Цветы полевые

Валентин Агафонович Лебедев

Когда читаешьтакую чистоту, солнечность, очень радуешься, что еще есть люди, которые все этоощущают и могут передать другим. Счастьем все переполняется, как прекрасен этотмир… не вспугнуть бы!!! Чтобы не разучиться чувствовать и размышлять.Людмила Харитонова, биолог-охотовед.Иллюстрации Дмитрия Коновалова

Гвозди. Папе, самому доброму Папе на Земле

Бегут годы… Вроде незаметно… И сорок совсем недавно было. Как недавно? Как ни крути, а тридцать лет уже пролетело. Нет времени обернуться… Затянуло в водовороте дел, событий… И мелькают дни, опадают листки календаря, как осенние листья, сорванные порывом ветра, улетают, засыпая числа, даты… Ложатся сзади, плотным слоем, иногда приподнимая завесу памяти ярким пятном воспоминаний.

***

День суматошный. Крикливый, взбудораженный… путается в нервах, дергает за жилы, не дает сосредоточиться… И вот все постепенно затихает, успокаивается… Все реже звуки проезжающих машин за окном… Неожиданно пронесется последний байкер, взлает соседский дворовый пес Гарри, заскучавший по ребятне, с которой не расстается целыми днями. Разбрелись по домам мальчишки — девчонки, зализывать раны царапин, отмываться от дневных забот, чтобы скорее прислониться щекой к прохладной наволочке подушки, скорее заснуть и проснуться уже в завтра…

***

Дождь зашелестел… Не навязчиво, успокаивающе, плотно. Опять не уснуть… Может быть под утро… Поворошим память… Повспоминаем…

***

В конце августа выкопали картошку. Уродилась! С двух соток опять больше десяти мешков… Земля еще не уставшая, ухоженная… Картошку высушили и убрали в подпол… На взъерошенной пашне осталась омертвевшая ботва. Дня два подсохла, и отец сгреб ее к середине участка. Будет сжигать. Помните, как пахнет горящая ботва? Зажмуришься и втягиваешь носом… Сладко,.. аж в желудке засосало… Успеть бы картохи сунуть под огонь… Быстро прогорает ботва… Легкий пепел будет разлетаться даже без ветерка, иногда вспыхивая красной искрой… Еле терпя, поковыряешь прутиком в золе… Выкатишь загорелую, обгоревшую боком картофелину, похватаешь пальцами, обожжешься… Покидаешь с ладони на ладонь, подуешь и разломишь на две половинки… Сунешь краешек в спичечный коробок с крупной солью и откусишь, обжигая губы, языком перекатывая во рту комочек вкусняшки…

Завтра… Завтра отец будет жечь ботву. Воскресение! Праздник!

Утром проснулся. Солнышко уже играет зайчиками по кухне. Все спят. На цыпочках прокрался в сени, обул кеды, удочку двухколенку прихватил. На крыльце в консервной банке из-под кильки, прикрытые влажной тряпкой, красные червяки. И побежал в прогон к речке! Вода тихая. Небольшой туман. Редкие ласточки береговушки снуют туда-сюда, оттаявшую мошкару цепляют. Высоко в небе одинокий стриж,.. стрижет голубое осеннее небо. Стороной галки погнали кукушку, еле уворачивается прохиндейка…

Уселся на свое любимое местечко, в устье почти высохшего ручейка. С левой стороны лопухи листьев кувшинок. Уже поблекшие, в наносной накипи. Нацепил червяка и забросил поближе к травке. Белый пенопластовый поплавок, покачавшись, успокоился, заблестев боком на солнце. Неожиданно потянулся, заволнил. Подсек и вытащил окушка-сковородничка. Жесткий, упругий, колючий… Повесил на снизалку² и пристроил ее у ног. Рыбка заплескалась и ушла в глубину. Потаскав окуней часа два, поймав около полутора десятков, засобирался домой. По прогону до дома — совсем не далеко… Пять минут и наш забор. На полпути засмотрелся на строящийся дом.

