Беспризорники России

Валентин Солоухин, 2013

Беспризорники России (роман). Эта книга рассказывает о людях, из жизни которых чёрный всполох беспримерной в истории человечества войны выжег самую счастливую пору их жизни – детство. Эта книга – о жестокости, зле, нацизме и национализме, предательстве и двурушничестве, увиденных и прочувствованных оказавшимися в пекле фашистского произвола на оккупированных территориях детьми, устами которых, как говорит Святое Писание, гласит истина. Но эта книга и о тех, кто в невероятных условиях выживания сохранил человеческий облик, не отверг, не задушил в себе божественную гармонию единения с животворящей природой-матерью, матерью Родиной, кто сохранил в себе веру, остался человеком, как ни пытались дьявольские силы превратить божественное создание в скота. Победа в Великой Отечественной войне – это победа во имя мира и жизни на земле. Святою ратью советского, русского воинства был низложен сатана! Книга посвящена солдату-освободителю, это пронзительное напоминание человечеству, какой ценой и кем было избавлено оно от угрозы фашистского порабощения.

Оглавление

* * *

Приведённый ознакомительный фрагмент книги Беспризорники России предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.

Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других

Часть II

Во вражеском окружении

Глава I

«Каждый переживает свою беду по-своему, а если беда общая, тут много судеб схожи. Вот люди и должны бедовать вместе, пока наши мужи не победят», — так говорила мать братьев-близнецов. И нет тёти Насти, нет бабы Груши, у которой были счёты с немцами ещё с 18 года. А где сейчас близнецы, живы ли? И у Валерки, если выживет и станет большим, будут счёты не только к немцам, итальяшкам, румынам, полякам… ух, сколько их набирается. Как же получить с них по счетам? А если убьют или искалечат отца… тогда как он узнает, кто это сделал. Некоторые Сталина ругают, а такие, как баба Груша, тётя Настя, Тоська и сколько он ещё слышал, только на Сталина и надеются: «Вот Иосиф Виссарионович никогда не сдаст Москву…» — А когда узнали о победе под Москвой, сколько было ликования. Поздно узнали на нейтралке, но о вожде пошли восторженные разговоры, и те активные говоруны придерживали языки и больше теперь помалкивали». — Валерка не все понимал и приставал с расспросами то к братьям, то к матери.

Они не уехали, вернее, не ушли в числе первых из посёлка. Мать добывала санки, без санок далеко не уйдёшь. Подушку, лоскутное одеяло, кастрюлю, кружки, ложки, чайник и ещё самое необходимое, — унесёшь ли в руках, а как быть с Нинкой?! Она нашла продуктовую захоронку бабы Груши. Два дня кормила всех почти досыта.

Как соседи, они знали, что хорошие санки были у близнецов. Мать проверила в сарае и не нашла их.

— Хотя бы коляску обнаружить, ту, в которой Ванёк с Колькой патефон возили. — Нинку бы посадили, и — в дорогу…

В поиск «транспорта» включились ребята. А жители посёлка тоже не дремали. Даже уцелевшие дома громили. Окна были выбиты, двери сняты, начинали отдирать доски пола. Санки и коляска — предметы очень нужные, и если братья «транспорт» хранили в квартире, то его забрали в первую очередь, кому это неизвестно.

Они проникли в сарай, почти без надежды. Оставшихся в посёлке жителей без труда можно было посчитать. Поэтому люди быстро узнавали, кто погиб, ушёл или кого пристрелили мародёры, а то и умер от голода. Конечно, об уходе близнецов в первую очередь узнали соседи.

— А давай посмотри в сарае бабы Груши, — предложил Вовка. — Груша, — дерево не простое… Такая баба, что ох как бы она помогла нам.

— Зачем ей санки и детская коляска?

Вовка даже рассмеялся. А на сарае бабы Груши ещё висел замок. Ключи валялись и от квартиры, и от сарая в комнате на окне. Он сбегал за ними, и ребята вошли в сарай, который был забит всякой всячиной. Чего здесь только не оказалось: школьная парта и доска, треснутый большой глобус, рамы, двери, сетки от кроватей, драный диван, стулья, целое кресло, тачка с одним колесом, громоздкие сани. Вовка кинулся с криком:

— Смотри, тачка, сани!..

Сани прикрыты тряпьем и тачкой.

— Да эти сани для лошади, и тачка такая громоздкая, ещё и с одним колесом. Вообще-то баба Груша была себе на уме, — рассуждал Вовка, — если здесь хорошо посмотреть, и второе колесо может быть. Дров-то у неё! Угля, а почти не топила. Пошарить тут по углам, пошевелить земельку! Такие бабы Груши золото прячут…

Валерке было все равно, что прячут старухи. Ему захотелось попрыгать в мягком кресле. Он взобрался на него и за креслом увидел ручку знакомой коляски. В коляске оказался патефон братьев-близнецов с пластинками. Растащили разный хлам под спинками от кроватей и — санки. О находке довольные братья помчались сообщить матери.

Только они вбежали, ещё не успели рта открыть, — затопали в коридоре. Распахнулась дверь, ввалились мародёры. Осмотрелись, вытерли сопли, приблизились к плите, она топилась. Их было трое, в обычной форме: шинелях, крагах на шипах; когда итальяшки приходили по обледенелой дорожке, лёд только трескался, даже крошки летали, словно из-под копыт кованых коней. На головах у этих вязаные подшлемники, поверх каски. От шипов на досках пола отметины оставались.

Плита топилась, не на нейтральной полосе теперь — на оккупированной земле.

Уцелевшие после наступления жители не думали, что оккупанты будут продолжать мородёрничать. Не думала и мать. Ещё вчера ребята пробрались на Казачий Пост. А там одни стены остались, метра полтора в ширину, а то и побольше. Стоят эти стены, изнутри обгорелые, а снаружи чистые, как бывают дикие камни в степи на кряжах. Только в тех местах, куда били снаряды, внутри — круг, а вокруг — лучи. Со стороны города все стены в таких кругах, похожих на солнце. Ни черта не брали эти стены вражьи снаряды… Пушка, которую притащили немцы из Горловки, эта наворочала: снаряд прошёл через крышу, проломил бетон и в том помещении, где Валерку Пётр Петров угощал кашей, — глыбы.

В тишине, среди чуть припорошенных весенним снежком обломков кровли, недогоревших стропил, малыш заметил застывшую пару голубей.

— Ух, ты!.. — Вовка подобрал одного, другого, осмотрел. — Это их воздушной волной побило. Один — вот, без крыла, перья обгорелые… а чернорябый целёхонький. — Он понюхал, — свежатина, суп сварим.

Ребята пошастали среди лабиринтов и выбрались из стен, прошли к траншее, по которой помкомвзвода привёл Валерку в ту ночь из охранения к себе в подвал.

— Здесь должен быть вход в подвал. А там крупы мешки и других продуктов видимо — невидимо! — спрыгнул Валерка в траншею.

Но хода не было, его завалило обломками стен, битым кирпичом.

— Вот где клад. Эх, если бы у нас были лопаты, кирка и фонарь! — рассуждал малыш.

— А куда делся фонарь бабы Груши? У неё же был… того лётчика? — спросил Вовка.

— Был.

Вот этот фонарь прервал тогда экскурсию по Казачьему Посту. Ребята с уверенностью возвращались домой; можно между глыб пролезть к продовольствию. Что-то там недоступно, сгорело, но и что-то есть… Они торопились за фонарём, несли за пазухой тушки голубей и мечтали о фонаре. Поэтому пришлось вначале заглянуть в сарай Груши. Замок висел на месте, как они его закрыли. Валерка направился за ключом. Пришёл, а там итальяшки пожаловали, мародёры. Стоят у плиты, на мать посматривают, — она с Нинкой на табуретке у окна сидит. Вовка вслед за братом притащился. Посматривают итальянцы, посматривают на них и о чём-то между собой по-своему — «гыр-гыр».

Вовка с Валеркой ещё в сарае нашли близнецов мандолину без струн, раздобыли тонкой проволоки, натянули и бренчали на ней. Мандолина висела на гвозде чуть в стороне от окна, сейчас её взял один из солдат.

Макаронники немного обогрелись, солдат стал настраивать мандолину. Он так настраивал, так старался, закатывая тёмные глаза под лоб, длинное лицо, с большой нижней губой, покрылось потом, каплюшки стекали по щекам, словно слёзы, исчезали в щетинистой бороде. Двое других итальяшек не снимали касок и подшлемников, а этот, который возился с мандолиной, не только стащил всё с головы, размотал шарф, расстегнул шинель, он готов был что-то исполнить, согнувшись бренькал.

Наконец он перестал бренькать, подошёл к матери и бесцеремонно выдернул табуретку. Она чуть было не уронила дремавшую Нинку.

Товарищи его продолжали стоять у плиты, вытянув грязные руки с растопыренными пальцами. Они никак не могли согреться.

Солдат с мандолиной поставил посреди комнаты табуретку, положил у ног каску и вязаный шлем, передвинул висевший на ремне патронташ, чтобы не мешал. Это он, как только вошёл, осмотрелся и поставил винтовку у двери. У двоих макаронников оттопыривались на боках шинели. Ясно было, что у них пистолеты. Вот непонятно, — зачем они явились. Брать из вещей у них нечего, а еду черта два сыщут. Мать научилась так прятать, — нужен собачий нюх, да и тот не поможет. А этим, с их сопливыми носами — вовек не сыскать.

Мандолинист зажал инструмент, закинул ногу на ногу, указательный палец заплясал на струнах, исторгая мелодичные дребезжащие звуки. Те, которые грелись у плиты, смотрели на него и улыбались. Они подобрали руки, а один в просторной, будто кастрюля, каске, закрывшей половину лица, стал подпевать:

— Брюнь, брюнь… — смешно топыря землистые губы.

Вдруг мандолинист вскочил, с размаху так хватил инструментом о край плиты — щепки брызнули. Он ещё стукнул оставшимся в руке грифом и со злостью швырнул его в угол.

Сыновья кинулись к матери, встали с ней рядом, как бы загораживая Нинку.

— Рус, б-ах, бах, — с угрозой заявил тот, который сломал мандолину.

— Браво!.. браво… — захлопал в ладони другой, что был в каске-кастрюле, а другой поднял гриф и, открыв заслонку, бросил в огонь.

— Матка, — обратился он к матери, — уходить надо… наша тут… ваша ходить — век, — показывал он на улицу.

В коридоре послышались шаги. Солдат в каске-кастрюле быстро расстегнул шинель, кобуру, метнулся на звук шагов и привёл Тоську. Все трое осматривали её со всех сторон. И тот, который сказал матери по-немецки — «век», снял каску, стащил подшлемник, под которым оказался ещё платок. С гладко выбритым лицом, в платке, он напоминал покойную мать близнецов, может быть, потому, что в таком платке ходила тётя Настя. Он извлек из бокового кармана круглое зеркальце, протянул Тоське.

Она отрицательно покрутила головой:

— Не надо… спасибо, пан… — отступила на шаг.

Итальянец что-то сказал, продолжая совать зеркальце.

— Нашёл подарок, — сказала Тоська, — на хрена оно мне, — отступила ещё, ближе к двери.

Но итальянец настаивал, чтобы она взяла зеркальце.

Тоська взяла, он тут же извлёк блестящую расчёску, подтолкнул её под локоть.

— Ах, вот чего ты хочешь, — Тоська подняла руку с зеркальцем, и он, заглядывая, стал расчёсывать чёрные и короткие волосы. — Она покорно держала зеркало, пока он расчёсывался.

Вздыбив жёсткую щетину, он что-то сказал своим. Те засмеялись, по очереди посмотрели в зеркальце. После этого он забрал его и вместе с расчёской опустил в карман.

— У меня там ребёнок, — она решительно шагнула за дверь.

Итальянцы о чём-то переговорили, пошли следом. И тут же раздались удары. Мать посадила Нинку на постель, посмотрела в щель неплотно прикрытой двери. Вернулась, взяла с окна ключи от квартиры бабы Груши, вынесла сбивавшим замок итальянцам. Солдаты отшвырнули ключи, взломали дверь.

Они вернулись, объяснили, хотя мать сообразила, без повторного объяснения, что надо семье уходить.

Макаронники ушли, вот тут мать и спохватилась, отыскивая санки или хотя бы коляску.

Замок, вывернутый с проушинами, так и болтался в пробое. Мать обрадовалась, что итальяшки не унесли ключи. Она знала тайник бабы Груши, — под полом хранился жестяной ящик с продуктами. В тот же день она стала готовиться к отъезду, выискивая «транспорт». Ребята сказали о санках, повели мать в сарай показывать находку.

Тоська плакала: как же она уйдёт, а Фаиль вернётся, где он их найдёт с Фаридкой. Она металась из своей квартиры в Грушину.

— Нельзя уходить, нельзя!.. — повторяла она как заводная.

Перетащив санки и коляску в дом, быстро собрались в дорогу.

— Пойдём к Евдокии Романовой, она приютит, если жива, — сказала мать детям.

Вовка упрекнул мать, поставив Тоську в пример, вот она-де не уходит; вернётся отец, где он нас найдёт? «Мы будем жить в погребе».

