Тайны двора государева

Валентин Лавров, 2020

Книга создана на основе архивных и старинных печатных материалов. Она охватывает очень любопытную эпоху – со времен Ивана Грозного до вступления на престол Петра Второго и крушения светлейшего князя Александра Меншикова. Образным сочным языком, с достоверностью и точностью бытовых деталей описаны смертельные схватки возле трона, любовные интриги могущественных правителей, секреты исчезнувших сокровищ, авантюризм и отчаянная храбрость гвардейцев.

Тайные проказы

В Троицкой церкви Александровой слободы царил сумрак. За маленькими решетчатыми окошками давно стемнело. Тихо потрескивали свечи, бросая неверный колеблющийся свет на два закрытых дубовых гроба. Панихиду служил священник отец Никита. Вместе с гробами он по воле Иоанна Васильевича был на розвальнях доставлен из Москвы.

Вдруг отец Никита совершенно отчетливо услыхал, как в одном из гробов раздался сдавленный стон, потом крепко, словно головой, что-то стукнуло в крышку. На скамейке в углу тихо дремал стражник. Он, кажется, ничего не слыхал. Других свидетелей в церкви не было. И вновь из гроба донесся какой-то шорох. Священник заторопился, закончил молитву. От ужаса тряслись руки и холодело сердце…

Фаворит

Государев сокольничий Иван Колычев был громадным детиной с гривой белокурых волос, с озорным блеском глаз, весьма любивший различные забавы. Иван был неутомим во время пиров и царских охот, умел зараз съесть жареного поросенка и выпить полведра фряжского вина.

Еще умел Иван ловко играть в шахматы — равных тут ему не было, даже всех иностранных гостей и послов обставлял. Проигрывал он единственному игроку — государю. И поступал разумно: государь не любил шибко умных.

И еще всех обошел Иван в делах амурных. Законы женских теремов суровы. Не то что поцеловать — зреть лицо девицы или женщины из чужого дома — дело невероятное, но сокольничий, поди, знал секрет. Говорили, что сама царица Анна, теперь по воле государя уже скромная черница Дарья, не устояла против его ласк. Да и то: грех сладок, а человек падок.

Из-за этого самого притягновения к блудному греху и начались у Ивана неприятности. Был у него старинный знакомец, тоже большой любитель шахматной игры, Дмитрий Хвостов. Сей муж некогда состоял стольником у государя. Но за годами, а более того, по причине немощей уже третий год находился не у дел.

Развлекаясь игрою и часто бывая в доме Хвостова на Покровке, Иван несколько раз ненароком столкнулся с его дочерью Василисой. Волоокая, с нежным румянцем на ланитах, с русой косой в оглоблю толщиной — ах, неотразима!

Красота эта наповал и с первого раза сразила Ивана. Через комнатную девку Фроську послал Иван Василисе богатое жемчужное ожерелье, а затем и толстый золотой браслет. То и другое отвергнуто не было, но принято с благодарностью.

Иван уговорил Василису открыть ночью окошко, что на высоком втором этаже женской половины не было зарешечено.

Случилось это в первый раз в престольный праздник Зачатия Иоанна Предтечи, что в конце сентября.

Осмелев, молодые начали встречаться чуть не каждую ночь.

Блаженство это вечно продолжаться не могло. Старый Хвостов то ли сам догадался, то ли кто из людишек ему донес, но однажды, перед самым Филипповым постом, он застукал шалунов во время преступления.

Отцовские заботы

Блудники как были в чем матери их родили, пали на колени, молили прощения. Хвостов отходил их по спинам подвернувшимся под руку поленом, но людишек на помощь благоразумно звать не стал.

Решил он дело тихо спустить, втай.

Тяжело отдышавшись, Хвостов молвил:

— Так-то, сокольничий, ты дружбу нашу понимал? За что позором покрыл мои седины?

— Прости…

— «Прости»! Полно языком шлепать! От твоего плюсканья славы мне не прибудет. Ведь ты, сокольничий, уже женат. А куда я свою девку опозоренную дену? — Повернулся к Василисе: — Чести своей, дура, сохранить не умела! — И, снова закипая гневом, топнул сапогом. — Беда моя велика, да и тебя, сокольничий, не пожалею. Государю правду на тебя открою. Справедливость в нем не истлела, взыщет он с тебя, Иван, ой как взыщет!

Сокольничий, приходя в себя и натягивая порты, огрызнулся:

— Проку, Дмитрий Прохорович, мало тебе от ябеды станет. Царь мне ничего не сделает, я в его любимчиках хожу. — Иван старался говорить убедительней, хотя сам не верил своим словам. — А вот Василису в свой гарем заберет, как пить дать заберет.

Девица, закутавшись в одеяло, убежала в соседнюю светлицу. Мужчины замолкли, каждый думая о своем. Наконец сокольничий решительно сказал:

— Дмитрий Прохорович, я набедокурил, я дело и поправлю. Есть у меня жених путевый. Вдовый, но еще в соку, у государя в чести, дом от богатства ломится. Увидит Василису — голову от красоты потеряет. Тяжко тебе, да не кручинься, а меня послушай. — И сокольничий задышал в ухо слова, от которых лицо оскорбленного отца стало малость светлеть.

