Тайны двора государева

Валентин Лавров, 2020

Книга создана на основе архивных и старинных печатных материалов. Она охватывает очень любопытную эпоху – со времен Ивана Грозного до вступления на престол Петра Второго и крушения светлейшего князя Александра Меншикова. Образным сочным языком, с достоверностью и точностью бытовых деталей описаны смертельные схватки возле трона, любовные интриги могущественных правителей, секреты исчезнувших сокровищ, авантюризм и отчаянная храбрость гвардейцев.

Бегство

В ту страшную ночь, когда по велению Иоанна Васильевича Грозного, тайком от всех, на окраине Александровской слободы были закопаны два таинственных гроба, в мире бушевала непогода. Черное небо, с которого сыпался сухой колючий снег, нависло над самой землей. Стремительно мела поземка. В избах давно спали простолюдины. Лишь в государевом дворце светились окна. Там правили тризну по рабе Божьей Василисе. Но вот возле секретной могилы мелькнул, словно призрак, чей-то силуэт. Неясная фигура пошарила возле ветлы, нащупала прут — заметину, — и началась работа. Полетели комки смерзшейся земли. Наконец лопата глухо стукнула о крышку гроба…

Свет во тьме

Священник отец Никита был сыном сотника. Уже в шестнадцать лет, когда отец погиб в Ливонской войне, Никита поступил на царскую службу. Стал он опричником. Весело носился подросток на лихом жеребце, а к луке седла были привязаны символы опричнины — собачья голова и метла. Символ сей означал, что подобно псу следует вынюхивать всякую измену и беспощадно выметать ее.

Много греха принял на душу Никита. Совсем молодым участвовал в избиении новгородцев. Случилось это в январе 1570 года. Тогда по приказу Иоанна Васильевича ни в каких преступлениях не повинных горожан сотнями приводили на центральную площадь Новгорода. Здесь их пытали, жгли на малом огне, а затем, привязав окровавленные жертвы к саням, спускали с крутого откоса к быстрине, где никогда не замерзает Волхов.

Оставшись наедине, Никита падал ниц перед древними образами, намоленными еще пращурами. Страстно взывал:

— Господи, прости мои прегрешения! Не хочу крови людской, душу воротит от царевых дикостей. Просвети меня, неразумного! Что делать, коли еще в Писании сказано: «Нет власти аще не от Бога!» А ежели государь не ведает, что творит?

Но как сомнения ни терзали молодого опричника, он вновь направлялся в царский дворец и верно служил полусумасшедшему деспоту.

И все же в душе тлела искорка Божья, манившая из тьмы к свету и правде.

Кровавые потехи

Однажды во дворце начался переполох. Государь приказал Скуратову:

— Готовь сотню отборных ратников, да не медли. Сон мне нынче был: в Немецкой слободе змеи чужеземные замыслили на меня злое дело.

Удивился Скуратов:

— Неужто?

— Не рассуждай, собачий сын! И чтоб все в черном были. Сокрушу их гордыню, блудодеев еретических.

Скуратов угодливо осклабился:

— И впрямь, батюшка, много кичатся, аспиды зловредные!

— Передо мной не шибко покичишься!

— Это так, мы им нынче укорот сделаем. Можно исполнять?

— Беги! — Иоанн Васильевич сграбастал в ладонь бороденку, погладил подбородок: признак предвкушения удовольствия.

* * *

Вскоре зловещая кавалькада неслась на окраину Москвы. Одним из всадников был громадный детина, под тяжким весом которого порой проседал рослый жеребец. Это был Никита.

И вот началось нечто бессмысленное и по жестокости невообразимое. Хотя на улице был дикий холод, моросил беспрестанно мелкий дождь, всех жителей — мужчин, детей, женщин, стариков — раздели догола и выгнали на улицу.

— Девиц отделяйте! — крикнул молодой Басманов.

Замелькали плети — влево и вправо. Били по плечам, по лицам — до крови. Девиц стали вновь затаскивать в избы. Девицы брыкались, отчаянно сопротивлялись, их подгоняли пинками и кулаками. Из домов неслись страшные вопли насилуемых.

