Карта небесной сферы, или Тайный меридиан

Артуро Перес-Реверте, 2000

1767 год, февраль. Близ берегов Испании, вступив в бой с пиратами, гибнет парусник «Деи Глория», принадлежащий ордену иезуитов. Единственный спасшийся человек, юнга, не успев дать полностью показания о случившемся, таинственным образом исчезает. Все, что он успел сообщить до своего исчезновения, – это координаты места трагедии… Испания, наше время. Штурман Мануэль Кой, на время лишенный права заниматься судовой деятельностью за то, что во время вахты посадил судно на мель, знакомится на аукционе с девушкой, купившей за большие деньги старинную морскую карту. Танжер Сото, сотрудница музея в Мадриде, маниакально одержима идеей найти погибший корабль, шедший, как она полагает, с грузом чрезвычайной важности. Коя она берет в помощники как опытного специалиста по навигации. Девушке прекрасно известно, что она перешла дорогу могущественным и опасным силам, способным пойти на все, только бы устранить соперницу. Но это ее не останавливает… В лучших традициях «Клуба Дюма» и «Фламандской доски»!

II. Трафальгарская витрина

Трудности бывают только на суше.

Д. Хефтен. Как противостоять шторму

Только потом он понял, что это — как в пропасть прыгнуть: совсем уж удивительный поступок для Коя, который не помнил, чтобы хоть раз в жизни прокладывал курс второпях. Он принадлежал к тому сорту людей, которые, сидя в штурманской рубке, спокойно, не торопясь и добросовестно делают необходимые пометки на навигационной карте. До того как он не по своей воле оказался без моря и без корабля, именно это и дарило ему удовлетворение от профессии, в которой столько всего требовалось знать, чтобы вовремя и точно проложить курс между точками, находящимися на разных широтах и долготах. Мало было в жизни удовольствий, сравнимых с этими часами, которые он проводил, вычисляя курс, дрейф и скорость судна, и в результате мог предсказать, что мыс такой-то или маяк такой-то появятся на горизонте через двое суток около шести утра в тридцати градусах по бакборту, а потом, в назначенный час, ждать на влажном от утренней росы мостике, поднеся к глазам бинокль, когда как раз там, где и было вычислено, возникнут серые очертания мыса или проблесковый огонь; отхронометрировав его период, он получал подтверждение правильности своих вычислений. В это мгновение Кой всегда внутренне улыбался, спокойно и удовлетворенно. Потом, наслаждаясь этой уверенностью, которую ему давали математика, навигационные приборы и собственный профессионализм, он приваливался к тихой и темной рубке или наливал себе кофе из термоса, довольный тем, что он здесь, на хорошем судне, а не мечется в неопределенном мире суши, который, к счастью, отсюда представлялся лишь призрачным сиянием за горизонтом.

Однако пунктуальность, с которой он наносил курс на морские карты и которая упорядочивала его жизнь, не спасла его ни от ошибки, ни от провала. Сказать «земля прямо по курсу», а потом физически ощутить наличие этой самой земли и все последствия непосредственного сближения с нею — совсем разные вещи, и не всегда они вписываются в упорядоченность жизни. Земля существовала, на картах и вне карт, и решительно заявляла о себе в самые неожиданные моменты, как обычно все подобное и происходит, пробивала утлое убежище — плавающий в бескрайнем океане кусок железа, на котором Кой чувствовал себя в полной безопасности. За шесть часов до того, как «Исла Негра», контейнеровоз компании «Мингес Эскудеро», сел на мель на полпути между мысом Доброй Надежды и Мозамбикским проливом во время вахты Коя, он, старший помощник, поставил капитана в известность, что карта Британского адмиралтейства особо предупреждает о неточности указания глубин в этом районе. Но капитан торопился, а кроме того, он ходил в этих водах двадцать пять лет по тем же картам, и никаких проблем у него не возникало. Они опаздывали на два дня, поскольку в Гвинейском заливе попали в шторм, а еще вынуждены были вызвать вертолет, чтобы эвакуировать матроса, который сломал позвоночник возле намибийского Берега Скелетов. «Английские карты так подробны, что их всегда покрывают папиросной бумагой, — сказал за ужином капитан. — Путь свободен, двести сорок морских саженей от самых высоких мелей, и на карте — ни единого мушиного следа. Так мы и пройдем между островом Терсон и островом Моуэтт-Грейв». Все произошло как по писаному — папиросная бумага и мушиный след между островками. Капитан был галисиец, шестидесяти с чем-то лет, небольшого роста, с красным лбом и седыми волосами. Он свято верил лоциям Британского адмиралтейства, прозывался доном Габриэлем Моа, сорок морских лет проложили борозды на его лице, и за все это время никто не видел, чтобы он потерял самообладание, даже когда в начале девяностых, по рассказам, штормовой волной посреди Атлантики у него смыло одиннадцать контейнеров и он больше суток шел с креном в двадцать градусов. Он был из тех капитанов, за которых судовладельцы и подчиненные руку в огонь сунут: сдержанный на капитанском мостике, серьезный в каюте, незаметный на суше. Капитан старинного разлива, из тех, кто офицерам и стажерам говорит «вы», кого никак нельзя заподозрить в ошибке. Потому Кой и держался того курса, на котором английские карты указывали неточность в измерениях глубин, и через двадцать минут после начала своей вахты услышал, как стальной корпус «Ислы Негры» скрежещет по камню, содрогаясь под его ногами; и он, очнувшись, приказал по телеграфу: «Стоп машина», и тут капитан Моа с всклокоченными волосами выскочил на мостик в пижаме и уставился в темноту ночи очумело и бессмысленно — Кой таким его никогда не видел. Капитан только пробормотал три раза подряд «не может быть», а потом, словно так и не проснувшись полностью, хрипло сказал: «Стоп машина», хотя машину заглушили уже пять минут назад и рулевой недвижно застыл у руля, поглядывая поочередно на капитана и на Коя; Кой же смотрел на капитана с той ужасной уверенностью, которая дается внезапным озарением, смотрел на этого заслуженного командира, чьи приказания он полчаса назад исполнил бы, закрыв глаза, — хоть в Малаккском проливе с выключенным радаром, — и видел человека, который впервые не успел натянуть маску фальшивой репутации или, быть может — ведь людей меняют и возраст, и внутренние причины, — маску того заслуженного моряка, которым был когда-то. Сейчас Кой видел подлинного дона Моа — ошеломленного старика в пижаме, которого события застали врасплох и который не в состоянии отдать разумный приказ. Бедняга, он боялся, что пропала его пенсия, заслуженная за долгие сорок лет.