«В погребе наживёшь сейчас впроголодь, а подъедим всё, тогда — конец…»

Мартовское утро с легким морозцем выдалось солнечным. К полдню потеплело. Нинку, укутав, посадили в коляску; на санки, — самое необходимое. Мать из запасов бабы Груши поделилась с Тоськой продуктами, оставила свеклы, которую прятала в погребе, и она недалеко проводила бывших соседей.

Ребята потащили санки, а мать — коляску. Её грустный вид беженки угнетающе действовал на сыновей в начале пути. Снежный наст не держал ни санки, ни коляску. Редкие следы не всегда обозначали дорогу, да и не помогали они. «Транспорт» новых беженцев почти полз на брюхе, с треском разрезая ледяную корку наста. Резво ребята рванули вначале. Уходили они с надеждой, что там, на новом месте, не будет этих сопливых, злых и голодных чужеземных солдат, любой из которых может тебя пристрелить. Туда бы только добраться. В другом городе, возможно, нет оккупантов. Там встретит тётя Дуня, старшая сестра отца, такая приветливая, добрая. Никто не думал, что она осталась с двумя детьми, шли к родному человеку за спасением.

Валерка смутно помнил двоюродного брата Николая, а сестру Женю представлял. Она такая же беловолосая, как Нинка, повыше его ростом и не плакса. Любит заводить патефон, у неё двухколёсный велосипед, она учила его когда-то на нём кататься: «Вот где будет житуха!»

Вдруг в городе, среди домов, бухнуло. Над головами с рёвом, обдав резкий волной воздуха, пролетел снаряд. Через небольшую паузу снова бухнуло, и опять беженцы почувствовали удар волны, а потом — такую силу, словно тебя отрывает от земли и тянет в сторону.

По звуку пролетающего снаряда и по выстрелу Валерка узнал ту пушку, из которой стреляли по Казачьему Посту, даже ладонь под грязной повязкой задёргала, заныла. Шли торопливо из последних оставшихся силёнок и почти выбрались к дороге, видны были колеи, а с другой стороны возвышались среди ровных полей дома. Спасение. Невольно повернули к домам, мать окликнула детей и показала, чтобы они шли по накатанной дороге. Ей труднее везти, пробиваясь по насту, коляску. А следы колеи дороги тянулись до маячивших чёрными трубами крыш города.

— Это бьёт та пушка, — сказал Вовка, когда они остановились передохнуть, — та немецкая…

Он вытер рукавом стекавший по лицу пот. Помолчал, как бы соображая о пушке.

— А взрывов не слышно. Во как фронт отодвинулся…

После очередного залпа качнулся воздух, снаряд с рёвом пролетел к невидимой цели.

— Траекторию поменяли, — сказал Вовка.

«Траекторию», а что это такое?.. — подумал малыш, но не стал спрашивать, согласно ответил:

— Ага, поменяли…

Мать боялась, что погибнут дети. Этот страх — от привычки отсиживаться в погребе.

— Не останавливайтесь, дорога рядом. По дороге: катись — не хочу… — Она подобрала выбившиеся волосы из под платка, а концы платка затянула туже:

— Разбухались, душу выворачивает, а наши молчат — помалкивают. И откуда только нанесло этих чертей?.. Наверное, пособрал Гитлер со всего мира. Нам бы дожить до их конца.

— До конца этих доживём, — другие появятся, — сказал Вовка.

Мать посмотрела на Вовку, он хоть и ходил в школу, но там его так рассуждать не учили.

По дороге тащить санки было легче. День разгулялся, колею начинало прогревать солнце, ледяные комья раскисали, расползались под полозьями санок и коляской. Семья уходила дальше и дальше от нейтральной полосы, своего дома, посёлка, и позади, по следу за ними, шли другие люди. Малыш вспомнил почему-то тех собак охотника, которые живут в щели среди трупов чужеземных солдат, как они их пожирают, представил пустой посёлок, Тоську с маленькой Фаридой, ожидающей возвращения Фаиля.

«Трупы, как растает снег, подберут, и собаки нападут на Тоську; вон какие уже вымахали щенки — с телёнка…» — Такие зарождались у него мысли.

— Передохнем, — предложила мать.

Со стороны степи навстречу двигалась тёмная колонна. Мать осмотрелась, выискивая укрытие, но вокруг — равнина, ни кустов, ни оврагов. С противоположной стороны тоже приближались люди. Неизвестные люди могут быть врагами. Лучше никого сейчас не встречать.

— Мам, а собаки, когда голодные, могут напасть? — подметив беспокойство на лице родительницы, спросил малыш.

— Какие собаки?

— Ну там, которые живут в поле, собаки охотника… Они остались в посёлке и на Тоську нападут…

— В нашем доме будет комендатура или какой-то штаб. Тоську оставили уборщицей, а собак итальяны постреляют. О чём ты думаешь, головушка бестолковая…

Колонна приближалась. Первый возок, доверху наполненный бытовым скарбом: тут тебе стол, стулья, тумбочки, поверх лежали винтовки румынского образца. Впереди, нахохлившись, сидели двое солдат в бараньих папахах, один держал вожжи, понукал кляч. У них были тёмные, ко всему безучастные лица. Едут себе, подрёмывают под весенним пригревающим солнышком. Следом тащили, тоже клячи, сани с ящиками снарядов, а за ними — три пушки.

— Такие дохлые коняги, а везут… — Вовка не закончил фразу, с брички, которая следовала за последней пушкой, слез солдат и направился к ним. Он разбросал поклажу, посмотрел в коляску, Нинка испуганно заплакала. Солдат пнул ногой коляску, проходя мимо ребят, выхватил из рук у Вовки одеяло, в которое дети собирали разбросанные пожитки. Одна из повозок остановилась, с неё соскочил ещё румын и направился к мародёрам. Он остановил солдата с одеялом, что-то ему сказал, показывая рукой на семью беженцев, вырвал у мародёра одеяло, вернул Вовке. Ребята положили его на санки. Пока они собирали свой скарб, обоз проехал.

— Цыгане, вылитые цыгане… — шептала мать.

Она быстро увязала узел и повернула на дорогу. Снег стал совсем мягким, не верилось, что утром был мороз. Впереди, метрах в тридцати, опустилась стайка птиц. Валерка вытащил из кармана пальто рогатку и единственную пулю, с тупым, в отличие от наших, «носом» румынского производства. Птицы вспорхнули; пролетев, опустились дальше на дорогу. Вовка усмехнулся:

— Спрячь рогатку, охотник выискался. Так они тебя и подпустят на выстрел. Тащи санки, мне не под силу одному.

Но малыш уже вложил пулю в «шкураток» и не собирался прятать рогатку опять в карман.

— А ты не размахивай рукой, тяни санки, как следует. Тяни двумя руками, не пугай птиц… — закончу охоту…

— «Охотник», я и один повезу. Идти впереди, смотришь, они подождут своей смерти. Будут сидеть и ждать… — Ясно, что скука заедает брата.

Вовка ещё явно подтрунивал над младшим. Птицы были напуганы человеком. Не подпускали близко. Малыш следил за стайкой, осторожно приближаясь, готовый в любую секунду выстрелить. И вот-вот стайка вспархивает. С навесной траекторией он выпустил пулю. И, какое было торжество, когда одна из птиц, перекувырнувшись через голову, упала. «Охотник» стремглав бросился к ней. Она ещё билась, пытаясь взлететь, когда Валерка настиг её. Птица показалась ему большой. В руках она дернулась и затихла.

Вовка оставил санки, подбежал к брату. В открытый клюв птицы сунул снег. Ему не верилось, что Валерка подбил её.

— Она ещё тёплая… голова болтается, значит, не оживёт, — заметил он и, распустив крылья, принялся рассматривать, — что ж это за птица? Я такую видел на картинке… кажется, куропатка…

Мать взглянула на добычу младшего и подтвердила предположения Вовки.

— Куропатку подбил! Как же умудрился?.. Из неё суп сварим.

— А я пулей стрелял, пуля затем и придумана — убивать, — в экстазе выпалил малыш.

— Ишь, добытчик какой, — похвалила сына.

Вовка разглядывал куропатку:

— Куда ж ты угодил? Ага, вот, пуля попала в голову. У ней из клюва кровь…

— Давайте спрячем, — взяла мать птицу, завернула в тряпку и положила в коляску. На том месте, где «охотник» подобрал куропатку, он нашёл и подобрал меткую пулю, ещё не совсем веря в свою удачу.

Они обходили Горловку стороной, мать всё оглядывалась на людей, шедших следом. В посёлке почти все взрослые знали друг друга. С нейтральной полосы ушли, уехали в первую очередь так называемые активисты, ну и коммунисты, после немецких листовок, в которых их так разрисовывали. Дети малые не понимали ещё, что родители выросли при новой власти, а старшие, дедушки, бабушки, помнили и почитали бога, царя. Помнили, как убивал брат брата, грабили богатых. Многие обиженные на новую власть Сталина уходили, чтобы сдаться «немцам». Были слухи, что таких добровольцев увозили в рабство.

* * *

Ясное солнце, синее, глубокое небо, белый снег. После того, как затихла бухавшая пушка, воцарилась тишина, от которой отвыкли. Они жили посреди войны с её звуками, а тут тихо. Это казалось настолько непривычно, словно первые муки голода, с которыми пришли все невзгоды и беды. Вот так семья привыкла к боям, выстрелам и разрывам. Погреб был блиндажом, они жили семь месяцев на передовой, с одной разницей: не ходили в атаку и не стреляли по врагу.

Раза два мать останавливалась отдыхать, кормила Нинку и посматривала на тех, что шли за ними. Наверное, с надеждой, — вместе будет веселее в пути. Но те тоже останавливались. Они видели, как потрошили передних румыны, и успели уйти от дороги в балку. Выждали, теперь соблюдают дистанцию.

Нарастающий гул вначале приняли за гул самолётов и ошиблись. Появились танки. Колонна шла со стороны города. Первые машины исчезали в балке, как будто ныряли в снежную пучину. Выползали они на взгорок огромными разъяренными жуками. Слегка развернувшись, вытягивали пушки, принюхивались, страшась потерять темневшую на искристом снегу колею дороги.

Мать остановилась, осматриваясь, заметила в сотне метров от дороги выемку или овражек. Быстро, как могла потащила коляску оглядываясь на ребят:

— Давайте туда, в овражек, — взмахнула она рукой.

«Что ж она так боится?» — смотрел в спину матери, спрашивал себя малыш. Он не думал, что мать боится и переживает о них.

Он с Вовкой тянул санки, куда показала мать. Наст ватно проминался под полозьями, санки проседали, снег налипал на них, — того и гляди лопнет верёвка, за которую они с братом тащили. Матери с коляской было тяжелее, несмотря на то, что она старалась ехать за ребятами по следу. Пришлось ей остановиться. Дети тоже остановились. Мать бросила коляску, села на санки, и Валерка с Вовкой примостились рядом, с напряжением наблюдая, как приближаются фашистские танки. Таких чудовищ они ещё не видели. Танки приближались, казалось, земля ходит ходуном, а когда первый, весь в крестах, с откинутым люком, разбрызгивая влажный снег, зачем-то включил воющую сирену, совсем жутко стало. Он промчался, повернув пушки в их сторону. Заметил фашист, как они убегали с дороги. Следом, на небольшом расстоянии, шёл другой.

— Сколько их много! — сорвалось у малыша. — И все они мчатся, чтобы папку убивать…

— И у наших есть танки? — поднял глаза на мать Вовка. — Правда, мам, есть!..

— Правда…

В душе малыш был согласен с Вовкой и мамой и ему очень хотелось посмотреть на наши танки. В то же время его захлестнула обида: если у нас есть, почему они прилезли к нам, забрали все хорошие вещи, даже стулья унесли. Муку, сухари… мать тогда не догадалась спрятать — утащили… А после того, как Петров с бойцами уложил столько мародёров, да ещё и в плен взяли, был уверен: «Победа будет за нами! Враг будет разбит!..» Оказывается, вот кто голодающих мародёров — «пасёт!..» — Малыш привстал, наблюдая за техникой фашистов.

Колонна удалялась, оставив смрад бензина, а на дороге хлюпающую грязь. Колеи наполнились водой, можно тащить санки только посередине дороги.

«Русские дамочки, не копайте ямочки…» — вспомнил листовку.

Вовка пнул младшего:

— Посмотришь, как они отсюда драпать будут.

«Будут, жди, а пока драпаем мы… — Малыш подумал так, но не решился спорить, Вовка устал и от этого злой. — Главное, чтобы нас не убило…»

Они миновали город, выбрались на другую дорогу, которая огибала террикон шахты, спускалась в балку. Бурки совсем промокли, вода чавкала в галошах, ноги застыли. Правда, при ходьбе можно терпеть. Валерка собрался сказать об этом матери. У неё поверх бурок «глубокие» галоши, но у Вовки такие же, как у малыша, он помалкивает; «буду молчать» — такое решение созрело у него.

Мать сошла с дороги на лёд речушки или большого ручья. Поймёшь тут, — вокруг чужие места. Берега в редких кустах камыша растут у воды повсюду, особенно в балках.

