Дырявые часы

Ари Хёственн, 2022

Кошмары начинают мучить Пию каждую ночь. Все они связаны с днём, когда родилась её долгожданная дочка. Но чем глубже Пия пытается окунуться в прошлое, тем безумнее и страшнее видения. Она не сошла с ума: кто-то с умыслом стёр из её памяти тот день. Но как и зачем? Реальность окажется гораздо ужаснее, чем игры подсознания. Выдержит ли правду измученная Пия? Что означают являющиеся ей дырявые часы, и кто же прячется за ними с другой стороны? Один украденный день может украсть и всю жизнь. Не верите – так убедитесь.

Глава 2. У аптеки пьют калеки

Свадьба отгремела дважды. Сначала, к великому неудовлетворению Пии, «успела выскочить» за Анакле́то сестра, перестав быть Илар и став Эвой Леха́но; а затем уж и младшенькая преобразовалась в Фисьюре.

Но фамильному дому не суждено было стать общим гнёздышком двух семей. Нильда его продала, а деньги поделила поровну между дочерьми. Те приняли свадебный подарок, только когда мадам Илар отложила треть и себе. Затем обе сестры переехали к мужьям, и понеслась семейная жизнь по проторенным бытовым тропам.

Была ли готова Пия жить, в случае чего, бок о бок с сестрой? Скорее всего, нет. Но сама она считала, что это «разненаглядная Эвиточка» приговорила дом к продаже, лишь бы побольше денег зачерпнуть и свалить куда подальше, а мать скинуть на сестру.

Кстати говоря, мать свою Пия тоже не жаловала, думая, что та лишь претворяется любящей и заботливой: Эва небось послала её на хрен, когда Нильда спросилась не гостить раз в году, а поселиться в соседней комнатке. Вот мадам Илар и ухватилась за последнюю возможность не остаться в одиночестве, оттого и разулыбалась в последнее время. Ну и постоянно лезла приобнять да погладить.

«Долюбилась свою Эвиту! — злорадствовала в мыслях Пия. — Теперь ты ей не нужна! Кому вообще, кроме меня, ты нужна!» Однако спросить, как было на самом деле не решалась, чтобы не разрушить своих суждений.

Но, так или иначе, в глубине души Пия почему-то радовалась, что мать остаётся с ней, и, как не странно, всячески этому способствовала. Трудно сказать почему. Можно предположить, что недополученное внимание всё же неминуемо смягчало её и приглушало укоренившиеся обиды. Но зачем сначала желать человеку тяжёлых условий, а потом вызволять его? Ради благодарности, к примеру. Столько трудов ради одной только благодарности? Вряд ли. Тут было что-то поглубже. Что-то вроде привязать. Обесценить жизнь без себя, пригреть, сказать, что я тебя и такой, никчёмной, принимаю — чтоб убегать к Эве не повадно было. А месть? Не было ли здесь и мести за невнимание, за чрезмерную любовь к старшей дочери, отнятую у Пии и отданную всё туда же — в чёрствое сердце сестры? Однозначно, и месть была. Да и бог знает, сколько всего ещё бывает понамешано в человеческом нутре! Глубоко полезешь в чужой пруд — потонешь. Или луковым супом захлебнёшься…

Раз уж мы так разгулялись в пословицах, то остался главный вопрос: на черта́ французу чум? То есть Нильда. Ну тут всё было проще. Из минусов только — лишний рот. Не в смысле еды, понятное дело, но в смысле вероятных придирок, житейских поучений и попрёков. К счастью, рот тот мог проделывать это хоть дни напролёт, так как Жиль почти ничего не понимал из непрерывных дятловых скороговорок. Сплошной поток испанских эмоций не оставлял в уме внятного следа, а потому не приносил никакого вреда. Два-три разобранных слова погоды не делали. Женщины наговорятся, а у него и разум чист и нервы не потрескались.

А вот плюсов не перечесть. В силу возраста страх перед ребёнком, семьёй (или скорее обязанностями) мог доходить до паники, в лучшем случае до ступора. А тут Нильда раз — и подсказала куда чего, два — и сама подсуетилась, три — и дочку подуспокоила, а то та не лучше пьяной панды за рулём со своими гормонами. Из ниоткуда и ужин нарисуется, и ребёнок вроде сам помоется, замолчит и уснёт. А подсчёт бюджета, а бесконечные справки, а в магазин, а погулять, а прибраться, а к врачу отвести?..

