Опыты литературной инженерии. Книга 3

А. И. Гофштейн, 2021

Некоторые люди, предложи им горсть земляники – будут есть по одной ягодке, с чувством, в соответствии с мировоззрением. Другие высыплют все в рот и сжуют со вкусом, в соответствии с мироощущением. Я – из вторых.

Прайд

Вполне благополучная авиакомпания решила предоставить своим сотрудникам возможность усовершенствоваться в английском языке. Для небольшой группы желающих выделили хорошо обставленную комнату-холл на третьем этаже аэропорта, с его фасадной стороны, чтобы звук двигателей самолетов не мешал учебе. Руководить курсами пригласили девушку-аспиранта из МГИМО, которая, по мнению руководства, идеально подходила на роль преподавателя в такой своеобразной аудитории: три стюардессы, один командир лайнера — пилот первого класса, бортинженер, продавщица из дьюти-фри и авиадиспетчер.

Темой диссертации девушки-преподавателя была какая-то заумь из английской филологии, но внешне она не казалась агрессивной.

Занятия начались теплым весенним вечером. Рыбки из аквариума таращились на сидящих в мягких креслах молодых людей и стоящую перед ними с листком бумаги в руке аспирантку МГИМО. В ролевой игре, которую предложила аудитории преподаватель, все получили новые английские имена, новые профессии и новый возраст. Командир стал мистером Кроуфордом, банковским служащим шестидесяти пяти лет отроду, имеющим четырех взрослых детей и, по легенде, рачительным и рассудительным. Командир — всеобщий любимец, холостой, тридцати пяти лет, бездетный, отнюдь не рачительный, быстро вжился в роль. Он стал брюзжать, заикаться, пересчитывать мелочь в карманах и относить газету подальше от глаз, имитируя старческую дальнозоркость. Девушку-преподавателя такой артистизм изумил, но не более. Хотя командир старался.

Самолет летел на юг, строго по меридиану. Это был один из лучших самолетов компании. Средиземное море застыло золотистой чешуей в бесконечной дали под крыльями. Солнце, несмотря на поздний час, забылось и решило не заходить. Пассажиры уже слегка устали от полета и по одному впадали в полусонное оцепенение. Объявление по внутренней трансляции об ужине было воспринято ими с энтузиазмом людей не голодных, но утомленных однообразием впечатлений.

Стюардессы театрально выкатили из-за служебной шторки блестящий сундук на колесиках и начали методично, с приветливыми улыбками одаривать пассажиров пластиковыми коробочками со всякой съедобной всячиной. Стюардессы были просто загляденье: с осиными талиями, стройными ножками, в белоснежных кружевных блузках и с озорными глазами. Лица обеих стюардесс были приятно смуглыми от загара, постоянно обновляемого летом где-нибудь в Майями, а зимой в турбосоляриях или на горнолыжных курортах. Они давно числились лучшими стюардессами компании и свое ремесло знали более чем отлично. К тому же они были красивы, наблюдательны и умны. Когда одна нагибалась за очередной порцией, лица мужского пола непроизвольно напрягались, не в силах оторвать глаз от великолепных округлостей, обтянутых темно-синей юбкой. Это не могло укрыться от глаз другой стюардессы. Когда первая выпрямлялась, она встречалась взглядом со второй и улыбалась ей, прекрасно понимая, что именно та заметила и как это забавно.

Девушки покончили с ужином, установили контейнеры бортпитания в полагающиеся для них ячейки и снова вышли в салоны, заботясь о том, чтобы отужинавшим пассажирам было комфортно. Пассажиры по зову сердца потянулись в туалеты, кое-кто попросил газеты, а самые отъявленные — дополнительные напитки для полировки внутренних ощущений.

Теперь, когда голод первого и второго рода был, в принципе, утолен, пассажиры-мужчины, особенно те, кто летел без жен и подруг, начали активнее оказывать внимание обеим стюардессам. Чаще пальцы тянулись к кнопкам с заманчивой надписью: “Hostess”. Совсем не для того, чтобы попросить журнал или бокал лимонада, скорее для того, чтобы обласкать взглядом лицо и фигуру. Чтобы, по возможности или без таковой, прикоснуться к крутому бедру, вдохнуть запах изысканных духов и услышать мелодичный голос. Для девушек эта традиционная игра была непременным развлечением, и они охотно вступали на узкую тропинку мимолетного флирта, который если не возбуждал, то точно разжигал и веселил обеих. Мужчины вызывали девушек по совершенно абсурдным поводам, острили в меру своих возможностей, а некоторые начинали ухаживать столь настойчиво, что стюардессам приходилось срочно включать красный свет и ретироваться за служебную шторку. Лампочки на табло вызовов игриво перемигивались, и важно было за этой иллюминацией не упустить действительно серьезный вызов. Этого стюардессы себе позволить не могли.

