуум" – это сборник рассказов, различных по форме, жанру и стилю. Это истории, каждая из которых наделена собственным характером, объединённые общей темой одиночества и отчуждённости человека в современном мире. Эта книга, находясь в интервале между философией и литературой, погружает в сложный мир человеческой души и сердца, в котором нет ничего определённого, но – бесконечные вопросы, извечно обращённые к немому бытию.

SMOKERS DIE YOUNGER

Стас налил полстакана водки и залпом выпил; в нос ударил резкий запах, отчего веки сами собой крепко сомкнулись, выпустив из-под себя немного влаги, а в горло пролез увесистый, острый комок, приземлившись на дно желудка и разверзнувшись теплотой, которая почти сразу обволокла изнутри тело. Во рту жгло. Рука, занесённая над столом, продолжала держать стакан; со стороны Стас напоминал фотоснимок — замерший, выпавший из времени, пока в черепной коробке разлеталась фейерверком сумятица из многочисленных цветов и оттенков, а во тьме зажмуренных глаз вскакивали и сыпались искры. Потом рука опустилась, стакан громко звякнул, ударившись о столешницу. Звук возник и тут же, словно кем-то оборванный, растаял в пустоте.

На кухне никого не было, кроме Стаса. Он откинулся на стуле и закурил.

Со второго этажа, куда перебралась остальная тусовка, бесперебойно звучала музыка, и потолок дрожал и осыпался пылью от дружного бесшабашного топота. Стас не знал, сколько уже сидит так, наедине с собой, но это устраивало больше, чем находиться в гуще гомонящей, конвульсивной толпы. По спине прошмыгнула дрожь, тело наполнялось слабостью, к глазам подступала пелена, словно то, что зрение ещё могло выхватить с периферии, совсем лишилось смысла. Чёрная и холодная ночь склизкой плёнкой налипла на окна, окончательно прерывая любое сообщение с внешним миром, и кухня начинала напоминать сосуд с непроницаемыми стенками, герметизированную барокамеру. Илья добавил бы ещё, что это похоже на монаду. Стас огрызнулся. Илья мёртв. Точка. Стас налил ещё водки, но пить сразу не стал, — несколько минут он сидел неподвижно, сосредоточенно наблюдая за покоящейся в стакане абсолютно прозрачной жидкостью, и данная прозрачность, союз стекла и эфемерности, казалась по-настоящему совершенной. Он пьян. Не вдрызг, однако мысли успели отяжелеть и спутаться, как куски мокрой ткани, налегая друг на друга в неподъёмном сгустке; хочется плакать — или хохотать, обязательно в голос, чтобы заглушить музыку сверху и погрузить бытие в молчащую пропасть; хочется поговорить с кем-нибудь, но — Стас опять огрызнулся, — все на этой вечеринке полные идиоты, потому что никто из них не любит слушать. Был бы Илья… они сидели бы здесь, вдвоём, попивали водку, курили, беседовали бы о чём-нибудь — неважно о чём, главное, что им удалось бы отстранить себя от хаоса.