Долго мужи хитрое предприятие обмозговывали, а потом перешли в трапезную и за могучим дубовым столом завершили дело обильным ужином.

Хвостов выпил водки, несколько оттаял, хмыкнул:

— Василиса девка пригожая, да вбила себе в башку глупость…

Иван, с любопытством слушая, подливал в чарки водку:

— Это ты, Дмитрий Прохорович, об чем?

— Да еще совсем дитем была, а одно твердила: «Желаю-де быть царицей. Вырасту — замуж только за царя пойду!» И плеточкой учил ее, а все то же клусила.

— Ну, теперь-то хоть поумнела?

Хвостов вздохнул:

— Где там! Нет-нет да вякнет: «Точно царицей буду, кроме царевичей, другие женихи мне негожи!» Вот и досиделась уже, перестарок, ведь осьмнадцатый годок пошел. — Сжал кулаки и, вдруг наливаясь кровью и вновь впадая в гнев, выкрикнул: — Да теперь уж дурьих речей ее слухать не стану! И ты, сокольничий, держи свое слово, делай все согласно уговору.

Прощались почти дружески. Иван сдернул с пальца дорогой перстень:

— Возьми, Дмитрий Прохорович, в сладостный дар! И еще тебе англицкого сукна пришлю. Только на меня сердца не держи, Бога ради.

— Пришли, пришли! — согласился Хвостов, рассматривая крупный лал и сажая перстень на толстый указательный палец.

Иван двинулся к окну, желая уйти тем же путем, как пришел.

Хвостов фыркнул:

— Совсем сдурел, сокольничий? Иди в двери. — И повторил: — Ты не обессудь: слово не сдержишь — государю на тебя буду ябедничать.

Гроза

Иван отыскал в соседнем проулке своего холопа. Тот держал под уздцы заседланного коня бурчалой масти. Иван ловко, едва коснувшись стремени, взлетел в легкое седло. Почесал задумчиво курчавую бородку, подумал: «Эх, пагуба какова со мной прилучилася!»

Медленно, придерживая ретивого коня, направился к себе, на Солянку. Почему-то в голову пришли слова Писания: «Приспело время страдания, подобает вам неослабно страдати!» Усмехнулся, вслух произнес:

— Нет, рано мне венец терновый на главу примерять!

Любовь к Василисе, словно острая заноза, вошла в сердце. И вынуть эту занозу Иван был не в силах. Но обстоятельства вынуждали его к этому. Тяжело вздохнул, твердо решил: «Обаче, делать нечего! Завтра пораньше пошлю к Никите Мелентьеву нарочного. Пусть предупредит, что после поздней обедни к нему в гости пожалую! Господи, спаси и помилуй, не оставь меня в моем предприятии!»

Рванул ветер, зашумел в верхушках деревьев. И словно грозное предзнаменование, полнеба осветилось фиолетовою молнией, страшно грохнуло, и уже через минуту-другую началась поздняя осенняя гроза.

О повреждении нравов

Над рекой Неглинной волокся сырой туман. Нудный дождь сбивал листья с берез и осин. В Рождественском монастыре отошла обедня. Прихожане, зябко кутаясь, спешили к родным очагам.

В доме стремянного Мелентьева, стоявшем на высоком берегу, по соседству с монастырем, было просторно, тепло, богато. Стены обиты узорчатым штофом, широкие лавки застланы, на полы мягкие ковры брошены. Вдоль стен — скрыни и сундуки, добром всяким набитые. Дубовый стол с резными ножками умелой рукой изографа расписан благостными картинами из Нового Завета.

И вот во дворе злобно зарычали, загремели тяжелыми цепями громадные псы. В предупредительно распахнутые ворота верхом въехал сокольничий Иван. С необычайной ловкостью соскочил с расшитого разноцветными шелками седла, бросил поводья конюшенному и стремительно взбежал по заскрипевшим ступеням крыльца.

В сенях два поджидавших холопа бросились снимать с сокольничего одежды. Другие торопливо зажигали в трапезной толстые свечи, заодно прочищая колпачки для их тушения и кладя рядом с шандалами.

Никита Мелентьев, искренне радуясь приятелю, с широкой улыбкой спешил встретить на крыльце — уважения ради.

— Гость дорогой, не купленный, даровой! Твой человек, Иван свет-Колычев, нынче прискакал, речет: хозяин-де пожалует в шахматы играть. Хотя игрок я неважный, с тобой, сокольничий, равняться не могу, но зато за трапезой ни в чем не уступлю…

Иван обнял хозяина, прервал поток слов:

— Коли государь наш возлюбил шахматы, так и нам, ближним его, учиться тому ж прилежно следует! Завтра начнет по деревьям лазить, так и мы обезьянам уподобимся — туда же. — Расхохотался.