Басманов сладострастно потер ладони:

— Вот это по мне — весе-елье! А теперь, братцы, дергай девкам ногти с рук — вон клещи на телеге лежат, нарочно взяли. Пусть, мокрощелые, визжат!

И рвали ногти, резали языки, до смерти забивали кнутом. Кровь, стоны — и дикий хохот истязателей.

Никита медленно ехал по улице. Уста его шептали: «Господи, какие гнусности!»

Вдруг раздались бодрые голоса:

— Никита, держи к нам! Сейчас потешимся…

Он увидал приятелей-опричников. Они привязывали к двум коням невысокого худощавого юношу. Юноша от холода посинел, глаза его были полны слез.

— Панове, панове…

Ратники веселились:

— Сей миг будет тебе «панове»! Хлестанем коней — в клочья тебя порвут. Всю внутренность твою вывернет, собакам на харчи. Молоденький, мясо-то нежное. Га-га! Да стой на месте, руками не маши, бельбужд арабский!

— Кто такой? — напуская на себя важный вид, спросил Никита. Ему вдруг стало жаль этого юношу. Захотелось доброе дело сделать, и он почему-то решил обязательно освободить его.

— А хрен его знает, немец какой-то, — весело отвечали опричники. — А что?

Никита принялся вдохновенно врать:

— Да государь ищет тут одного! — И к юноше: — Тебя как зовут?

Юноша поднял глаза, полные слез и мольбы, на богато разукрашенного всадника, простонал:

— Я Викентий Буракевич из Кракова, купец! Вчера только прибыл в Московию. Святая Дева Мария свидетель: никому плохого я не делал.

Никита обрадовался:

— Вот его-то и разыскивает государь-батюшка! Отвязать, да быстро. Это чей возок? — Ткнул кулаком мужика, сидевшего на облучке: — Пока отвезешь пленного на Земляной вал, ко мне в дом…

* * *

Вечером того же дня Никита нашел в своем доме польского юношу, рассеянно перебиравшего каким-то чудом сохранившиеся у него четки.

Поляк горячо благодарил своего спасителя:

— Пан, я ваш вечный должник! В Московию ни я, ни мой отец впредь ни ногой. Это варварская страна, где развлекают царя, убивая несчастных и беззащитных людей. Но если окажетесь в Кракове, мой дом, моя челядь — все в вашем распоряжении. Я буду молить о ваших успехах Святую Деву Марию.

…Никита, словно во искупление своих грехов, сделал все необходимое, чтобы поляк добрался целым до своей родины, он снабдил его деньгами и одеждой и с попутным кортежем отправил к западным землям.

Неукротимость

Страстно каялся в своих грехах и государь. Наладив гусиное перо, Иоанн Васильевич, грустно вздыхая, писал в своем завещании: «Тело мое изнемогло, болезнует дух, струпы душевные и телесные умножились, и нет лекаря, который бы меня исцелил; ждал я, кто бы со мной поскорбел, и нет никого, утешающих я не сыскал, воздавали мне злом за добро, ненавистью за любовь. Увы мне! Молитесь о моем окаянстве».

Перо брызнуло чернилами. Государь злобно отшвырнул его. Ненадолго задумался, сведя брови. Потом вскочил, выпил вина, заходил по опочивальне.

За окнами еще царствовала темень, а он уже пластался перед домашним богатым иконостасом, метал поклоны, нещадно набивая не сходящую со лба шишку:

— Увы мне, шакалу ненасытному! Не человек, а истинно зверь изошел из чрева матери моей. Глаголю Тебе с трепетом и надеждой: усмири меня, утишь сердце мое лютое…

Орошались слезами умиления от собственной кротости выцветшие голубые очи, сладкое умиротворение нисходило на душу. Вздымал он руки вверх, с еще большей страстью вопиял:

— Истинно реку: сатана подтолкнул меня извести патриарха Филиппа! Сам такого никогда бы не выдумал! Или новгородцев, сказать, малость побил… Так они, собаки, заговор на меня умышляли! Прости, Господи, меня и исправь, неразумного. — Вновь шмякнулся лбом об пол, да не рассчитал вгорячах, от боли поморщился. И тяжелые мысли вновь, как черви, зашевелились в больном мозгу: «А ведь и Филипп, шиш антихриста, сам подтолкнул меня к греху, ибо посмел воли моей ослушаться. Вот и эти, в Немецкой слободе, живут в моем царстве, а сами, латиняне гнусные, полны аспидовым ядом. Господи, разве убить бешеную собаку — грех? Ан нет. Вот и тут нельзя отступникам от веры православной потачки делать. Господи, дай мне новых сил на одоление еретиков и изменщиков!»