Недавно отрезали от участков Станционной улицы зады и сформировали новую улицу — Дубенскую. Вот здесь и строился интересный дом. Стены из блоков, которые изготавливались хозяином вручную. Он засыпал шлак в ящики и заливал цементным раствором. Несколько дней и блок высыхал. Ящиков стояло штук десять. Стены были почти возведены, осталась пристройка и крыльцо, где были еще видны темные не просохшие блоки. Окна были пустые. Вот крыша. Она была покрыта тонкой жестью. Никто бы не подумал, что это жесть от консервных пяти литровых банок из-под томатной пасты. Мастер был хозяин, выдумщик! Разрезал банку, отрезал крышку и дно — прямил боковины деревянной киянкой и получались небольшие прямоугольники, которыми он, внахлест, покрывал крышу. Красиво получалось… В доме никого было не слышно и я, оглядываясь по сторонам, прошмыгнул в проем двери… Внутри было мрачно, сыро. Половые балки обернуты слоем рубероида. На земле лежал кулек из плотной бумаги синего цвета. В нем толстые и короткие толевые гвозди. Они были тоже сырые и подернулись слоем коричневой промасленной ржавчины.

Я поднял грязный сверток и зачем-то сунул его за пазуху… Вышел на улицу и побежал домой. Домашние завтракали. Я затолкал кулек с гвоздями под крыльцо, бросил рыбу в таз с дождевой водой и вошел на кухню.

— Как дела, рыбак? — отец взглянул в мою сторону.

— Окуней на жареху надергал, — ответил я ему и уселся рядом за стол.

— Руки! — прикрикнула мама, — Потом за стол… Я вымыл руки и присоединился.

После завтрака отец засобирался на огород и сказал, чтобы мы с братом набрали картошки и приходили жечь ботву. Брату Сережке было года четыре, и был он под моим присмотром. Пока разложили костер, пока нагорали угли, мы с братишкой запускали в небо мелкую картошку. На тонкие заостренные прутики насаживали картофелины и, размахнувшись, с силой швыряли их вверх. Улетали так высоко, что скрывались из вида. Потом отец разгреб середину костра и сунул картошку, привалив ее свежими углями. Навалил сверху еще сухой ботвы. Костер запылал.

— Пап… У меня гвозди есть, — обратился я к отцу…

— Какие гвозди? — поинтересовался отец.

— Щас-с принесу, — и я помчался к крыльцу, схватил синий кулек и вернулся на поле.

— Вот… — протянул ему мокрый ржавый пакет.

— Откуда такая ценность? — вопрос отца прозвучал подозрительно.

Немного смешавшись, я все же справился с волнением и сказал, что нашел гвозди утром на берегу.

— Что они там делали? — отец рассматривал гвозди…

— Андреич! — окрикнули отца. Все обернулись на голос. В прогоне за забором стоял хозяин гвоздей и смотрел в нашу сторону… У меня пересохло в горле, ноги онемели.

— Андреич! Подойди — попросил мужчина. Отец пошел к забору, а мы с Сережкой наблюдали за происходящим. Мужики поговорили о чем-то. Папа вернулся и, протянув мне кулек с гвоздями, хрипло проговорил:

— Берешь и несешь туда, где взял… Желваки на его щеках ходили ходуном.

— Пап… не пойду, — я сгорал от стыда…

И тут отец, без размаху, коротким хуком, врезал мне открытой ладонью по левой щеке… Я устоял. А отец как-то сгорбился сразу и побрел к калитке. Его фигура замелькала в прогоне за забором… Он сам пошел относить гвозди… Я успокаивал плачущего брата.

***

Дождь все не утихает… Шелестит по мягкой кровле крыши… Не гремит… Включил телефон… Четвертый час уже… Не спится…

Да… Бежит время… Завтра 21 августа… Отцу было бы сто лет… А, в девяносто четвертом, отец лежал после инсульта сороковой день. Жизнь покидала его. Стоя на полу перед ним на коленях, обняв его голову и прижавшись к его прохладной щеке, я прошептал:

— Пап… прости меня за все… и за гвозди…

Он еле слышно сжал мою руку… Наши слезы смешивались и скатывались по чуть пульсирующей жилке на его шее…

Через пятнадцать минут его не стало…

А дождь все не утихает… За окном засерело…

И щеку что-то заломило…

Примечания

2

Кукан