Стремянный согласно кивнул:

— А как же! В какую сторону голова смотрит, туды выя и поворачивается.

— Развезло, обаче! — бодро проговорил Иван, проходя в горницу и осеняя себя крестным знамением. — До чего нынче людишки вороватые пошли — страсть! Тащут все, что под руку подвернулось. Мостки вдоль Неглинной намедни положили, так их уже сперли. Телеги в грязь аж по ступицу увязают! Мой конь на что доброезжий, да и то в реку по скользкому берегу едва не сверзся.

Мелентьев согласно тряхнул длинной прядью смолянистых волос:

— Распустились людишки! В старину порядка больше было, ибо народец наш узду любит.

— Воруют без всякого смысла! — продолжал гнуть свою линию Иван. — Вчера в Успенском соборе, пока отец Никита отвернулся, какой-то заплутай кропило утянул. Схватили дурака, вопрошают: «Зачем посягнул? Кропило ни продать, ни в хозяйство употребить». Заплутай плечами водит, глаза опускает: «Сам не ведаю, бес попутал!»

— И что?

— Отец Никита, известное дело, сердцем мягкий, приказал уже отпустить, да тут государь к заутрене пожаловал. Речет: «Жалко дурака, да делать нечего! Придется его отдать на волю Божию. Свяжите да в Москву-реку положите. К бережку прибьет, значит, жить будет». Бросили в воду, а заплутай возьми да ко дну пойди. Утоп, сердечный!

Стремянный одобрительно крякнул:

— И поделом мазурику! Я тебе, друже, скажу, что во многих теперешних нестроениях государь виноват…

Иван хохотнул:

— Чем тебя свет-батюшка опечалил?

Мелентьев горячо заговорил, размахивая длиннющими рукавами кафтана:

— А как же? Народ — он как лошадь ленивая: погонять не будешь, так и пахать не станет. Всяких пьяниц, воров, мздоимцев кнутову биению и огненному жжению предавать надо беспощадно. А государь наш, дай Бог ему здравия, печалуется о каждом, прощает, а оттого и нравы в народе нашем повреждаются.

И стремянный воззвал:

— За твое доброе здравие, Иван! Одолжи меня, пей полным горлом да закуси вареным зайцем с лапшой.

Приманка

После того пришла очередь Ивана Колычева тост говорить. Как и положено, он встал из-за стола, долго и цветисто восхвалял достоинства хлебосольного хозяина и всю речь закруглил загодя обдуманной фразой:

— За процветание, Никита, твоего дома, чтоб ни зернышка единого мышь из твоего добра не расточила, чтоб ни капельки лампадного масла мимо не пролилось!

Стремянный благодарил поклоном, осушил чарку, повернул дном ее вверх (дескать, уважил, пил до конца!) и со вздохом молвил:

— Эх, Иван, друг мой сердечный, признаюсь: как в прошлом годе Господь прибрал мою любимую женушку, так хозяйство мое из рук вон плохо идет. Я все на службе государевой, а за добром догляда надежного нет. Кто приставлен чего хранить, тот то и тащит!

Иван озорно сощурил глаз:

— Муж ты, Никита, в самом соку! Плоть, поди, играет?

— Играет, да еще как!

— Это тебя нечистый на блудный грех толкает!

— Ах, как толкает…

Сокольничий чуть, уголками губ, улыбнулся, подумал: «Ловко дело подвел!» И приступил к главному, за чем сегодня пожаловал.

Соблазн

Иван Колычев лениво, безразличным тоном протянул:

— Чему ты кручинишься, стремянный? Человек ты видный, за тебя любая девка замуж пойдет, даже из самого лучшего дома.

Никита малость посопел, пожевал ножку голубя и вздохнул:

— Оно, конечно, так! Обаче, жена не гусли: поиграв, на стену не повесишь. Тут мозговать крепко следует, чтоб опосля век не жалеть.

Иван поддакнул:

— Зело правильно речешь, Никита! Свадьба скорая, что вода полая: сойдет, тина лишь останется. Свахи свой интерес блюдут. Наговорит, пузатая, о невесте с три короба, лести наплетет: и такая, дескать, красавица, не ндравная, и хозяйственная, а под венцом разглядишь — истинно кикимора болотная.

— А что делать? — развел руками Никита. — Таков дедовский обычай: прежде чем под венец поставят, суженую-ряженую женишок не должен зреть.

Иван наддавал жару:

— Про свадьбу Гришки Копорского слыхал?

— Это который у государя постельничим был, пока тот его копием за какую-то вину не прободил?

— Да, он! Подкатила к Гришане сваха, в уши речи медовые льет: у богатого купца-де дочка красоты несказанной, ну царица Савская! Но Гришаня — не промах! Режет свахе: «Пока своими глазами не увижу — свататься не стану!» А девица та и впрямь с изъянами была: ока одного нет и на правую ногу припадает. Каково? Ох, умора…

— Неужто надули? — У Никиты глаза горят, весь в слух превратился.