Предупреждение в британской лоции было не напрасным: во всяком случае, уж одна-то необозначенная подводная скала в проливе между Терсоном и Моуэттом имелась, и космический шутник хохотал где-то во Вселенной, потому что эта одинокая скала в безбрежном океане оказалась точнехонько по курсу «Ислы Негры», точно так же, как знаменитый айсберг — по курсу «Титаника», и пришлось это столкновение на вахту старшего помощника Мануэля Коя. Как бы то ни было, оба — и капитан, и старпом — заплатили за все. Комиссия по расследованию — представитель компании и два капитана торгового флота — приняла во внимание послужной список капитана Моа и ограничилась тем, что досрочно и втихую отправила его на положенный отдых. Коя же упомянутая лоция Британского адмиралтейства разлучила с морем. И вот он оказался в Мадриде; застыв перед фонтаном со статуей мальчика, который с улыбкой одержимого душил дельфина, Кой больше всего походил на потерпевшего кораблекрушение, выброшенного морем на шумный пляж в разгар купального сезона. Засунув руки в карманы, он издалека — поверх множества автомобилей, под какофонию множества гудков — созерцал бронзовый галеон перед домом номер пять на Пасео-дель-Прадо. Да, он не знал гидрографических закавык на курсе, которым собирался следовать, но уж слишком давно он мысленно оставил позади ту точку, где еще можно было изменить курс и повернуть судно. Секстант «Вимс энд Плат», который его друг Серхи Соланс купил в конце концов по вполне разумной цене, обеспечил Кою билет на поезд Барселона — Мадрид, использованный им сегодня ночью, а также фонд выживания с гарантированной плавучестью на две недели; часть этого фонда находилась у него в кармане, а другая — в холщовой сумке, оставленной в камере хранения вокзала Аточа. Было двенадцать сорок пять солнечного весеннего дня, пестрый и шумный поток машин катился к площади Сибелес, рядом с Паласио-де-Корреос, за которым скрывались ставка Верховного главнокомандования и служебные помещения Морского музея. Полчаса назад Кой посетил Главное управление торгового флота, расположенное двумя кварталами дальше: хотел узнать, что у него нового по административной линии. Служащая управления, немолодая любезная и улыбчивая женщина, у которой на столе стоял горшок с геранью, прекратила улыбаться, когда, нажав соответствующие клавиши, увидела на экране монитора файл Коя. «В апелляции отказано», — безлично сказала она. Официальное извещение ему вышлют почтой. И перестала обращать на него внимание, вернувшись к своим делам. Быть может, отсюда, из этого кабинета в трехстах милях от ближайшего моря, эта женщина вдыхала морскую романтику и ей не по душе были моряки, которые сажали свои корабли на мель. А может, все наоборот: она — бесстрастная, объективная чиновница, для которой посадить корабль на мель в Индийском океане — проступок, ничем не отличающийся от дорожного происшествия, а моряк, отстраненный от работы и занесенный работодателями в черный список, ничем не отличается от любого человека, лишенного суровым судьей водительских прав. Плохо то, размышлял Кой, что в этом последнем случае женщина не так уж и не права. В наше время, когда спутники дают координаты и курсы, а мобильные телефоны свели на нет моряков, умевших принимать решения, когда любой чиновник воображает, что может управлять трансатлантическими лайнерами и танкерами водоизмещением сто тысяч тонн, мало что отличает моряка, посадившего судно на мель, от водителя, вылетевшего с дороги, который забыл нажать на тормоза или сел за руль в пьяном виде.

Кой постоял, раздумывая, что предпринять дальше, пока все эти мысли не остались далеко позади по курсу. Наконец он решился. Поглядывая по сторонам, подождал, когда ближайший светофор прервет бесконечный поток автомобилей, и уверенно зашагал под каштанами с молодой листвой, пересек улицу и подошел к входу в музей, у которого стояли в карауле курсанты мореходки в штанах с красными бахромчатыми лампасами, в белых портупеях и касках; прежде чем пропустить его через арку металлоискателя, они с любопытством оглядели его тужурку. У Коя засосало под ложечкой, когда он, поднявшись по широкой лестнице, свернул направо и оказался перед книжным киоском, рядом с огромным двойным штурвалом корвета «Наутилус». Налево была дверь в помещения администрации и служб, направо — выставочные залы. На стенах висели картины и модели кораблей, за столиком с выражением скуки на лице сидел моряк в форме, а за прилавком киоска, где продавались книги, гравюры и музейные сувениры, стоял штатский. Кой облизнул губы, у него внезапно пересохло во рту. Он обратился к штатскому:

— Мне нужна сеньорита Сото.

В горле тоже пересохло, и голос прозвучал хрипло. Кой быстро взглянул налево, на дверь, боясь, что сейчас появится она и вид у нее будет либо удивленный, либо раздраженный: какого черта тебя сюда принесло и тому подобное. Он провел ночь без сна, прислонив голову к собственному отражению в темном стекле вагона и раздумывая, что скажет ей, но сейчас все это растаяло, как след за кормой. И, подавляя желание повернуться и уйти, он переминался с ноги на ногу, пока человек за прилавком — средних лет, в очках с толстыми стеклами — доброжелательно изучал его.

— Танжер Сото?