В общем, думал он, даже если со временем что не так пойдёт, всегда можно тёщу куда-нибудь потерять. Найти квартирку небогатую, да там и оставить её в покое. Ну это на крайняк. Условно говоря, конечно… Да чего мы до тёщи докопались? Нормальная такая, тёща как тёща — пусть живёт. Давайте лучше вернёмся к Ивону.

До приезда в Испанию их язык он, конечно, учил. Но так… месяцок — другой, да и то больше для презентации, которую готовил по работе. Слава богу, этого хватило, чтобы обольстить знойную сеньориту, непритязательную до речи. Он по сей день не верил, что такая взрывная брюнетка купилась на его холодное растерянное очкастое лицо. Полное, конечно, восторга и обожания, но всё же не дотягивавшее не то что до обольстителя, а до собаки обольстителя, которую каждый тянулся бы посюсюкать. Спрашивать, за что полюбила, ему было страшно (видно, у них с Пией это становилось семейным) — да и не пробиться через её вечную иронию; успокаивало то, что коли жена уж мужнину фамилию заимела, стало быть, что-то это да значило.

С культурой Испании он был знаком ещё скудней. Спросив про лучших писателей мадридских земель, вместо ответа получил загадку от Пии: почему жабы дохнут от чтения? Пришлось отвлечься. Предположение о перенапряжении глазных нервов и последующей аневризме было опровергнуто. Второй ответ, что они читают исключительно суицидальную литературу, также был отправлен за кулисы. Больше догадок не нашлось. А ответ оказался насквозь простым: да потому что, переворачивая страницы, они свои ядовитые пальцы облизывают!

С тех пор, когда к Жилю ненароком приходило желание поближе узнать родину любимой, ему тотчас же в уме являлась надутая жаба в очках, похожих на его, и без передышки кашляла, переворачивая страницы преинтереснейшего триллера, и не могла оторваться «до самого конца». Затем закрывала недорогой томик, укладывалась в коробочку из-под крекеров, прося жабьих святых не оставить её в роковой час и в раю дать почитать продолжение. После этого, естественно, мысль терялась и Жиль забывал свой вопрос об Испании. Потому ни на яву, ни во сне Сервантес не звонил Ивону. И даже если сам Лорка^[12] в ночи явился бы перед опешившим французом и декламировал: «Девушка с бронзовой грудью, что ты глядишь с тоскою?^[13]», Жиль невольно сквозь пижаму ухватился бы ладонями за сердце и смущённо, со вздохом пожал бы плечами.

То есть француз — хоть в поговорку записывай — испанец никудышный.

Другое дело — Пия. Она с детства фанатела от Парижа и довольно основательно изучала в школе французский. Пусть впоследствии великая троица Дюма-Гюго-Бальзак и осталась для неё недосягаемой, Верн и Экзюпери осилились, а Эйфелеву башню разве что верблюд необразованный да какой-нибудь божий человек ещё не видали. Из-за нескончаемой жажды перемен не исключено, что Пия и на румынскую деревушку бы согласилась, а тут — Франция! Не туристическая круассановая Флёр-де-Лис^[14], уплетаемая под «Марсельезу» на Елисейских полях, а настоящая Франция — страна скрытых нравов. Постороннему не проникнуть было взглядом через плотную завесу, отделявшую семью и улицу, не заставить жителей не запирать двери в собственной квартире. Может, даже сейчас, где-нибудь в спокойном одиночестве, они всё продолжают щёлкать задвижками и замками в ванной, на кухне, между комнатами — кто знает? Чего они так скрывают, понять тяжело, но скрывать они умеют выше всяких похвал, лучше зажаренного лавра́ка^[15] на блюде, искусно спрятавшего под себя салатный лист.

А коль уже прижился, стал женой или тёщей, то тогда всё делится поровну: негаданно нашёл котлету — позови остальных, а ежели провалился к соседу — то, с его разрешения, подними на швабре коврик, прикрой кое-как дыру в потолке и вместе ожидайте новых гостей. Хотя… двери всё равно не отучить от щеколд. Н-да, не Лувр и Нотр-Дам, а страна закрытых дверей. Вот что такое Франция.

