Воробей в пустой конюшне, или Исповедь раздолбая – 2

Борис Егоров

Эта книга – продолжение уже опубликованной «Исповеди раздолбая». Рассказы о моей нескучной и разнообразной жизни в разных уголках страны и всякой заграницы.

Балык, хиппи и цивилизация

Вот и закончился очередной полевой сезон. Гуд бай, моя буровая, до весны. В кармане лежит любимая книжка с очень интересным содержанием — в смысле, сберегательная. Ну, конечно, там же и купюры на дорожные расходы. В левой руке — увесистая сумка с банками икры, севрюжьим копченым балыком, бутылками не скажу с чем, сайгачьими рогами, черепашьими панцырями и… прочей экзотикой. На правом плече висит чехол с гитарой, а в руке зажат билет в купейный вагон на душанбинский поезд до Москвы.

Подошел я к своемы вагону. У входа стояли две проводницы — не то, чтобы уж совсем красавицы, но для сельской местности — вполне даже аппетитные. Глядя на мою гитару, одна другой сказала: «Том, ты посмотри! Еще один музыкант на нашу голову». Ну, я сразу не стал их охмурять, учитывал свою полугодовую одичалость в пустынях. Отдал билет, поднялся в вагон и стал устраиваться в своем купе, в котором, кроме меня, никого не оказалось. Позже я выяснил, что вообще на весь вагон было всего пассажиров с десяток.

Ладно. Расположился я. По причине жары и духоты остался в тоненьком трико и майке. Зашла проводница, принесла постельное белье. Посмотрела на меня смеющимися глазами: «Парень, а ты случайно не хиппя?» Свят-свят! Я покрутил башкой: «А что, есть нужда в хиппи?» Деваха фыркнула: «Да не, нам и одного от пуза». И ушла.

Несмотря на жарищу, я не стал нарушать древних традиций. Конец сезона — это конец сезона. Праздник, так сказать. Поэтому я достал из сумки бутылку водки, балык, маленькую дорожную баночку икры — остальные банки были трехлитровые — и хлеб. Чертыхнувшись на свою забывчивость — типа, сразу не мог спросить! — пошел к проводицам за стаканом. В проходе у открытого окна стоял такой колоритный персонаж, что я даже чуток в ногах запутался. Густая грива нечесанных волос лежала на плечах, на голый торс было надето натуральное пальто, застегнутое в районе груди на здоровенную медную булавку. Завершали картину какие-то красные подштанники в обтяжку и босые ноги. Протискиваясь мимо этого персонажа, я заметил, что в его купе — соседнем с моим — на столике стоит коньяк и всякие цветастые консервные баночки, а на спальном месте лежит гитара.

Взял я у девчонок стакан, сказал им, что чай мне пока не нужен, и вернулся в купе. Сначала я хлопнул за окончание сезона — «Дай Бог, чтоб не последний!», потом, чуть погодя, за спокойное путешествие. Заел икрой и балыком, покурил в открытое окно и растянулся на влажных простынях. Стал… адаптироваться к цивилизации.

Колеса убаюкивающе постукивали, и я лежал в какой-то полудреме. Очнулся от громкого голоса, который провозглашал: «Хиппи — это вершина человеческого сознания! Дальше ничего не будет. Все развалится, а останется одна только свободная любовь!» Послышался голос одной из проводниц: «Ну, ты говорить-то говори, а руки не распускай» Другая добавила: «Да! Не лапай, не купишь! Лучше налей». Насколько я понял, обе девахи сидели у моего экзотического соседа.

Спустил я ноги на пол, набухал себе допинга, выпил просто так — беспричинно. Провалиться мне на этом месте, но я не стал бы этому хиппи кайф ломать. Если бы он по требованию мамзелей не взял гитару и не начал петь. Репертуар у него был чисто московский дворово-иностранный, середины эдак шестидесятых годов. Когда этот апологет свободной любви заголосил буквально следующее: «Камола твистуген, твистуген славсаном!..» — я только охнул. Одна из проводниц, видимо, уже в лирическом настроении сказала певуну: «Ну-ка, подыграй мне!» И завопила: «Льет ли теплый дождь, падает ли сне-е-е-ег!» А хиппи сопротивлялся и орал: «Про любовь лучше вот эта! Эзверэнибади гойн ту лысан ту май стори!..»

От такого душераздирающего вокала куда только мой хмель девался и… цивилизационная адаптация. Я сдержал первый позыв накормить барда его собственным пальто, достал из чехла свою подругу шестиструнную и заорал, что есть мочи: «А-а-а-астался у меня на память о тебе па-а-артрет твой, па-а-артрет работы Павла Пикассо-о-о-о!..» За стеной воцарилась тишина. Потом в мою открытую дверь сунулся самодельный хиппи: «Ты че так орешь-то?» А я тут же запел с цыганским надрывом, но а-капелла: «Уйди! Совсе-е-ем уйди!,,» Он открыл рот, но сказать ничего не успел. Его весьма бесцеремонно оттолкнули, и ко мне в купе зашли обе проводницы. Уселись напротив и одна — Тамара ее звали — попросила: «Спой еще. Чего-нибудь человеческое.» И покосилась сердито на угрюмого хиппи.

В общем, попили мы водочки, попели хором песни, поели моих каспийских деликатесов с жареной картошкой, которую Тамара принесла. А потом Лида, глянув на нас с Тамарой, улыбнулась: «А пойду-ка я коньяк допивать. С восьминогами.» И вышла, закрыв за собою дверь.

Вот так я до самой Москвы и адаптировался. К цивилизации…