Как только выяснилось, что Ильи больше нет в живых, Стаса захватил хаос, но ударил он не снаружи, как водится, а произрос изнутри, подобно опухоли, будто хаос был зачат давно и находился до поры в спячке. Хаос был всегда; теплился внутри еле пульсирующим комком, чутким к колебаниям извне — как только частоты вошли в резонанс, комок взорвался. Ещё глоток — под кожей ворохом рассыпались маленькие иглы, которые разом и всем скопом вонзили острия в эпидермис, и вновь пробудилось чувство, дрожащее на грани наслаждения и тошноты. Закурив очередную сигарету, Стас обнаружил, что пепельница уже битком набита окурками — жёлтые и белые фильтры топорщились из неё разнобойным частоколом. Поразмыслив, Стас опрокинул пепельницу, высвободив содержимое на стол, который и без того был до неузнаваемости загажен, и сбросил в опорожнённую пепельницу короткий столбик пепла — он отделился от сигареты, как пробка, и в целости лёг на чёрное шершавое керамическое донышко. В свою очередь, куча пепла и бычков внезапно привлекла одурманенное внимание Стаса; он подвинулся ближе, склонившись над кучей, отбросил несколько окурков и начал выводить сажей узоры на липкой от пролитых напитков столешнице. Глаза слезились от исходящего с зажатой в губах сигареты дыма, но Стас продолжал рисовать. От кучи исходил терпкий, стоялый запах горелого табака. Пальцы выводили одну линию за другой. Стасу вспомнилась техника китайских мастеров, которые создавали картины с помощью чернил и туши. Кисть опережает ум. У Ильи лучше бы получилось объяснить. Его голос, как бой колокольчиков, раздался в одном из отдалённых уголков сознания, где сознание уже и не сознание, а что-то более разжиженное, и потому услышать, что именно стремился произнести голос, представлялось невозможным, и голос эхом растворился в подкорке. У Ильи получилось бы лучше. Быстрым и сильным движением воспоминание хлестнуло по нервам, и Стас, рявкнув, со всей дури саданул ладонью по столу; бутылка и стакан вздрогнули, устояв, но узоры превратились в мазню. Попытки создать что-то прекрасное из пепла пошли насмарку.

В этот момент открылась дверь — из соседней комнаты на кухню вышел Гена. У него было опухшее, заспанное лицо. Гена с трудом продрал глаза. Сначала он не узнал Стаса и несколько секунд стоял столбом с обалдевшим взглядом, потом, наконец-то узнав, спросил сиплым голосом:

— Ты чего?

В Стасе проснулась злоба, а вместе с ней желание покрепче ёбнуть Гену, чтобы он полностью исчез. Видимо, это желание прекрасно читалось на хмуром и безмолвном лице Стаса, и Гена, будучи вусмерть пьяным, всё же понял: более благосклонной и доброжелательной реакции он не дождётся. Гена был тем ещё придурком, и алкоголь возводил этот порок в превосходную степень. Час назад, пока туса бушевала на первом этаже, Гена, успев порядком накидаться, по неведомой никому причине бросился на Марка с кулаками, вопя «ёбаный жид!» Пугаться было нечего. Гена хоть и выглядел атлетом и занимался спортом, дрался из рук вон плохо, причём в таком состоянии удары получались слабыми и мягкими. Марк, как и все остальные, смеялись над попытками Гены врезать ему. Не прошло и двух минут, как у зарвавшегося пьяницы заплелись ноги, и он рухнул, как подкошенный. Гену положили на диван в гостиной комнате, где тот уснул глубоким сном. Сразу после этого Марк предложил устроить дискач под дабстеп и трэп. Все согласились и поднялись на второй этаж. Стас, прикарманив непочатый пузырь водки, остался внизу.

— Наверху все, — произнёс Стас. — Наверх иди.

— Наверх? — переспросил Гена с видом дауна.

— Да, блять, наверх.

Как робот переставляя ноги, Гена кое-как поднялся по лестнице, и кухня вновь опустела.

— Может, хватит? — спросил себя Стас и налил водки. Потом ещё раз закурил.