Коляска стояла на обочине дороги, мать шла впереди по льду, даже топала, проверяя крепость льда. Снег слежался, подтаял, обрывистые берега чернели.

— Поехали, — сказала мать, спуская коляску на лёд речушки.

Ребята охотно прыгнули на барахло, мать подтолкнула санки и они покатились даже с небольшого уклона. Малыш лежал на брюхе, следил, как полозья разрезают тонкую ледяную плёнку, под которой был прочный лёд. Вовка время от времени соскакивал с саней, разгонялся и прыгал на ходу. А санки, словно самокаты, скользили сотни метров не останавливаясь, постукивая полозьями на трещинах: «Хорошо-то как, давно надо было свернуть, а то тащились…»

Он и не заметил, как задремал, а когда очнулся, почувствовал тяжесть мокрых бурок, ноги окоченели, потеряли чувствительность. Пришлось снимать галоши, стаскивать намокшие бурки, растирать покрасневшие ноги. Малыш от боли тихо заплакал.

Мать далеко отстала, была где-то за поворотом; а брату чего жаловаться? Он, возможно, услышал или подметил, что Валерка захныкал.

— Здесь устроим привал, — кивнул Вовка в сторону дуплистых ракит. — Давай я помогу тебе отжать бурки. Они как кисель. Будь пока в галошах. Ломай сухие сучья, камыши, собирай бурьян, — распоряжался он, вешая отжатые бурки на сучья ракиты.

Он натолкал в галоши мятых метёлок камыша, а ноги всё равно стыли. Пришлось терпеть. За короткий срок они собрали хворост, бурьяну, подтащили комель сломанного дерева.

Вовка посадил брата на санки, растёр ноги и укутал какой-то дерюжкой. Он умел растапливать плиту, так же ловко разжёг костёр. Ветерок относил дым вдоль речушки, но, когда он менял направление, чувствовался приятный и чуть горьковатый запах ракиты.

Мать очень обрадовалась костру. Они с Вовкой натолкали снега в кастрюлю и принялись ощипывать куропатку. Кастрюля шипела на огне, через какое-то время мать добавляла чистые льдинки.

— Ах, какой у нас будет супчик, — приговаривала.

Нинку она вытащила из коляски, и девчушка, укутанная поверх пальтишка старой шалью, не отходила от матери ни на шаг. Она вцепилась в полу пальто и таскалась за матерью от костра к коляске и от коляски к костру. В коляске, на самом дне, под клеёнкой, в мешочках мать спрятала крупу, муку и немного макарон, это было всё из запасов бабы Груши, которая едой ни с кем не делилась.

А когда кто-нибудь говорил о войне, о голоде, она произносила:

— О, я знаю цю ораву. Цих шибенникив… Надо щоб йисты чего було. А йих вытурят — гэть, ох, як вытурят…

По солнцу можно было определить, что время за полдень, и мать торопилась: подбрасывая в костёр хворост, следила, чтобы не сгорели бурки, которые сушились над огнём. Вовку она тоже разула, также в галоши настлала сухих тряпок. Валерка смотрел, как от бурок идёт пар, и думал; а как двигаться по мокрому льду, чтобы не замочить ноги: «Если бы запрячь собак, ехать себе и ехать».

Поели они быстро. Металлические миски мать ставила на снег, суп остывал мигом. Суп получился вкусным, на свежем воздухе, приготовленный на костре — мечта.

Бурки почти высохли. А какое наслаждение братья получили: когда обулись, внутри просохшей обуви дремало мягкое тепло костерка.

Мать предупредила, чтобы они не уходили далеко вперёд, а ехали на санях по очереди. Сани по гладкому льду катились без усилий, толкали их палкой-рогатиной, а Вовка, сидевший на скарбе, где надо, подтормаживал, выравнивал сани.

После «привала» и сытного обеда ребятам хотелось катиться вниз по речушке на обгонки, свободно, не притормаживая, гнать и гнать. Но мать напоминала, чтобы они не замочили ноги, ехали тише.

Солнце увеличивалось, краснело, как будто набиралось тяжести и вроде от этой тяжести опускалось на высокий холм донецкого кряжа. И как-то незаметно начинал подступать ломкий весенний морозец. От того, что они не гнали, мать придерживала, да и усталость росла, тонкая плёнка воды не забрызгивала бурки, мелкие брызги оставались на галошах. Опыт помогал. Мать поглядывала на солнце. Одна она знала, сколько ещё топать, тащить коляску с дочерью.

Речка не особо петляла, она была зажата с обеих сторон возвышающимися кряжами. С северной стороны белым, с редкими проталинами, или продувами, а с южной — наоборот — редкими, белыми пятнами по бурому склону. Тихо и пустынно было в степи — ни единой живой души. А малыш посматривал на порхавших щеглов, нет-нет да и проверял карман — цела ли рогатка, на месте ли пуля: «Вот бы повстречалась какая ещё крупная птица».

В одном месте, после крутого поворота, путь преградила насыпная плотина. Пришлось перетаскивать коляску и санки через неожиданную преграду. Это оказалось нелегко, так как сил у беженцев осталось немного.

Малышу не терпелось спросить мать: далеко ли ещё до тёти Дуни. Но тётя Дуня живёт в городе, а тут, в степи, признаков города не видно, даже — ни одной дороги. У плотины мать сказала:

— Это первый водопой…

Вовка спросил:

— А что, ещё будут плотины?

— Будут, — коротко ответила мать, — впереди ещё, кажется, два водопоя, насколько помнится.

Ему ещё хотелось спросить: почему место, где плотина, называется — водопой? Отвлекла мысль о том, хватит ли сил перетащить санки и коляску ещё через две плотины. Если через эту резво, с ходу ринулись на подъём. Вовка рассчитывал на инерцию. Под плотиной, оказалось, намело много снега. Санки застряли. Мать поспешила им на помощь. Развязали и перетащили скарб на берег, потом санки с небольшим грузом волоком переправили через плотину, поставили на лёд, носили остальные вещи на руках, увязывали. Румын из обоза, когда разбрасывал вещи, сначала кинжалом разрезал верёвку, и жёсткая верёвка расползалась на узле. Мать проклинала всех мародёров мира, пока связывала верёвку, с такой злостью, что у неё горели глаза:

— Ах, чтоб у них хрен на лбу вырос, чтоб, когда «приспичит», они нагинались…

— Мам, а лучше на пятке, — подсказал Вовка, — когда «приспичит» пусть они разуваются.

Валерка и то расхохотался.

Мать тоже рассмеялась. Повеселее стало перетаскивать коляску. А солнце между тем не ждало. И уже вдоль речушки опускались вечерние сумерки. До плотины они гнали санки, теперь под уклон очередь ехать, но им управляться, а каково матери с коляской?! Вовка, как угадал мысли брата, сказал:

— Давай Нинку перенесём в санки. Мне всё равно, что ты один, что вас — двое. Ты усядешься, будешь держать её, чтобы она не свалилась, а я подталкивать.

Малыш согласился. Об этом они сказали матери.

— А как уснёшь, да сковырнёшься на лёд? Ребёнка расшибёте.

— Не сковырнусь. Я уже выспался, — сказал Валерка.

— Я смотреть за ними буду, — заявил брат.

И мать согласилась.

Нинка у ребят не плакала, она терпеливая. Плакала, когда мародёры в квартиру врывались, да в погребе иногда. А если мать её накормит досыта, даже песенки на свой лад поёт.

А водопоев больше не было, плотину одну снесло, другую, наверное, разбомбило или подорвали. Они проскочили незначительные преграды ещё до сумерек. Сейчас совсем стемнело. Мать с коляской шла впереди, а ребята еле тащились, отстав.

Весь день в пути, столько пережито. Мать не зря посматривала на солнце, ночь всё-таки настигла семью в степи. Заметно похолодало.

— Красное большое солнце на закате — к перемене погоды, — сказала мать, — ишь, как подмораживает, а то и метель схватится.

А Валерка не мог понять, почему это сани стали хуже катиться, что-то к полозьям цепляется. Водяную плёнку поверху прихватывает морозцем, и она стеклянно похрустывает, притормаживает. То они шли, стараясь держаться середины, сейчас мать тащилась ближе к берегу и всё напоминала ребятам, чтобы те торопились, двигались, не гнали санки. Легко сказать «всматривайтесь», в глазах появилась какая-то резь, набегали слёзы. Вовка тоже жаловался: «Больно смотреть».

— Это от яркого снега, вы только не трите глаза. Я вот терплю, — предупреждала мать. — Скоро придём в деревню. Там живёт наш родственник. Мы с отцом один раз гостили у него. Не знаю, найду ли тот дом ночью… Сейчас, если там немцы, комендантский час. Опасно. Как доберёмся. Идите тише. Хотя бы людей повстречать.

От таких слов невесело было на душе. Терпели.

В тёмном небе, среди мерцающих звёзд, тонкая закавыка месяца ничуть не прибавляла света. Впереди снежное поле упиралось во что-то тёмное. Мать оживилась.

— Кажется, вербы, а за вербами — сад. Теперь речушка отвернёт в сторону… надо выбираться. — Она стала высматривать, где это сделать.

У высоких, плотно разросшихся ракит, с пологого берега на лёд речушки стекала тёмная лента дороги. На неё-то они и выбрались. Миновав сад, выбрались к деревенским хатам. Проехав несколько, мать свернула к большому продолговатому дому и остановилась у тёмной стены.

Тихо было на улице деревни. Ни собачьего лая, ни людских голосов, ни огонька в окошках. Мёртвая тишина. Боясь нарушить эту тишину, мать шёпотом сказала:

— Вот это клуб… кажется, второй дом Стёшин… как бы не ошибиться. Мы с отцом, когда гостили у него, в кино ходили. Третий? А вот передохнём, я пройдусь посмотрю, вы подождёте. Как бы на патруля здесь не наткнуться… Тоже, небось, черти еще те и здесь.

— Ноги окаменели, — почти простонал Вовка, — иди, мам…

— А кто этот Стёша? — спросил по забывчивости Валерка.

— Ты что, не помнишь? Это папкин двоюродный брат, — сказал Вовка. — Мы ж у них когда-то гостили.

— Тихо!.. — мать, всматриваясь в сумерки, прислушалась, даже привстала на цыпочки. — Кто-то разговаривает, — выдохнула она.

Все замерли, а мать склонилась над коляской. Как бы чувствовала, что Нинка захнычет во сне. Она, словно квочка крылья, распахнула пальто, накрыла коляску. Нинка повозилась, затихла.

Теперь и братья слышали похрустывающие ледком шаги, приглушённый говор. Показались двое:

— Та отут в закуточку можно зупиныться, — они прошли мимо совсем близко с винтовками за плечами. — О тут и покуремо в затишку… — глухо сказал один из них.

— Пишлы до кинця. Можэ, бабо Луцаря самогон гонэ. Чуе мий кирпатый нос там щось е, — произнёс молодой голос.

— Твоя Луцыриха, колы гонэ, ажно во Львови чуты, — глухо сказал первый. — Твий кирпатый нэгожий.

— Вот так воняе?..

— Так…

— Шо ж ты, був во Львови и всэ мовчишь. Шо там було? Одни украинцы чи и нимцы булы? — спросил молодой. — Булы?

— А як жэ. Нимцы завжды з намы. Бо воны з Бандэрою прийшлы. Чины велыки. Та там ни тильки нимцы булы. Румыны, италийцы, и дажэ ти булы… як жэ йих? О, забув! Та я жэ йих?.. Грицко, а якым ты мэнэ вчора хреном назвав?

— То ж було вчора…

— Ну, якым?

— Голланским хрэном назвав…

— О! И голладцы там булы!..

— Що ты мэни про то, хто там був, ты кажи про Украину. Кажуть, що столицу до Львова перенэсуть, бо в Кыеви руськи живуть, а во Львови всих жидив и маскалив вбылы.

— Вбылы, та чому переносыты, всё будэ нашэ. Треба бильше вбываты маскалив, жидив…

— А коммуняки?

— Вси жиды — коммуняки. Вси!

— А як маскали почнуть нас вбывать?

— О! А нас завищо?! Як воны будуть убываты? У нас — румныци, а то и гарматы, хиба нимцы дадуть? Во Львови про цэ казалы…

Из-за угла вылетел, рассыпая искры, окурок. Дети так затаились, что перестали дышать. От задержки дыхания подкатывал кашель.

— Пийшлы до бабы. Гонэ вона чи ни, но у ней завжды е, — сказал старший.

Они вскинули за спину винтовки и, похрустывая настом, пошли в другой конец деревни. Мать выждала, пока затихли шаги, и чуть слышно сказала:

— Тихонечко идите за мной…

Малышу не терпелось спросить у матери о патруле, которого она так опасается. Ясно, что это были хохлы. Баба Груша так разговаривала и её за глаза все называли — хохлушкой. Он как-то спросил её, почему она хохлушка?

— Это хто навчив тэбэ — хохлы, а я руська. Я русинка. Ото, як скажуть, — баба Груша — «хохлушка». Ты скажим йим, шо воны — хохлы, а Груша — русинка. Русины первые — русские. Вот так.

