Куда бежать? Том 3. Любовь

Валентин Мирин (2024)

3 том — заключительная часть романа «Куда бежать?», в котором продолжается повествование миру о трагедиях в России в начале XX века. В жизни наших героев, да и всех других граждан уже бывшей Российской империи, наступит бремя Гражданской войны с колоссальными трагическими последствиями. Заключительные события произойдут как в Советской России (в губернии N), так и в Финляндии, Швейцарии и Франции. На передний план выходят два новых героя, влюблённых в одну и ту же прекрасную девушку — дочь Александра Барковского. Одному из них, конечно же, повезёт: девушка ответит ему взаимностью, но на что способен соперник руки и сердца? А хватит ли у победителя этой «сердечной дуэли» мужества с достоинством выдержать испытания и возложенную ответственность? Останется ли он победителем в конечной схватке и сохранит ли он за собой звание «человек»? А если нет, то прав ли он в своём выборе?

Никогда не поверю

У Никанора Ивановича сегодня случился очередной шок. Поначалу он отказывался верить своим глазам и ушам, но сделать это пришлось. Сознание Никанора Ивановича настолько помутилось, что он стал разговаривать сам с собой, да ещё и вслух. Кульминация шока пришлась на тот момент, когда командир полка Тельнецкий отдал приказ немедленно, на вокзале, да ещё и при людях, расстрелять выживших анархистов.

Перед самым расстрелом Никанор Иванович даже стал взывать к публике: «Люди добрые, как это — расстрелять без следствия и решения суда?.. Разве можно раненого расстреливать?» — но никто из любопытствующей публики на его слова не отреагировал. А как тут реагировать, когда ты был недавно ограблен этими громилами? Ответ: или никак, или радостно.

Индифферентное поведение публики заставило Никанора Ивановича остановиться и задуматься. Он отошёл на пять саженей в сторону и, рассматривая публику, задал себе вопрос: «Может, дело во мне, а не в этом гнусном поступке сына?» От последних мыслей Тельнецкий-старший утвердился в желании поговорить с сыном и потребовать от него объяснений такого приказа, такого варварского поступка. Более того, Никанор Иванович надеялся, что сможет воздействовать на сына и, возможно, этот злодейский приказ будет отменён и процесс наказания преступников перейдёт в правовое поле. Но Никанору Ивановичу не было дозволено высказать и двух слов. Николай Тельнецкий, заметив недовольство на лице отца, тут же словами: «Отец, не лезьте в это дело!» — пресёк его желание выступить с нравоучениями. Никанор Иванович заметил Барковского в сопровождении семьи и бросился к нему, призывая повлиять на решение сына, но Барковский в ответ на просьбу ответил только: «Мы с вами тут бессильны, Никанор Иванович. У вашего сына теперь другая кровь — большевицкая. Смиритесь с этим».

Никанор Иванович, невероятно расстроившись, с опущенной головой пошёл домой, считая каждый шаг и еле волоча ноги, но не от усталости, как могло показаться со стороны. По пути ему встретились два старых приятеля. Они его окликнули, поприветствовали, но Никанор Иванович просто прошёл мимо, совершенно не реагируя на приветствие и поданную руку.

Войдя в дом и ответив раздражённым взором на вопросительные взгляды жены и кухарки, перешедшие в расспросы, он прошёл к себе в кабинет. Во второй раз за сегодня достал из запираемого шкафа револьвер, положил на стол перед собой и упёрся в него взглядом. Минуту спустя взял револьвер в руки, проверил каждый патрон, защёлкнул барабан и приставил дуло к виску. Подержал так секунд десять, убеждая себя нажать на спусковой крючок, но дверь кабинета стала открываться. Пока жена Никанора Ивановича входила в кабинет, он только успел отдёрнуть револьвер от виска.

Увидев оружие в руке мужа, Мария Владимировна поспешила к нему с расспросами:

— Никанор, зачем вам оружие?

По изменчивой мимике Никанора Ивановича жена поняла только одно: он разговаривает сам с собой, а точнее спорит, и спор у него выходит довольно оживлённым. Целую минуту он не отвечал, отчего Мария Владимировна повторила вопрос ещё дважды, и каждый раз всё с большей тревогой. Не дождавшись ответа, она подошла к мужу и, взявшись обеими руками за его руку, в которой он держал револьвер, сказала:

— Я прошу вас убрать оружие как можно дальше. Очень прошу.

Возможно, от мягкого голоса и ласкового обращения жены, а может быть, от её нежного прикосновения Никанор Иванович послушно убрал револьвер в ящик стола, хотя это было не его постоянное место хранения.

— Никанор, что случилось? — Мария Владимировна задала очередной вопрос и, не получив на него ответа, задала ещё один: — В городе говорят, будто наш Николя стал красным командиром. Это правда?

— Машенька, мы с вами вырастили монстра. Николай сторонник ада на земле. Он… он… приказал и сам командовал расстрелом людей. Он… монстр. Люди… люди… так не поступают.

— Для начала я вас прошу убрать револьвер в запираемый шкаф и более его не трогать. Никанор, я вас очень прошу, — взволнованным тоном обратилась к мужу Мария Владимировна.

— Я ему дал лучшее, дал всё то, чего у меня не было в его возрасте, учил его всему тому, что сам знал. Перед губернатором, перед этим чучелом, чуть на колени не стал, чтоб ему пусто было, только бы устроить сына в академию. Генералом его видел, а он кем стал?