С потолка на лысину свалился жирный таракан. Лицо государя исказилось, он изловчился, поймал, растер меж пальцев:

— У, злая сила, молитву перебил!

На колокольне Успенского собора ударили к заутрене. Перекрестил лоб:

— Слава тебе, Господи, теперь уже пора в Успенский собор, там складно помолюсь. На людях и молитва доходчивей!

…И часа три-четыре томил себя Иоанн Васильевич на коленях, нещадно долбил каменный пол лбом:

— Пошли, сын Давидов, смерть всем моим врагам!

В притворе храма встретив однажды верного опричника Никиту, вдруг поманил пальцем:

— Ты, Никита, зело начитан, премудрости многие превзошел! Решил я: будешь священником и моим духовником. Разумеешь? А то наши гордоусы церковные многие противности чинят.

Молча поклонился Никита. Подумал: «Может, и впрямь так лучше? Не буду в царевых забавах кровавых участвовать, читать буду жития святых, Псалтырь да Евангелие. Эх, сладость душевная!»

Запамятовал, видать, Никита, что счастье с несчастьем в одних санях ездят, да жизнь скоро напомнила ему об этом.

…Иоанн Васильевич уже прошел в храм.

Сразу же началась служба.

Государев духовник

Если читатель думает, что судьба бывшего опричника, а теперь священника отца Никиты круто переменилась, то ошибается. Как и прежде, Никите приходилось по воле Иоанна Васильевича участвовать в его попойках и развлечениях.

Но теперь все же появилось больше покоя, чаще можно было находить уединение. Отец Никита всегда имел тягу к келейной жизни, к чтению и размышлениям. Государь позволил ему пользоваться своей обширной библиотекой. Часами сидел Никита склоненным над древними рукописями и хронографами, и все сильнее происходили перемены, невидимые глазом, — духовные. Обладая от природы характером добрым, теперь Никита стал еще больше помогать бедным, заступался за невинно осужденных.

Государь на своего духовника не сердился, лишь посмеивался.

— Юродствуешь, отче! — Но тут же вполне серьезно добавлял: — И то — дело священника творить добро и врачевать раны душевные. — Мечтательно заводил очи: — Вот брошу все, пропадайте без меня, заточусь в монастырь…

Никита исповедовал государя, отпускал грехи и даже венчал. Но в душе все более осуждал жестокосердие царя, а паче того — подручных, разжигавших цареву злобу и кровожадность. И вот пришел час, когда Никита решил сотворить дело опасное и доброе…

Отец Никита, как и положено, сопровождал гробы до могилы. Он уже успел прознать, что в одном из них лежит живая еще царица. Гробы предали земле.

Вместе с государем и его присными Никита во дворце правил тризну. Улучив момент, незаметно удалился из дворца. Вооружившись лопатой, он умудрился в кромешной тьме отыскать место возле ограды, где была зарыта царица Василиса. Помог ему прут, который Ни кита загодя воткнул между комьев земли в изголовье гроба.

С трудом отворачивая комья мерзлой земли, Никита принялся раскапывать могилу. Мороз и метель все более усиливались. Вскоре пот заливал священника, дыхание участилось, гортань жгло так, словно туда металла плавленого залили. Пересохшие уста шептали:

— Господи, помоги! Неужто обмишулился? Неужто не здесь? Да нет, вот и ветла торчит, еще прежде ее приметил…

Вдруг лопата глухо стукнула по крышке гроба.

Еще спорее Никита стал отшвыривать землю. Перекрестился:

— Кажется, можно отбросить крюки, поднять крышку!

Похищение

У священника бешено заколотилось сердце, когда из открытого гроба донесся легкий вздох:

— Ах!