Усталое и обленившееся сознание занял дым, что поднимался неспешно к потолку, изгибаясь сизыми тенями. Стас не мог оторвать взгляда от вьющихся бесплотных нитей, как если бы их танец являлся отпечатком далёкого и прекрасного мира, который на ничтожное мгновение упорядочивает и гармонизирует мир настоящий. Дым издавал шепчущее свечение, сверкая серебристой прослойкой. Стас чувствовал, как опадает, иссыхая, кожа, как обезвоживаются, скукоживаясь, органы, как кости рассыпаются прахом, — короче, как тело жертвует собственной витальностью во имя духа, приникающего всей своей безграничностью к песни трансцендентного. Кисть опережает ум. Главное правило китайских мастеров. Форма есть движение, ибо форма незавершима, и воплощённая линия, не заканчиваясь, вливается в незримое, совмещая в единящем порыве и чувственное, и умозрительное — из невидимого в видимое, и наоборот — плавные сгибы, никаких скачков и переходов, доказательств и пустотелых абстрактных схем; сквозь вещи бытие сказует свою судьбу, и дым продолжает выражать облик хаотичного в модусе собственного исчезновения. Дым — это исчезновение; слово — это исчезновение; но материя — это уже безвозвратно исчезнувшее, струпья и окаменелости. Материя не может исчезнуть, потому что она уже канула в совершённый глагол, она уже есть тяжесть и груз, она уже исчезла; нет силы, способной заставить материю исчезать. Стас, будто устыдившись чего-то, опустил голову. Он не должен думать об этом. Дым — это дым. Ещё один химический состав, тёпловая реакция и оптический эффект. Так же как Илья — это имя, и ничего кроме этого. Может, ещё и тело, уже который месяц гниющее и разлагающееся в могиле. Нет. Илья — это уже ничто. Он уже не может исчезнуть, потому что полностью сросся с материей, с её непрерывным и вечным гниением. Сложив руки на столе, Стас положил голову на локти — так он хотел заткнуть или хотя бы приглушить подбирающиеся воспоминания об Илье. Раскачиваемая ритмами кислотной электронной музыки тишина, гулкая и сырая, как земля, сгрудилась над Стасом и опустилась пористым покрывалом на плечи, после чего Стас забылся пустым и глухим сном.

Как это было?

Вот такая история.

Илья всегда казался мрачным типом, понять, что у него на уме, было невозможно. Его лицо будто не знало эмоций; оно молчало, затаившись в себе. Несмотря на это, Илья не производил впечатления бесчувственного человека, просто всё, что остальные при случае выносили наружу, он надёжно прятал внутри. «Как-то раз до меня дошло, — говорил Илья, — что страсти, по сути, это момент деструкции. Момент критического растрачивания. Источник одним махом полностью обедняется». Временами на Илью накатывала депрессия: он почти не раскрывал рта, как немой, словно его существо обклеивалось неприступной слоистой коркой; происходящее по ту сторону преграды оставалось загадкой. Стас привык к подобным приступам, в среднем они занимали неделю. Но с началом весны друг окончательно поник — неделя сменяла другую, наступило лето, однако Илья не приходил в себя. Он пытался объяснить Стасу, что с ним творится, чувствуя, как досаждает другу своим угрюмым видом, и всё же из слов Ильи трудно было изъять сколько-нибудь вменяемый смысл.

— Это не патология, — рассказывал Илья. — Ты думаешь, что меня настигло великое разочарование, однако это не так. Разочарование, как правило, прячет своё лицо, оно улыбается, оно не более чем маска. Прости. Я не могу толком объяснить, что со мной. И всё же я не болен.

Неизвестно, сколько бы это ещё продолжалось, пока Илья ни пропал — совершенно бесследно, будто его целиком вычли из существования. В надежде, что удастся отыскать хотя бы мельчайшие зацепки в заведомо бестолковом поиске, полиция несколько раз разговаривала со Стасом, поскольку он был последним, с кем находился Илья, но все разговоры заканчивались на одной и той же ноте: Илье никто не угрожал, он ни разу не подавал вида, что хочет сбежать и тому подобное. Бессмысленные занятия. Стас догадывался, будто ему посчастливилось пробиться за пределы закостенелой корки, что пропажа Ильи — событие, которое вряд ли поддаётся рациональному объяснению, поэтому Стас оставался спокойным, когда другие из кожи вон лезли, дабы найти следы пропавшего. Его нигде не найти. При этом в спокойствии, как в омуте, плавал страх, чистый и тихий, походящий на страх перед смертью, когда во взоре блестит бездна ужасного Ничто. В конце концов, подспудно, Стас заключил: Илья должен был исчезнуть. В чем смысл слова «разочарование»? Тут и в помине нет никакого негативного оттенка. Раз-очароваться — выйти из чар, увидеть и вступить в границы подлинного.