Кой кивнул, ощущая какую-то нереальность происходящего. Странно слышать, подумал он, это имя от другого человека. В конечном счете, решил он потом, есть же у нее собственная жизнь. Есть люди, которые говорят ей «привет», «пока» и тому подобное.

— Да, — сказал он. И вдруг почувствовал, что нет ничего странного или нелепого в том, что он приехал в Мадрид и сумка его валяется в камере хранения на вокзале Аточа, а он пришел сюда ради встречи с женщиной, с которой провел всего часа два. С женщиной, которая его и не ждет.

— Она вас ждет?

Он пожал плечами:

— Возможно.

Человек за прилавком раздумчиво повторил: «Возможно». Он недоверчиво разглядывал Коя, и Кой пожалел, что не сумел утром побриться — он брился перед тем, как отправиться на вокзал Сане в Барселоне, и сейчас на подбородке уже вылезла темная щетина. Он поднял было руку, чтобы потрогать ее, но на полпути все-таки остановился.

— Сеньора Сото вышла, — сказал человек за прилавком.

Чуть ли не с облегчением Кой кивнул. Краем глаза он увидел, что моряк за столиком, не отрываясь от своего журнала, разглядывает его потертые джинсы и обувь. Хорошо еще, что Кой сменил белые теннисные туфли на старые мокасины на рифленой подошве.

— Она сегодня еще будет?

Человек за прилавком бросил взгляд на морскую тужурку Коя, словно пытаясь установить, может ли темное сукно служить достаточной гарантией респектабельности его владельца.

— Возможно, да, — ответил он после некоторого размышления. — Музей закрывается в половине второго.

Кой посмотрел на часы и показал рукой на вход в выставочный зал. В глубине, по сторонам следующей двери, висели большие портреты Альфонсо XII и Изабеллы II; дальше, в следующем зале, виднелись витрины, модели кораблей и корабельных пушек.

— Тогда я подожду вон там.

— Как угодно.

— Вы ей скажете, когда она придет? Моя фамилия Кой.

И он улыбнулся. Ее отсутствие давало некоторую отсрочку, это успокаивало. Человека за прилавком тоже оставило напряжение, когда он увидел эту усталую и искреннюю улыбку, за которой проглядывались шесть часов в ночном поезде и шесть чашек кофе.

— Конечно.

Кой пересек зал; резиновые подошвы мокасин заглушали его шаги по деревянному полу. Страх, от которого у него сжимались внутренности, уступил место жутковатой неуверенности, как бывает при качке, когда на мгновение теряешь равновесие и пытаешься ухватиться за леер, но там, где он должен быть, его нет. Кой надеялся успокоиться, разглядывая то, что его окружало. Он шел мимо огромной картины: Колумб и его спутники на суше, рядом с крестом, позади, на фоне карибской синевы, реют брейд-вымпелы, индейцы, не ведая, что их ожидает, склонились перед первооткрывателем… Кой свернул направо и остановился перед витриной с навигационными приборами. Коллекция эта была великолепна: он полюбовался градштоками, квадрантами, хронометром Арнольда и замечательным собранием астролябий, октантов и секстантов восемнадцатого — девятнадцатого веков, за каждый из которых кто-нибудь с удовольствием заплатил бы намного больше, чем он получил за свой скромный «Вимс энд Плат».

Посетителей было мало, а сам музей показался Кою больше и светлее, чем ему помнилось по прежним временам. Один старик тщательно изучал большую карту Гибралтара, молодая супружеская пара, по виду — иностранцы, рассматривала витрины в зале Великих географических открытий, а дальше, в зале, посвященном истории галеона «Сан-Диего», стайка школьников слушала объяснения учителя. Кой бродил по центральному патио, освещенному потолочными светильниками, как солнцем в зените. Если бы его не преследовало воспоминание о женщине, из-за которой он оказался здесь, Кой получал бы истинное удовольствие, рассматривая модели фрегатов и линейных кораблей, полностью оснащенных или показанных в разрезе, чтобы продемонстрировать сложное внутреннее устройство; всего этого он не видел, когда был здесь в последний раз, а случилось это двадцать лет назад, когда он еще учился в мореходке и ходил сюда по улице Монтальбан. Несмотря на долгую разлуку, он сразу же и с удовольствием узнал своего тогдашнего любимца — трехпалубный корабль восемнадцатого века, вооруженный ста пятьюдесятью пушками, почти три метра длиной, который стоял в огромной витрине, — модель корабля, никогда не бороздившего морей, поскольку его так и не построили. Вот это были моряки, подумал Кой, как думал всякий раз, изучая такелаж, парусную оснастку и рангоут корабля в уменьшенном масштабе, удивляясь высоте, на которую сильные и отчаянные люди карабкались, удерживая равновесие на ненадежных выбленках, чтобы убирать или крепить паруса в разгар шторма или битвы, когда свистят ветер и пули, а внизу — неумолимое море и раскачивающаяся под мачтами палуба. На мгновение Кой перенесся на этот корабль, почувствовал себя капитаном крейсера, в предрассветных сумерках долгими часами преследующего неуловимый парусник на горизонте. Оказался в том времени, когда не существовало ни радара, ни спутников, ни эхолотов, когда корабли — стаканчиками для игральных костей у самых врат ада — швыряло по морю, смертельно опасному, однако дававшему нерушимое убежище от всего на свете, от проблем, от уже прожитых и еще не прожитых жизней, от смертей, ожидаемых и свершившихся, — все это оставалось позади, на суше. «Мы пришли слишком поздно в слишком старый мир», — прочитал Кой в какой-то книжке. Конечно, слишком поздно. Мы пришли, когда корабли, порты и моря уже слишком состарились, вымирающие дельфины шарахаются от форштевней, Конрад давным-давно сочинил «Теневую черту», Джон Сильвер стал маркой виски, а Моби Дик превратился в добродушного кита из мультяшки.