— Кажется, вот эта хата. Давайте-ка сюда, под эти деревья. Стойте тихо, я пойду узнаю. Сил моих нет. Мать оставила с ребятами коляску, прошла к дому, стукнула в одно окно, потом в другое. Хата стояла за деревьями палисадника, дети слышали, как она стучится. От окна прошла к двери, постучала и в дверь.

— Вовка, что все хохлы — патрули? — спросил Валерка.

— Это патрули — полицаи, — ответил брат. — Ванёк и Колька говорили, «что там, где оккупанты, есть предатели полицаи…»

— Кто там? — послышался приглушённый мужской голос.

— Стёша, это я — Катерина, — ответила мать.

Дверь распахнулась:

— Господи, откуда ты? Заходи!..

— Я не одна, со мной дети.

— Ну, давай сюда детей, где они?

Из двери вышел большой сутулый мужик и за матерью направился к ребятам. Он остановился рядом, высокий такой дядько:

— У тебя тут два экипажа… не растеряла ребят-то?

— Целы. С таким трудом из такого ада выбрались…

— Ну, слава богу. Как же ты отчаялась в ночь пойти? Могли пострелять. Заночевала бы где.

— Где ж заночуешь в степи?

— Как шла-то?

— По речке, утром вышли…

— Утром! — удивился Стёша, затаскивая в сенцы коляску, и помог втащить санки. — Я тогда, в то мирное время, добрался до вас за день, но я на лошади… Речка не шибко петляет — путь получается короче… ну да. Где же Алексей? Живой? — расспрашивал он, задвигая засов двери.

Разговор получался как приветствие. Вы-де не у чужих, и я, как глава семьи, принимаю вас.

Где же ему быть… — ответила мать, — там, где все. А живой ли? — она шмыгнула носом, — чует сердце: живой, чует. Сны подсказывают — живой.

— Сюда, вот сюда идите, — Стёша распахнул двери в хату.

Свет керосиновой трёхлинейной лампы, висевшей посредине комнаты, показался вошедшим ярким. В глазах появилась резь, слёзы, они сморгнули, отвернулись от лампы.

За большим длинным столом сидела семья Стёши. Дети, какие-то старухи, тётки, молодые люди — и все смотрели на негаданных гостей.

Хозяин поставил коляску в сторону от порога, назвал мать по имени. Из-за стола встали дородная тётка и седоволосая старуха, сутулостью похожая на Стёшу. Тётка принесла стулья для всех, а старуха подошла к ребятам:

— Давайте-ка раздеваться.

Они сняли пальтишки, шапки, галоши, сели на лавку и стали стаскивать бурки:

— Боженьки-то, боженьки, а ноги синие — синюшие, как у мертвяков, — причитала старуха, — в галошах хлюп-мокрота… давайте-ка суконную вязёнку.

Кто-то из детей подал бабушке рукавицу, и она тут же принялась растирать детям ноги.

— Киньте в печь поленце. В жар чайник поставьте, чугун с водой пододвиньте, — распоряжалась старуха.

Стёша вполголоса о чём-то продолжал расспрашивать мать, братьям казалось, что голос у него такой же лохматый, как он сам.

Их поили «узваром», как говорила бабушка, кислым, горячим. Она ещё предлагала кутью, ноги горели огнём. Валерка дремал. Усталость сказывалась. Все, что происходит не на самом деле, а во сне. Он не сидел, а летал по воздуху и опустился на жёсткую, тёплую подстилку, кто-то командовал:

— Всё мокрое на загнетку…

Сон мягкий, тёплый, будто летний воздух, обволакивал, гасил сознание.

Глава II

Труженик всегда нацелен на работу. Если присмотреться, дни у них начинаются однообразно. Они как заводные, — в делах.

Что-то так грохнуло, малыш вмиг очнулся. Перед глазами белый снег, он вскинул руку, но не достал.

— Ах, что б тебе, дети спят!.. — услышал шёпотом произнесённый упрёк. Вовка тоже проснулся, и всё стало понятным. Они лежали на печи. Ощущение голода пронизывало с головы до пят. А внизу — шёпот: — Нешто так дрова швыряют…

— Я уронил их, отец вон сколь напихал — гору… — у печи внизу кто-то оправдывался.

Братья переглянулись, придвинулись к краю и посмотрели вниз с печи. Сквозь окна — веером солнечные лучи уперлись в крашеный пол, обозначили зеркальные квадраты. Они стали прислушиваться и вспоминать. Прислушиваться к тому, что происходит в хате, а вспоминать — что в семье говорили о Стёше.

От печи по направлению к выходу шёл рослый парень. Он посмотрел в сторону ребят и сказал:

— Они не спят, таращатся, будто сычи.

Скрылся за дверью. Тут же выглянула старуха и посмотрела на печь: — Живы, бедолахи?

Она словно себя спрашивала или убеждалась в чём. Убедившись, скрылась, продолжая с чем-то возиться, что-то отодвигать, стучать крышками кастрюлей.

О Стёше отец с матерью говорили, что он обитает среди хохлов. Ушёл из шахтёров, купил хороший дом, живёт большой семьёй, не бедует. Говорилось до войны, а сейчас всё поменялось…

Малыша толкнул Вовка:

— А где мамка?.. Вчерась сколько было народу, играли в карты, сегодня куда-то все подевались.

— В карты? — удивился Валерка.

— Да, а ты что, не видел? Мы зашли, а они сидят за столом и режутся.

— Я не видел. Давай спросим бабушку, где мамка…

— Спрашивай.

— Нет, спрашивай ты. Спрашивай, где наши штаны, одежда. Вчера столько народа, сегодня — никого. Одна эта старуха…

— Вы что это шушукаетесь? — показалась старуха. — Вставайте. Все давно встали.

— У нас нет штанов, — сказал старший.

— Вот ваша одежда на лавке, — Варвара занялась своими делами.

Братья спрыгнули с печки, проскочили к лавке, быстро облачились во всё чистое и сухое.

— До ветру во дворе умываться в сенцах. Меня зовут — бабушка Варвара, — ласково говорила она.

— Знаем, мамашка говорила, — смело сказал Вовка.

Сегодня бабушка Варвара в светлой кофте, волосы зачёсаны на пробор, сухая, высокая и вроде не такая гнутая, как Стёша.

Братья выскочили на улицу. Яркое солнце ослепило, а свежий воздух приятно отдавал дымком, с запахом хвороста. Необычную тишину нарушали чирикающие воробьи в густых, колючих кустах шиповника, — сколько их там возилось! У Валерки ёкнуло сердце охотника. Он полез в карман за рогаткой — нету!.. И тут из-за сарая с охапкой дров выдвинулся Витька, кивнув головой на хатку, крытую потемневшей соломой, сказал:

— До ветру — там.

Малыш с Вовкой переглянулись — все так озабочены, чтобы они не забыли «до ветру». Они по узкой, прочищенной в снегу тропинке пошли «до ветру».

Вовка предложил выбраться на улицу и посмотреть, с какого края вчера попали сюда, а потом спросить: куда делись Нинка и мать?

День только начинался, с крыш свисали длинные искрящиеся сосульки, капли так и сыпали с них. Падая в пробитые в снегу лунки, наполненные прозрачной водой, они как бы щебетали.

Вовка поднял небольшую палку, запустил в сосульки и чуть было не разбил оконное стекло, а в сосульку не попал.

— Хорошо, что не в окно, а то бы получил на орехи, — сказал кто-то у них за спиной.

Дети оглянулись. За ними стоял всё тот же Витька, который носил дрова.

— Эх, вы, дохляки! Всему надо учиться у старших.

Он взял палку, подпрыгнул и сбил с одного маха несколько сосулек. Они разлетелись по сторонам, словно осколки стекла.

— Меня зовут Витька. Я ваш аж троюродный брат. Десятая вода на киселе. Похрустеть захотели, ну, чего ж вы. — Витька поднял кусок отбитой сосульки, отряхнул снег и с хрустом откусил — а скусные, скуснея морковки.

Братья тоже подняли кусочки, тоньше, чем у него, принялись хрумкать.

— Ну вы не очень-то нажимайте, а то околеете.

— А ты не околеешь? — спросил малыш. — То, что ты Витька, мы знали давно. Смотри, Витька, застудишь горло.

— Я большой и сильный, — Витька хрумкал, белые, крупные зубы, крошили сосульки с таким хрустом, что, наверное, слышно было в хате, потому что через открытую форточку бабушка крикнула:

— Виктор! Тебя куда послали?

— Иду, куда послали, — ответил Виктор. — Пошагали, дохляки, со мной. Там интереснее.

— А мамка…

— Там и мамку увидите.

— Погодь-ка, — опять крикнула через форточку Варвара, — давай их сюда, они голодны.

— Пойдём-ка, дохляки. Я забыл, что вы вчера — уснули, даже не ужинали. Оченно вы любители большие «хрюкать».

— Если бы ты столько, сколько мы протопали, «хрюкал» бы целый день, — заявил Вовка.

Бабушка Варвара с полотенцем в руках проследила за умыванием, подсказывая, чтобы гости потёрли руки мочалом. Что было сделано с усердием.

Полотенце хранило запах мяты, дождевой воды. Так пахли у них полотенца до войны. Их все унесли мародёры. Об этом братья, перебивая друг друга, рассказали бабушке.

— Нас, пока бог хранит, — сказала она. — Чужих нет, а полицаи — пьянь!..

Ели кутью: распаренную в печке пшеницу с постным маслом. Картофельные драники с луком и салом. Запили завтрак узваром из лесных сушёных яблок, шиповника. «Узвар — этот живая кислота, но пользительный», — подбадривала Варвара.

Не успели вылезти из-за стола, пришла мать с дядей Стёшей. Мать кроила кому-то пальто и платье, и за это ей дали немного муки, сала, Нинку напоили молоком.

Вернулись девчата с хозяйкой тётей Сашей. Они ходили полоскать на речку в проруби бельё. Пришли ещё сыновья, младше Виктора. Застолье получилось людное.

— Видишь, сколько их, хорошо, что мы успели поесть. Я наелся, — довольным тоном заявил брат, когда они вышли на улицу.

— Мы жить здесь будем? — поинтересовался Валерка.

— Не знаю, — ответил старший.

Ему не терпелось посмотреть, откуда они пришли; клуб, где таились от полицаев, но вышла бабушка Варвара и предупредила, чтобы они не уходили от двора: мать собиралась в дорогу.

Покормив ещё перед дорогой, уложив и увязав на санках вещи, беженцев пошли провожать Виктор и сам Стёша. Он сказал матери:

— Надо бы тебе остаться у меня и ждать возвращения своих. Но негодяи полицаи отправят в Германию. Здесь бургомистр Яворивский, а в полицаях братья Мовчаны. Отвратные люди. Не верится, что Яворивский в большевиках ходил. Перед войной он в Крыму работал. По слухам, готовил партизанские базы. А с приходом немцев, вместе с крымскими татарами, сдал гитлеровцам всех и всё. Опасаясь мести, убрался из Крыма, и вот в наших краях. Виктору исполняется шестнадцать лет, боюсь, угонят в неметчину…

Виктор с Вовкой, шлёпая по раскисающему снегу, везли санки, а Стёша шёл с матерью. Огромным, волосатым, сутулым медведем крупно шагал он рядом с маленькой росточком женщиной. Идёт такой дядька, или дед с девчушкой, толкает впереди себя детскую коляску и глухо, басом о чём-то рассуждает. А рассуждал он о детях, о том, как уберечь их от неволи:

— Слух прошёл, что немцы открывают шахты — времянки и кто работает у них — не трогают. Узнай, пусть Евдокия разведает, а мы с Виктором недели через две придём. От таких хохлов, как Мовчаны, нет спасения русским… Жили в мирное время, как все. Беда пришла — они к ней. Вот и оглядывайся на человека: кто за твоей спиной…

Они помогли добраться до шоссе, выстланное светло-серым булыжником, дорога выделялась среди пегих полей — ровная и сухая. Ребят удивило, что на шоссе не было снега. Им хотелось идти без саней, а не тащиться по раскисающей обочине.

— Ну, с богом, — взмахнул Стёша большой ручищей, — не забудь о моём наказе. Километров восемь осталось. Евдокия живёт на Черепичных. Туда, не торопясь, и правь. Поклон передавай ей и детям от всех нас…

Валерка с Вовкой впряглись в санки, потащили их обочиной, а мать покатила коляску по шоссе. Пустынно было в степи. Пустынно и тихо. Малыш оглянулся. Стёша и Виктор ещё стояли у шоссе, — большие, на фоне блёклого, словно простыня, потерявшего искристость снега. Один — лохматый, сутулый и широкий, другой — высокий, стройный, как молодой тополёк, — русские мужики, которых занесла недобрая судьба — мачеха на край русской же земли, но где выживают люди из русского племени. Да, они русских корней, а характерами порчеными, словно растения на семи ветрах, не имеющие стебля. И называется это растение «перекати-поле». С наступлением тепла оно появляется, как вся трава — стебельком. Где-нибудь на краю оврага, балки, опушки, перелеска, предгорья, наконец, на краю поля, полупустынной степи. Где-то у пересыхающей в знойные дни речушки, озерка. На прогорклых солончаках растение это пытается отнять у земли-кормилицы её плодородие. И вот оно начинает формироваться, выживать, то суховеи, то пыльные бури, то морские ветры, знойные лучи солнца и другие напасти влияют на его формирование. В результате оно принимает форму шара с названием «перекати-поле». Растение это способно скакать, отрываясь от родного корня в любую сторону, под напором любого ветра, иногда в беге напоминая животных: то скачущего зайца, то шакала, то корсака, а то и бродячую собаку.