Несмотря на поздний час, солнце не собиралось опускаться за горизонт. Длинные косые лучи выстелили по жесткой траве саванны фиолетовые тени. Еще не спала дневная жара, поэтому хищники не торопились начинать охоту.

Две львицы, вольно развалясь под чахлой акацией, благожелательно потерлись пушистыми мордами. На это движение понял голову вожак — лев с темной гривой, и внимательно посмотрел на подруг. Он встал, потянулся, зевнул, обнажив страшные желтоватые клыки, и медленно, но целеустремленно направился к львицам.

Два молодых самца с завистью и неприкрытой злостью проводили глазами вожака. Пока он был занят с самками, они с ненавистью рычали, не осмеливаясь подойти близко, но демонстрируя готовность немедленно заменить вожака в его приятном занятии всерьез и надолго. Вожак тоже свирепо рычал, уверенный в своем праве, утверждаясь, как диктатор и даже, при крайней необходимости, как палач. Львицы рычали сладострастно, давая понять молодым претендентам, что трон занят. Всерьез и надолго.

Высоко в небе чертил серебряную стрелу самолет. Заходящее солнце добавило к серебру немного розового. Саванна оживала. В траве промелькнули чьи-то неясные фигуры. Слишком маленькие, чтобы заинтересовать львов, но слишком быстрые, чтобы их не насторожить. Потом в сгущающихся сумерках зажглись и погасли зеленые огоньки внимательных глаз. Неподвижный воздух вздрогнул и донес до львов хруст травы, пережевываемой стадом. Львицы втянули ноздрями запах добычи, и их гладкие тела, расслабленные жарой и любовью, начали наливаться упругой мощью.

В кабине самолета штурвалы летчиков слегка шевелились, управляемые автопилотом. Второй пилот что-то тихо обсуждал с бортинженером, сняв гарнитуру внутренней связи. Командир рассеянно смотрел на угасающий закат, мысленно прикидывая, как избежать в аэропорту прибытия традиционных неизбежных хлопот с заправкой самолета. Внезапно в наушниках раздался глосс первой стюардессы, которая просила командира пройти в салон. Ничего необычного в такой просьбе не было. Часто в салоне летели люди, лично знающие командира, иногда кто-то из пассажиров желал что-нибудь передать ему по просьбе третьих лиц. Командир сделал знак второму пилоту, тот прервал разговор и надел наушники. Бросив внимательный взгляд на панель приборов, командир встал и вышел в отсек стюардесс, который размещался сразу же за кабиной пилотов.

Обе девушки встретили его немного смущенно, и та, которая вызвала его из кабины, сдержанно сообщила:

— Пассажир на 18-С слишком активен.

В практике командира случалось и такое. Заурядный эпизод, который, правда, требовал его немедленного вмешательства.

Это был слетанный экипаж. Командир от бога. Второй пилот — сама надежность. Бортинженер — кудесник. Девушки-стюардессы — настоящие небожительницы. В полете все они были единым организмом, вне самолета — уважительные и независимые друзья. В гостях у второго, на его хлебосольной даче, экипаж погружался в теплые волны семейного уюта. Бортинженер удивлял своей коллекцией музыкальных записей и аппаратурой «хай-фай», на приобретение которой уходили сумасшедшие деньги. Стержнем экипажа был, конечно, командир. Стюардессы не чаяли в нем души, но не ревновали друг к дружке, считая его общим достоянием экипажа, его гордостью и каменной стеной. Они и одевались в соответствии с его вкусом, который изучили в совершенстве. И их духи были им любимы. И в ресторанах зарубежных аэропортов, благодаря их заботе, знали любимые блюда командира. Девушки постоянно хотели нравиться своему командиру и иногда позволяли себе провести ночь в хорошем отеле наедине с любимым человеком. При этом они не устанавливали очередность, не затевали склок и не устраивали сцен. Где-то вне экипажа у них, вероятно, были близкие друзья. Но это было внешнее обрамление, в которое не принято было вводить своих из внутреннего круга экипажа. Командир не злоупотреблял женским доверием. Обе стюардессы были ему желанны и приятны. Это была необременительная любовь или, скорее, привязанность, без обязательств и без четко очерченной перспективы. Девушки не носили колготок, потому что те не могли обтянуть ножки до немыслимой прелести. Они знали, что их вожак любит чулки с кружевным обрамлением и такое же кружевное белье. Они нежились в волнах приятной близости, получая взамен искренние ласки, уверенные, что все, что происходит с ними, гармонично, естественно и без притворства. Это был по-своему счастливый треугольник, подобие журавлиной стаи, то несущейся в небесной голубизне, то отдыхающей на изумрудной зелени трав.