Перед копией обломка мачты с «Санта-Аны» Кой столкнулся с морским офицером — на нем была безупречная военная форма с двумя золотыми нашивками капитана второго ранга. Моряк уставился на Коя, и тот сначала выдерживал этот взгляд, а потом отвел глаза и направился в дальнюю часть зала.

Прошло еще двадцать минут. По крайней мере один раз в минуту Кой пытался сосредоточиться на словах, которые скажет ей, когда она появится — если, конечно, появится; и двадцать раз ничего не выходило: он открывал рот, словно она действительно стояла перед ним, и был не способен начать хоть сколько-нибудь связную фразу. Он остановился в зале, посвященном Трафальгарской битве, под картиной, изображавшей одну из сцен морского боя — «Санта-Ана» против «Ройял Соверен», — и вдруг у него снова засосало под ложечкой, его словно что-то гнало, вот именно — гнало, торопило бежать отсюда. «Снимайся с якоря, идиот», — сказал он себе; с этими словами он будто очнулся и хотел уже было сломя голову бежать вниз по лестнице, чтобы сунуть голову под кран с холодной водой, а потом как следует потрясти ею, чтобы вытряхнуть забившие ее сумбурные мысли. «Вот проклятый дурак, — ругал он себя, — двадцать раз дурак! Сеньорита Сото. Я даже не знаю, есть ли у нее кто-нибудь, а может, она вообще замужем».

Он повернулся и нерешительно двинулся обратно — и тут его взгляд случайно упал на табличку под витриной: «Перевязь и абордажная сабля, которая была на командире корабля „Антилья“ доне Карлосе де ла Роча в день Трафальгарской битвы…» Прочитав, он поднял глаза и увидел в стекле отражение Танжер Сото. Она стояла у него за спиной. Кой не слышал, как она подошла, она не двигалась и молчала, смотрела на него отчасти с удивлением, отчасти с любопытством — такая же нереальная, как в первый раз, когда он ее заметил. Такая же неуловимая, как ее тень, запертая в витрине.

Кой был человек необщительный. Мы уже говорили, что это его свойство, а также некоторые книги и ясное понимание некоторых темных сторон человеческой натуры, пришедшее к нему в юности, очень рано заставили его уйти в море. Однако такая точка зрения на мир или жизненная позиция оказалась не совсем уж несовместима с определенной наивностью, иногда проявлявшейся и в его поступках, и в том, как он спокойно и молча взирал на других людей, и в отчасти неуклюжей манере, с которой он держался на суше, и в его улыбке, искренней, рассеянной, почти застенчивой. В море он ушел совсем мальчишкой, и толкнула его туда скорее интуиция, нежели осознанный выбор. Но жизнью невозможно управлять, как хорошим судном, — вот и уходили мало-помалу швартовы в воду, наматывались иногда на винт, что влекло за собой вполне ясные последствия. Так же надо рассматривать и его любовные истории. Да, были у него, конечно, женщины. И среди них одна-две задевали его, касаясь не одной лишь кожи, а проникали в самое тело, в кровь и мозг, запускали в нем физические и химические реакции, действовали как обезболивающие и производили все полагающиеся разрушения. ЗОУД — Закон обязательной уплаты долгов. Но к нынешнему времени от всего этого в памяти моряка без корабля остались лишь легкие уколы. Воспоминания — и вполне точные, но уже не задевающие, более похожие на ностальгию по ушедшим годам, а их прошло уже восемь или девять с тех пор, как для Коя в последний раз была важна женщина, чем на ощущение истинной потери, физического отсутствия. По сути, эти призраки все еще держались в его памяти, поскольку принадлежали тому времени, когда для него все только начиналось, когда золотом горели галуны на сногсшибательной тужурке темно-синего сукна и на плечах рубашек, он любовался своими обновками, как любовался телом обнаженной женщины, тому времени, когда жизнь представлялась новой и хрустящей, как навигационная карта, еще не испещренная пометками и следами ластика. Когда он — правда, не часто, — глядя на землю на горизонте, испытывал смутное желание, чтобы кто-то или что-то ждало его на берегу. Остальное — боль, измена, упреки, бесконечные ночи без сна рядом с безмолвной спиной казались в то время подводными камнями, подлыми убийцами, выжидающими своего неминуемого часа, и ведь не существовало карты, где были бы пометки, предупреждающие о вероятном их присутствии. На самом деле он тосковал не по этим женским теням — он тосковал по себе самому, точнее, по тому человеку, каким тогда был. И возможно, в этом заключалась единственная причина, по которой эти женщины, точнее — эти расплывчатые тени, последние якорные стоянки в его жизни, являлись к нему в Барселоне на призрачные свидания во время долгих вечерних прогулок возле моря. Он шел по деревянному мосту в Старый порт, закатное солнце зажигало своими лучами вершину Монт-жуича и башню Иакова I, молы и пирсы «Трансмедитерранеа», где на старых кнехтах и причальных тумбах он рассматривал шрамы, оставленные на чугуне и камне тысячами швартовых и канатов давно затонувших или потерпевших крушение кораблей. Иногда он думал об этих женщинах — или о своих воспоминаниях о них, — обходя центральные торговые улицы и киношки Маремагнум, и другие мужчины и другие женщины, одинокие, отстраненные, погруженные в себя, подремывали на лавочках и мечтали, глядя на море, на чаек, планировавших за кормой рыбацких судов, что шли по красной воде под Часовой башней, неподалеку от старого корабля без парусов и оснастки, который, как помнил Кой, стоял тут испокон веку, год за годом, и палуба его растрескивалась и выцветала от солнца и ветра, дождя и времени. Этот старый парусник нередко наводил Коя на мысль, что в свой назначенный час и кораблям, и людям дóлжно исчезнуть в открытом море, а не гнить на привязи у берега.