Перекати-поле — на южных и восточных окраинах России, при всевозможных стихиях, под неусыпным вражеским оком. Великая Россия и малая — окраинная. Так пусть эта малая окраинная будет Украиной. Пусть эти мужики ищут свою прародительницу не в России, а в пространстве, бог весть где. Пусть самые корявые из них придумывают её, а мы — враги всего русского — будем помогать им. Приходить с разных сторон, в любое лихолетье, а с этими шарами разберёмся, турнём, как следует. Они и покатились. С такой философией враги посматривали на своих охочих помощников.

Шоссе шло на уклон. Вот беженцы как расстались со своими провожатыми, так и пошли на подъём.

Хоть и мастерски укладывались булыжники шоссе и, на первый взгляд, поверхность дороги казалась гладкой, не разбитой, без ухабов и колдобин, но вибрацию колёса не гасили.

Нинке вначале это нравилось, и она пела в коляске. Голосом издавала протяжные звуки, которые вибрировали, очевидно, забавляя её. Она чувствовала своим нутром в степной пустыне свою безопасность. Но тряска ей надоела, она перестала «петь». Начала хныкать, требуя какой-либо перемены.

Мать тоже с ребятами начинали приставать, топая и волоча санки на подъём, которые то и дело чиркали полозьями по камням, от этого «чирканья» скольжение подтормаживалось, требуя дополнительных усилий. Мать подметила, что сыновья выбились из сил, решила передохнуть. А тут как раз и пристанище. Обочь дороги остовы разбитых, полусгоревших итальянских машин. Наверное, трагедия случилась не так давно. Ехали себе вояки по шоссе. Ехали, и кое-кто из них удивился неожиданному признаку европейской цивилизации: отлично мощённому шоссе. Ехали себе, расслабленные, и если сытые, то и удовлетворённые. И вдруг — воздух! С неба, такое же редкое, как эта дорога — возмездие. Русский самолёт и что там, — бомба, обстрел из пулемётов, пушек. Вояки сыпанули с грузовиков, но поздно драпать… куда? — степь, открытое место, не спрячешься и получили порцию мести, как бы от самого бога. С небес. И такое случается в этой весьма просторной стране — России.

Семья остановилась совсем неподалёку от разбитых остовов машин. Раньше тупорылые грузовики прикрывал снег. Сейчас под солнечными лучами он растаял, сполз, обнаружив кое-где какие-то цифры, полуобгоревшие знаки. Ребята, видя разбитые машины, забыли об усталости, нацелились на обследование признаков иностранной техники. Они-то забыли об усталости, осторожности. Среди этих остовов могли быть боеприпасы. Зато мать, извлекая девочку из коляски, не забыла. Она остановила сыновей строгим окриком:

— Вы куда?!

Прыть у детей поубавилась, Вовка ответил:

— А мы до ветру…

— Нечего туда тащиться!

И — конец тайной задумке. Пришлось стоять и таращиться издали на очень соблазнительные заморские предметы.

— Мам, да мы только подойдём ближе и посмотрим, — увещевал малыш родительницу.

Такая невидаль, и на тебе — запрет.

Впереди маячили терриконы породы. Один — островерхий, тёмный с торчавшей на вершине решёткой и зависшей под этой решёткой вагонеткой, издали похожий на игрушку. Ещё не было видно строений города, а терриконы возвышались, царствовали над всеми степными холмами и кряжами. Вовка тоже рассматривал терриконы. Ну, если не разрешили пошарить в разбитых машинах, что остаётся делать: глазеть по сторонам — в пустоту, а здесь на горизонте — терриконы, горы выдолбленной из-под земли породы.

— Мам, а наш папка долбил на этой шахте породу? — спросил Валерка.

Мать перестала заниматься Нинкой и поглядела на терриконы:

— Да, мы вначале здесь жили, а потом уехали на Стандартный, — она вздохнула, — долбил, только не породу, а уголь… не так, что это я говорю, он, когда приехал с Орловщины в Донбасс, устроился работать в бригаду проходчиков, к Рыжкову Ивану Фёдоровичу. Значит, долбил и породу. Есть вон в том терриконе, где висит вагонетка, и его порода. Потом, чтобы получить квартиру, ушёл в забойщики и стал долбить уголёк. А сейчас… — мать отвернулась, — где он?..

Они услышали какой-то стук, вроде — тарахтения. Вдали по шоссе ехала повозка. Она двигалась в их сторону. Мать посадила Нинку в коляску, и семья продолжила путь.

Повозка, запряжённая лошадьми, двигалась быстрее, и вскоре она догнала их. Возница — старик в треухе, из которого на затылке торчала вата, посмотрел на беженцев с сочувствием, проезжая мимо, вдруг остановился:

— Что вы так трёпаете? А давайте-ка я вас подвезу… тпру-у, вы немецкое отродье! — Дёрнул он вожжи. — Стоять!..

«Немецкое отродье» — две сытых, куцехвостых лошади дёргали большими головами, звякая удилами, скалили зубы, стараясь послабить натянутую упряжь.

— Во какое у меня «корыто» просторное. И зачем ему пустому быть? Коляску мы вздрючим наверх, а сани прицепим сюда.

Он показал на торчавший сзади телеги крюк.

— У немцев все приспособлено…

Мать не успела ни возразить, ни согласиться, а возница спрыгнул не по-стариковски и уже резво накинул на крюк верёвку санок, взялся за коляску:

— О, да в ней ребятёнок… ну залезай-ка ты сама в телегу, а я тебе буду подавать. Это хорошо, что у тебя только трое, а как есть у некоторых беженцев по шестеро и боле, а вокруг война, разор. Она с ними, голодными. Ох ты, завяжи всех ихних гитлеров, муссолиней и антонесков — шнурком. Завяжи, удави, на сук не поднимая!..

Мать встала на колесо, забралась в телегу, Валерка с Вовкой влезли таким же макаром с другой стороны, втащили коляску.

— Располагайтесь кто где, лучше на соломе. Я вот знал, что будут попутчики и соломы подстелил, — очевидно вознице скучно было ехать одному, или он, действительно, добрый такой. — У немцев, или у этих германцев, за счёт нашего брата сейчас всего вдоволь. А повоюет он ещё год, два: разору прибавится, народ обеднеет вконец, тогда и ему кисло станет. Я сам спецконовал. Всю жизнь при лошади. Какой там всю, с мальства. Вот с таких лет, — он показал на малыша. — правда, я не так похож на коновала. Обычный коновал имеет чёрный али тёмный глаз. Вид звероватый, а у меня глаз светлый и вид, как у человека. А я, как тот немец, среди мордастых, здоровых, смотришь, — неказист находится, а мундир на ем такой же, с теми же множественными карманами, пуговицами, а то и потайными, другими причиндалами. У меня, я вам скажу, есть предостаточно своих потайных, значит, секретов… Но, вы, куцехвостые! Не ждите, чтобы я вас по жирным ляхам огрел!.. А битюги у немцев — хороши, это я вам авторитетно, с полной ответственностью, так же, как я спецконовал, заявляю, — он сдвинул на затылок свой продранный треух и уставился на мать синими глазами. — А скажите, молодая мамаша, вы из каких краёв беженствуете?

Мать усмехнулась, спокойно ответила:

— Беженствуем — издалёка…

— Я бы не сказал так. Судя по вещам и виду ваших деток. Кто издалёка — истрёпаны до побирушек, и в руках: узелок, а то ветерок. У вас полны саночки, ребёнок в колясочке. Не, мамашка; дедка-коновала на козе не объедешь. Не издалека вы, видать, а спугнула вас война откуда-нибудь из наших мест. Ну, да ладно. Я хоть и при комендатуре немецкой состою, бургомистра Яворивского обслуживаю, но я не с полицаями Мовчанами и бедолахам всегда помогаю.

Показались дома городка. Все целехонькие, даже из отдельных труб вился дым. Не то, что на Стандартом, — одни развалины. Кованые колёса телеги покатились мягче, без грохота. Булыжное шоссе после железнодорожного переезда было присыпано землёй или мелкой породой.

Проехали вдоль сквера. Возница надвинул на лоб драный треух, спросил:

— Еду во-он до той водонапорной башни, а вам докудова?

— К Черепичной нам.

— Ага, там я вас и спихну.

Вскоре к Черепичной доехали. В городе встречались редкие прохожие, издали видели патрулировавших полицаев во главе с немцем, в тёмно-зелёной шинели, солдатом.

— Вона — прохаживаются, принюхиваются и вам, женщина, мой совет, проскочить в обходной. Вона куда они пошли, смотрите. Они вас оберут подчистую. Саночки-то опустошат…

Мать показала в проулок.

— А нам к этому проулку…

— Так я вас и подверну.

Он дёрнул за вожжи, замахнулся кнутом:

— Прибавь прыти!

Когда коляска стояла на земле, а верёвка санок снята с крюка, возница полез в карман:

— Чего я вам удосужу, — из горсти он сыпанул ребятам в руки овса, среди которого виднелись семечки. — Витаминная мешанка, я вам скажу. Вот почему я здоров, как лошадь, а лошадь, как я. Шелушите и ешьте, почуть.

Мать поблагодарила возницу, и он развернул бричку, не оглянувшись, укатил в сторону водонапорной башни, по виду доволен, что помог.

Нашли дом и квартиру тёти Дуни быстро, и сама она оказалась на дворе; пилила с Женей дрова.

— Ох, кого нам судьба подарила! — всплеснула она руками, узнав родственников, и пошла навстречу. — Да как же это вы добрались? — обнимая мать, причитала она, поглядывая на коляску, в которой сидела Нинка, и молчала, стараясь вытянуть шею и посмотреть из-под полога: а что происходит вокруг. — Женя, проводи их в дом. Я сейчас уберу чурбаки в сарай, а то им вмиг ноги приделают.

Она взяла недопиленный чурбак, поволокла к сараю. Женя как будто не признавала гостей, прихватив несколько поленьев, буркнула:

— И все вы к нам?.. Так пойдёмте…

Вовке, он шепнул об этом малышу, не понравилась сухость сестры, в голосе недовольство. У двери она, поскольку руки были заняты поленьями, обернувшись к братьям, сказала:

— Да что же вы, как пеньки, открывайте же двери!

Вовка открыл перед её носом дверь. Она прошла к плитке с просторной лежанкой, разложила на лежанке дрова. Повернулась, косо глянула, об тряпку вытерла руки. Какая-то худая, несуразная, на губах болячки:

— А у нас полицаи Колю забрали, в Германию отправили. Мы одни с мамкой бедуем…

«Худая, похожая на макаронину! Вырастит длинной, будет такая высокая, как тётя Дуня», — мелькнула у малыша мысль.

Мать и Вовка были заняты тем, что затаскивали санки, коляску в кухню. Им помогала подоспевшая тётя Дуня. Чтобы развеять Женькино недовольство неожиданным приездом, Валерка спросил:

— Велосипед твой где?

— Съели велосипед…

— Как — съели?

— Молча, вот как, пенёк ты бестолковый, — она мизинцем потрогала болячку на губе, — не стой, раздевайся…

Отошла к матери, та склонилась к ней, а Женя, привстав на цыпочки, что-то зашептала тёте Дуне на ухо. Та согласно кивнула.

Женька вынесла из кладовки жестяную ванну с высокими краями, из тонкого оцинкованного железа, выдвинула на средину плиты ведро с водой, которое зашипело, отрывисто пофыркивая, оттого, что сестра, передвигая, неосторожно выплеснула немного воды. Не обращая внимания на шипевшую плиту, Женька взяла два пустых ведра, коромысло, кивнула Вовке:

— Пошли со мной.

Вовка взглянул на мать, — она согласно кивнула. Они ушли. Валерке приказали играть с Нинкой в большой комнате. В окна, сквозь чистые стёкла, светило весеннее солнце. Девочке дали куклу в пёстром ситцевом халатике, наверное, Женя сама шила этот халатик. Вначале Нинка, стояла посреди комнаты, с недоумением осматриваясь. Потом приготовилась плакать. Брат напомнил ей о кукле, и она, искажая немного слова, принялась уговаривать куклу, чтобы она не плакала, пока не придёт немец.

— А плидёт фриц, плац, ори… — Она посадила куклу в углу и подошла к малышу с просьбой показать улицу, не идёт ли мародёр.

Он поднатужился, поднял её на стул. Девочка поставила локти на подоконник, ладони прижала к лицу, со вниманием стала разглядывать двор.

Не верилось, что здесь не было и нет войны, и можно спастись от голода.