Никита упал на колени, страстно зашептал:

— Государыня, жива ли?

В ответ — свист ветра и сухая снежная крошка в глаза.

Никита рванул из голенища нож, нащупал путы, разрезал их. Подхватив на руки царицу вместе с волчьими шкурами, в которые она была завернута, двинулся вдоль ограды к кладбищу.

Ноги увязали в сугробах, ветер норовил опрокинуть Никиту, но тот упрямо, стиснув зубы, шел и шел к цели. Его глаза, кажется, начали различать предметы в этом холодном и призрачном свете: невысокое темное здание часовни среди занесенных снегом могил, чей-то старинный разрушающийся склеп. А вот и маленький домик отца Федора — кладбищенского священника и сторожа одновременно.

Жалобно тявкнула сонная собачка. Никита долбанул сапогом дверь, еще и еще раз. Послышался стук босых пяток по деревянному полу, дверь отлипла. В лицо Никите пахнуло вареной капустой, разопрелой кашей, жженой свечой — запах жилья.

Воскрешение

— Отец Федор, это я, Никита! Засвети малость, только дверь припри, а занавески задвинь.

В печи тлели угли. Отец Федор в честь знатного гостя зажег толстую сальную свечу. Перед Никитой стоял в ночной рубахе невысокого роста сухонький старичок, с непокрытой лысой головой, с седой рыжеватой бородкой, добрыми, усталыми глазками. Весь его облик светился умильной кротостью, младенческим и вместе с тем мудрым простодушием.

Отец Федор всплеснул ручками:

— Ой, кого притащил, Никитушка? Никак, обмерзлая баба? На дороге поднял, что ль? Живая разве? Клади возле печи, на лавку. Сбегаю разбужу соседку, бабку Аксинью! Пусть разоблачит мерзлую да разотрет…

— Никого звать не следует! — Никита заглянул в глазки отца Федора. — Сами разоблачим — хитрость не шибко великая! Иди, бачка, помоги…

Догола раздев Василису, Никита стал растирать ее тело лампадным маслом. Вскоре на мертвенно-бледных щеках показался легкий румянец, женщина вдруг вздохнула, и бескровные уста прошептали:

— Пить…

Отец Федор засуетился. Трясущимися руками схватил берестяной туесок:

— Вот, Никитушка, водичка брусничная…

— Испей, матушка! — Никита сильной рукой приподнял царицу.

Та сделала несколько глотков и вновь погрузилась в сонное состояние.

Никита накинул на голое тело Василисы волчью шкуру мехом вниз.

— От шкуры сей все недуги проходят! — Вопросительно посмотрел на Федора: — Бачка, ведаешь ли, кого тебе в дом принес? Это сама царица! Государь ее живьем закопал, а я из землицы изъял.

— Без спросу?! — округлил глазки тот.

— Какой же спрос, коли государь матушку-царицу на муки в гроб спрятал. Государь в Москву отъедет, я ее в надежное место отправлю.

Затрясся отец Федор от страха.

— А коли кто ко мне зайдет? — сказал он овечьим голосом. — Старостиха аль псаломщик на дню сколько раз забегают…

Никита сокрушенно покачал головой, воззрился в прозрачные очи старика:

— Бачка, почто кручинишься? Господь грядет грешников мучить, праведников же спасти. Государь, Бог судья ему, за свои злодейства ввержен будет в геенну огненну. А мы, недостойные, должны поступать так, как святые отцы учили.

— Никитушка, ты на меня, старого, не сердитуй! Государь, коли прознает, нас с тобой в котел кипящий живьем опустит.

— И пусть! Зато обретем Царство Небесное. Помнишь, бачка, как апостол Павел наставлял? «Переносите страдания свои с терпением и покорностью воле Божьей, ибо Господь наш если попускает терпеть нам скорби, то едино пользы душевной ради».

