Учение – тьма. Ангел спустится с небес…

Бондарева Виктория

«Учение – Тьма» – это повесть о том, как человек без амбиций, ведомый желанием выжить, может стать пешкой в игре богов.Герой ошибается, страдает, радуется и размышляет. Он впервые живёт, попав из знакомой Москвы в чуждый мир. Альберт не просто взрослеет, он меняется. Длинный путь от белой вороны к пешке, дошедшей до края доски и ставшей ферзём – об этом рассказывает книга.Присутствуют сцены насилия и сцены сексуального характера.

© Бондарева Виктория, 2023

ISBN 978-5-0059-8124-0

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Часть первая. Музыка

«Я шёл мимо брошенных домов,

Перевёрнутых машин и горящих покрышек,

И неожиданно услышал голос:

Сын мой, пора увидеть, сын мой, тебя в деле.

Сын мой, бей витрину, сын мой, хватай телек…»

Музыка любимой группы билась в наушниках, заставляя меня улыбаться. «Anacondaz» всегда отлично ловили моё настроение. Октябрь, а уже холодно. Жёлтые листья ломаются под туфлей с противным скрежетом — словно тонкие стеклянные игрушки.

Не люблю осень, она приносит только пытку в виде начала учебного года.

Не перевариваю сокурсников, как и они меня. Хотя меня не переносят на дух все в этом огромном здании, заполненном людьми. Даже преподаватели смотрят на меня, как на белую ворону.

Ирония.

Альбинос — белая ворона для общества во всех смыслах. Белый человек в чёрном пальто. Я похож на траурный памятник морали и терпимости. Потому покидаю университет последним — чтобы в человеческом месиве не стать идеальной мишенью, в которую полетят камни сдерживаемых на занятиях эмоций.

Темнеет гораздо раньше, чем летом, но недостаток света меня не тревожит. С солнцем у нас отношения натянутые, всему виной врождённый дефект. Кожа, не защищённая меланином, сгорает почти мгновенно. Жёлтый лик — враг, я согласен с Голлумом. Солнце показывает моё генетическое уродство явно, моё отличие. Зато в темноте все кошки серы. И альбиносы тоже.

Завернув за угол махины университета, я не сразу понял, что надвигается опасность. В осенних сумерках на меня бежал, прихрамывая на одну ногу, горбун в длинном тёмном плаще. Он, словно огромная уродливая птица, летел на крыльях своего одеяния, то исчезая в тени между фонарей, то появляясь в их больном жёлтом свете. Неравномерный топот шагов оглушал, тело не хотело двигаться с места, ноги будто приросли к тротуарной плитке, а сердце колотилось в горле. Мне просто хотелось исчезнуть, казалось, что стоит этому цирковому уродцу коснуться меня, и я умру.

Перед самым моим носом мужчина затормозил, едва не врезавшись всем своим грузным телом. В память впечатались его странные глаза разного цвета: жёлтый и красный. Тьма поглотила сознание.

Ощущение падения в бездну стало явственным, словно я летел на землю, но никак не мог долететь. То ли завис, то ли время остановилось, но чувство того, что тело проваливается в пустоту, не отпускало, а перед глазами пронеслась, без преувеличения, вся жизнь от колыбели.

Первые воспоминания были размытыми, как картинки под водой. Тёплые руки, смех и плач, высокие серые стены, не очень удобные кровати с деревянными решётками. Много детей, которые, как и я, сидят в кроватках-клетках, как зверьки.

Мы рассматривали друг друга с интересом, общались жестами. Мы учились ползать, затем ходить, вылезать из своих клеток. Всматриваясь друг в друга, как инопланетяне, впервые выбравшиеся на одну планету с разных уголков Вселенной, мы вместе узнавали наш микромир.

Только некоторое время спустя я узнал, что «детский дом» — это пристанище тех, кто не нужен родственникам, как мне сказал один мальчик по ту сторону забора, у которого мы разговаривали. Еще он добавил: «Таких уродов, как ты, всегда отправляют в детдом». Я урод.