Детей выкупали по очереди, переодели во всё чистое и сытно покормили. Пальто малыша совсем новое, которое мать сумела сохранить, вывернули наизнанку, снесли в сарай, чтобы промёрзло. Всю одежду, снятую с детей, побросали в выварку и поставили кипятить.

Мать передала тёте Дуне сумку с подарками от Стёши: ведро картошки, килограмма два пшена, муки. Рассказала, как живёт брат и что он собирается на шахту к немцам.

Взрослые занимались своими делами. Женя, после передачи сумки от Стёши, подобрела. Она достала букварь, до войны успела окончить первый класс, принялась показывать Валерке буквы, объяснять, как из них складываются слова.

К вечеру детей отпустили подышать свежим воздухом, и они по очереди катали Нинку на санках. За долгие месяцы выживания на нейтральной полосе, на территории оккупированной, всё было в новинку. Патрулирование улиц полицаями, под контролем немца, а то самостоятельные патрули-полицаи, высматривающие для рабского труда и угона в Германию молодёжь. Ретивый полицай в тылу иногда приносил фашистам большую пользу, чем солдат в окопе. И фашистская власть разрешала полицаям всё, рассчитывая, что неконтролируемый произвол усилит ненависть к немецким холуям со стороны населения. А при таком подходе на полицейскую преданность можно положиться. И если суммировать тот вред, который приносили полчища предателей своей стране, и ту пользу, которую получали с их помощью фашисты, то никакие ссылки врагов России на суровость русских зим не идут в сравнение. Вряд ли гитлеровцы так блаженствовали бы на оккупированной территории, не будь под охраной полицаев. Там, где уничтожались предатели, действовали партизаны, подпольщики, немцы держали, охраняя свою безопасность, дивизии. С территорий, на которой воевали партизаны, они не получали дармовую рабочую силу и сырье для своей промышленности. Дети этого не понимали, но смотрели на предателей с большей ненавистью, чем на немецких солдат.

Патруль проходил мимо горки, с которой катались на санках ребята. К которым присоединились соседские мальчишки, примерно одного с ними возраста. Женя всех их знала, так же как и они её.

— Жека, — обратился один из пацанов, в справной одежде, да и лицом, на котором играл румянец, он отличался от остальных, — где ты такие салазки добыла?

Санки он назвал «салазки».

— У себя, — ответила Женька.

— Дай прокатиться.

— Прокатись, староста…

Пацан, которого Женька назвала старостой, издали разогнал санки и плюхнулся на них брюхом, помчался с горки. Он проехал дальше всех и быстрее всех. Вернувшись на горку, он объявил:

— Классные салазки, так и летят. Я ещё разок.

Отошёл дальше, чем в первый раз, разбежался, но перед горкой санки выскользнули, и он плюхнулся на пузо, а пустые санки помчались вниз. Все, кто видал эту сцену, расхохотались.

Подошёл патруль полицаев. Они тоже захохотали.

Услышав хохот полицаев, дети насторожились.

Староста, не обращая внимания на смех, бежал с горки, настигая санки.

— Ото ты так катаешься, Мышко, пузом об лёд! — хохотал небольшого роста, похожий фигурой на бочку полицай. — Дай-ка я скачусь, бо ты невидаль. Где такие «самокаты» взяв?

— Взяв!.. — огрызнулся Мышко.

— На, подержи мою рушницю, а я посковзаюсь.

Протянул он винтовку старосте. Такие винтовки ребята находили на нейтральном поле после «боя», после румынской атаки.

— Господин Сахно, справляй службу, — готовясь к разбегу, отстраняя винтовку, ответил румянощёкий староста.

— Мышко, та дай же, — вцепился в санки полицай.

— Пошёл на хрен!.. — дёрнул на себя санки Мышко, сыпанул матом.

Полицай от резкого движения упал на колени. Неуклюже поднялся, подобрал винтовку и, обращаясь к своим дружкам, сказал, отрясая снег с колен:

— Отаки воны вси, Петропавловские… круты самостийники!

Мышко разбежался и, на этот раз удачно вспрыгнув на санки, полетел с горы. Полицай-бочка хохотнул, улюлюкнул ему вслед и патруль, мурлыкая вполголоса: «щё не вмерла Украйино», слегка притопывая, двинул своим путём.

Староста взобрался на гору:

— Ну, Жека, я ещё разок…

— А мы что, вытрашки будем продавать? Мы уже замёрзли… — она выдернула у него из рук верёвку.

— Ладно тебе, спасибочки… а где ты этих огольцов набрала? — он кивнул в сторону братьев.

— Это мои братики… они пришли от самого фронта с нейтральной полосы. Там всё разбито…

— Большевики?

— Ну и глупый ты, Петропавловский…

— С вами поумнеешь. Все большевики — евреи драпнули, всех увезли их в тёплые страны, а вас на фронте оставили. С вами будешь умным. Отец мне рассказывал, как большевики их на Кубани раскулачивали и убивали.

— Пошёл ты со своим отцом и большевиками, знаешь куда… если бы я знала, какой ты, я бы ещё тогда, когда мы учились не сидела с тобой за одной партой и не подсказывала, когда ты ни «бе», ни «ме», ни «кукареку»! — выпалила Женька и, посадив Нинку и младшего на санки, приказала Вовке: — Хватит, поехали домой!..

«Да-а, тут совсем всё по-другому, — думал Валерка, — вот и погулять можно… и санки не отняли… даже эти, полицаи, которых можно не бояться. Мышко послал пузатого куда следует — и всё..».

Ребят догнал сын старосты.

— Хочешь, я принесу вам еды? Вчера отец зарезал корову, у нас есть мясо и есть хлеб.

— Спасибочки, — сказала Женя.

— У вас беженцы, смотри твои братья — доходяги, — не унимался Мышко.

— Ты бы побыл на нейтральной полосе, да столько прошёл пешком. Небось, морда покосилась…

— Ишь, чего захотела, задавала несчастная. Кольку твоего угнали немцы. Отец мой говорил ему: «Иди в полицаи», не захотел. Теперь больше пользы принесёт немцам, и за сто грамм хлеба, и кружку кипятка будет вламывать!

Он шёл следом. Женя остановилась у калитки, пропустила ребят. С силой захлопнула её у самого носа Мышко.

— А я не к тебе шёл, — заявил староста, — я к Зелёному иду, — он шмыгнул в соседний двор.

Забора почти не было. К слегам кое-где прибиты штакетины, а, может быть, штакетины эти — остатки от забора.

Женька рассказала матери, что староста хвалился, что отец его зарезал корову.

— Так у них две, — ответила тётя Дуня, — когда скот угоняли от немцев, отец Мышка сумел увести коровок. С приходом гитлеровцев в услужение подался. Придёт расплата. Ты с этими негодяями не водись, — наказала она Женьке.

— Я и не вожусь, — ответила та.

К вечеру погода стала портиться. Похолодало. Солнце спряталось в тучи. Женька опять взяла букварь, чтобы учить малыша чтению. А когда стемнело, мать уложила детей в чистые постели. Сквозь дрёму Валерке не раз казалось, что вот-вот мать начнёт его будить, чтобы, набросив на себя какую-нибудь одежонку, остальное, прихватив с собой, бежать в погреб, прятаться от обстрела. Он долго не мог уснуть и слышал, как среди ночи тётя Дуня с матерью куда-то ходили.

Он проснулся от холода. Форточка была открыта, неприятный запах чего-то палёного, несмотря на открытую форточку, стоял в комнате. Валерка встал, прошёл на кухню.

Перед плитой на скамеечках сидели мать и тётя Дуня. Заслонка была отодвинута, яркое пламя освещало пространство у плиты. Знакомая картина напомнила Стандартный посёлок. Ночами мать суетилась у плиты, чтобы приготовить к утру чего-нибудь покушать. И сейчас они, на длинных досточках, которые держали по очереди перед огнём, а потом скоблили ножами, тоже что-то готовили к завтраку.

— Ты почему не спишь? — заметила родительница. — А ну-ка, марш в койку.

— Фу, как здесь нехорошо пахнет, — сказал Валерка.

— Спать!..

— Там открыта форточка, холодно.

— Я сейчас приду, закрою, быстро в постель.

Пришлось подчиниться. На улице бог знает что творилось: бушевала такая метель, — временами в открытую форточку, ветер задувал облако снега, оно кружилось у потолка, рассеиваясь по комнате.

— Зима вернулась, — сказала шёпотом мать, постояла у окна, но форточку не закрыла, а, подоткнув под бока сына со всех сторон одеяло, набросила ещё сверху пальто.

— Спи… — Она посмотрела, как спят остальные, и тоже накрыла всех. Форточку оставила.

Ветер нет-нет, да и задувал, словно сам он имел лёгкую пуховитость и белый цвет.

Полог в кухню был приподнят, тянуло палёной шерстью, малышу хотелось пойти и разобраться: чем они всё-таки занимаются, почему не спят…

К утру затих ветер. Морозило. Шёл снег, крупный, густой, и в пасмурном, сером дне не было угнетающей безысходности, с которой часто начиналась жизнь там, на нейтральной полосе.

Он удивился, что его кормили завтраком одного. Не было Жени и Вовки. Нина сидела на тёплой лежанке, играла с куклой. Мать поставила перед малышом миску с холодцом, положила лепёшку: «Не зря мы пришли к тёте Дуне, а то бы там убило нас, или с голоду опухли», — мелькнула нехитрая мысль в детском воображении.

Он не мог логически связать вчерашнее упоминание Мышко о том, что его отец корову зарезал, ночную возню у плиты и едкий запах палёной шерсти. Ясно было, что полицаям, предателям всех мастей живётся и при фашистах не худо, остальные, брошенные по независимым от властей причинам, вынуждены — выживать.

Позавтракав, малыш собрался спросить у матери о Вовке и Жене, как на крыльце затопали и в кухню влетел Вовка.

— Мам, мы привезли хорошего угля. В мешок высыпали целых два ведра, еле дотащили! — восторженно заявил он.

Тётя Дуня, сидевшая у окна и чинившая протёртые задники у Валеркиных бурок, отложила работу.

— А вас никто не видел? — спросила она.

— Там такой снег, и — ни души. Мы с Женькой санки в сарай затащили.

— Пойду посмотрю, — она накинула платок, — детей турнут, поймают, пинка дадут, сумку или ведро отберут. Смотря кто из полицаев на дежурстве. Взрослых — в шомпола, а то и в концлагерь… — поясняла тётя Дуня матери.

Она ушла с Вовкой. Малышу не терпелось тоже пойти на улицу. Бурки не были готовы. Было ясно, что Женька и Вовка совершили нужное дело, но не совсем понятно, почему тётя Дуня недовольна и поругивает дочь:

— Вот попробуй без спроса пойти ещё раз. Получишь у меня, — сердилась она.

— Мам, а мы с Вовкой действовали по-соображаловке. В такое утро все полицаи дрыхнут, а снег, — никаких следов. Зато у нас есть чем топить.

— Чтоб больше не самовольничала. Далеко ли до беды! — строго сказала тётя Дуня.

Валерке всё больше и больше нравилась Женька; как она вчера отбрила Мышка, сына старосты.

Тётя Дуня взялась дошивать задники, а Валерка, чтобы не мозолить глаза, ушёл в большую комнату.

Снег почти перестал. У окна порхали редкие снежинки. Прояснилось. Свет будто исходил от сугробов, нетронутой чистоты белого снега и оттеснял серую пасмурь к редеющим тучам.

«С горки сейчас не покатаешься, такие намёты, но хотя бы поваляться в сугробе, вместе с ребятами расчищать или притаптывать на горе снег. Если на улице мороз, то лучше расчищать…» — думал Валерка, посматривая в окно.

Глава III

Зима затягивалась. Заметно похолодало. Валерка слышал, как одна старуха сказала: «Марток — натянешь трое порток». Небольшой городской сквер, в основном из деревьев белых акаций, вырубался для отопления здания, в котором с одной стороны располагались полицаи, а с другой — немецкая комендатура. Ни для кого не было секретом, что оккупанты держатся только с помощью предателей. Пропагандистская шумиха, с помощью которой немцы привлекали разноплемённых выродков, была единственной у них опорой среди местного населения. На службу в полицию немцы в первую очередь брали интернационалистов; начиная с хохлов. Те, которые с первого дня шли от границ и уцелели, — были из рядовых и даже из младших командиров. А те, которые помнили приказ Гитлера: «Солдат, у тебя нет сердца, разума, убей русского, убей советского!..», — помнили и убивали, заставляли убивать — эти за короткое время стали значительными карьеристами, службистами, псами у фашистов.