В каком-нибудь Зальцбурге или Шамони они иногда встречались в разных компаниях. Всегда приветливо здоровались, шутливо обнимались, чтобы не компрометировать друг друга, и снова расходились по своим столикам или разъезжались по своим горнолыжным трассам. В том быстро вращающемся мире, где рев реактивных двигателей перемежается голосами информаторов и на многочисленных табло всплывают все новые номера рейсов, злых языков оказывается на порядок меньше, чем за периметром аэропорта. Это избавляло наших героев от излишней драматизации и тяжелых раздумий.

Командир откинул шторку и легко шагнул в проход между креслами. Девушки оставили шторку незадернутой и, стоя друг за другом, наблюдали за происходящим в салоне. Командир прошел к 18-С и, вежливо улыбнувшись, начал что-то тихо объяснять пассажиру. Пассажир был лохматым мужиком, с декоративной трехдневной щетиной на подбородке и со съехавшим набок розовым галстуком.

Под действием красного вина, выпитого за счет компании, и некоторого количества коньяка, пригубленного из плоской шпионской фляжки, 18-С воспылал. Когда первая стюардесса проходила мимо его кресла, он, зажмурившись от предвкушения, сграбастал ее десницей за попку.

Жизненного опыта девушке было не занимать. Она не завизжала, не присела, не бросилась бежать по проходу. Она не влепила наглецу пощечину. Она ничем не привлекла внимание пассажиров лайнера к инциденту. Не ускоряя шаг, она прошла за шторку и только там с пылающими от негодования щеками сняла с рычажка трубку телефона внутренней связи.

Стюардессы не слышали, что говорил командир злосчастному 18-С. Но они имели полную возможность видеть. Сначала пассажир было взбрыкнул, пытаясь подняться с кресла. Но командир ласково положил ему руку на плечо и вежливо усадил обратно. Потом физиономия 18-С приобрела под щетиной синюшный оттенок, а глаза потеряли блеск. Командир продолжал улыбаться, но пассажиру было явно невесело. Рука, лежащая у него на плече, слишком близко подходила к жизненно важным центрам — сонной артерии и каротидному синусу. Пассажир на уровне древних инстинктов осознавал смертельную опасность, исходящую от этой тяжелой лапы. Воображение, помимо его воли, рисовало картину дымящегося разорванного плеча, сахарный отсвет обнаженных костей и клочья сухожилий. Он отчетливо слышал свой собственный предсмертный хрип, видел кончики дергающихся в судороге коричневых туфель и чувствовал холод наплывающей вечной тьмы.

Командир уже шел по проходу в направлении кабины. Безукоризненная белая рубашка облегала литые плечи гимнаста, лицо источало благожелательность и оптимизм. Пассажиры с явным удовольствием смотрели ему вслед, подпитываясь от него энергией надежности.

Задернув шторку, командир приостановился в тесном отсеке и в упор поглядел на стюардесс. Потом обнял девушек за гибкие талии и привлек к себе.

— Кажется, сиденье 18-С пришло в негодность, — тихо сказал он и по очереди поцеловал в щечку обеих. Разрумянившиеся стюардессы расхулиганились: их руки столкнулись на молнии брюк командира. На несколько мгновений все трое замерли, ожидая реакции на прикосновение. Ожидаемая реакция последовала, троица расхохоталась, и командир, более не удерживаемый, шагнул за дверь кабины. Всю компанию мимолетное приключение за шторкой отсека привело в отличнейшее настроение. Инцидент с 18-С был полностью забыт.