В последующие четверть часа Никанор Иванович пересказывал жене вчерашние и сегодняшние события, и после многочисленных уточняющих вопросов Мария Владимировна высказала своё мнение:

— Вы бы лучше поговорили с ним по душам. Может, изменит своё отношение к варварскому подходу решения инцидентов. Ведь он нам всегда помогал. Все наши долги покрыл. Ведь неизвестно, как и где бы мы жили, если бы он не выкупил наш дом. Что же теперь — он в одночасье стал извергом?

— Да я о другом толкую! — возмутился Никанор Иванович и ударил ладонью по столу.

Мария Владимировна прекрасно поняла, о чём говорил муж, но его резкая реакция исключала продуктивную дискуссию, и она направилась к выходу из кабинета. У двери остановилась, посмотрела на мужа несколько секунд, собиралась что-то добавить, но, передумав, закрыла за собой дверь. Никанор Иванович опять достал револьвер, опять проверил каждый патрон, на этот раз не стал подносить его к виску, но и не убрал на место. Достал из ящика стола несколько листов бумаги, приготовил перо и принялся за письмо.

***

Николай!

Не знаю, почему взялся изложить свои мысли и свою волю письмом. Наверное, не хочу более смотреть тебе в глаза. Да, именно такое обращение: тебе. Не могу более уважительно обращаться, кроме как на ты. Каюсь, но не могу.

Наверное, ты задал себе вопрос: почему не могу смотреть тебе в глаза? Отвечаю: мне ужасно стыдно за результат моего воспитания. Этот результат я вижу в твоих поступках, в твоих помыслах, в твоём отношении к людям.

Город избавился от монстра Кремнева, но ты не лучше его. Я допускаю мысль, что в наше время люди, становящиеся красными командирами, вынужденно становятся монстрами, но я в это не верю. Нет оснований в это верить, и я не верю. Я тоже когда-то служил Родине, но, даже когда врагов брали в плен, мы не позволяли себе подобного тому, что ты с Кремневым позволили себе по отношению к собственному народу.

Поставить к стенке и расстрелять раненого человека — это выше моего понимания.

Человек, родившийся на российской земле, даже в теории так поступить не может. Я знаю точно: так не поступит ни один гражданин нашей многонациональной и многоконфессиональной страны. Это не по-христиански, это не по-мусульмански, это не по-буддийски, это не по-иудейски. Но почему ты так поступил? Я не знаю ответа на этот вопрос.

Опять же допускаю, что в мире есть иное понимание, как поступать в подобных случаях, но наша многовековая общенациональная культура и основанная на ней российская цивилизация тем и отличается от других цивилизаций, что всюду, куда приходит российский солдат, он в первую очередь созидает и отдаёт последнее, только чтобы соседские народы в дальнейшем на нас не нападали, жили с нами в мире и согласии и вместе защищали свои земли. Я уже не помню, были ли у тебя походы и знаком ли ты с подобными поступками русского солдата, но то, что я написал выше, взято из моей армейской жизни.

Наверное, ты сейчас задал вопрос: а как нужно было поступить с тем несчастным раненым анархистом? Так я тебе отвечу. И отвечу тебе в первую очередь как отец, как человек, который обязан был привить тебе культуру русского солдата, русского офицера. По всей видимости, он злоумышленник, возможно, он кого-то убил, кому-то искалечил жизнь, но он должен отвечать по закону и только по решению суда, но перед судом он должен предстать, только излечив свои раны. Таков закон Божий.

Увиденное мною сегодня заставило меня потерять веру в своего сына, и потерять её, возможно, навсегда. Не знаю, что меня может заставить одуматься и поверить тебе, простить тебя, наверное, только более значимые поступки или неминуемая смерть. Надеюсь, на смертном одре я смогу заставить себя простить моего сына Николая.

Ты должен знать: увиденное мною сегодня не заставит меня потерять любовь к моему ребёнку. В моём сердце, сердце твоего родителя, всегда было, есть и будет место для любви к тебе, любви к моим детям. И никогда не поверю, что в твоём сердце нет любви к ближнему, пусть даже он — враг.

P.S.

Ты говорил, у тебя есть дети. Я этому неимоверно рад, но у меня есть некоторые опасения насчёт их воспитания. Если они будут воспитаны на твоём примере, то, возможно, они так же негуманно отнесутся к тем, кого они будут считать врагами. Враги тоже люди. Им нужно дать шанс одуматься и изменить своё поведение, своё отношение к русскому миру. Если изменений не произойдёт, тогда враг — он и есть враг.

Очень прошу тебя своих детей воспитывать согласно нашим многовековым традициям, которые передавались из поколения в поколение на всей территории нашей необъятной Родины, — традициям, основанным на уважении к чужой культуре, стремлении жить в мире и согласии со всеми доброжелателями и, наверное, самое главное — на традиции, основанной на любви к ближнему».

***

Никанор Иванович вдумчиво перечитал письмо, решил его переписать, но, написав всего одну строку, остановился, задумался и только спустя десять минут вернулся к бумаге. Написал ещё две строчки и опять остановился. Его позвали к столу, и это послужило для него знаком отказаться от желания переписать письмо. Он аккуратно вложил бумагу в конверт, запечатал и вышел из кабинета. Поспешил к флигелю и, найдя дворника на месте, непререкаемым тоном потребовал отнести и вручить письмо лично в руки Николаю. Напуганный городскими событиями дворник всячески отказывался, но настойчивость и решимость хозяина дома возымели верх.