Они умели организовывать и отсылать в Германию эшелоны с ценными грузами, с помощью которых восполнялись фронтовые потери. Россия — это кладезь неисчерпаемых богатств и дешёвой рабочей силы. И сейчас большая часть промышленных районов в руинах, немецкие войска чуть было не вошли в Москву, и непобедимые армады продвинулись к берегам Волги, вопрос победы у фашистов почти решён. Холода помешали, придётся повременить. От Москвы отступили, в других местах преуспевали, теперь дело техники, — убей русского, и пусть его убивают и советские. Интернациональные дивизии используются умело и на полную мощь. Солдат привыкает к победам, а чувства победителя сродни чувствам властителя. Вот он на оккупированной земле, в чужой неведомой стране — один, с винтовкой. Ему бы из-за каждого угла, из окна грозила смерть, но вот рядом с ним предатель, который готов ему служить, убивая своих. И высший его вдохновитель говорил об этом: «Убей русского…» — уничтожь ту силу, которая окажет тебе сопротивление. Дальше — убей советского, за «советским» бесконечная цепь, кого надо убивать. Задача оккупанта — больше убивать и думать о том, как при этом уцелеть. «У тебя нет ума, сердца…» — ты вроде машины или скотины, хотя у скота есть то и другое, но он ещё не достиг того уровня своего развития, чтобы воспользоваться тем, что определяет добро, продолжение мирной жизни. Животным и машиной надо управлять, тут тебе и упрощение окружающей среды, ставка на примитивность. И вот они — эти примитивы, которые готовы служить завоевателям.

Не все об этом размышляли, чувствовали это. Инстинкт, внушение, а за этим лестничная иерархия. Главное — оттолкнуть человека от его земного предназначения, лишить разума, культуры, в крайнем случае — увести от классического понятия этой культуры, ибо за этим понятием, за классикой — тысячелетия, великое развитие и достижения человеческой мысли. Власть у человека — дорога в золотой век, власть у дьявола — путь в преисподнюю.

На сугробах, чистом, снежном плате — ни следа, обездоленный войной городской житель, обречённый на безделье и выживание, не торопился покинуть жилище. На улице его ждала ещё более жесткая неопределённость, чем в неуютном холодном жилище.

Разного рода информация проникла в сознание невесть откуда и каким путём. Дети узнали, что тётушка с матерью ночью ходили к сараю старосты и унесли кожу забитой коровы. Это из неё они сварили холодец. Все, за исключением Нинки, кушали, и никто не говорил о запасах еды; насколько хватит, но дети знали, они знали об очередном угоне молодёжи в Германию. Прошёл слух и о разгроме фашистов под Москвой. Понятно, что в присутствии детей взрослые не молчали о значительных событиях.

Когда идёт война, в которой после удачно проведённых операций намечается победитель, он забывает о человечности. Жестокость — это власть, а если эта война достигает больших масштабов, тут от победителя, кто желает выжить, не ждут милости, а предлагают ему свои услуги. Тут — держись народ побеждённый, слуги, случается, горазды на такие зверства, что хозяева содрогаются.

На нейтральной полосе, чтобы дети не погибли, мать прятала всех в погреб, прятала от мародёров еду, которую не стала бы есть дворняжка, просидевшая сутки на цепи. А они вот, завоеватели Европы, дети разных народов, шарили по квартирам и забирали всё, что им глянется, даже то, что не стала бы лопать собака.

Мать сумела увести малышей из того ставшего привычным ада, и они в новой обстановке. Живут вдали от выстрелов и взрывов, кушают сытно, в нормальной квартире. Каким вкусным ребятишкам показался холодец из кожи коровы. Они, конечно, не представляли опасности: мать и тётя Дуня пошли за кожей в сарай старосты. Он мог, если бы увидел, пострелять их. У него винтовка, немцы доверяют ему.

Вчера Валерка подслушал, что тётя Дуня с матерью собираются идти менять вещи на зерно или муку. Вчера они разложили содержимое сундука и решали, что возьмут из «добра» на обмен.

Он смотрел на улицу, на снег через окно и представлял начало недавнего пути из посёлка. Представлял, как мать и тётя Дуня пойдут по безлюдной степи к незнакомой деревне или селу — Розовка. О возможности этой Розовки принесли вести соседки, ходившие в те края.

Плохо, что выпал такой снег, не видно дорог… Ему пришлось отшатнуться от окна: по безлюдной улице вели какого-то человека — в фуфайке, шапке-ушанке и стёганых ватных штанах. Конвой приблизился, прошёл в нескольких шагах от окна, и малыш увидел не только лицо юноши, большие, беспокойно зыркающие по сторонам глаза, но и солдатскую шапку, на искусственной цигейке которой заметно проступал отпечаток звёздочки.

«Как полицаи задержали этого парнишку, может быть, его схватили из-за шапки?..»

Он метнулся на кухню, чтобы сказать о полицаях. Мать и тётя Дуня были в сборе, и малыш получил последнее наставление:

— Слушайся Женю. Она — за хозяйку.

Вовке всё, что надо было, сказано. По обычаю, перед дорогой сели, помолчали и дети остались одни.

Нинка захныкала. Женя напомнила ей о кукле, дала печёную свеклу.

Валерка торопливо стал одеваться.

— Ты куда? — спросила Женя.

— Сейчас покушаем, соберу Нину и все вместе пойдём гулять.

— Я постою у порога, во дворе…

— Тебе, что сказано, — вмешался Вовка.

Пришлось подчиниться и хозяйке и брату.

А он собирался посмотреть на следы полицаев, куда они ведут. «Может быть, как-то успокоюсь, отделаюсь от недоброй мысли: «А вдруг мать и тётю Дуню повстречают полицаи, другой какой-нибудь патруль?.. Куда их поведут?»

После завтрака дети прочищали во дворе от снега дорожку, катали Нинку на салазках. Малыша немного подташнивало от холодца из кожи.

Неожиданно появился Мышко. Он как будто шёл к дружку, а повернул к ним:

— Давайте вместе бабу лепить. У меня вот какая морковка есть. Нос сделаем снежной бабе, красный, как у коммуниста.

Женька не ответила ему. Тогда староста посмотрел на ребят и сказал:

— Я знаю, откуда эти беженцы. Я всё о них знаю. Отец говорил, что, если они в неделю не станут на учёт, он пришлёт полицая. Их могут в Германию угнать.

— У нас уже Николая угнали, — ответила Женя.

— Ну и что? Всех могут угнать: и тебя, и мать твою, вместе с ними. Закон такой у немцев есть…

Валерка скатал большой снежок, и так ему не терпелось врезать по красной морде Мышку, что даже Женька заметила и шепнула на ухо:

— Не смей!

— А у нас из сарая шкура от коровы пропала. Мать говорит, что, может, она забыла закрыть дверь и собаки утащили. Отец смеётся — это ж какие должны быть собаки — больше волка, и где ты сейчас найдёшь собак? Мы всех постреляли, а если и осталась одна две, так их — съели…

— Ты что, от нечего делать чепуху несёшь? — Толкнула его Женька.

— Будем бабу лепить? — не унимался Мышко.

— Тебе хорошо «лепить», у тебя вон какие тёплые вязенки. А у нас вмиг руки застынут, — она посмотрела на свои худые, с длинными пальцами ручонки.

— Я тебе отдам свои вязенки, — Мышко стал снимать рукавицы.

— Отдавай, — согласилась Женя.

Она надела «вязенки», полюбовалась, и дети дружно взялись за дело, забыв о том, что Мышко — сын предателя.

Снег почти не «лепился», приходилось мять и катать комок по одному и тому же кругу несколько раз. Мышко чертыхался, то и дело отогревал дыханием руки. Он посматривал на Женьку. Она оставила возню со снегом, играла с Нинкой, лукаво улыбаясь.

— Давайте очистим горку и будем кататься на санках. Берите лопату, я тоже принесу свою, — не вытерпел Мышко.

— Всё, мы нагулялись. Бери свои вязенки, — спасибо, а мы пойдём греться. Зябко сегодня на улице, — сказала Женя.

Приятное тепло ласково окутало ребят в комнате. Валерка даже не пошёл к плитке, как это сделали Вовка и Женя.

Нинка, закутанная во все свои одежды, которые у неё были. Женя, когда шли на улицу, переусердствовала, осмотрелась, позвала маму и направилась в большую комнату, переваливаясь, словно гусыня.

— Пухтя, ты куда? — заметила её поход Женька и метнулась к ней.

Но, не сумев преодолеть порог, Нинка шлёпнулась. Все думали, что она расплачется, а сестра, словно куль, лежала молча, даже не пытаясь встать.

— Пусть лежит, — сказал Вовка, — может, она уснёт. Ишь, как нагулялась.

— Ещё чего? — возразила Женя, но не спешила на помощь Нинке.

А та полеживала себе как ни в чём не бывало. Детям так стало смешно, что они хохотали до слёз. Женька стала поднимать сестру:

— Пухтеря, вставай… Она и правда уснула. Вовка, помоги мне. Они, стараясь не тормошить, раскутали и унесли сестру в кровать.

— Обедать, — распорядилась Женя. — Нину покормим, как проснётся, — по-хозяйски распоряжалась она.

— А что этот Мышко всё к тебе липнет? — спросил Вовка.

— Когда учились, он сидел со мной за одной партой и всё списывал. Сейчас с ним ребята стараются не дружить. Сын старосты; везде нос суёт, ряху какую нажевал, — с презрением говорила Женя.

— Ряха у старосты — просит кирпича, — вспомнив немецкую листовку, Валерка хотел спросить сестру, а не жид ли этот Мышко. Но в листовке написано про какого-то политрука. У Мышка отец — староста.

Женька перебила его размышления:

— У нас заканчивается уголь… сегодня топили чересчур. Наши когда придут? А мы все истопили.

Она вроде обвиняла, что братья не экономят топливо. Ни одна гадалка не могла предсказать, когда вернутся родительницы. А придут продрогшие и усталые, как не топить.

— Там ещё есть…

— Я и без вас знаю, что есть…

Братьям не нравилось поменявшееся настроение Евгении. Так её назвал Вовка:

— Какая тебя муха укусила? Мы пойдём дровишек пошарим…

— Дровишек… знаешь, сколько шарят эти самые дровишки? Дровишками топить — пшик и нету. Сколько их надо!..

Женька собрала нам поесть. Конечно, холодец из кожи — сытная еда да ещё с лепёшкой, ещё по стакану кипячёной воды.

Она кормила Нинку, разрезая на тарелке кусочки кожи на маленькие дольки. Делала это старательно, от усердия высунув кончик языка:

— Пухтя, ешь… ешь, тебе говорят. Чего плюёшься, вкусно…

Нинке, как и нам, холодец приелся. Женька это понимала.

— Ты хорошая девочка, будешь кушать — вырастешь большой, во какой! — Женька встала, вскинула вверх руку с ножиком, — во!

— Мама, — сказала Нинка, и оттопырила нижнюю губу, так она делала перед тем как заплакать.

— А что я тебе дам, что дам, — она отщипнула от своей пышки кусочек, подала Нинке, — ешь с этим, не будешь плакать. Я тебе ещё что-то дам, ешь…

Братья следили за Нинкой и Женей. Если она обещает ещё что-то дать — это не пустые слова.

Сидели они рядышком, светлоголовые, коротко стриженные, такие худенькие и похожие на мальчишек. Если бы не платья — мальчишки и всё тут. Ещё у Женьки выпали два передних зуба. Вот если бы она сейчас свистеть училась — легко.

Нинка очистила тарелку, пододвинула её к сестре:

— Во-ть!

— Дай! — протянула ручонки Нинка, — дай!

— Ишь ты, хитра, жадюга… поделим и будем чай пить…

Валерка с Вовкой узнали морковку, но вот когда она взяла её у Мышка?

— Сама ты хи-итра, — лисичка-хитричка.

— Если бы мы слепили бабу, староста сделал — нос?..

— Он её потерял ещё до того, как, если бы мы слепили бабу. Я смотрю, в сугробе что-то розовеет. Морковка! И я её взяла. Она разлила в чашки кипяток и разрезала на равные части морковку.

Всё у ребят нормально. Они пообедали, Нинка не плакала и родительницы останутся довольны, когда вернутся. Вот дровишек хотя бы, а то и угля добыть.

На улице малыш предложил Вовке, он же знает дорогу на шахту, взять санки, мешок и сходить. А Женька пусть с Нинкой занимается. Тучи наползли тёмные, глыбастые, чувствовалось потепление, и воздух пахнул снегом. А перед снегом теплеет.

— Давай скажем Женьке — и за углём.

Женька посмотрела в окно и даже вышла на крыльцо.

— Надо подождать, когда пойдёт снег. Санки не берите. Полицаи вмиг поймут, зачем на салазках мешок, а я его, — везу, — сказал Вовка, кивнув на брата.

— На обратном пути, угля набрали, и они вас сцапают, да-а ка-ак всыпят шомполов, или таких тумаков и успитков получите, что лучше сидеть в холоде… санки заберут.

— А если смотреть в оба?..

— Смотри, не смотри, а днём поймают, — она покачала головой, — лучше мёрзнуть. Ага, вот, — оживилась Женька. — В сарае где-то есть старые санки. Полозья деревянные, ну и что? Скользят они хуже, ну и что? Зато их можно бросить и удрать от полицаев. Удирать надо в разные стороны: один в одну, другой — в другую…

Санки нашли. Они были меньше, но мешок поместится.

— Смотрите в оба. Санки с мешком спрячьте, вот вам сумка. Наберёте, — высыпите и ещё… Только не жадничайте, — наставляла она.

Чтобы не «светиться», братья пошли в обход дома старосты. Сыпал мелкий снежок, потеплело. Безветренно, снег шёл густой.