А сейчас Кой говорил уже пять минут без перерыва. Он сидел на втором этаже Морского музея у окна и, когда оборачивался, едва не задевал зеленые ветки одного из каштанов, стоявших вдоль Пасео-дель-Прадо до самого фонтана «Нептун». Кой ронял слова, словно наполняя пустоту, — ему было бы неловко, если бы паузы слишком затягивались. Он говорил медленно и, прежде чем заговорить после короткого молчания, слегка улыбался. Его неуверенность исчезла, как только он увидел в стекле витрины ее лицо; говорил он спокойно, вполне овладев собой, ему хотелось избежать пауз и возможных вопросов или хотя бы оставить их на потом. Иногда он отводил глаза, но вскоре снова смотрел ей прямо в лицо. Ему необходимо было приехать в Мадрид, сказал он. У него тут официальное дело, и с другом встретиться надо. Удачно вышло, что музей оказался по пути. Он говорил что придется, так же как тогда, в Барселоне, с откровенной, столь свойственной ему застенчивостью; а женщина слушала и молчала, слегка наклонив голову, так что асимметрично постриженные волосы касались ее подбородка. И темные глаза с кобальтовыми искрами, устремленные на Коя, снова казались ему темно-синими; ее легкая искренняя улыбка лишала смысла все его выдумки.

— Вот и все, — закончил он.

То есть — ничего, ведь он еще не сказал и не сделал ничего — только очень осторожно, самый малый вперед, приблизился к гавани в ожидании, когда на борт поднимется лоцман. Совсем ничего, и Танжер Сото знала это не хуже, чем он сам.

— Ну что ж… — сказала она.

Скрестив руки, она облокотилась на край своего стола и глядела на него задумчиво и пристально, как тогда; но на сей раз она чуть-чуть улыбалась, словно хотела поблагодарить его или за предпринятые усилия, или за его спокойствие, или за то, что он смотрел ей прямо в глаза, без бахвальства и натужности. Она словно бы оценила, каким образом он появился у нее, как произнес все необходимые слова, чтобы оправдать это появление, а потом замолчал, глядя на нее ясным взглядом и с ясной улыбкой в ожидании ее решения.

Теперь заговорила она. Заговорила, не отводя глаз, заинтересованно следя, какой эффект возымеют ее слова или, быть может, интонация, с которой она их произносила. Она говорила очень естественно, и тень приязни или благодарности скользила по ее губам. Вспомнив о том странном вечере в Барселоне, сказала, что рада видеть его снова. И наконец они просто смотрели друг на друга — все, что могло быть сказано, уже было сказано. И Кой опять понял, что настало время уходить или же надо найти новую тему, предлог, черт его побери, чтобы остаться, иначе она проводит его до двери, поблагодарит, что зашел, хотя может и сказать, чтобы он пока не уходил.

— Надеюсь, тот тип больше тебя не беспокоил.

— Какой тип? — Перед тем как задать встречный вопрос, она помедлила — чуть больше, чем следовало, и он это отметил.

— Ну этот, с седой косицей, с разноцветными глазами. — Кой поднес руку к лицу, к своим глазам. — Далматинец.

— Ах этот… — И больше ничего не сказала, но Кой увидел, как сжались ее губы. — Этот… — повторила она.

Быть может, она сейчас думала о том человеке, но столь же вероятно, что просто искала способ ускользнуть от ответа. Кой засунул руки в карманы и огляделся. Кабинет был маленький и светлый, снаружи на двери — он заметил, входя, — висела табличка: «IV отдел. Исследования и приобретения». На стене он увидел старинную гравюру с морским пейзажем, возле — мольберт с гравюрами, планами и морскими картами. Застекленный шкаф был набит книгами и архивными делами, на столе лежали папки с документами и стоял компьютер, экран которого окружали бумажки-самоклейки, исписанные круглым почерком старательной школьницы; Кой сразу узнал этот почерк — в кармане у него лежала ее визитная карточка — по букве «i» с кружочком, заменяющим точку.

— Нет, больше он меня не беспокоил, — наконец произнесла Танжер так, словно ей необходимо было порыться в памяти, чтобы вспомнить, о чем, собственно, речь.

— А тогда казалось, что он совсем не собирается мириться с тем, что Уррутия от него уплыл.

Он заметил, что она прищурилась.

— Найдет другой экземпляр.

Женщина была в открытой блузке цвета слоновой кости, и Кой смотрел на ее шею, на ту же серебряную цепочку, что он видел раньше, и ему стало интересно, что на ней висит. Если металл, подумал Кой, то он чертовски горячий.

— А я ведь так и не знаю, ты этот атлас для себя покупала или для музея? Дело в том, что аукцион…

Внезапно он умолк, поскольку увидел Уррутию. В одном ряду с другими книгами большого формата он стоял в застекленном шкафу. Кой сразу же узнал кожаный корешок с золотым тиснением.

— Для музея, — ответила она и, помедлив секунду, добавила: — Разумеется.

Она проследила за взглядом Коя и тоже увидела атлас. В сиянии солнечного света ее профиль горел.

— Этим ты и занимаешься? Раздобываешь всякие редкие вещи?

Она слегка наклонилась вперед — качнулись и пряди волос. На ней был расстегнутый серый вельветовый жакет поверх блузки, темная широкая юбка, черные туфли на совсем низком каблуке и черные же чулки, отчего она казалась выше и худощавее, чем на самом деле. Девочка из хорошей семьи, еще раз отметил Кой и понял, что впервые видит ее при естественном освещении. Сильные руки, интеллигентный голос. Здоровая, вежливая. Спокойная. На вид, во всяком случае, подумал он, взглянув на неровные короткие ногти.

— В определенном смысле это моя работа, — кивнула она через мгновение. — Просматривать каталоги аукционов, отслеживать торговлю антиквариатом, посещать другие музеи и ездить туда, где появляется что-то интересное… Потом я пишу отчет, и начальство принимает решение. У попечительского совета очень небольшой фонд для исследований и приобретений, и я забочусь, чтобы средства тратились правильно.

