Фетишизт

Валентин Дягилев (2025)

Аврелий Титов—учитель из глубинки, переживший революцию и три года безжалостной войны с Немчинией. Судьба столкнула его с плененным немчуком, который оказался куда опаснее, чем думалось. Теперь в старом селе никому не будет покоя.

Неловкое чувство

Аврелий сидел на кровати и, сощурившись, глядел, как за окном кружатся увесистые снежные хлопья.

Тарас, что выяснилось, действительно вчера скончался. Выходило неловко. Машу привели в чувство, успокоили, посидели, подумали. Тараса отнесли в дальную комнату, накрыли простыней и велели Хансу гнать в село за священником. Ханс скоро вернулся и сказал, что дальше своего носа во дворе не видит. Опять молчаливо уселись друг напротив друга. Лапикур сообщил, что днем приплывает их пароход. Подумали еще. В конце концов решили, что завтра утром Лапикур с Машей уедут, а Гогман организует похороны по приезде священника и черкнет им вдогонку весточку.

Единственное, выходило дорого доставлять в Краслпорт.

С утра Бирюлевы отъехали: Маша держалась сурово, а потом все равно разревелась как девчонка. Лапикур только пожал плечами: «Все однажды уходят на дно, так отчего ж горюниться?»

Аврелий их не провожал. После вчерашнего ужина все его желания сводились к одному простому и человеческому — хорошо выспаться. Распрощавшись со всеми по-тихому, Аврелий ушел к себе.

С минуту он сидел, бодрствуя. Десятый утра. Это значило, что Бирюлевы часа два-три назад уехали. Аврелий про них не думал. Немного он думал про Тараса, но более в том плане, что его флигельку приходится уживаться с тарасовой тушей. В остальном же все мысли Аврелия занимал сегодняшний сон. Аврелию такие снились редко—быть может, еще в детстве, он точно не знал—и были над всеми остальными снами особенно яркими и пугающими. Не знал он также и то, к чему такие сны вообще снятся, но чувствовал—неспроста.

Он был снова гимназистом. И снова в родительском доме. Рядом шастал опять этот Рыжик. В кресле была мать. Аврелий сидел на гладком и невероятно холодном полу, глядя на нее снизу вверх. Как дурак без штанов, без подштанников, голой кожей на вымощенной до белизны древесине.

Аврелию стало стыдно. Он сидел перед матерью полуголым. В какой-то момент даже решил, что хотел мастурбировать, но мать его обнаружила. Стыдно стало еще больше. Страсть как боялся он, что его за этим однажды снова увидят, и тогда хрупкий мир окончательно порушится, никакие уже руки ему не помогут. Поднимут на смех, изобьют.

Плакать хотелось. Как назло, он отчего-то был возбужден и, когда мельком взглядывал на мать, от ее неясного выражения возбуждался еще больше, но ни прикрыться, ни объяснить словами ничего не мог. Мать пристально смотрела на Аврелия, и ему казалось, что вот сейчас она спустится и вырвет хер вместе с яйцами.

А она только смотрела, не моргая. Завтра об этом узнают все на свете, и Аврелию уже не будет никакого житья в гимназии. Он, наверное, где-нибудь повесится или нарочно сойдет с ума, чтобы его отвезли отсюда подальше и оставили наедине с собой.

Но мать ничего не сделала. Отвернувшись, она спокойно вышла, и Рыжик как ни в чем ни бывало попрыгал за ней следом.

Было жарко, гнусно и тяжело в животе. Аврелий решил—это что-то значит.

***

Гогман курил на улице, стоя под навесом флигелька.

— Петро? Как думаешь, до пригорка сегодня нормально ехать?—Аврелий выполз на улицу после Катькиного кофея и теперь мучительно взмаргивал, каждый раз посматривая на небо, очистившееся после вчерашней бури.

— Хочешь навестить родителей?

Струйка дыма улетела в небеса.

— Пожалуй, надо. Что с Тарасом?

— Благое дело—навещать предков,—Гогман облокотился о поручень и слабо улыбнулся.—Я послал мальчика из интерната в село. Надеюсь, он вернется хотя бы к обеду. А что касается твоей поездки, то у Дмитрия стоят свежие лошади, можешь сходить к нему, пока он не укатил за гробом. Тогда вместо него пошлю кого-нибудь другого.