Иван громово расхохотался:

— Сии заплутаи Гришаню вокруг пальца провели! Усадили девицу на стульчик — не смекнешь, что хромая, да лик показали со здоровой стороны. Ну, понравилась она Гришане, стал сватать. А когда под венцом разглядел жених свою кралю, так уже поздно было — заднего хода нет.

— Вот уж женился, как на льду обломился.

— Сваха лукавая, что змея семиглавая, — гнул свою линию Иван. — Ей только свой интерес урвать. — Доверительно понизил голос: — Дело следует по хорошему знакомству ладить. Есть у меня на примете такая лапушка, что тебе голубушка белая! Нрава веселого, по хозяйству недреманная. Был бы холост, сам не упустил бы. Вот те истинный крест!

— Да кто ж такая?

— Об том позже скажу. А может, и нет. Стоишь ли ты такой невесты? Сначала надо еще выпить. За твою женитьбу!

Никита явно был заинтересован словами приятеля. Задумчиво сказал:

— Признаюсь, меня свахи уже обхаживают. Обещают добрую девицу просватать, по моим достоинствам. Только теперь я им доверять боюсь.

Иван закивал:

— Обманут тебя свахи, забота у них такая! Ладно уж, знай: есть девица, что у нее женихов сто, а достанешься ей один ты!

Никита вплотную на лавке приблизился:

— Да кто ж такая?

— Боярина Хвостова дочь Василиса.

— Это что на Покровке?

— Точно!

Никита подозрительно прищурился:

— Откуда ты зреть мог эту Василису? Девки всегда на своей половине сидят, гостям не показываются.

Иван рассудительно произнес:

— Прикинь умом: по дружеству своему часто у Хвостова в хоромах бываю, вот и ненароком раз-другой с ней столкнулся. — Обнял приятеля за плечи: — Человек ты, Никита, самый счастливый. Другой такой красоты во всей Московии, поверь, не сыскать.

В голосе сокольничего звучала искренность и тоска. Ох, крепко присушила она, эта чаровница, сердце Ивана.

Глаза Никиты блеснули, он уже верил каждому слову, но на всякий раз спросил:

— Точно ли — красавица?

Сокольничий деловито заметил:

— Ты у старика Хвостова в чести, я его попрошу, он вызовет Василису в гостиную, а ты в окно зреть будешь.

Никита хмыкнул:

— Это как Гришаня Копорский?

— Я скажу Хвостову, чтоб он Василису со всех сторон повертел: и глаза, и нос, и уши — все на месте. — И широко, во весь белозубый рот, улыбнулся: — А лядвеи, перси и все тайное после венца узришь — с интересом сугубым!

— А когда к Василисе под оконце пойдем? — Никита с нетерпением постучал ладонью по столу.

— Распалился, стремянный? Коли тебе приспичило, быстро устрою. От тебя прямиком к Дмитрию Хвостову на Покровку стопы направлю.

Никита поднял чарку:

— Дела для нашего ради выпьем! Спаси, Господи, и помоги!

Приятели дружно опрокинули в глотки вино.

Уплетая за обе щеки студень, Никита вдруг с тревогой сказал:

— Коли и впрямь невеста моя столь хороша собой, как бы Иоанн Васильевич… того… к себе в женский терем ее не потребовал!

— А ты, жених простоватый, дело все соверши втай, когда государь отъедет, скажем, в Александровку. А зимовать ее в дальнюю вотчину отправь. Коли слух дойдет о свадьбе, так и скажешь государю: «По хозяйственным заботам наладил супругу туда-то, да и младенца в утробе уже носит!» А там дело забудется.

— И то! — удовлетворенно кивнул Никита.

* * *

В тот же вечер Иван побывал у Хвостова. За обильным ужином тщательно обмозговали всю затею.

Чтобы еще более распалить Никиту, решили малость дело потянуть.

Смотрины

В тот год морозы ударили рано. Уже к родительской субботе стали реки, а снега выше голенищ намело.

Когда ледяной месяц высоко стоял в радужной оболочке, обливая снег волшебным палевым светом, а воздух был полон снежных переливающихся искр, сытая, украшенная волчьими и лисьими хвостами лошадь вынесла двух седоков на Покровку. Ехали прытко, лошадь метала задними копытами комья снега, но без звона. Должно быть, шуму лишнего опасались, вот колокольцы и перевязали.

И подъехали как-то странно, не к воротам, а к задам обширной усадьбы, обнесенной крепким, остро затесанным частоколом. Из саней вылез громадного роста мужчина в собольей дохе. Он уверенно подошел к хорошо, видать, известному месту и сильной рукой решительно сдвинул незакрепленные три жердины. Оглянулся, тихо свистнул:

— Чего, уснул? Сюда топай!

Некто, тоже весьма дородный и в широком, подбитом мехом охабне, заспешил к пролому в ограде, в котором обе таинственные фигуры скрылись.

Осторожными шагами, стараясь двигаться в скудной тени голых деревьев, оставляя глубокие следы, они преодолели снежную целину, миновали хозяйственные постройки и вплотную подошли к большому хозяйскому дому. Было залаяли цепные псы, да, почуяв знакомого, смолкли.