Есть, само собой, своеволие, острый ум; бывает внезапная экспрессивность; надоедает постоянный шлейф снобизма (или, как они сами его называют, хорошего вкуса); иногда расползается полный бардак — но всё это до восьми вечера. А там уж наступает чай! Чай и непринуждённый лёгкий юмор. Это вкратце. Ну теперь всё понятно про Францию, чего ж тут неясного? Ведь, как здесь и любят говорить, «что неясно — то не по-французски».

Итак, родина Жиля-Ивона Фисьюре, причмокнув виноградными губами, встретила его дам запахом пекарен, каштанов и сыра, пригласила прогуляться по тонким проулкам; а о французской парфюмерии и говорить нечего: она просто покорила иностранок, ведь даже законченную торговку морепродуктами легко превращала в романтичную юную Эсмиральду.

По приезде Ивон предложил обеим оплатить курсы французского. Те согласились, но уже после первого занятия Нильда, возвратившись домой, так утомлённо обмахивалась платочком, что вечер наступил на час раньше, и она отправилась в свою комнату «подыхать», подразумевая наверное «отдыхать» — хотя… кто знает? Это одной дочери известно, ведь зачем-то сетования и оханья мадам Илар дублировались и на испанском. Пия же снова увлеклась языкознанием и с удовольствием обосновалась на тех курсах, день за днём радуя мужа всё больше (который, к слову, от испанского вовсе отказался, сославшись на занятость и работу; поэтому семью со стороны можно было полноправно считать французской, хотя один из её членов выглядел так, будто иногда забывал родной язык настолько, что не узнавал людей). Чтобы не уморить читателя узловатой (или как говорила Пия — адской!) речью мадам Илар, далее мы будем переправлять её на человеческий лад — не хуже Жилинской, памятуя, что говорит она на французском, если не сказано иного. Но основные перлы, конечно, останутся при ней.

Квартирка находилась неподалёку от пресловутой Эйфелевой башни, со стороны набережной Грёнель, и включала две комнаты. Гость, заходя внутрь, сразу упирался в гостиную, и широкий диван — любимое место Жиля — с порога манил в свои мягкие объятья. Знаете ли, диваны меряются своими мягкостями, и самый мягкий из них признаётся самым мудрым. Ну как и у людей: кто спокойно, без смятения гордости, умеет принимать чужую форму, тот уже пожил немало на своём веку. За «мудрецом» не менее уютное кресло поглядывало в окно с видом на красноватый беж дома-близнеца. Слева — дверь, ведущая к уборным и ванным удобствам, и далее — к кухне. Справа же — небольшая комнатушка, которую и решили выделить для Нильды.

Вещи сочетали в себе и пахнувшие родителями раритеты (их было большинство) и отдельные элементы новизны, приобретённые, видно, по острой надобности. Но последние не так уж плохо вписывались в общую обстановку, ведь в основном были незаметными, серо-чёрными. Все рабочие принадлежности для резки по дереву заранее свезлись в мастерскую, и квартирка обратилась в тёплую берлогу, ждущую бережных женских рук. Ивон старался ничего не менять после смерти родителей (что очень даже понравилось и мадам Илар, и Пие) — так ему было уютнее и спокойнее.

Оказавшись наконец в заветной гостиной, они раскрыли рты и непроизвольно присели на бардовый выцветший диван, напротив которого по направлению от окна располагались гардеробный шкаф, затем его книжный собрат, телевизор с открытой над ним стеной, усеянной изображениями, и деревянный столик, мастерски подогнанный под восточный стиль. Им и в голову не пришло, что это работа Жиля. Он очень радовался тому, что новое жильё им приглянулось и, довольный, отправился вниз за остальными чемоданами.

Дамы застыли. Ощущалось неслучайное расположение каждой безделушки: попробуешь, вот так, утонув в диванных подушках-думках, мысленно переставить смуглую статуэтку, например, поближе к окну — в книжный шкаф, но она сразу теряется в разноцветных матовых корешках. Может, полка над телевизором? Нет, и тут марокканская танцовщица с корзиной на голове не чувствовала себя как дома. Вот так ищешь-ищешь идеальное место, а потом бросаешь эту затею и оставляешь африканскую красавицу на том же столике у прохода, вьющиеся ножки которого будто продолжали её извивы и вместе с ней составляли неразрывный дуэт.