В начале августа далёко за городом нашли тело Ильи. Оно лежало в глубине леса, во рву, который окружали поросли мха и папоротника. На него набрела пара грибников. Тело был целым и невредимым; в дальнейшем вскрытие показало отсутствие каких-либо травм, смерть наступила в результате истощения. Действительно, труп был худ, кожа по всему телу иссушилась, облепляя, как пергамент, кости; будто бежавший пленник концлагеря, мертвец походил на скелет. Не обошлось без проблем: несколько дней службы не могли забрать тело — с момента обнаружения труп сторожила собака, угрожающе рыча и лая, а иногда и нападая, как только кто-нибудь из людей пытался приблизиться к мертвецу. Не ясно, почему пёс так рьяно охранял труп, словно животному вбили в голову команду сохранять тело в неприкосновенности. И днём и ночью собака, не смыкая глаз, обходила ров по краям и следила, чтобы ни одна живая душа не притронулась к трупу. Полицейские в итоге пристрелили псину и забрали тело.

Стас не пошёл ни на опознание, ни на похороны. Он слышал рассказы родителей Ильи о том, что на лице мертвеца отсутствовало какое-либо выражение, как у больного летаргией, и напоминало мраморное изваяние, словно на самом деле лицо было не из плоти; даже когда пальцы касались щёк и скул, от последних исходила гораздо более безликая мерзлота, нежели та, что присуща трупам, и кожа была твёрдой и гладкой, как стекло.

Со временем к Стасу начали приходить навязчивые мысли, что Илья предал его — он ушёл один, обмолвившись только, что Стасу остаётся жить дальше. Это было похоже и на напутствие, и на приговор.

Вот такая история.

Его дёрнули за плечо.

Сон прекратился. Он открыл глаза и поднял голову. В бьющем свете Стас различил склонившуюся над ним фигуру. У той был милый мелодичный голос. Когда резь в глазах спала, Стас понял, что перед ним стоит Валя. С виду похожая на школьницу, Валя была миловидной девушкой с сексапильной фигуркой, которую сейчас подчёркивал незатейливый наряд: короткая юбка и блузка. Валя не уставала повторять, по поводу и без него, как она заботится о своём теле, посещая постоянно фитнес-залы и придерживаясь правильного питания и образа жизни; ни о чём другом она говорить не могла, разве что ещё о Кастанеде и прочей эзотерике, и как на беду Валя была охотлива на болтовню — соответствующими речами, где мешались соображения о том, какую нагрузку стоит давать на плечи и какую пользу приносит метод осознанных сновидений вкупе с состояниями изменённого сознания, девушка выносила собеседнику мозги. Впрочем, вся эта галиматья со здоровым образом жизни вела к одной простой истине: Валя любила трахаться, особенно — в состоянии изменённого сознания, во всяком случае, так говаривали. От любовников у неё не было отбоя. Отношения у неё длились не больше двух месяцев и перерывы между ними занимали столько же. Стас находился в курсе сего не потому, что встречался с Валей, а потому, что она крутила романы с кем-то из его знакомых, которые не уставали распинаться насчёт того, какая Валя охуительная по жизни и в постели. Стас же был уверен, что эта девушка — пустышка, как, наверное, все девушки. Сложно было назвать Валю нимфоманкой; скорее, она была влюблена в любовь — ей нравилось флиртовать, заигрывать, доводя знакомство до кульминации, потом, как по правилам — развязка, концовка и — «всё, прощай». Дальше — как по новой. Та же самая пьеса.

В данную секунду она глядела на Стаса своими большими блестящими глазами — они напоминали глаза совы, — и улыбалась, будто предвкушала что-то особенное от их встречи. Лицо у Вали напоминало слегка вытянутый овал и обладало своеобразной красотой, особенно при том освещении, что было сейчас на кухне; это лицо обрамляли длинные прямые локоны русых волос. Блузка уже успела запачкаться — на животе и на шее виднелись поблекшие винные пятна. Пуговицы были расстёгнуты настолько, что Стас мог без проблем заглянуть вглубь, разгадав приятные очертания нежной, округлой плоти, поддерживаемой кружевным бюстгальтером, который к тому же почти полностью просвечивался сквозь тонкую ткань.