Кругом — морозная тишина, лишь в некоторых окошках слабо светил свет, но в двух, что на первом этаже, был он весьма ярок.

Седоки направились именно под эти окна и с любопытством прильнули к ним. В двух больших подсвечниках горели свечи. За столом восседал маститый старик Хвостов. Он что-то (не разберешь!) говорил девице, одетой в пышное платье.

«Ишь, словно в царский дворец собралась!» У стремянного сладко заныло в груди. Смеющееся прельстительное лицо девицы играло румянцем, в задорной улыбке белели зубы. Из-под длинных бархатных ресниц горели лазоревые глаза. Стан был тонок, грудь высока. Никите показалось: сейчас он протянет руку, обнимет эту красоту неземную, сорвет одежды и найдет губами ее жгучий поцелуй.

Он вздрогнул: кто-то потянул его за рукав. С трудом оторвавшись от соблазнительного видения, Никита увидал в заиндевелой бороде лицо сокольничего. Тот шепнул:

— Пошли! Обвенчаешься — и не такое узришь.

Шагая по своим следам, они выбрались обратно в проулок, прыгнули в пошевни, и терпеливо ожидавший холоп хлестанул коня:

— Н-но!

Никита в восхищении молвил:

— Ох, красива — сил нет! Засылаю сватов.

Наставления

Свадьбу сыграли после Филиппова поста — в конце января. Государь уже второй месяц безвылазно сидел в возлюбленной им Александровке. Нарушая приличие, осторожности единой ради, Никита Мелентьев благословения у царя не просил, на свадьбу не приглашал.

Семейная жизнь с Василисой, веселой, добродушной, проказливой, так по нраву пришлась стремянному, что он не смог от супруги оторваться, в свою владимирскую деревеньку ее не отправил.

Доносчики — достояние всех времен и народов. Так что государь вскоре прознал про свадьбу, хитро сощурил око:

— Как на тебя, Никита, Христос поглядит, как Пречистая Богородица позрит, коли от государя своего дела тайные содеял? Грех сие.

Зная нрав Иоанна Васильевича, не терпевшего оправданий и тем паче возражений, упал стремянный на колени, смиренно молвил:

— Согрешил, государь, прости мя!

Кругом столпились люди, ближние царю, и с замиранием сердца ждали кровавого завершения событий. Но государь только что выиграл партию в шахматы у Ивана Колычева, был в хорошем расположении духа. Его подмывало блеснуть красноречием:

— Помни, стремянный, муж и жена судьбу свою совокупляют не ради блуда греховного, а токмо для воздания должной любви Господу. — Царь нравоучительно воздел перст. — Пейте от своего источника, а к чужим студенцам не приникайте. Просто реку: друг от друга не соблудите и не желайте красоты чужой. Во всяком колодце одинакова вода и ничем не разнится. Уразумел? — Попил вина, ладонью утер уста, добавил: — Привези во дворец, похвались молодой супругой! Одарить ее по-царски желаю.

Никита Мелентьев не потерял обладания. Мужественно глядя в мутноватые зрачки царя, со вздохом вдохновенно соврал:

— В болезни ныне пребывает, красная сыпь по всему телу у ей! А за ласку низко благодарю, великий государь. Да продлит Господь твои лета!

Иоанн Васильевич махнул расшитым золотом рукавом:

— Ну, лечи ее, стремянный! Может, лекаря прислать? Не хочешь — не надо…

А тут и сам государь занедужил да новые заботы навалились на него. Казалось, оставил он в покое Никиту Мелентьева, забыл о его молодой жене.

Гость незваный

Минуло полтора года. Мелентьев все больше входил в фавор. Царь всегда за столом посылал ему куски со своего блюда, одаривал деревеньками, пожертвовал с собственного пальца старинный перстень.

Однажды теплым майским вечером, когда вся Москва успела покрыться разлопушенными клейкими листочками, когда мягко пахло резво пробежавшим к дальнему лесу в Сокольниках дождем, царь решил оказать своему любимцу честь. Разгоняя зевак плетьми, государев кортеж прискакал к обширной усадьбе Мелентьева, что на высоком берегу Неглинной, возле Рождественского монастыря.

— Встречай, стремянный, своего государя! — растянул узкий рот царь. — Чай, не ожидал такой чести?

Все засуетилось, закипело в доме. Десятки слуг сбились с ног, сталкиваясь с разбегу лбами, но подносов не роняли, и вмиг громадный дубовый стол заполнили питьем и яствами.

Как и положено по изящному этикету, появилась хозяйка с золотой чаркой вина на подносе, с низким поклоном поднесла:

— Отведай, свет-батюшка, себе на здравие!

Иоанн Васильевич едва взглянул на Василису, как задохнулся в восторге:

— Зело красота могучая, словно пламень сердце поражающа… Истинно вторая египтянка Лиалида! — Строго посмотрел на Никиту: — Ты, стремянный, небось погряз во глубине страстей? Сие вельми грешно.