Среди таких же сирот, ущербных в разной степени, я не был слишком странным. Мы росли своей ватагой бракованных, играли в странные игры и не обращали внимания на недостатки друг друга. Всё началось тогда, когда за мной пришли они.

Осень тогда была такой же холодной, как сейчас, я болел и почти не выходил из палаты в лазарете, чтобы не заразить остальных. Помню, как ко мне ворвалась девочка с отчаянно косящими глазами и крупными передними зубами, из-за которых её все называли «зайкой».

— Алик, Алик, там присли всрослые, — она тараторила, слегка шепелявя, — тебя саберут, я снаю!

Зайка не отстала бы, я знал, потому, кутаясь в большую тёплую кофту, которую мне дала фельдшер, вышел в игровую комнату. Выглядел ужасно — белые волосы всклокочены, несмотря на то, что острижены коротко, нос раскраснелся, я всё время чихал и покашливал, а бледные глаза слезились. Вылитый лабораторный крысёныш.

Через десять минут в игровую зашли взрослые. Парами они бродили среди детей, заговаривали, рассматривали нас, как бесплатные поделки на ярмарке. Хоть неказистые, зато на халяву. Редко на лице приходящих людей я видел настоящее желание подарить Дом и Любовь. Многие с каким-то первобытным страхом косились на меня. Я ужасно громко чихал, шмыгал носом, и, закутанный в безразмерный серый свитер, казался призраком умершего мальчика.

Среди обычных парочек, молодых и не очень, сильно выделялись двое мужчин. Мне, в силу детской наивности, казалось, что они близкие друзья или братья. Один из них был на целую голову ниже другого, его светлые волосы были аккуратно пострижены, красиво уложены, одежда сидела идеально, костюм без заломов и складок казался частью владельца, туфли сияли чистотой. Второй — рослый, темноволосый, с длинной гривой волос, его мощный торс при вдохе почти разрывал тёмную ткань рубашки-поло, загорелые руки сложены на груди. Он казался мне суровым истуканом какого-то бога, подобным тому, что я видел однажды в книжке про индейцев — из-за крупных черт лица и густых бровей. Но когда утончённый русоволосый спутник ему что-то говорил, то великан улыбался пухлыми губами, и в уголках его глаз собирались солнечные морщинки.

На мою беду щёголь обратил на меня внимание, когда я чихнул довольно громко и не смог убедительно имитировать стену.

— Посмотри на него, Алекс, — защебетал он, лёгкими шагами подбегая ко мне. Влажные глаза мужчины были готовы потечь слезами, — несчастный ангелочек простужен! Как тебя зовут, малыш?

— Альберт, — прошептал я, стесняясь собственного вычурного имени. Воспитательница однажды сказала, что имя было написано у меня на пятке, когда меня доставили в детдом.

— Как подходит! Ты и правда белый и как будто светишься! — мужчина, казалось, вот-вот просочится сквозь пол сладкой карамельной лужицей. — Алекс, он нам нужен. Я никого другого не возьму!

Я впервые видел на мужском лице выражение такое же, как у наших девочек, когда они просят уступить им светлое место у окна, — он надул губы, поднял брови и как-то по-щенячьи посмотрел на великана. Я думал, что Алекс сейчас будет смеяться, но, к моему изумлению, он улыбнулся и как-то осторожно положил восторженному руку на плечо.

— Я всё улажу, — разнёсся его звучный баритон, и мне стало от чего-то стыдно, — пообщайтесь пока.

Фигура Алекса поплыла через комнату к воспитателям, а я остался наедине со странным мужчиной. Он присел рядом со мной на детскую лошадку, чем вызвал искреннюю улыбку.