Одна ваза-часы чего стоила. Или часы в вазе. На противоположной стене они занимали центральное место, поместившись на полке над телевизором. Главный экспонат музея, так сказать. Белые часы были искусно врезаны в деревянную терракотовую вазу, оплетавшую их тонкими веточками и листьями, и визуально составляли с ней одно целое. Более того, стрелки часов тоже вились деревянной лозой, а в самой вазе, наверное, ещё матерью Жиля, была подобрана идеальная композиция искусственных растений: из зелёного густого облака выглядывали крупные белые бутоны ирисов, а над всем этим великолепием тянулись тоненькие изящные прутики цветущего персика. Да-а-а-а… женщины были в восторге!

Жиль и довольный чаевыми таксист уже успели на лифте перевезти все вещи на пятый этаж, и вспотевший хозяин наконец щёлкнул замком входной двери. Дамы одновременно дёрнулись и «вышли из комы».

«Это…» — Вопросительно указала на удивительную вазу Пия и не успела докончить, как Жиль уже ответил.

«Я подарил её родителям на день свадьбы. Первое моё профессиональное творение, оно удостоилось титула «экспонат». Публика оценила высоко, вот я и решил, что и семье понравится. А цветами мама украсила…», — добавил он с улыбкой, а потом опустил взгляд, от воспоминаний прикусив большой палец.

Дамы решили приступить к разбору вещей, а уже поздним вечером, после обширного ужина и десерта, упросили Ивона на подробную экскурсию по всему жилью. Кресельные и диванные подушки, точнее их чехлы, подметили сразу обе. Получив разрешение сшить новые, каждая в голове уже прикидывала подходящие узоры. Шили-вязали и дочь, и мать, чем и собирались зарабатывать в чужой стране, надеясь на любовь французов к испанским самобытным мотивам. Да где не ценят аутентичных вещиц!

Около получаса спорили о кроватке для малыша. Мадам Илар стремилась отгородить молодых от постоянных просыпаний и, рекламируя суровость ночных бдений, голосовала за свою комнату, поближе к дверям, чтобы всем рядом было; Пия же, как мать, не могла просто так смириться, что между ней и ребёночком будет Великая Китайская стена! А французские двери, как уже упоминалось, открытыми было оставлять не принято. Будущая мамочка присмотрела местечко у окна и уже взяла рулетку, чтобы озаботиться замерами, как здесь подкрался сбоку скандал в ярком испанском платке.

Выясня́ли бы, делили бы долго — или нескончаемо долго, — кабы папаша не сказал своего мужского слова. Он просто сшиб их мощью разума. Такого женщины никогда не встречали даже в сериалах про мудрость.

«Ко-лё-си-ки! — как стрелой поразил он дочематеринские пререкания. — Кроватка будет только на колёсиках! Она будет ездить и к маме, и к бабушке». Сказал так сказал! Ни слова не послышалось вопреки! и гробовая тишина вынудила всех разбрестись по кроватям до следующего утра.

Потихоньку приживались, притирались. Родственели крепче и крепче. Время на то и дано.

Как метко заметил Жиль, Пия, по обычному женскому недогляду, на девять месяцев проглотила «будильник», который полюбился ему ещё до того, как стал округлять её животик, а потом и топтаться по нему изнутри. То в туалет будущую мамку поднимет, то разволнует по мелочам. Как скоро выяснилось, «будильник» этот оказался общим, для всех: проснётся Пия — встанет и Жиль (не встанет — так после нежного пинка встанет), растревожится она — перепадёт нервов и ему, захочется чего ей — конечно, и он не без желания. Словом, семья — как таких разомкнуть? Да никак. То-то же.