Отец Федор вздыхал, дергал задумчиво себя за бороду, переводя взгляд то на Никиту, то на лежащую царицу. Никита задушевно произнес:

— А как святой Иоанн Златоуст, архиепископ Константинопольский, нас, дураков, учил? Сей премудрый муж рек: «Хоть бы случилась ночь, но, если бы странник попросил приюта, убежища от темной ночи и непогоды, не должно ему отказывать, боясь показаться жестоким и бесчеловечным на суде самого Иисуса Христа». Как раз про нас с тобой сии слова…

Отец Федор еще раз вздохнул, на этот раз более решительно сказал:

— Зрю, что дело и впрямь угодно Богу! Спрячу…

Никита облапил его своими медвежьими ручищами и проворчал:

— Вот и правильно! А то — в котел! Сейчас облачи государыню, а мне уж пора в храм на службу. — Поднял вверх палец, прислушался: — Слышишь, бачка, по ветру звук несет — редкими ударами бьют в один колокол. Это благовестят к службе. Ну, побежал я! А ты, бачка, как тут управишься, тоже в храм приходи. Могилу надо еще затемно закидать землей. — Улыбнулся: — А метель все снежком прикроет, как мать дите пуховым одеяльцем.

Ошибся, увы, Никита! Не скрыл он следов своего преступления.

Розыск

Иоанн Васильевич был соткан из страстей — необузданных. Лютость его, как и щедрость, не знала пределов. И любил он со всей пылкостью натуры, с дикими муками ревности. Василиса глубоко пронзила его старческое сердце. Вот-вот должен заняться поздний зимний рассвет, а поминки по заживо погребенной царице продолжались.

Государь лютым взором пронзал пьянствующих сотрапезников. Морщил кожу на лбу, размышлял: «Это дьявол попрыскал ей в очи, разум замутил. А может, и греха-то не случилось? Ведь сама мне рекла, признавалась, что в любви-де я проворный, что люб сердцу ее. Жива ли еще? А коли в домовине муки страшные по сей миг испытывает? Ax, как жизнь моя ужасна…»

Вдруг рявкнул:

— Малюта! Басманов! Отройте Василису. Коли жива, доставьте сюда. Пусть посидит на собственных поминках. — Хрипло рассмеялся: — Еще потешусь с ней, покойницей, а уж потом — в монастырь ее, блудню окаянную.

Прихватив двух стражников, копавших могилу, соратники государя поспешили к могиле.

Вскоре они приплелись обратно во дворец — на ватных ногах, словно побитые собаки. Басманов и Малюта повалились в ноги государю:

— В гробу Василисы нет. Вознеслась, должно быть…

— Куда вознеслась? — Государь вытаращил глаза, словно мерзким сфинктером, пожевал губами.

— На небеси! Домовина пустая…

— Ах, псы поганые! — Иоанн Васильевич стал ногами пинать сподвижников. Заорал: — Кто ведал о секретной могиле? Стражники? Сюда изменников!

Через несколько минут, заливая ковры трапезной кровью, в предсмертных муках корчились оба стражника:

— Не виноваты мы, государь-милостивец.

Сумрачно нахмурившись, Иоанн Васильевич расхаживал по трапезной. Тихим зловещим голосом произнес:

— Кто еще про могилу знал? Никто? Стало быть, виноват один из вас — или ты, Скуратов, или ты, Басманов! Обоих жизни лишу, скорпиев ядовитых, — не ошибусь! — И государь воздел любимое орудие убийства — посох. Его серебряный наконечник уже был обагрен кровью.

Басманов увернулся, подполз, обнял сафьяновые государевы сапожки:

— Вспомнил, еще отец Никита отпевал… и на могилке служил…

Самодержец опустил посох, задумался: «А что, Никита мог! Читает много, на меня, гордоус, зрит без страха!» Рявкнул:

— Никиту ко мне! И обыщите слободу, погоню на дорогах устройте.

Басманов добавил:

— У Федора, кладбищенского попа, обыскать следует! Они ведь дружки завзятые. А Никита сейчас на службе в Троицком соборе.

— Скуратов — к отцу Федору, все перерой у него! А ты, Басманов, доставь сюда Никиту. Да смотри, чтоб не сбежал, шкуру с тебя спущу!

— У меня небось не убегет, — хвастливо бросил Басманов.

Он выскочил во двор. Метель ударила ему в лицо.