Аврелий ушел в стойло.

***

Сегодня в Недокунево было хорошо. Снега скатертью устилали кровавые перегонные поля и сверкали под солнцем не хуже столичных бриллиантов. Под копытами трещали примятые ногами тракты, которыми вели немчинцев. Где-то в снегу алел забытый немчиновский шеврон.

Было замечательно, солнечно, в меру холодно—как будто не стреляли за лесом, а собирались праздновать Рождество и все к этому готовилось: люди, природа, небеса.

Скоро Аврелий прибыл к родительскому дому.

Парадная колоннада, окружавшая подъездную, простояла недолго и оказалась вычищена. На память остался только торчащий штык, возле которого по привычке ставили телеги.

Усадебный дом встречал гостей портиком, на фронтоне которого висели заляпанные инициалы. Никому не нужный, просевший бельведер, как гангрена нависал сверху и подмигивал голыми, черными дырами. Однажды он обязательно должен был провалиться.

Вздохнув, Аврелий запахнулся и пошел ко входу.

Возле старой беседки стояли люди.

Аврелий передернул плечами.

Это были фанерные обманки. Отец мечтал о саде перед домом, но сада выстричь так и не смог, поэтому обманки достались Аврелию как игрушки. У них раньше были имена, которые сейчас Аврелий уже не помнил.

Дверь в дом была не заперта. «Какие же дураки,—подумал Аврелий.—Впрочем, воровать у нас все равно нечего».

Зайдя в парадную, по которой бегал наперегонки колючий ветерок, Аврелий распахнул пальто, шарф с перчатками рассовал по карманам и прямо так пошел.

— Ма-ам?

Ответа не было, поэтому Аврелий решил найти ее сам. Искать было несложно: Лиза не изменяла своим привычкам и коротала дни в зале.

— Ай?—удивилась она и шустро вскочила с места.—Филечка? Ты пришел?

Аврелий остановился перед матерью, скучающе оглядел зал и, поняв, что от камина становится жарко, бросил пальто на диван.

— Ну нет, ма. Я это. Аврелий.

— Ой-ей, Филя, ну как же ты не кстати. Курдюк этот бараний дома, а ты принесся. Вот если он тебя увидит, что ж это начнется тогда.

Аврелий упал в кресло и глянул на мать. Истощенная гарпия с растрепанной копной серенько-рыжих, подкрашенных волос метала из глаз зубочистки. Почему-то так вышло, что Лиза после отъезда Аврелия замкнулась в себе и стала избегать Франка, а, когда Аврелий к ней все-таки приехал, вдруг назвала его чужим именем, одним, другим, третьим. Он перепробовал на себе уже с десяток имен, но мать, как прокаженная, останавливаться как будто не хотела и называла Аврелия то Филечкой, то Андреем, то Петром по особым праздникам. Потом Аврелий от Гогмана понял, что это ее любовники. Разные. По молодости и не только. С тех пор Аврелий к родителям приезжать перестал, хотя и думал иногда, что нужно им прислать доктора. Но мысли эти были короткие и бредовые и быстро забывались, а угрызений совести Аврелий не испытывал.

— Брось, Лиза,—начал он, давясь собственными словами, но в конце концов подыгрывая.—Я в гости, просто так. Как живется?

— Как? Мерзотненько. Чаю принести?

— Кофе?

— Только чай.

— Неси чай.

Лиза вернулась с чаем. Аврелий хлебнул и сморщился.

— Почему без сахара?

— Какой сахар, Филечка? До вас, может, не дошло, а у нас уже ревизия прокатилась. Все, козлы, себе высосали. Поэтому живем, как в бадье с навозом. Еще и проблемы мои начались, Филечка, ой-ей, половые, это все от плохого питания, говорю тебе. Это я к тому, Филечка, что понимаешь, если надо тебе, то…

— Не надо,—отмахнулся Аврелий.—Скажи лучше, как отец…Франк, то есть, живет?

—На кой тебе этот черт рогатый?—Лиза гневно сощурилась.—Я-то, когда выходила за него, думала, он оправился. Красивый все-таки был, приятный. Слушки за ним ходили, а я, дура, не верила. Сперва нормально жили. Как все. Сегодня так, завтра этак. А однажды он взял и сбежал к Гогману. Почему он все за место держался, кобель? Все из-за этого Петро. Но Петро был мужиком. Он выставил этого болвана за дверь, и, если бы не я, которая со страху бросилась искать его жирную задницу в ночь, так бы и околел под дверью, как шавка.