Поводов для чуткого урывистого сна копилось с каждой ночью всё больше. Лёгкая прохлада из открытых окон каким-то чудесным образом пахла Пие солёной рыбой, с которой Жилю потом приходилось играть в прятки по всему городу. Прилагались к ней, естественно, и ягодно-беконный микс, молоко да плюс «чего-нибудь вкусненького». Хотя на счёт понимания вкусненького у жены Жиль уже глубоко сомневался, но списывал это на временное помутнение внутриутробным счастьем, что плохо ещё разбиралось в съедобных сочетаниях. А если Жиль осмеливался пробурчать что-то вопреки вечно голодному Будильничку, то жена тут же, не поднимая век, ловко отгоняла от мужа остатки сладких снов метким щипком в рёбра. Парень взвизгивал, и тут же из соседней комнаты по-французски слышалось: «Безмолвие, зять! не открывать, будьте добрым, глаза моей дочери», а затем снова наступало всестороннее мирное сопение.

На утро улыбавшаяся довольная Пия, ясное дело, такого не помнила, ведь «сон беременной девушки подобен зимне-медвежьему, а с медведями спорить немножко опасно».

Так Жиль стал не покорным, а «внимательным» мужем. Не каблуком, а «опорой». Но он не жаловался. Ему, как похоронившему погибших от несчастного случая родителей и исскучавшемуся по домашнему теплу, не составило труда оправдать новое и почётное звание супруга, лишь бы всем было спокойно. «Родит, — думал он, — там всё и сравняется. Она и сама раньше не была такой придирчивой — гормоны, что ж ещё?»

Да и тяжко приходилось только по ночам, днём всем заведовала хлопотливая тёща. Едва утро глядь в окно — уже завтрак зашкворчал. Не успели из ванной выйти — Нильда уже к столу звала на родном зятю языке: «Гулять к завтраку!», а потом непринуждённо добавляла: «У меня всегда восхитительные блинчики, только это не так…»

Вообще, как и предупреждал Этьен, плохо знающая французский тёща — радость в семье. Ну и залог спокойного сосуществования. Как видите, вместо «не так ли» слышалось «только это не так», к ужину часто подавалось картофельное или гороховое «кюре», а к чаю — воздушный «гранит», подразумевавший, конечно, бисквит.

Беременность Пия перенесла легко и блаженно, больше лёжа и за еду подпуская погладить живот.

Даже клинику подбирать не пришлось. Этьен уже начал стажировку акушером, на кого и отучился, и по знакомству успел закрепить на будущее палату за Пией. Поближе к нему и к его Лулу, которая работала там же. Потому, по их словам, до и после родов «мамочке никто покоя сроду не даст, пока ребёнок не обретёт дар речи и сам не разгонит всех на фиг». Это полностью устраивало нервничавшую, как крольчиха, мадам Илар и Жиля, безусловно верившего в пробивного и дотошного друга.

Дни летели, и Нильда уже всех заклевала: давайте да давайте разузнаем пол Будильничка, а «я в отместку сегодня вечером вас всех вкусно отравлю». «Спасибо, конечно, мам, — отвечала ей дочка, — но ты же меня как облупленную знаешь: нет сюрпризов — нет Пии. Хочу с нетерпением родов ждать, а то на кой тогда финал сериала смотреть?» «А я что, не человек, что ли! — бежали в ответ испанские возмущения, — сидите в своём невежестве хоть до моих лет, пока мы с внуком не расскажем, какой у нас с ним пол. А мне надо понимать точно, каких вещиц нашить да навязать. Я ваших магазинов знать не желаю! И по-французски зятю: «Только деньги в ураган класть!» В моих натуральных, тёплых и красивишных обновах малыш всегда будет покоен, словно лань при вегетарианце. Никаких лишних капризов не предвидится — только тишь да гладь».

Дали Пие подумать ночку другую, да и получили согласие на вызнавание пола.

Но Жиль не долго радовался, потому как Пия поразмыслила ещё сутки и решила, что не хочет ожидать сюрприза в одиночку, и мужа попросила не смотреть результатов: «Мама всё равно не отстанет, пусть знает, если ей вомстилось, а мы с тобой дождёмся Будильничка, кем бы он не обернулся, всему обрадуемся — да, милый?» «Д-да, милая», — был его небыстрый выдавленный ответ.

— Ну сынок, — ликовала в своём предвкушении будущая бабушка, — значит, оно так и лучше. Муж и жена — одна… — как там у вас говорится? — что-то чёрное… вспомнила! — князь тьмы!

— Ладно, — хохотнул Жиль, — дождёмся как-нибудь и так. Главное, чтоб все были здоровы.