Лицо Василисы заалело от царской похвалы. Мелентьев же заторопился:

— Негоже бабе стремянного пред царскими очами быть! Ступай, Василиса, к себе.

Государь ухмыльнулся:

— Суров ты, обаче! Аз реку: ныне же пришли Василису во дворец. Незачем ей тут молодость губить.

Мелентьев раздул ноздри, сжал кулаки, но смолчал, лишь покорно склонил голову. Про себя же решил: «Не отдам жену!»

Недуг

Прошло три дня. Ни Мелентьев, ни его Василиса во дворце не появились.

Государь о своем приказе помнил. Нахмурившись, произнес:

— Малюта, что стремянный Никита, жив ли? Или без передыху со своей молодой женой срамной малакией занимается? Скачи к нему, вызнай!

Через малое время, вытирая пыль с потного лица, Скуратов появился во дворце, зло ощерился:

— Стремянный сказался недужным и про свою Василису так же ответствовал.

Иоанн Васильевич как раз начал шахматную партию с Иваном Колычевым. Обдумывая хитрый ход, он кротко вздохнул:

— Зело грустно сие слушать, аз, грешный, молиться буду за здравие их, недужных! А покамест, Малюта, пошли лекаря моего Бомелиуса, пусть попользует…

В кибитке потрясся немец на Рождественку. Вернулся когда, загнусавил с поклоном:

— К женщине меня не допустили, а у самого хозяина, как у нас говорят в Пруссии, опасное воспаление хитрости. — Угодливо хихикнул.

Перекрестился Иоанн Васильевич, вздохнул:

— От сего недуга есть верный способ врачевания. — Многозначительно посмотрел на Скуратова: — Малюта, приготовь снадобье! Сейчас обыграю сердечного друга моего боярина Колычева и поедем навестить болезного. — Взял в руки фигуру, переставил на доске и с самым счастливым видом воскликнул: — Мат тебе, сокольничий!

…Кавалькада вскоре выехала из Спасских ворот Кремля. Против церкви Спаса на Бору Иоанн Васильевич остановился, снял тяжелую, обшитую драгоценными палами шапку, троекратно перекрестился, с притворным вздохом молвил:

— Помоги, Господи, облегчить страдания нашего раба Мелентьева!

Всадники двинулись на Рождественку.

Царь, наездник бывалый, красиво гляделся в седле.

Смертная чарка

— Ну, где тут хворый? — вопрошал государь, входя в хоромы стремянного. — В опочивальне? На вид такой здоровый мужчина, а вот надо же, свалился!

Стремянный, увидав, что над головой его сгущаются тучи, и впрямь занемог. В затылке что-то гудело, словно в большой набат били, а правая рука стала неметь.

Услыхав хлопанье дверей, шум под окнами, суетливую беготню челяди, Никита с трудом оторвался от подушки, хотел кликнуть слугу, чтобы одевал, как дверь опочивальни раскрылась. На пороге, в окружении своих головорезов, стоял ехидно улыбающийся государь.

Волчьим взглядом впился в Никиту, а голос прозвучал елейно, маслено:

— И что с тобой, свет-Никитушка? И впрямь тебя в крюк согнуло. А я, грешный, думал, что ты хитришь, от государя своего прячешься. Прости меня, неразумного. Малютушка, друже мой, зри: стремянный наш посинел, будто на льду посидел. — Помолчал, повздыхал. Со слезой в голосе добавил: — Лихорадка не матка: треплет, не жалеет. А ты, Никитушка, исправно ли молишься Сыну Божию?

— Молюсь, государь! — лязгнул зубами Никита.

— Молись со слезами, с покаянием, припадай к Богу с верою. Милостив Бог есть, иже праведников любит и грешных милует, к стопам Его прибегающих.

Царь вдруг повалился на колени перед иконостасом, стукнул лбом в пол так, что гул пошел, стал молиться.

Никита натянул на себя кафтан.

Появилась и Василиса. Она терпеливо дожидалась окончания молитв государя, привалившись плечом на дверь и держа в руках поднос с чаркой вина и хлебцом.

Наконец Иоанн Васильевич бодро поднялся на ноги, выпил вино, смачно, неприлично долгим поцелуем присосался ко рту Василисы.

— Ты, стремянный, верой и правдой служил мне. Теперь и я тебе облегчение пришел сделать. Говоришь, лихорадка у тебя? — Иоанн Васильевич ласково улыбнулся Никите.

— Нет, государь, мне уже стало лучше!

Иоанн Васильевич обрадовался:

— А сейчас и совсем от недугов избавишься. Принес я тебе верное снадобье. Лечит от всех болезней на свете: от лихорадки, от горячки, от рожи, от уязвления змеи, от воспаления хитрости. — Поманил Скуратова: — Эй, Малюта, налей, для друга не жалей!

Мелентьев сжал губы, невольно отшатнулся: он увидал коварное и полное жестокости лицо Скуратова. Понял: смерть пришла! Собрался с силами, твердо сказал:

— Суди тебя Господь, Иоанн Васильевич! Я противиться не смею. Но помни: коли обидишь Василису, с того света приду к тебе, взыщу.