— Расскажи мне про Камю, — сказала Валя.

— Кого?

— Камю.

Стас перевёл взгляд на стакан с водкой, которую так и не выпил перед тем, как отключиться. Валя в это время подошла к плите и поставила на огонь чайник.

— Зачем? — спросил Стас.

— Я хочу чай.

— Зачем тебе Камю?

Валя достала из шкафчика две чашки.

— Кеша сказал, что ты можешь рассказать.

Она до последнего будет делать вид, что ей правда интересен Камю. Стас осушил стакан. У водки откуда-то взялся горьковатый привкус.

— То есть, — начал Стас, — так и было: ты подошла к Кеше, или вы изначально о чём-то болтали, и тут ты такая (Стас попытался сымитировать Валин голосок) «я бы хотела про Камю узнать», а Кеша берёт — и отправляет тебя ко мне?

Валя одарила Стаса укоризненным взглядом, который, скорее всего, должен был его подразнить, однако все до единой фибры души остались нетронутыми.

— Так всё и было.

— Ну ладно.

Валя заварила чай.

— Ты ведь кофе любишь, — заметил Стас.

— Молока нет.

— А, ну да. Ты такой любитель кофе, который вроде бы любит кофе.

— Ой! А тебе только чёрный кофе подавай.

Валя поставила чашки на стол и села напротив, обхватив ладонями чашку, затем поднесла её ко рту, подула, сделала глоточек и отняла чашку от губ, оставшись в таком положении. Она вперила в Стаса свои совиные глаза — странный у неё всегда был взгляд, как исподлобья, кажется, другого выражения её лицо не ведало, — ожидая, что он что-нибудь скажет. Стас отодвинул от себя чашку, положил в рот сигарету, чиркнул спичкой и поднёс пламя к сигарете; сделал вдох, выпустил дым, затем погасил спичку, бросив её в пепельницу, и затянулся.

— Сколько можно курить? — спросила Валя.

— А что? — не вынимая сигареты, переспросил Стас.

— Курильщики рано умирают.

— Поебать.

— Пфф!

Дым воспарил над сидящими, как подхваченное ветром полотно, и начал слоиться, ниспадая на людей кусочками размытых образов. Паузу вновь прервала Валя:

— Ну, давай, рассказывай.

— Про кого?

— Про Камю.

Она засмеялась, как ребёнок, словно пряча смех, при этом оставалось понятным, что Валя грамотно отыгрывает стратегию. Желание выдавало себя с головой, в действиях как нельзя доходчивей прочитывалась состряпанная наспех тактика. Она положила глаз на Стаса, едва он появился на тусовке. Здесь и так трудно было найти парня, который бы не делал попыток подкатить к Вале, обольщённый её необычной красотой, однако сама девушка уже определилась с выбором. Правда, помимо конкретного стремления переспать в Вале чувствовалась и другая тяга: она влюбилась в Стаса; её совиные глаза не издавали вожделеющий блеск, но мягко и трепетно посверкивали, будто обладатель этих глаз безрассудно и со всей силой присущей человеческому роду наивности верит в сказку, что люди влюбляются друг в друга безответно на все времена. Стас хмыкнул. При данном раскладе Валя напоминала живописную картину, в которой запечатлены одинаково и просыпающаяся сексуальность, и вера в чистоту чувств; милое существо на пороге юности и взрослой жизни. И всё это искусственно, выспренно и вымученно, потому что известно, чем заканчивается подобная повесть. Валя знала это лучше всех.

— В общем, — Стас стряхнул пепел, — жил себе человек, жил, что-то там писал, получил Нобелевскую премию, а потом разбился нахер. Конец.

— Ну серьёзно!

— Серьёзней некуда. Википедию пойди почитай.

— Я не отстану.

— Я плохо рассказываю.

— Не ври.

— Ладно!