— Меня зовут Рома, — представился он и протянул руку, я шмыгнул носом и пожал своей бледной ладонью его тёплую мягкую, — ужас, ты такой горячий! И весь как будто насквозь просвечиваешь! Как же ты похож на ангела, Альберт, прям неземное чудо.

***

Они забрали меня из приюта. Взяли к себе, как щенка или котёнка. Можно было ликовать. Но жизнь — подлая стерва, лишь насмехалась надо мной. Первое, на что я обратил внимание — отсутствие женщины в доме. Не было «мамы» и «папы», как в книжках и сказках, вместо этого только Алекс (как позже выяснилось — Саша) и Рома. Первый крутился в каком-то бизнесе, решал важные дела, а второй готовил, убирался, гладил, когда это не делала горничная, приходящая каждый день, кроме субботы и понедельника.

В большом доме, который как на картинке журнала был обставлен по последнему слову техники и стиля, я чувствовал себя, словно мышь, внезапно оказавшаяся на открытом пространстве. Мне было страшно и неуютно после небольшой комнаты, которую мы делили на шестерых, узких коридоров и толчеи. Пространство пугало, а отсутствие людей угнетало.

Я нашел пристанище в просторной детской. Комната была завалена игрушками, как филиал «Детского мира», на столе стоял ноутбук, к которому я подходить боялся. У окна, выходящего на парк, стоял гардероб, в котором мне казалось, можно спрятать пару Нарний и легко потерять одного белого мальчика.

Меня усыновила состоятельная семья.

Меня. Белую ворону. Но я был уверен, что где-то есть подвох. И он был.

Ничего нельзя скрывать вечно. Это я понял спустя два года жизни с Алексом и Ромой. К тому моменту мою персону уже устроили в одну элитную школу. Она располагалась за городом в живописной роще и внешне была чуть ли не Хогвартсом. Отдавать меня на пансион Рома отказался напрочь, потому каждый день возил сам. Это был подвиг, ведь за него чаще всего всё делал штат прислуги или Саша. Сквозь пробки, превозмогая сонливость, мой усыновитель отважно каждое утро довозил меня до моего персонального ада. Можно сказать, Роман стал моим Хароном — я умирал каждое утро, чтобы возродиться к вечеру.

С первых же дней я понял, что эта школа — настоящий карцер под видом престижного заведения. Хоть учителя и персонал там были в высшей степени обходительными, на полу нельзя было найти ни соринки даже в то время, когда ученики носились толпами по коридорам, а всё оборудование соответствовало последнему слову техники и отвечало высоким стандартам обучения, те, кто там учились, были настоящими исчадиями ада, одетыми в костюмы от-кутюр.

Девочки и мальчики были преисполнены гордыни, высокомерия, жестокости и злобы. У них было всё, чего может пожелать не только ребёнок, но даже взрослый. От вседозволенности и осознания собственной власти ребята были не по годам развращённые, похожие на яблоки, которые сгнили изнутри, не созрев.

Первый урок того, что в обществе меня не примут, я получил от девчонки в коридоре. Это случилось в один из первых учебных дней. Она оживлённо жестикулировала, рассказывая своим подругам какую-то глупую историю, и, махнув рукой, сшибла со своей головы мелкую заколку. Сверкающая безделушка отлетела прямо под мои ноги. На автомате я поднял переливающуюся кристаллами штучку и протянул владелице.

Большего омерзения я не встречал даже на лицах взрослых, которые приходили в приют. Девочка взяла заколку двумя пальцами и стала протирать её антибактериальной салфеткой, отвернувшись от меня, как от гниющего трупа суслика. Если бы она смеялась, обзывалась — и то было бы не так обидно. Они удалялись, а я чувствовал себя так, будто окунулся в городскую канализацию с головой и успел хлебнуть всей прелести, пока плыл к поверхности.

— А ещё у этого урода родители — геи! Прикиньте, девочки? Интересно, а кто из них «мама», а кто «папа»? — донеслось до меня с другого конца коридора.