Царь хрипло рассмеялся:

— Напрасно!

Скуратов протянул чарку. Мелентьев перекрестился, повернувшись к образу Матери Божьей, выдохнул и залпом выпил.

Государь отвернулся. Скуратов, напротив, с любопытством неотрывно глядел на стремянного.

Поначалу казалось, что Никита вполне в здравии. Он сам уже поверил в чистоту помыслов государя. Так прошло несколько минут. И вдруг Никита повалился, скрючился на полу, прохрипел:

— Воды, воды… во рту все жжет, глотка горит… — Белки дико вращались, зрачки резко расширились, лицо стало пунцовым.

Скуратов сладострастно улыбался. Государь печально вздыхал.

В толпе государевых людей возвышался Иван Колычев. Взор его был мрачно потуплен.

Стремянный забился в предсмертной агонии, изо рта пошла пена.

Государь перекрестился:

— И впрямь тяжко недужил наш Никитушка! Даже снадобье не помогло. — Взглянул на Василису, у которой по лицу катились градом слезы: мужа она любила. Но сейчас вдруг вспомнила свои предчувствия, те самые, давние, с ранней детской поры: «Быть мне царицей!» — и сразу на сердце как бы полегчало.

Государь, словно догадавшись о ее мыслях, мягко молвил:

— Никитушку мы похороним по-христиански. А тебе, Василиса, негоже с покойником в доме оставаться. Собирай платья, во дворец поедем, поминки устроим.

Василиса покорилась судьбе.

Свеча

Минуло два года. Василиса прочно привязала к себе Иоанна Васильевича. Она ухитрилась изгнать из дворца всех женщин, которые могли стать ей соперницами. Хотя патриарх отказался благословить государя на очередной брак (седьмой, что ли?), все тот же доверенный священник отец Никита их обвенчал. Предчувствия Василисы сбылись, царицей она стала!

Она сделалась еще краше, в ее движениях, в походке появилась особого рода грациозность, улыбка еще ярче блистала на ее устах. Историки отмечают: «Иоанн будто переродился. Почти прекратились казни, Иоанн не выезжал в Александровскую слободу, его припадки случались крайне редко, оргий во дворце больше не было… Все вздохнули свободно».

Государь, которому перевалило за пятьдесят, давно, казалось бы, истощивший свою дряблую плоть беспробудным пьянством и неумеренным развратом, вдруг поразился любовью — самой страстной и ненасытной, которая бывает лишь в ранней молодости.

С каждым днем Василиса делалась все более желанной, неотразимо притягивая всех той прелестью, грацией, загадочностью, что называется женственностью.

Оставаясь наедине, Иоанн Васильевич неистово уверял царицу в своей любви, униженно целовал ей ноги, руки, самые сокровенные места, заходился слезами при мысли, что придет день, когда смерть разлучит их.

— Сердце мое уязвлено любовью к тебе! — страстно шептал государь.

Василиса не имела любви к Иоанну Васильевичу, но, как это часто бывает у женщин, смирилась, притерпелась и даже без особого отвращения принимала эти бурные, самоуничижающие признания и ласки.

* * *

Восстав однажды от послеобеденного сна, государь заглянул в спальню к супруге. С присущей ему зоркостью вдруг заметил: все четыре толстых свечи в шандале потушены не колпачками, как обычно это делалось, а огонь придавлен пальцами.

Это страшно удивило и поразило его. Пытаясь игривой улыбкой скрыть свою тревогу, вопросил:

— Кто это в огонь персты сует?

Василиса, как показалось царю, с удивлением взглянула на шандал, но тут же, лениво зевнув, равнодушно отвечала:

— Ах, это? Любовников зову, вот они и давят. — Звонко рассмеялась. — Дурачок ты, Ванюшка. Разве тебя, агнец ты мой белый, может кто заменить — мудрого, в любви проворного?

Ступая красивыми босыми ногами по пышному ковру, она подошла к подсвечнику, горевшему возле скрыни, плюнула на пальчик и отважно прижала горящий фитиль. Свеча, пустив длинную струйку дыма, загасла. Игриво взглянула на государя:

— Лисенок мой ненаглядный! Я завсегда так делала в доме батюшки моего. Желаешь, тебя обучу?

Государь, облегченно вздохнув, буркнул:

— Я что, ума лишился? Царь станет тебе пальцами свечи тушить! И ты, Василиса, так больше не делай. Не царицыно сие дело, слуги на то есть.

Свеча (окончание)

На другой день у государя была важная встреча со шведским послом. Утром, пораньше, он навестил супругу, провел у нее почти час. Затем, помолившись, отправился в Престольную палату. Здесь его уже поджидал Иван Колычев.

— Вчера, сокольничий, ты ловко пешкой в ферзи прошел, да все едино — я обыграл тебя! — Приятные воспоминания озарили лицо государя. — Фигуры расставил? Ну, держись, сокольничий, нынче моя очередь белыми играть.