Клад

До Троицкого собора — рукой подать. Басманов прибежал туда как раз тогда, когда служба закончилась и последние прихожане спускались с паперти. Возле левого придела Никита о чем-то шептался с тщедушным отцом Федором.

— Вот вы мне, отцы святые, и нужны, — насмешливо сказал Басманов. — Тебя, Никита, приказал государь к нему доставить. А ты, Федор, надобен другу моему Малюте Скуратову. Он как раз к тебе домой собирается, жилы из тебя, фарисея лукавого, вытянет.

Обмер отец Федор, смертельно побледнел. Никита ободрил, подмигнул:

— Беги домой, встречай гостя важного, на питье отважного!

Басманов хмыкнул:

— Кто у нас обедает, тот и наши проделки ведает!

Никита быстро наклонился к уху отца Федора, что-то отрывисто сказал. Басманов злобно прикрикнул:

— Эй, по углам не жмитесь, царю во всем повинитесь! Давай, Никита, облачайся в тулуп да пошли во дворец.

— Скажи государю, что сей миг приду!

Басманов ощерился:

— Уж нет, во дворец купно пойдем! А то ищи тебя потом, как ветра в поле.

Тем временем отец Федор стремглав понесся домой. Прохожие удивленно открывали рот:

— Ба, царские рысаки отца Федора не достанут. Куда он, на пожар?

Никита, тем временем набрасывая тулуп поверх парчовой ризы, изображал на лице радость:

— У меня, друже, нынешнее утро удачливое. Такой случай… боюсь говорить, вдруг проболтаешься кому.

— Чего вякаешь — случай? Об чем это?

— Побожись, что никому не обмолвишься!

— Крест, что ль, целовать? Сказал: никому не проболтаюсь. Ну?

— Мой сарайчик знаешь, где коня ставлю? Достался по наследству от покойного отца Гермогена. Завел сегодня конька, — а он у меня умный, что дьяк думный! — ржет и копытом в землю бьет. Наклонился я, сенцо разгреб — словно блестит что-то. Лопатой копнул, а там — серебряный укропник. Достал его, крышечку открыл — полно золотых монет — толстые, тяжелые, по-грецки написано на них. Во как!

— Куда, отец Никита, чужой клад дел? Поделиться следует со мной.

— Так и быть, пяток монет дам, только вот вернемся от государя…

— После государя тебе ни злато, ни серебро уже не понадобится, — захохотал Басманов. — Одна только панихида потребуется… Царицы, во гроб положенной, нет! Двух стражников, что землю копали, государь посохом, яко копьем, прободил — до смерти. Теперь тебя допрашивать будет.

Никита напустил на себя вид изумленный:

— Кому же мертвый труп надобен, хоть и царицын?

— Ты не ведал, что живая она была положена — для острастки? Уже по всем дорогам рыщут, по всей Александровке. Малюта направился неспроста к твоему дружку — отцу Федору.

Никита возмутился:

— Страсть какая — живьем в гроб! Истинно в Писании сказано: «Яко и тварь рыдает, своего владыки видя бесчинства!»

Басманов оглянулся:

— Не умствуй! Многим разговорчивым ребра сокрушили и кнутом до костей облиховали. Государь ведает, что творит. Ну, святой отец, показывай клад, тобой обретенный, а то я тебя!..

Перекрестился Никита на образа, сказал непонятное:

— Прости, Господи, мое прегрешение! Обаче, и на Страшном суде готов за него ответ держать…

Быстрый ход

Через левый выход, что в храмовом зале возле алтаря, вышли во двор. Метель, кажется, неистовствовала еще больше. Сразу залепила глаза, туго била в грудь. В двух шагах ничего не было видно. Басманов крепко уцепился за рукав Никиты:

— Так-то спокойней будет, не сбежишь!

Пересекли двор. В дальнем глухом углу подошли к сарайчику, сбитому из крепких бревен. Снаружи стояли небольшие саночки, накрытые рогожей.

— Моя конюшня, — пояснил Никита.

Верный мухортый, почуяв хозяина, радостно заржал. Никита длинным, в два фунта весом ключом отомкнул замок, приоткрыл воротца:

— Проходи, боярин, клад там…

Через минуту-другую послышался глухой удар и крик, приглушенный свистом ветра. Чуть позже, ласково поглаживая холку, Никита вывел в воротца сильного, хорошо откормленного коня. Запряг, прыгнул в саночки:

— Но, милый! Во дворец еду к государю, яко агнец кроткий. В печь огненную!