Я не понимал, о чём они, и решил вечером спросить у Ромы. Наверное, зря поторопился, но слишком уж жгучее ощущение чего-то страшного или постыдного терзало меня целый день. Вечером, натерпевшись насмешек и почувствовав себя полным ничтожеством, я сидел на заднем сидении автомобиля и пытался выдавить из себя хоть слово в ответ на бесконечные вопросы.

— Берти, а как тебе столовая? Я видел, что там…

— Рома, мне сегодня одна девочка сказала, что мои родители — геи. Как это понимать? — вырвалось у меня. Мужчина замолк на целых три минуты, раздумывая над ответом.

— Поговорим об этом позже, ангел мой, — проворковал усыновитель, — дома, хорошо? Хочешь пиццу? Или шоколадный торт?

— Нет, спасибо.

— Тогда я обязан купить тебе вкусный кофе!

В тот день я понял, что любые неприятности, любую душевную горечь, обиду и боль можно запить хорошим кофе, главное подобрать его под настроение. Пусть Рома был всегда глуповатым и капризным, но чувствовал он тонко. Потому мягкий раф, приправленный кленовым сиропом и маршмеллоу, который он вручил мне, стал моим спасением. Настроение поднялось, сменилось с откровенно мрачного на нейтральное, может, только немного печальное.

Дома Рома отправил меня мыть руки и переодеваться, а сам поспешил в комнату к Алексу. А я терпеливо ждал ответа на свои вопросы. Рокочущий голос Саши вызвал меня в гостиную, и там состоялся разговор, который сделал меня взрослее и осторожнее.

Рома вставлял редкие фразы, в основном поддакивал партнёру, который объяснял мне, кто такие геи, почему их так называют, почему их ненавидят. Когда моя неокрепшая психика приступила к перевариванию информации, то посыпались вопросы, на которые парни отвечали долго, вымученно и со скрипом.

Чем взрослее я становился, тем больше стыдился себя и приёмных родителей. Под давлением окружения я замыкался, пока не превратился в классического школьного лузера.

Представьте себе одетого с иголочки альбиноса, который говорит тихо и постоянно прикидывается интерьером. И я не жаловался, просто мечтал, что когда-нибудь я сбегу от этого всего туда, где меня будут уважать, даже почитать, как бога! Ребенку, начитавшемуся и насмотревшемуся сказок, это простительно. Кому не хочется жить без унижений, покарать обидчиков и обрести любовь всей жизни?

Школа закончилась, а я так и не влюбился, чем сломал все жанровые законы. Слишком инертный и забитый для сильного чувства, я осознавал свою отрешённость от мира.

Пришла пора поступать, что я и сделал блестяще. А на экскурсии по университету преподаватель намекнул, что группа может принять меня холодно.

Так оно, в сущности, и было, но лузеру по жизни это привычно. Я замкнулся в себе, постарался ни с кем не заговаривать без надобности. Так или иначе, приходилось общаться с группой, но к всеобщему облегчению, это случалось редко. Однако теперь широкая студенческая тусовка обратила на меня свой взор, и некоторые ребята из параллельных курсов решили повысить свою самооценку за счёт молчаливого белого призрака студента, который не может дать отпор ни морально, ни физически.

Естественно, уже к первому курсу универа я превратился в человека, резистентного к выпадам. Проучившись два года среди ядовитых или безразличных сверстников и космически отстранённых преподавателей, я настолько сам очерствел, что перестал верить в любое спасение из этого жестокого и холодного мира, привыкая к отношению окружающих. Душа пропитывалась сарказмом, а ум — квинтэссенцией цинизма, вера в волшебников, избранность или просто везение покинули меня вместе с верой в себя.

***

Затылок с размаху встретился с чем-то твёрдым, мимо проскрипели неритмичные шаги, и гнусавый голос со смешком оборвал череду видений:

— Разлёгся, особого приглашения ждешь? Не будет! Поднимайся, бледное чудовище, Мастер зовёт!