— Золотые слова, — поддержала Нильда. — У меня так дед любил не к месту говорить.

Пия улыбнулась со слезами на глазах, и Жиль тут же её обнял.

— Что случилось, доченька? — Кинулась искать платок Нильда.

— Да ничего такого, — всхлипнула та, — просто… я так вас сильно люблю.

— Ох, хорошая моя, расчувствовалась. Вот не зря мне снились барабаны! На пользу тебе беременность, ох на пользу! Люби нас сильно, всё правильно, — «учила её жизни» мать и гладила по щекам. — Сначала пупса люби, потом… — она хитро поглядела на Жиля, — мамочку твою ненаглядную. Потом… — уже чрезвычайно хитро сверлила зятя взглядом, — родину свою не забывай. Затем…

— Ну! — не выдержал и улыбнулся Ивон.

— А мужа твоего — моего сыночку — я буду! Никто крепче не потешит мужика, чем тёща — как говорится, зятю родная душа! Воздух и отрада! И привечу, и накормлю! — шутила мадам Илар.

— Ага, ты уже сегодня обещала его отравить…

— Так это всё из-за его французского, — весело отмахнулась она.

— Да что не так с моим французским! Вот мне ваш очень даже нравится, Нильда. Есть в нём что-то симпатичное и искреннее.

— Конечно. Старые не врут. Как там? Enfants et fous disent la vе́ritе́^[16]!

Пия с мужем засмеялись, а Нильда ничуть не смутилась:

— Ну, видать, опять чего напутала. Главное, чтоб все были здоровы.

— Ага, — кивнула Пия, — особенно головой!

В общем, дни текли-бежали.

Нильда с радостью и разгадкою в глазах смотрела на растущий живот дочки, всё больше перенимая обязанностей по уходу, чтобы зять совсем не обессилел раньше времени. Сроки приближались.

Когда Пию повезли в клинику на сохранение, она отговорила Жиля прерывать подготовку к новой выставке: «Мама везде похлопочет, а ты занимайся своими делами, любимый. Мне, если честно, с ней даже поспокойнее — ты слишком уж переживаешь, чуть ли не хуже меня. Врач обещал: и недели не пройдёт, как мы уже станем родителями».

Сказано-сделано. Смс будущим папкой строчились тёплые, обширные. Каждый вечер да сто раз на дню. А не выдержит — позвонит, то разволнует опять жену; тогда перезванивал ему уже Этьен или тёща, чтоб доставить втык от врача. Потому смс лучше: в буквах волнений не видать было, а значит, всем мирно. Мадам Илар успокоит, уложит дочь, потом наберёт Жилю — успокоит, уложит зятя, да пораньше с его-то тугим засыпанием. Когда спала она сама — неизвестно.

Раньше Пия недолюбливала друга Жиля, а его девушку, Лулу, и вовсе знала понаслышке, но теперь сердце её оттаивало. Каждый по очереди, через смену да вдвоём вместе окружили они её заботой. Лулу, приятная каштановая медсестра, быстро и крепко сдружилась с Пией рассказами о своей недавней беременности Клодом и раз за разом спокойно объясняла ей все тонкости процедур, лекарств — да любой вопрос таял при ней быстрее, чем при враче, которого роженица понимала с трудом (говорил он быстро и не скупясь на термины). А заглянет к ней гормональная грусть, подоспеет Этьен со своими присказками. Шутки Сванье принимали совершенно иной вид с Пией: если Жиля они проверяли на прочность и оттачивали его «мужскую» стойкость, то для Пии они проходили нарко — и алкоконтроль, теряли градус в цинизме и завязывали на себе огромный розовый бант прежде, чем пролезть к ней в ухо. Лулу не узнавала своего пошляка, но догадывалась, что это он ради друга (точнее, чтобы прийтись к новому двору приятеля) прежде, чем сказать какую-нибудь нелепицу мысленно клеймит позором «скользкие» выражения и безжалостно швыряет их в цензурную корзину. Из которой, по-видимому, потом и достаёт их для всех остальных. Как заметила Лулу, два человека делали из него человека: начальник и Пия.

«Да уж, — отвечал он, — язык теперь у меня правильно сломан. Ну… не постелешь соломки сейчас, потом с Клодом придётся по барам ползать — когда безжалостная мама-Пия отберёт у меня друга».