Аврелий эту историю знал. Мать ее рассказывала каждый его приезд, и каждый новый приезд он задавал вопрос об отце вновь, в надежде услышать что-нибудь другое, но заводилась старая шарманка: «Какой же все-таки Франк такой-сякой».

Аврелий так, впрочем, тоже думал. Не только об отце, но и о матери. О всей своей родне. И о себе, порой, тоже.

— А твой сын что?—улыбнулся Аврелий.

— Хоть бы сам педерастом не стал,—сплюнула на пол Лиза.—Я за ним наблюдала. Весь в отца повадками. Лишь бы не увязался с каким-нибудь… тьфу. Бабу ему, бабу-у!—Лиза жалостливо всхлипнула, охнула и, отобрав у Аврелия оставшийся чай, с причмоком отпила.

Тут Аврелий решил, что достаточно.

Встав с места, он прошел мимо матери и поднялся на второй этаж, где по его прикидкам должен был находиться Франк. Отец действительно сидел в своей спальне наверху, изучая руководство по казарменно-полицейскому воспитанию, и мотал толстой ногой.

— Здравствуй, пап.

— Аврелий?

Франк поднял глаза и отложил книгу.

— Неожиданно, весьма. Но рад тебя видеть,—принужденно выдавил он.—У нас тут, правда, немножко грязно, нечищено. Тебе как?

— Здесь всегда было грязно, пап. Царское бабло шло куда угодно, только не на дело.

— Да, да, да,—пробормотал Франк.—Хорошо получаешь на работе? Хватает? Все есть, не нуждаешься?

— Живу вдоволь и лучше вас. Деньги сносные.

Аврелий хотел еще добавить, что Гогман ему делает премии к зарплате чуть больше, чем они есть, например, у Зигурта или у Романа Геннадьевича, но решил, что это все детское бахвальство, и замолк.

Франк, однако, начал сам:

— Гогман, значит-с, исправно платит?

— Исправно.

— Сам хорошо живет?

— Хорошо.

Франк кивнул своим мыслям, поводил грязным пальцем по оттопыренной ярко-розовой нижней губе и, крякнув, тяжело поднялся с места; подошел к Аврелию, по-свойски положил ему руку на плечо.

— Он также делает?—спросил Франк, имея в виду свой жест и Гогмана.

— Бывает, что да.

Франк не то вздохнул, не то всхрюкнул от смеха, затем полюбовно разгладил складку пиджака на плече Аврелия и, удостоверившись, что все исправно, облизал флис чуть ли не до рубахи.

— Передай ему от меня мой baiser aérien.

— Ну разумеется. Спасибо, пап, что остаешься в здравом уме.

Франк не ответил. Его внимание вновь заняло чтиво в крепкой как кость бывшего императора обложке.

Они всегда кому-то врали, врали и врали. Бесконечно, запойно, как будто все по-старому. И Аврелий тоже врал, прекрасно понимая, что жизнь, если когда-то и была, закончилось давным-давно. Они все приобрели эту дурную привычку: постепенно сходить с ума. И врать. Много врать.

Аврелий походил еще по коридорам, даже не заглядывая в старые комнаты, выкинул свой пиджак в загаженную кладовую, попытался вспомнить что-то давнишнее и родное, но не смог, подумал, что пора ехать домой и, окинув последним всеобъемлющим взором свой склеп, вышел, не попрощавшись. Снова он чувствовал себя неудобно и глупо. Глупо оттого, что вдруг поверил. Сон только зря его расстроил.

На улице поддали градусы. Заскрипел еще сильнее снег под полозьями. Пришлось запахнуться глубже.

Оказавшись возле своего флигелька, Аврелий с удовольствием вздохнул, несмотря на то что нос от мороза ужасно чесался. Успокоившись, он двинул к дому, ожидающему его все утро. Выкинул из головы бредни и зашел.

Катерина на пару с Хансом сидела за столом, по-детски несуразно и искренне смеясь, а напротив них, потягивая бурду, гоготал Тарас-зараза.