Наклонив голову, часто перебирая ногами, конь набрал ходу.

Уловки

Едва Никита вошел в трапезный зал, как государь злобно рявкнул:

— Признавайся, это ты, червь книжный, Василису из могилы поднял?

Простодушное лицо Никиты приняло вид еще более наивный.

— Я?! Нужна мне она, как жезл Ааронов скифу дикому. Так ведь известно, кто из земли ее изъял…

— Кто?!

— Да молодой Басманов! Сейчас пришел в храм, блазнит меня: давай-де сбежим, и Василиса со мной — живая! А еще, государь, он нечестивые глаголы плюскал… Повторить аж отвратно.

— Говори! — грохнул посохом об пол Иоанн Васильевич.

— Вякает: посажу-де Василису на престол и сам царем править стану!

Затрясся государь, аж позеленел от злобы, и на устах пена вышла.

— Ах, аспид хищный! Подать Басманова сюда, я ему возгрю кровавую вышибу! Ух, рожа говенная!

Стража побежала отыскивать Басманова.

Тут как раз появился Скуратов, прогундосил:

— Уж, кажись, все перерыли у отца Федора! Окромя собачонки ободранной да тараканов запечных, ничего животного нет. Прикажешь, батюшка, перепластать его?

Сморщил нос государь:

— Забавиться еще успеешь! Теперь беги ищи молодого Басманова!

Стражники обыскали весь дворец, все переулки-закоулки. С трепетом доложили:

— Как в воду канул!

Государь остановил бешеный взор на Никите.

— Беги, поп, ищи татя зловредного! Не найдешь — с тебя с живого шкуру спущу!

Под прикрытием благодетельной метели Никита отправился к отцу Федору. Тот дрожал, словно лист осиновый.

— Неужто пронесло, Никитушка? Я сделал все по твоему указу: горемычную царицу-матушку в склеп спровадил да под плиту старинную, прямо, прости, Господи, на шкелет истлевший и положил. А уж как плитой задвинул каменной, един Бог ведает про то! Кила теперь небось вывалится. Скуратов, кровопийца, везде, яко пес смердящий, нюхал. Когда он в склеп заглянул, я уж думал, что со страху помру. Да смилостивился сын Давидов! Ничего, пронесло, не нашли государыню нашу.

Облапил Никита отца Федора, ничего не сказал, только на глазу слеза блеснула.

Эпилог

Никита, еще в мирской жизни отличавшийся силой и ловкостью, в сараюшке оглоушил Басманова. Пока он связывал его вожжами, тот пришел в себя, стал голос подавать. Никита воткнул ему в рот кляп и сокрушенно вздохнул:

— Много от тебя, Басманов, выблядок позорный, другие терпели, потерпи и ты нынче. Исполненный всяких пакостей, лей слезы и умоляй прощения Царя Небесного. Помазан ты, Басманов, блудною тиною и воней злосмрадною повит. Кайся, ибо Господь кающихся прощает и припадающих к нему приемлет. А я тебя и соломкой обложу, и рогожкой накрою, чтоб не простудился… Господь захочет — спасет!

Басманова нашли на третий день. Иоанн Васильевич понял, что Никита провел его, ярился пуще прежнего. И вновь по всем дорогам рыскали утекших, да те уже далеко ушли.

Их путь, как и знаменитого воеводы-беглеца Андрея Курбского, лежал на запад. Но если Курбский обосновался в Литве, то наши добрались до Кракова — в то время столицы Польши.

Когда Никита с Василисой шли мимо Мариацкого костела, Никиту по имени окликнул молодой человек. Это был Викентий Буракевич. Принял он беглецов как самых дорогих гостей.

Именно в его богатом доме — поблизости от королевского замка Вавеля — случилась нежданная встреча. Ее исходом стала хитроумная и страшная месть Василисы своему царственному супругу Иоанну Васильевичу.

Об этом вы узнаете из следующего рассказа.