Однажды Жиль всё же решил заглянуть в клинику тайком, с букетом, но Этьен почему-то трубку не взял. Пришлось звонить Лулу. Та взволновано ответила, что Этьен в больнице, что Пия в порядке и приезжать не требуется.

Положив трубку, растерянный Жиль не понимал: в своей или какой другой больнице друг, но сердце было не на месте. Походил он из угла в угол до вечера, а там позвонил сам Этьен.

Радостно он сообщил, что взял на работе отгул, чтобы обмывать рождение крестника или крестницы; предложил вскоре встретиться в любом баре, на выбор папаши, и проставиться по полной. Взбодрённый Жиль, конечно, согласился, но повесив трубку, снова испытал смешанные чувства: про здоровье приятеля ведь и не спросил. Хотя… если тот так живо трепался, значит, всё действительно было не плохо.

На работе Жиль решил отметить попозже, когда уж точно нечто кричащее будет содрогать стены его тихой квартирки, а вот сам процесс рождения заочно сопровождать он собирался только с Этьеном.

Пия заметила, что сегодня вокруг неё не переставал роиться медперсонал. Через окно она увидела, что её лечащий врач раздавал многочисленные распоряжения, а сам делал вид, будто ничего и не происходило или это он о погоде разглагольствовал с помощниками (остального роженица не разобрала).

Пия не раз подсылала мать разузнать что да как, но та возвращалась ни с чем, точнее не поняв ни слова. Самое страшное было, когда к окну её палаты подошёл главврач и, глядя в какие-то анализы, долго что-то выяснял с её лечащим. Вечером к ней наконец зашла Лулу, и взволнованная девушка не выдержала:

— Слава богу! Почему тебя не было весь день? Я уже не знала, чего и думать!

— А что такое? Будущая мама забыла, что малышу не нравятся тревоги и что врач их строго запретил? Особенно перед родами.

— А что? Уже?!

— Всё решается. Главное успокойся, дорогая. Если что — звони в любое время. Да хоть ночью. Когда-то я тоже нервничала, и меня успокаивали, а я всё тряслась и тряслась — ну и зря. Клод — крепышом вылез. Кабо — врач от бога, зуб даю. Ну… я пошла?

— А-а! Ты что? Всё?!.. — по-совиному разинула глаза Пия.

— Всё. Смена моя закончилась.

— А… а рожать?!

Медсестра улыбнулась:

— Я уже отрожала четыре года назад. Вот домой и спешу к Клоду. И у тебя получится. А докторам я не ассистирую — этим занимаются другие.

— Это конец… — покачала головой Пия.

— Это начало, начало твоей полноценной семьи, дурочка, — счастья твоего. И вообще я зря тебя волновать зашла, но не могла ж не попрощаться. К тебе попозже зайдёт Феликс Кабо.

— Это конец, — обречённо повторила несговорчивая девушка. — Кто знал, что мой конец окажется французским и будет носить имя Феликс Кабо… Ка-бо… Лулу, а кто это?

— Главный врач больницы.

— Ого! Какие связи у вас с Этьеном!

— Да нет, ты что! Связями как раз-то мы пока с Этьеном не обзавелись. Стажу бы посерьёзнее. Но у твоего мужа уж больно красивые вещицы получаются, — подмигнула рыжая. — Просто там анализы не простые… Ой мамочки! совсем заговорилась я, ну всё, a trе́s bientot!^[17] — Бегло взглянула она на наручные часы, поцеловала Пию и поспешила за дверь.

— Ага… bientot, bientot, — задумчивым эхом отозвалась Пия.

Затем она обеспокоенно поёжилась, ведь никаких наручных часов у Лулу не было.

Жиль не находил себе места: то ли пятница неожиданно настала, то ли что ещё. Да к тому же Нильда проговорилась, что уже к следующей неделе любимый зятёк небось станет папой, и потому он нервно нажимал «вызов» на мобильнике, ждал десять гудков и с силой душил красную кнопку — Этьен снова не брал. «Чтоб тебя!» — оскорблял он телефон, и тот в ответ нечаянно включал дозвон до какого-нибудь вредного клиента.