Кой наморщил нос, вспомнив ожесточенную дуэль на аукционе:

— Значит, твой далматский друг погиб героически — сразив и тебя? Уррутия обошелся вам в целое состояние…

Она вздохнула с веселой покорностью судьбе и подняла руки, раскрыв ладони, — как бы показывала, что осталась ни с чем. Тут Кой снова обратил внимание на необычные мужские часы со стальным корпусом, которые она носила на правой руке. Больше на руках у нее ничего не было — ни браслетов, ни колец. И в ушах уже не было золотых сережек, которые он видел три дня назад в Барселоне.

— Да, он стоил нам очень дорого. Обычно мы столько не тратим… Тем более что у нас в музее много картографии восемнадцатого века.

— Уррутия был настолько необходим?

Она снова наклонилась над столом и на мгновение замерла, опустив голову; затем подняла ее, и на лице было уже совсем другое выражение. Солнце опять осветило золотистые пятнышки на ее коже, и Кой подумал: сделай он шаг вперед — и сумел бы разгадать, какой аромат исходит от этой загадочной географической карты с точечной разметкой.

— Этот атлас, после пятилетних трудов, напечатал в тысяча семьсот пятьдесят первом году географ и моряк Игнасио Уррутия Сальседо, — начала объяснять она. — Лучшее пособие для мореплавателей, пока в тысяча семьсот восемьдесят девятом не появился «Гидрографический атлас» Тофиньо, намного более точный. Экземпляров в хорошем состоянии осталось совсем мало, а в Морском музее вообще не было этого атласа.

Она открыла стеклянную дверцу шкафа, достала тяжелый том, положила на стол и раскрыла его. Кой подошел поближе, они стали рассматривать атлас вместе, и он убедился в том, что и так интуитивно знал с первой минуты. Ни намека на одеколон или духи. От нее веяло только чистотой и прохладой.

— Хороший экземпляр, — сказала она. — Среди букинистов и антикваров немало бессовестных людей: если им удается заполучить такой атлас, они расшивают книгу и продают ее отдельными листами. Но этот остался в целости и сохранности.

Она осторожно переворачивала большие страницы — под ее пальцами шелестела бумага, плотная, белая, в прекрасном состоянии, несмотря на то что атласу было уже два с половиной века. «Морской атлас побережья Испании», — прочел Кой на фронтисписе с тончайшей гравюрой, на которой был изображен морской пейзаж: лев меж двух колонн с девизом «Plus Ultra»^[4] и различные навигационные инструменты. «Составлен из шестнадцати сферических карт и двенадцати планов, от Байонны во Франции до мыса Крё». Это было собрание морских карт и планов портов, отпечатанных в большом формате и переплетенных для вящей сохранности и удобства пользования. Первой в нем шла карта побережья между мысом Сан-Висенте и Гибралтаром, очень детальная, с указанием глубин в морских саженях и с подробнейшим указанием всех опасных мест. Кой пальцем вел по береговой линии между Сеутой и мысом Эспартель, ненадолго задержавшись на городе, чье имя носила женщина, стоявшая рядом. Потом он пересек пролив, поднявшись к северу, к Тарифе, и двинулся на северо-запад, снова задержавшись у Асейтеры, где крестики, обозначавшие опасность, стояли гораздо более точно, чем на современной карте Британского адмиралтейства в проходе между Терсоном и Моуэтт-Грейвом. Кой хорошо знал карты Гибралтарского пролива; и почти все совпадало, причем настолько, что оставалось только удивляться такой точности, практически невозможной для гидрографии тех времен, когда не существовало не только снимков из космоса, но и технических достижений конца восемнадцатого века. Он видел размеченные по градусам и минутам шкалы долготы и широты, справа находилась шкала широт, а шкала долгот повторялась четырежды — в зависимости от того, какой меридиан принимался за нулевой: Париж, Тенерифе, Кадис или Картахена. Кой вспомнил, что в те времена еще не был принят универсальный нулевой меридиан — Гринвичский.

— Отлично сохранился этот атлас, — с восхищением произнес он.

— Просто великолепно. Этот экземпляр никогда не бывал на борту корабля.

Кой перелистал несколько страниц: «Сферическая карта побережья Испании от Агилас и горы Копе до башни Эррадора, иначе называемой Орадада…» Эту часть побережья он знал наизусть — неприветливый каменистый берег с узкими скалистыми бухтами и подводными камнями. Там прошло его детство. Палец передвигался по плотной бумаге: мыс Тиньосо, Эскомбрерас, мыс Агуа… Очертания были выведены столь же точно, как и на карте Гибралтара.

— А здесь ошибка, — вдруг сказал он.

Она посмотрела на него скорее заинтересованно, чем удивленно:

— Ты уверен?

— Абсолютно.

— Ты знаешь это побережье?

— Я там родился. Даже нырял — за античными амфорами и прочими археологическими редкостями.

— Ты и водолаз?

Кой прищелкнул языком и покачал головой:

— Нет, в профессиональном смысле — нет. — Он чуть улыбнулся, словно извиняясь. — Летом на каникулах подрабатывал.

— Но опыт-то у тебя есть…

— Какой там опыт… — пожал он плечами. — В молодости еще какой-то был. А теперь я уже столько лет не суюсь в воду…

Она склонила голову к плечу и внимательно посмотрела на него. Потом снова глянула на его палец, еще лежавший на карте:

— А какая здесь ошибка?

Он сказал какая. На карте Уррутии мыс Палос обозначался на две-три минуты южнее того места, где расположен в действительности; Кой столько раз огибал его, что наизусть знал координаты. На самом деле этот мыс находится на 37° 38' северной широты, секунд он сейчас не помнил, а на карте Уррутии — примерно на 37° 36'. Несомненно, потом эти координаты — с течением времени и усовершенствованием способов съемки — неоднократно уточнялись.

— В конце концов, — сказал он, — что значит пара морских миль для карты тысяча семьсот пятьдесят первого года, да еще выполненной в сферической проекции?

Танжер молчала, не отрывая глаз от старинной гравюры. Кой пожал плечами:

— По-моему, тебя такого рода неточности завораживают. У тебя в Барселоне был предел, выше которого ты не могла поднимать цену, или нет?