У останков травоядного, которому в эту ночь не повезло, расположился весь прайд. Насытившиеся львицы облизывали окровавленные передние лапы, вычесывали морды об траву и подставляли утренней прохладе сытые животы. В небе в ожидании своей доли парил мелкий бизнес — пернатые падальщики. Средний бизнес в виде стаи гиен лязгал зубами, подвывал от вожделения и все ближе подступал кольцом к остаткам туши. Сытые львы вяло реагировали на приближение гиен, что давало повод для усиливающейся агрессии. Гиены приседали на коротких задних ногах, скалились прямо в морды львов и изрыгали на своем языке непристойные ругательства.

Наконец вожак не вытерпел издевательств, взорвался смерчем, и одна из особенно наглых гиен завертелась в агонии. Разъяренный лев метнулся за трусливо рассыпавшейся стаей, но собственный порыв ему внезапно наскучил, и он вяло улегся на траву шагах в двадцати от поверженного буйвола. Львицы и молодые самцы восприняли это как сигнал и перебрались поближе к вожаку, оставив недоеденного буйвола на радость гиенам. Гиены как по команде бросились к добыче. К жуткой свалке немедленно присоединились спикировавшие с неба стервятники. Только трусливые шакалы нетерпеливо трясли хвостами поодаль, не решаясь встрять в яростную схватку за чужой трофей, где невзначай можно было лишиться лапы, а то и жизни. Недоумевающий рогатый электорат пасся невдалеке, так и не осознав произошедшего. Кого там доедали гиены, было совершенно не понятно: то ли это был слабый и немощный, которого львы отловили, в соответствии с законом естественного отбора, то ли неосторожный или слишком самоуверенный лидер, отчаянный борец, соратник и патриот? Ночь внесла только численные коррективы, что совершенно не отразилось на генеральной линии стада.

Командир заметил, что у аспиранта МГИМО рукава блузки трогательно скроены на три четверти. Такой фасон в наши дни был крайне редок и вызывал ностальгию. Обнаженные руки ниже манжет были матовыми и тонкими. Всё ещё оставаясь мистером Кроуфордом, командир мысленно продолжил линию руки под рукавом выше, дошел до стоечки воротника и остановился у стройной шеи. На шее в такт произносимым словам вздрагивал русый локон.

— Мистер Кроуфорд! — услышал командир из далекого далека, — What would you say about this, Mr. Crowfvord? (Что вы на это скажете, мистер Кроуфорд?)

— I don´t know, — промямлил командир и внезапно почувствовал, что ему больше не хочется совершенствоваться в английском.

После занятий командир предложил новому преподавателю посмотреть аэропорт. Пользуясь иммунитетом пилота и снисходительным отношением охраны, они вышли на летное поле и медленно пошли мимо стройных самолетов, отдыхающих перед очередным прыжком в небо. Они подошли к воздушному судну командира. К нему был приставлен трап, по которому в этот момент спускались штатные уборщицы — Тося и Фрося. Обе в зеленых комбинезонах, с ведрами, тряпками и щетками в руках. Заметив командира со спутницей, они отсалютовали ему щетками на блестящих телескопических черенках.

Командир с аспиранткой поднялись по трапу и вошли в салон. Освещение внутри было выключено. Свет наружных фонарей проникал сквозь иллюминаторы, ломался на спинках кресел, полз, когда неизвестный самолет передвигался по бетону то ли на взлет, то ли на посадку.

Командир знал свой самолет до последнего винтика и любил его, как ребенка. В компании знали, каким сверхъестественным чутьем машины он обладал, каким по-кошачьи пластичным становился лайнер в его руках. На взлете он не отрывался от полосы, а просто становился невесомым. Он не плюхался на бетон при посадке, а съезжал по студеным струям атмосферы, как по ледяной горке, и касался полосы всеми колесами шасси одновременно, мягко и неощутимо. Даже реверс при торможении вкрадчивой львиной лапой замедлял бег машины, не причиняя пассажирам ни малейшего беспокойства. Это был настоящий Мастер, скромный, но знающий себе цену.

Сейчас в пустом салоне его самолета с ним была девушка из другого, непривычного ему мира, которой он любовался как ночной фиалкой, не совсем понимая, что она здесь делает. Кажется, они разговаривали. А может быть, и молчали. Кто теперь вспомнит? Тося и Фрося, наверное, что-то кому-то сказали, так как к самолету никто не спешил, входной люк оставался распахнутым, а трап не отъезжал.