— Хорошо, что идёт снег, — сказал Вовка, — пройдём улицу, за церквой — вниз, там шахта. Вниз пустые, а на горку с грузом. Эх, если бы наоборот.

— Дотащим, был бы груз…

— А ну, — он сел в санки, и верёвка тут же лопнула.

— Теперь связывай.

— Да нет, связывать пустое. Надо найти что-нибудь подходящее, покрепче. Хотя бы проволоку. Найдёшь тут в сугробах…

Валерка увидел на церковных воротах какой-то обрывок. Они распутали его. Обрывок шнура оказался длиннее и крепче верёвки. Братья тут же его заменили, а обрывок верёвки водрузили на ворота.

Церковь до прихода гитлеровцев почти бездействовала.

Ныне самыми верующими оказались все прислужники оккупантов: от бургомистра, старосты до самого забулдыжного полицая.

Малыш слышал, как тётя Дуня рассказывала о праздновании Рождества. Бургомистр подарил чудодейственную икону. Многие ходили смотреть, и по городу ходили слухи, что святой, изображённый на иконе, чем-то напоминает Гитлера. Верующие по этому поводу говорили, что с приходом немцев не только убрали священника, но поменяли всех вплоть до сторожей. Службу, которую правит новый поп, верующие не всегда понимают. В церковь продолжают ходить, потому, что у каждого тот бог, которому они всегда молились: «Истинную, православную веру не подменишь. Она в наших сердцах», — заявляли они!

Среди молящихся в одном храме — две группы. Одна из довоенных, другая — новая, из предателей. А богу что остаётся, он, как поп, одна паства. В таком духе тётя Дуня объясняла матери, когда мать хотела пойти в церковь, поставить свечку Николаю Угоднику за удачную дорогу.

— Мы боженьку не обидели, что забрали у него шнур? — спросил малыш у брата.

— Любишь ты уши греть, когда разговаривают старшие. Бог не затем, чтобы обижаться за каждую чепуху. Ему так некогда, что он не может остановить войну, голод. Ты помнишь бабушку? Она рассказывала, что бог может одним хлебом накормить тысячу человек.

Бабушку Валерка не помнил один рассказ её. Если буханка хлеба во всю такую печь, как у дяди Стеши, на которой они спали, каждому достанется по огромному куску. Он вообразил бога в белом халате, у огромной буханки и — нищие… А он с ножом, не может бог ломтями одаривать. Он каждому отрезает по душистому… И вдруг малыш спросил:

— А что тогда война тоже была?

— Какая ещё война «тогда»? — услышал он голос Вовки.

— Ну, когда бог хлеб нищим раздавал?

— Ты чего это?.. Вон смотри, там машина, — показал брат, — и люди всякие… немцы…

На шахтном дворе у кучи угля стоял грузовик. По короткой эстакаде катилась вагонетка. Человек заталкивал её в круглую штуковину, вагонетка переворачивалась, высыпая уголь в кузов машины.

— Давай в этом разбитом сарае спрячем санки, пойдём на разведку, посмотрим машину, — предложил он.

— Айда. Я спрячу санки, а ты иди, если что, — драпай! — приказал Вовка малышу.

Он сам потащил санки к развалинам сарая, оставляя цепочку следов на снегу, а Валерка пошёл на разведку.

У грузовика никого не было, только наверху работали: «Вот здорово! А то бросают лопатами. Хорошая машина», — он совсем забылся, приблизился к самому грузовику: ни немцев, ни полицаев, можно зайти с другой стороны, набрав мешок — и к оврагу… дальше и бояться нечего».

От угля, высыпанного в кузов машины, шёл пар, тянуло запахом шахты. Вот когда отец работал на «Юнкоме», так называлась шахта в Енакиеве, мать собрала обед и послала Вовку отнести отцу. Шла война, в первую очередь призывали рабочих не главных профессий. Забойщиков не трогали, но приходилось работать по две смены, обедать под землёй.

Валерка увязался за братом. Тот, без согласия матери, не брал младшего с собой. А малыш шагал как бы самостоятельно, на приличном расстоянии от него. Рассчитывая, как отойдут они от дома далеко, вот тут он и догонит старшего. «Не вернёт же он меня. Я могу не найти дороги к дому…».

Так они шли. Старший впереди, а младший — следом. А перед шахтным двором Вовка исчез. Не трудно было догадаться, где он спрятался. Малыш сделал вид, что знает дорогу, и продолжил путь. Вот тогда впервые он пришёл к шахтному стволу, у которого гоняли вагонетки с углём, и рассмотрел, как выдают на-гора в клети полные вагонетки с углём.

Сейчас он стоял и разглядывал какой-то неизвестный грузовик. Вспомнился давний спор соседей. Он шёл о грузовиках. Вели его близнецы и муж Тоськи — Фаиль. Братья-близнецы назвали какой-то американский грузовик. «Студебеккер». Ванёк доказывал, что американская машина мощнее всех.

Слушая спор братьев, Фаиль, который, выходил курить на улицу, усмехался:

— Вот вы станете учеными, сделаете такой грузовик, который будет лучший в мире. Кто вам помешает? Учиться надо, не лениться». Но помешали — пришла война, и где братья, Фаиль, которого ждёт Тоська?..

Валерка настолько увлёкся своими думами, что забыл, зачем пришёл. Опомнился после лязганья и шума очередной вагонетки.

— Ты чего рот разинул? — дёрнул за рукав Вовка. — Давай, пока охранник греется. Я видел, как он вышел из сторожки, покрутил башкой и — назад. Хорошо, что тебя не заметил. Давай быстрей! — Он развернул мешок, санки, и ребята быстро стали бросать в мешок куски угля.

Дети не осознавали, насколько «налёт» был дерзкий и опасный. Набрав угля, быстро завязав горловину мешка, они во весь дух, сколько было прыти, потащили салазки по следу грузовика. От эстакады дорога с небольшим уклоном, а дальше — под уклон. Тяжеловато на уклон, но они тащили и радовались. Ещё бы Вовка сказал, что не меньше набрали, чем прошлый раз с Женькой. На тех санках легче было, а деревяшки плохо скользят.

Снег ещё усилился. Ребята услышали гул мотора, свернули с дороги и застряли на обочине в снегу.

— Пошли так, — сказал старший брат, — проедет машина, тогда вернёмся.

Так и поступили. Грузовик догнал, проехал мимо и вдруг остановился. Из кабины выпрыгнул немец, следом другой. Ребята, как по команде, прыснули в разные стороны. То, что сказала Женька, засело в памяти, инстинкт проснулся. На обочине снег оказался глубокий, ноги проваливались, какой тут бег. Валерка почувствовал, что с одной ноги соскочила галоша, и в этот миг его кто-то дёрнул за шиворот, потащил почти по воздуху. Поймали и Вовку. Их словно тюфяки, зашвырнули в кабину, и не успели они опомниться, как грузовик покатил вперёд.

Малыш заплакал. Шофёр прижал его локтём, он сидел рядом, и сказал:

— Тихо, будет — пах, пах, — капут.

Другой, у которого лежал на коленях автомат и почти всё лицо закрывал шлем, произнёс:

— Капут!

«О чём они говорили?» Немец в шлеме перегнулся через Вовку уставился на малыша колючим взглядом:

— Тихим мальчишик… много хатять, много, тихим… — Он замычал подыскивая слова, — хауз ехать — нике… — показал на автомат, — пух-пух — плакай.

Большой нос, сжатое шлемом лицо было похоже на устрашающую маску. Мешая немецкие и русские слова, этот немец решил кое-что втолковать братьям, он опять стал повторять своё «катать», «катать»…

Вовка, всё время испуганно молчавший, сказал:

— Хауз — это дом… домой они нас не пустят…

Подавив рыдания, малыш спросил:

— В Германию повезут?

— Сиди и помалкивай. Не будешь скулить, сбежим. Главное, чтобы они нас не били. Запоминай дорогу.

Вовка говорил, а сам смотрел на дорогу, как будто он разговаривает со всеми. Немец в шлеме уставился на Вовку.

— Ошень гут, — он поставил автомат к дверце, прижал ногой, принялся рыться в карманах, даже шинель расстегнул.

Снежок перестал. Водитель выключил дворники, шаркающие по стёклам. В этот момент сильно качнуло вперёд, потом назад. Грузовик чуть было не развернуло, он прополз боком, остановился, натужно воя.

Шофёр переключал скорость, загазовал, но машина оставалась на месте. Он открыл дверцу и выпрыгнул. Немец в шлеме взял автомат и тоже открыл дверцу, выглянул и постучал кулаком по лобовому стеклу, сказал:

— Поляк, ошень ни бум-бум.

Братья помалкивали. Он надвинул Вовке шапку на глаза, повторил: «ни бум-бум», вылез, прихватив автомат.

— Понял, что он сказал? — шепнул Вовка.

— Нет.

— Он сказал, что шофёр бестолковый поляк — «ни бум-бум». Сейчас посмотрю, что они там делают. — Он выглянул. — Этот, с автоматом, стоит к нам спиной. Глянь со своей стороны, где тот?

Валерка продвинулся к другой дверце и выглянул:

— Он долбит лопатой под колесом и выгребает снег.

— Давай вылезем. Вылезем с твоей стороны. Давай.

— А если бить будут?

— Небось, не убьют. Давай, — подтолкнул он малыша.

Пришлось подчиниться. Он выбрался из кабины. За ним брат.

— Вон овраг, видишь? Как только я доберусь… тогда ты, — и Вовка осторожно, проваливаясь по колено в снег, направился к оврагу, оставляя цепочку следов. Он шёл и оглядывался, приближаясь к зарослям тёмного бурьяна, от которых до оврага рукой подать.

Водитель всё долбил штыковой лопатой, то под одним, то под другим колесом. Так старался, — летело ледяное крошево в раскрасневшееся лицо, он отплёвывался, прибавляя в свои действия негодования.

— Барашка, ни бум-бум, немец похлопывал рукавицей по автомату, ухмылялся.

Чтобы не обходить машину, малыш нагнулся и посмотрел. Ног немца с его стороны не было видно, мешали колёса.

Валерка вернулся в кабину, кинув взгляд, — где брат. Он проходил бурьян, в это время в кабину влез шофёр и стал газовать. Грузовик чуть подался, но тут же его стало разворачивать. Водитель выкрикнул:

— Матка бозка! — выскочил из кабины и, взяв лопату, полез в кузов грузовика.

Тут же сверху полетел под задние колёса уголь. Малыш перелез по сидению, чтобы посмотреть, что делает немец с автоматом. Он курил. Швырнув окурок, немец забрался в кабину и, сильно хлопнув дверцей, что-то сказал. Появился водитель, и на этот раз грузовик выбрался из кювета, преодолел колдобину, выехал на шоссе. Это было то шоссе, по которому несколько дней назад ребят подвозил мужик на телеге, только присыпанное снегом.

Немец в шлеме посмотрел на Валерку, вытянул шею и заглянул за спину.

— Киндер драпать!.. — процедил он сквозь зубы и больно ткнул малыша под рёбра автоматом. Он что-то сказал водителю. Тот остановился. Немец вылез в кузов, дал очередь из автомата. Вернулся, ещё раз пнул Валерку. Тот захныкал, а он приказал:

— Ехать! Вперёд ехать…

Поехали. Малыш настолько растерялся, что перестал хныкать. Первая мысль мелькнула, что немцы пугают: «Отъедут ещё и вышвырнут. Не зря этот, который с автоматом, лопотал «катать». А Вовка знает дорогу домой. Пусть они дадут по шее, как следует всыпят, только бы отпустили…»

В кабине потеплело. Они ехали и ехали. Немец достал из кармана губную гармошку, продул её, стащил с головы шлем, провёл несколько раз растопыренными пальцами по тёмным коротко стриженным волосам, поёрзал, принялся играть. Он играл лихой марш, в такт притопывал и размахивал свободной рукой. По всему видать, ему очень было весело. Небритые щёки вибрировали в такт. Водитель смотрел вперёд — не то улыбался, не то просто кривил губы.

После бравого марша немец нахлобучил Валерке шапку на глаза, откашлялся, помолчал. Когда малыш приподнял шапку, он щёлкнул ему по лбу:

— Рус капут! Сталин будем повесить. Рус всэ будэм раб!

Малыш помалкивал, а немец так разошёлся, прищёлкивал пальцами:

— Пук-пук, бах! Отчеень — капут!

Валерка рядом услышал смех. Смеялся шофёр:

— Добже, пан… — сказал он, — рус паф-бах! Сибирь. Напалион…

Грузовик проехал через село, мост, поднялся на горку, свернул к железной дороге. Немец спрятал гармошку в боковой карман, напялил свой шлем. Вскоре водитель остановился у платформы с углём.

Немец вылез, вытащил Валерку за руку и повёл в сторону кирпичного здания.

«В комендатуру или полицию ведёт, шомполов дадут…» — пытался малыш определить свою участь.

Оглавление

* * *

Приведённый ознакомительный фрагмент книги Беспризорники России предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.

Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других

Смотрите также

а б в г д е ё ж з и й к л м н о п р с т у ф х ц ч ш щ э ю я