Она все так же сидела, опершись о стол и глядя на карту. Казалось, мысли ее витали где-то далеко, и ответила она не сразу.

— Конечно был, — наконец сказала она. — Морской музей — не Испанский банк… К счастью, цена не перекрыла наши возможности.

Кой тихонько рассмеялся, и она взглянула на него вопросительно.

— На аукционе я думал, что для тебя это что-то очень личное… Ты так упорно сражалась.

— Конечно личное, — ответила она несколько раздраженно. И снова посмотрела на карту так, будто что-то приковывало ее внимание. — Это моя работа. — Она встряхнула головой, будто отгоняя мысль, которую не собиралась высказывать. — Ведь это я предложила приобрести Уррутию.

— И что вы в музее теперь с ним будете делать?

— Я его полностью изучу, каталогизирую, сниму копии для внутреннего пользования. А потом он перейдет в историческую библиотеку музея, как и все приобретения такого рода.

В дверь вежливо постучали, она открылась, и Кой увидел капитана второго ранга, с которым недавно встретился в выставочном зале. Танжер Сото извинилась, вышла в коридор и некоторое время тихо разговаривала с капитаном в коридоре. Собеседник ее был немолод, но строен, а золотые пуговицы и нашивки придавали ему значительность. Иногда он посматривал на Коя — с любопытством, в котором сквозила ревность. Кою не нравились ни эти взгляды, ни его чрезмерная улыбчивость, когда он обращался к Танжер. Настолько не нравились, что про себя он горько вздохнул. Как и большинство моряков торгового флота, Кой недолюбливал моряков-военных, — казалось, они слишком задирают нос, и вообще это был закрытый клан: они придерживались эндогамии, беря в жены лишь дочерей военных моряков, не пропускали воскресных месс и обзаводились чрезмерным количеством детей. А кроме того, в морских сражениях они участия не принимали и в непогоду сидели дома.

— Я должна уйти на несколько минут, — сказала Танжер. — Подожди меня.

И пошла по коридору вместе с капитаном, который перед уходом бросил на Коя последний, однако ничего не говорящий взгляд. Кой наконец осмотрелся как следует: сначала он еще поразглядывал карту Уррутии, потом — те предметы, что были у Танжер Сото на столе, гравюру на стене — Тулонское сражение, лист четвертый — и книги в шкафу. Он уже совсем было собрался сесть снова, когда заметил стойку, на которой под наваленными сверху листами обнаружил планы парусников, и, обратив внимание на рангоуты, понял, что все они — бригантины. Под планами лежали аэрофотоснимки побережья, копии старинных морских карт и одна современная — номер 46А Института гидрографии Морского флота — от мыса Гата до мыса Палос, — которая полностью соответствовала той странице, на которой был раскрыт атлас Уррутии.

Отметив это совпадение, Кой улыбнулся.

Через минуту женщина вернулась, с покорной гримаской извинившись за свое отсутствие.

— Начальник, — сказала она. — Совещание на высшем уровне по вопросу о графике отпусков. Совершенно секретное.

— Значит, ты работаешь на военно-морской флот.

— Как видишь.

Коя это позабавило.

— Получается, ты вроде солдата.

— Ничего подобного. — Золотистые волосы метнулись направо и налево, когда она покачала головой. — Я не на военной службе… Защитив диплом по истории, я подала на конкурс. И четыре года работаю здесь. — Сказав это, она задумалась, глядя в окно и прикрыв глаза. Потом, очень медленно, словно у нее из головы никак не шла какая-то мысль, вернулась к столу, закрыла атлас и поставила его в шкаф. — Вот мой отец — он действительно был солдат, — добавила она.

В этих словах прозвучал оттенок не то вызова, не то гордости. Кой обрадовался — про себя, конечно, — ведь кое-что теперь становилось понятным: ее манера двигаться, какие-то жесты. И эта спокойная дисциплинированность, немного даже высокомерная, которая иногда явно помогала ей не выпускать руль из рук.

— Он был военный моряк?

— Нет, просто военный. Ушел в отставку полковником. Почти всю жизнь он прослужил в Африке.

— Он жив?

— Нет.

Никаких эмоций в ее голосе не было. Понять, что она испытывает, отвечая на эти вопросы, не представлялось возможным. Кой посмотрел в темно-синие глаза, и она без труда выдержала этот визуальный допрос, никак не показав, что вообще заметила его. И тогда Кой улыбнулся:

— Поэтому тебя назвали Танжер.

— Поэтому меня назвали Танжер.

Они не торопясь шли мимо музея Прадо и ограды Ботанического сада, потом поднялись по Клаудио-Мойано, оставив позади шум и сутолоку площади перед вокзалом Аточа. Солнце освещало серые киоски и лотки с книгами, бесконечными рядами поднимавшиеся вместе с улицей в гору.

— Зачем ты приехал в Мадрид?

Он смотрел на мостовую перед своими мокасинами. Он уже ответил на этот вопрос — только чтобы увидеть тебя, — еще до того, как она его задала. Общие места и надуманные предлоги тут не годились, и несколько шагов он сделал молча, затем потер нос:

— Я приехал повидать тебя.

Это у нее, видимо, не вызвало ни удивления, ни любопытства. Вельветовый жакет она не застегнула, а перед выходом из музея повязала на шею шелковый платок осенних тонов. Полуобернувшись, Кой смотрел на ее невозмутимое лицо.

— Зачем? — спросила она безучастно.

— Не знаю.

Некоторое время они шли молча. Потом, ни с того ни с сего, остановились перед лотком, на котором кучами громоздились уже не раз кем-то читанные детективы — словно обломки потерпевшего крушение корабля, выброшенные волнами на берег. Кой без особого внимания пробежал глазами по обложкам: Агата Кристи, Джордж Кокс, Эллери Куин, Лесли Чартерис. Танжер взяла одну книжку, с отсутствующим видом посмотрела на нее и положила на место.