Появление дополнительного угла в устоявшейся геометрической конструкции обе стюардессы почувствовали сразу. Ни малейшего колебания воздуха, ни двусмысленного взгляда, ни намека. Но в том, что командир отдалился на предельную дистанцию прямого выстрела, девушки не сомневались.

Он оставался таким же внимательным к своему экипажу, таким же веселым и внешне беззаботным. Но в его глазах застыл вопрос, на который, судя по всему, привычно четкого ответа не было.

В ночном горячем зарубежном аэропорту впервые за последние годы в самолете обнаружилась какая-то пустяковая неисправность. Рейс отложили, а лайнер отбуксировали на ремонтную стоянку. Самолет стоял с откинутыми створками люков и капотов, потерявший обтекаемые очертания, какой-то беззащитный, как прилюдно раздевшийся человек. Под капотами змеились сотни трубопроводов и километры проводов, дополняя картину почти анатомической расчлененности машины. Вокруг самолета теснились решетчатые лесенки, площадки и подставки, копошились техники. Их фонари вспыхивали и гасли, заслоненные створками или деталями. Командир, как всегда решительный и собранный, перемещался от одной группы техников к другой, поднимаясь по ступенькам смотровых площадок, заглядывая внутрь механизмов, обмениваясь с техниками короткими фразами по-английски.

Обе стюардессы стояли высоко наверху, у открытого люка, и смотрели на своего командира с плохо скрываемой грустью. Их вожак, который находился в каких-то десятках метров от всегда гостеприимного люка, незримо для всех, кроме них, удалялся в никуда, хотя внешне для такого вывода не было никаких оснований. Есть такое чудо — женская интуиция. Для нее нет научного объяснения, но она — непреложный факт. Обе девушки не сговариваясь вошли внутрь самолета, потому что продолжать эту пытку было выше их сил.

Самолет взлетел с задержкой в полтора часа. Полет, как всегда, проходил в штатном режиме. Посадка на родном поле была столь же безукоризненна, как и прежде. Подхватив портфель с документами, командир подмигнул обеим девушкам, провожавшим его на верхней площадке трапа, и, бодро прогрохотав каблуками по ступенькам, подошел к ожидавшему его микроавтобусу. Уже раскрыв дверцу, он обернулся, чего за ним никогда не водилось, и помахал стюардессам рукой.

В скромной по московским меркам квартире на улице маршала Жукова, где даже трехслойные стеклопакеты плохо спасали от назойливого жужжания автомобильной реки, командир чувствовал себя пиратским бригом, укрывшимся от тайфуна в укромной бухте. Его холостяцкое гнездо, расположенное на другом конце города, хотя было и более изысканным по форме, но проигрывало по содержанию. Здесь — это было «здесь». А там — оно и было «там». Не было никакого утомительного полета, не было ремонта в чужой стране всего три часа назад, не было ничего «до». Существовало только «сейчас», и замирало сердце от «потом».

Командир бывал здесь достаточно редко. Хотя хотел бы, чтобы было наоборот. Что-то удерживало его от настойчивости в визитах, несмотря на понимание, что его здесь ждут с открытым сердцем.

Они умостились вдвоем в громоздком кресле, с которого ковровое покрывало вечно норовило сползти на пол. В телевизоре перемигивались неразборчивые картинки, за окном, как тогда, в самолете, двигались плоские лучи света от проезжающих машин.

Она всегда с замиранием сердца ждала этих последних минут. Волнение мешало дышать, мешало понимать и чувствовать. Ей хотелось глубже осознать происходящее с ними. Ей страстно хотелось раствориться в нем, улететь с ним. Не на его самолете, а древним способом левитации, которую никто не признает, но никто и не опровергает. Она была ласковой, покорной и слегка недоумевающей. Была такой всегда. Но не сегодня.

Она не узнавала себя. Не осознавала внезапной перемены сути своего существования. Странные видения роились в ней. Яростная магма расплавила земную кору. Плевать, что квартира находилась на пятом этаже — языки бешеного пламени лизали бетон перекрытий прямо у них под ногами. В адском вихре рождались невиданные силы и неземное вдохновение. Она, только она сейчас владела Вселенной! Ни Бог, ни дьявол не смогли бы даже на мгновение разлучить ее с любимым! И потоп, и землетрясение были бы сейчас бессильны: наконец-то, слившись воедино, они мчались сквозь бездну миров, становясь причастными к великой тайне сотворения жизни.