Стас приосанился. На миг он почувствовал достаточно решимости послать Валю куда подальше, но спустя тот же миг решимость куда-то пропала, и он начал рассказывать:

— Камю обычно причисляют к экзистенциалистам, но сам он противился этому. Он никогда себя экзистенциалистом не считал. Впрочем, его философия имеет схожую проблематику. Вообще с экзистенциализмом, как только дело доходит до раздела границ между тенденциями, постоянно возникает проблема. И Сартр, и Камю, и Хайдеггер, и Ясперс и прочие — все они вроде бы экзистенциалисты, однако никто из них напрямую не сознавался в этом. И отрицал это. Экзистенциализм, короче, без экзистенциалистов. Камю был противоречивой фигурой. Когда он написал «Бунтующего человека», многие из его окружения отвернулись от него. Сартр порвал с ним все отношения. Всем эта книжка показалась вопиющей. И всё же Камю был более чем уверен в своей правоте. Он любил жизнь, но как будто бы играл с ней на спор. Он не хотел ей поддаваться. Человек у Камю не принадлежит судьбе. Человек сам по себе судьбоносен, а мир — это абсурд, мрак, вероятность без окончательного выбора. Или наоборот: человек — это абсурд, вклинивающийся в упорядоченный мир. И только в абсурде выбор возможен — как личностный поступок. Человек — источник себя, так сказать. Если человек этого не поймёт, то и жизнь останется для него непостижимой тайной, заросшей ходом рутины и смертельной скуки. Жизнь будто сама отвлекает человека от того, чтобы он полностью постиг её. А это страшно — постижение. Камю писал, что завтрашнего дня нет… Ты слушаешь вообще?

— Да, — кивнула Валя.

— Хорошо… короче, существование абсурдно.

— Ты же сказал, что человек абсурден!

— Я сказал «а может быть наоборот». Камю был писателем, он имел право перетасовывать концепции как ему угодно. Не перебивай. Так… ну, по мысли Камю, всё происходит сейчас. То есть бытие актуально, оно неразрывно с человеческим существом, и весь его массив, ну, массив бытия, умещён в одно настоящее мгновение, которое и есть действительность. Здесь и сейчас…

Стас не заметил, как его увлёк его собственный рассказ — он ещё долго говорил, а Валя не спускала с него глаз ни на минуту, благоговейно пропуская мимо ушей все слова, которые приходили на ум с трудом, корёжились, ломались, потому что Стас был паршивым рассказчиком, потому что он разбирался в философии на ничтожно дилетантском уровне, зная лишь, что Платон говорил об идеях, а Аристотель — о сущностях, что Альтюссер убил собственную жену, а Делёз выбросился из окна, отчаянный от факта, что не сможет отныне написать ни строчки… По сияющему личику слушательницы можно было сделать вывод, что корявое и бестолковое изложение философии Камю являлось едва ли не лучшим из существующих изложений, и вряд ли кто сможет переплюнуть это достижение.

— Почему ты думаешь, что он покончил с собой? — спросила она под конец.

— Наверное, я очень люблю мистику. У Камю был выбор, и он его сделал. Туманная смерть.

На этих словах вспомнилось мраморное лицо мертвеца — сжатые бесцветные губы — повеяло мерзлотой — издалека прорезалась фраза: это не патология. Думаешь, это разочарование? Разочарование — это бегство от настоящего разочарования. Постоянная подмена. У разочарования нет эквивалентов. Илья бы лучше рассказал про Камю. Только дело касалось философии, он преображался — словно светился изнури, лишь появлялась возможность поговорить о сингулярностях и вещи-в-себе… У тебя получилось бы лучше. Тебе было ясно, как в одном уживаются разнонаправленные тенденции, под конец обнажающие свою единую природу. Я же этого не понимал за своей тугоумностью. В тебе всегда ощущалась снисходительность, которую ты ко мне проявлял. Я читал не меньше тебя. Я завидовал тебе и хотел обойти тебя, но ты исчез, оставив меня с моим поражением. Чертовски хороший игрок. Ты меня предал! Предал!

Конец ознакомительного фрагмента.