— Ты сумасшедший, — сказала она.

Они шли дальше. Между лотками бродили люди, искали книги, брали их в руки, пролистывали. Торговцы не возмущались, просто не спускали глаз с покупателей. Все они были в свитерах, ветровках или куртках, их кожа задубела за годы, проведенные на солнце, на ветру, под дождем; Кою они напоминали моряков в каком-то невероятном порту, заблудившихся между волнорезами, возведенными из бумаги, испачканной типографской краской. Кое-кто, присев между грудами книг, полностью погрузился в чтение. Один-два, из самых молодых, поздоровались с Танжер, и она отвечала, называя их по именам: привет, Альберто, пока, Борис. Юноша в ковбойке, обшитой гусарским галуном, играл на флейте, и Танжер положила монетку в шапку перед ним, совершенно так же, как сделала это на глазах у Коя в Барселоне, бросив монету в цилиндр мима, грим которого испортил дождь.

— Я здесь хожу каждый день, это моя дорога домой. Иногда что-нибудь покупаю… Старые книги — это очень интересно, правда? В отличие от новых, они сами тебя выбирают, выбирают себе покупателя: эй, постой, вот она я, забери меня с собой. Они как живые. — Она прошла еще несколько шагов и остановилась перед «Александрийским квартетом» — четыре тома в мятых обложках по бросовой цене. — Ты читал это? — спросила она.

Кой покачал головой. Этот Лоренс Даррелл, чья фамилия почему-то напоминала марку батареек, был ему глубоко безразличен. Первый раз в жизни он обратил внимание на его книги. Наверное, американец. Или англичанин.

— У него есть что-нибудь про море? — спросил он скорее из вежливости, чем из интереса.

— Нет, насколько мне известно. — Она тихо и почти ласково рассмеялась. — Хотя Александрия как была, так и остается портом…

Кой бывал в Александрии и ничего особенного не запомнил: безветренные дни, жара, портовые краны, докеры, притулившиеся в тени контейнеров, грязная вода, чавкающая между корпусом корабля и пирсом, тараканы, которые хрустят под ногами, когда сходишь на берег. Порт как порт, единственное отличие — в том, что ветер приносит облака красной пыли и она проникает повсюду. На четыре тома никак не тянет. Танжер дотронулась пальцем до первого — «Жюстин»:

— Все интеллигентные женщины, которых я знала, хоть раз в жизни хотели быть такими, как Жюстин.

Кой тупо посмотрел на книгу, не понимая, следует ему ее покупать или нет и не заставит ли букинист купить все четыре. На самом деле его привлекали другие книжки: «Корабль мертвых» некоего Б. Травена и трилогия Холла и Нордхофа про «Баунти»: «Мятеж на „Баунти“», «Человек против моря» и «Остров Питкерн» в одном томе. Но Танжер уже шла дальше; потом он увидел, как она улыбнулась, сделала еще несколько шагов и стала перелистывать книжку без переплета; «Хороший солдат», — прочел название Кой. С этим Фордом Мэдоксом Фордом Кой готов был примириться: ведь он вместе с Джозефом Конрадом написал «Приключение». Потом Танжер обернулась и пристально посмотрела на него.

— Ты сумасшедший, — повторила она. — Ты же меня не знаешь, — сказала она через несколько секунд. — Ты же ничего обо мне не знаешь.

Снова в голосе ее зазвучали жесткие нотки. Кой посмотрел направо, потом налево. Как ни странно, он не чувствовал себя пристыженным или не в своей тарелке. Он приехал повидать ее, он сделал то, что считал нужным сделать. Да, конечно, он многое бы отдал за то, чтобы предстать перед нею мужчиной элегантным, с хорошо подвешенным языком, чтобы иметь возможность предложить ей что-то, пусть даже деньги, которых хватило бы на покупку всех четырех томов этого «Александрийского квартета» и на ужин в дорогом ресторане, где он называл бы ее Жюстин или любым другим именем по ее желанию. Но это — не про него. Поэтому он молчал, стоял перед ней настолько естественно, насколько мог, и только чуть-чуть улыбался, одновременно искренне и застенчиво. Не много, но на большее он не был способен.

— У тебя нет никакого права вести себя так… Сваливаться мне на голову, будто так и надо… За Барселону я тебе уже сказала спасибо. И что, по-твоему, я теперь должна с тобой делать? Забрать тебя к себе, как старую книжку с развала?

— Сирены, — сказал он неожиданно.

Она в удивлении уставилась на него:

— Какие еще сирены?

Кой развел руками:

— Не знаю. Гомер говорит, они пели. Звали моряков… Верно? И те ничего не могли поделать.

— Потому что были полными кретинами. Шли прямо на рифы, разбивали свои корабли.

— Я уже был там. — Лицо Коя помрачнело. — Я уже был на рифах, и теперь у меня нет корабля. Пройдет еще какое-то время, пока у меня снова не появится корабль, а сейчас ничего лучше я придумать не могу.

Она резко обернулась, сердито приоткрыв рот, точно на языке у нее вертелось что-то очень для него неприятное. Синие глаза яростно сверкали. Это длилось какое-то мгновение, но Кой успел мысленно попрощаться с ее веснушками и с той мечтой, которая привела его к ней. «Наверное, надо было купить эту самую „Жюстин“», — печально думал он. Но как бы то ни было, моряк, ты сделал попытку. Секстанта, конечно, жалко. Потом он решил улыбнуться. «Я все равно улыбнусь, что бы она ни сказала, улыбнусь, даже если она пошлет меня к черту. Во всяком случае, последним, что она обо мне запомнит, будет моя улыбка. Хоть бы мне удалось улыбнуться, как улыбался ее начальник, тот капитан второго ранга с золотыми пуговицами. Хоть бы рожа у меня не слишком перекосилась».

— Господи помилуй, — сказала она. — Ты ведь даже не красавец.

Примечания

4

Здесь: «Вперед, за пределы возможного» (лат.).