Ранняя осень бросила на городской асфальт первые желтые листья. В небе добавилось прозрачности. Реже стали появляться кучевые облака. Полеты в условиях хорошей погоды проходили исключительно гладко, по высшему стандарту. По салону двигались две опрятные девушки в синей униформе, с кокетливыми пилоточками, надетыми слегка набекрень. Это были другие стюардессы. Милые, приветливые, но другие.

Как-то случайно из мягкой глубины белой, как арктический снег, спортивной «Ауди-ТТ» та, первая, увидела своего командира, выходящего из кафе под руку с девушкой. Первая сразу поняла, с кем именно. Она, нахмурившись, проводила взглядом красивую пару и чересчур резко нажала на педаль акселератора.

Затем и вторая, но из ярко красной, как грех, «Феррари», увидела их, стоящих у пешеходного перехода около Большого театра. За рулем сидел молодой человек. Он внимательно следил за дорогой и не заметил, как его спутница внезапно наклонила голову и прикусила губу.

Как-то утром, перед полетом, на обязательном медосмотре, врач слегка придержала руку командира. Она вторично посчитала пульс, потом предложила ему раздеться. Слушая фонендоскопом сердце пилота, она непроизвольно любовалась его фигурой, загаром и яркой мужской статью. Она подписала разрешение на полет, но дополнила осмотр предложением завтра же забежать в медчасть и сделать кардиограмму. После ухода командира она подошла к окну в непонятной тревоге, причину которой она пока не могла откопать в пухлом ворохе своих медицинских познаний.

Небывалая засуха породила жажду и голод. Стада стремительно уходили по резервным маршрутам на поиски непересохших рек. Львы не поспевали за травоядными. Вопрос удачной охоты становился вопросом жизни или смерти. Обычно львы не нападают на слонов. Олигархи саваны значительно превосходят их силой. Но голод кого угодно толкнет на отчаянный поступок.

В поздних сумерках львы окружили одинокого слона. В темноте им было гораздо виднее и сподручнее. Первая львица прыгнула на слона сзади и наживила его на стальные когти. Слон побежал, бестолково размахивая хоботом и отчаянно трубя. В его поведении отсутствовала логика. Наверняка, развернись он в атаке, даже озверевшие от голода львы разбежались бы, предпочитая медленную смерть мгновенной. Но слон не мог противопоставить системе охотников систему охотника на охотников. Олигарх вынужден был суетливо спасаться бегством, в котором он, впрочем, тоже уступал львам. Он уступал силе, которая к тому же и власть. Вторая львица сменила первую, которая хоть и ехала верхом на слоне, но энергично расходовала силы в попытке удержаться и прокусить толстую шкуру. Запугивающий слона рычанием вожак, который трусил рядом с ним и до этого момента не принимал участия в нападении, внезапно в виртуозном прыжке взлетел прямо на голову несчастного слона и вгрызся ему в холку. Слон зашатался и упал, подняв облако пыли. Хорошо, что из-за этой пыли не было видно, что происходило на земле дальше.

Потом пришла долгожданная гроза. Она смыла следы ночного убийства, дала новую силу траве и деревьям. Но не пощадила вожака. Он лежал под дождевыми струями, неподвижный и холодный, сраженный молнией прямо под засохшей акацией.

Львы, сами постоянно творящие смерть, боязливо уходили прочь. Молодые львы еще ни в чем не были до конца уверены и на всякий случай привычно держались от львиц на расстоянии.

Она ждала неделю. Так надолго отсутствие командира никогда не затягивалось. Телефон на столике в прихожей звонил по всяким пустякам. Но нужного звонка не было. Наконец, она решилась. Бездействие стало невыносимым. Она набрала номер, и каждый гудок на другом конце провода убивал в ней надежду. После пятого гудка трубку сняли, и доброжелательный и участливый голос рассказал ей, как все произошло. И даже подсказал, как ей к нему пройти.

Она поймала частника и, не договариваясь об оплате, поехала туда, куда ей сказали по телефону. Венки, которых было множество, уже успели привять. Тем более, что вчера прошла гроза. Черные ленты слиплись и завернулись так, что надписи читались с трудом. На одной она разобрала «… авиаотряда…», на другой — «…му командиру и другу. От экипажа Ил-…».

Она не плакала. Она просто не могла плакать. Это была такая несправедливость, такая несправедливость! То, что он не погиб в катастрофе или не был затравлен долгой болезнью, могло служить лишь слабым утешением.