Они уселись в уголке громадного, со многими сводами зала, со стенами, расписанными картинами из Святого Писания. Слуга зажег в литом серебряном подсвечнике шесть сальных свечей.

Играли почти час. Государь одну партию выиграл, другую свел вничью. Он молвил:

— Посол прибыл, сегодня дело серьезное. Эта треклятая Ливонская война заставляет уступки шведам делать, отдать побережье Балтийского моря. Иначе мира нам не видать. Божьим попущением Эстляндия предалась Швеции и Дании, Ливония — Польше. Шутка ли, поболее трех десятков лет ратоборствуем, сколько голов положи ли, пора замиряться.

Иоанн Васильевич поднялся из кресла. И вдруг он увидал, как сокольничий, жирно плюнув на палец, пригасил возле шахматного столика ненужные теперь свечи.

Страшная догадка обожгла сознание государя. Когда нынче он прощался с царицей, та раза три переспросила: «Лисенок, переговоры скоро кончатся? Ты быстро ко мне придешь?» Теперь ясно, зачем сей вопрос.

Криво усмехнувшись, спросил:

— Не обожжешься, сокольничий?

— Привычный, в доме отца завсегда так тушили. Я и лучину могу, а свеча что? Ткнул — и погасла!

Бояре, терпеливо ожидавшие окончания шахматной игры, подошли к государю, мудрые бесполезные советы подавать начали. Не слушая их, Иоанн Васильевич направился к престолу, преодолел три высокие ступени, плюхнулся на трон.

Со свитой появился шведский посол — лысый, с напыщенным лошадиным лицом, в зеленом немыслимом камзоле с золотыми пуговицами.

Толмач начал что-то трещать в уши — государь его не слышал. В сознании было лишь одно: неужто сокольничий был в спальне Василисы? Очень похоже, что именно он затушил свечи в ее шандале.

Иоанн Васильевич окинул взором лавку, на которой сидели бояре. Среди них сокольничего не было.

И он вдруг решился: быстро поднялся с трона, ноги сами понесли его на половину царицы. Скуратов и несколько стражников бросились вслед.

Толмач замолк. Шведский посол возмущенно приоткрыл корытообразный рот:

— Что такое? Что за конфуз?

Государь резко распахнул дверь в спальню Василисы. Та стояла возле ложа, взбивая подушки. Увидав мужа, заволновалась, поспешила навстречу:

— Ты чего? А переговоры? — Лицо залилось мертвенной бледностью, застыла деланая улыбка.

Грозный повернулся к дверям, рыкнул:

— Терем, Малюта, обыщи!

Скуратов тут же влетел со своими подручными. Словно тараканы, они разбежались по опочивальне, повсюду заглядывая, обнюхивая каждую щель.

Василиса, закрыв лицо руками, упала на постель.

— Тута! — радостно выкрикнул Скуратов, отдергивая штофный полог кровати.

Там стоял, скрестив руки на груди, Иван Колычев. Государь хотел что-то сказать, но лишь несчастной гримасой сморщилось старческое лицо, горестно затряслись тонкие губы.

Молодой красавец смело шагнул к нему:

— Государь, не устал ли от крови? Тебя все боятся, но и все проклинают, как аспида гнусного. Уже на сем свете ты обрел себе муки адовы…

Иоанн Васильевич воздел посох, с силой ударил им в лицо сокольничего:

— Кал собакин! Грязь худая!

Сокольничий, заливая ковер кровью, рухнул замертво.

Эпилог

«Пусть Василиса мучается подоле!» — решил государь. Он стукнул об пол посохом:

— Связать изменницу, завернуть в волчьи шкуры и положить в гроб. — Повернулся к Малюте: — Во гробе с боков незаметные два отверстия проделай, для тока воздуха! Пусть и в могиле дышит, мучается, о своем блудном грехе печалуется!

На окраине Александровской слободы вырыли широкую яму, куда после отпевания опустили оба гроба: первым — Колычева, сверху — Василису. Сделано это было тайно, под покровом ночи. Землю заровняли, а к утру и метель началась — все подчистила.

До утра и пир шумел в царевом дворце. Впрочем, пир скорее напоминал тризну, ибо Иоанн Васильевич сидел мрачнее тучи, ничего не ел, ни с кем из соратников не разговаривал, лишь пил и пил хмельное.

Когда за окном забрезжило, призвал Малюту Скуратова:

— Единый Господь без греха! Отрой гроб с Василисой, приведи ко мне царицу. Коли не задохнулась, в монастырь ее отправлю. Пусть свои грехи замаливает, о блудном грехе печалуется.

…Малюта вернулся сконфуженным. Лицо его было залито мертвенной бледностью, глаза дико вытаращены. Заплетающимся языком он сказал такое, что самые пьяные сразу же протрезвели, а Иоанн Васильевич Грозный со страху стал мелко креститься и на время даже лишился дара речи.

Что смутило этих бесчувственных головорезов? Об этом наш следующий рассказ.