«Съев» половину своих губ, Ивон стоял на своём маленьком балкончике с коваными перилами и смотрел в одну точку, куда именно и сам не зная. Ох уж эти маленькие французские балкончики — и одному места мало, а как же вдвоём насладиться вечерней панорамой? Всё та же тяга к личному пространству или, наоборот, это рассчитано на крепкую обнимку? Хм… тайна, покрытая мраком. Простите — флёром.

Жиль так глубоко погрузился в себя, что, поди, уже вышел из тела, и в астральной пижаме в горошек почти добрался автостопом до Албании, чтобы спросить, где это… — как тут в руках взорвался телефон!

Ну, по крайней мере ему так показалось, ведь он как ошпаренный дёрнулся в сторону и чуть не повалил плошку с любимым, мать его, цветком Нильды.

Ан нет. Присмотрелся — это просто зажужжал абонент «Жульен Сванье́». Жаль, но местоположение Албании осталось не раскрытым.

Жиль молниеносно ответил:

— Да где ж тебя черти носили! Я весь вечер трезвоню!

— День добрый, мсье Фисьюре, — так вежливо и с акцентом послышалось в трубке, что Ивон испугался и перепроверил номер. Верно — это был Этьен.

Меж тем вежливый голос продолжал:

— Вас беспокоит цыганский табор. Просим сло́ва.

— А-а! Синоптики проклятые, — успокоился Жиль, — знаю-знаю, наслышан о ваших прогнозах. Говорите, пожалуйста, не терпи́те.

— Просим прощения, но мы не очень понимать: это комплимент или шалость? Эти ваши «свиноптики» высоко ценятся?

— Ну… у мусульман не очень. А в чём, собственно, дело?

— Да вот в чём, — перешли «цыгане» на привычный Жилю тембр, — мне Лулу рассказала, что ты уже совсем… того!

— Чего того?

— Ну, как сказать… уже не мальчик.

— Ясное дело. А она откуда узнала?

— От главврача. Да все уже в курсе!

— Господи, да говори уже — сил нет!

Этьен вскрыл карты:

— Будь по твоему, раб мой. А сын мой или дочь мой уже вовсю планирует раскрытие шейки матки! Принимай дорогих гостей, дружище! Нет смысла больше что-либо соображать! Пока невестка моя не родит, я тебя в косые лапы трезвости не отдам — все деньги барменам отдам, а тебя не отдам!

— Невестка?

— Я ж тебе как брат, брат. Да?

— Конечно, брат.

— Ну вот и славненько! Сегодня начинаем обмывать!

— Ого! Всё, значит…

— Да, всё!.. А что всё-то? Напугался? Так я тебя приглашаю на бешеную карусель побороться со страхом: или он тебя, или упьёмся в смерть! Щас вышлю данные о местоположении, а то ты потом забудешь, куда такси вызывать. Да и имя своё. Уже через час буду звать тебя Ибрахим, а тебе и подвоха не будет; ты и паспорт выкинешь — подумаешь: чужой. Да и что там видно-то — в запотелых очках!

— Ладно, — первый раз за день улыбнулся Жиль, — высылай. А потом прищурил глаз, прикидывая: брать паспорт или нет…

Страшно было и Пие. Но, как говорится, накрашенных волков бояться — кофе в Булонском лесу не пить.

В окошке снова маячил главврач и лечащий, но почему-то никто из них не заходил. Пия покрепче схватила Нильду за руку и решила ускорить процесс:

— Мсье Кабо! Вы ко мне? Заходите.

Это подействовало. Кабо махнул на второго и наконец вошёл. Главврач — он и на острове Пасхи главврач: внушительные манеры, поставленный голос, ну и борода с седыми прожилками. Пошелестел, пошелестел он бумагами, вздохнул некстати и уставился на не выпускавшую руку дочери Нильду, которая укололась о взгляд Феликса и обеспокоенно отдёрнулась; потом тоже вздохнула и облокотилась на спинку кровати. От всеобщих вздохов у Пии закружилась голова, и она уже была готова кого-нибудь придушить, но тут Кабо успокаивающе погладил её освободившуюся ладонь и решительно заговорил:

— Сеньорита Фисьюре, есть некоторые тонкости, о которых я не могу вас не проинформировать. Необходимо кое-что подписать, послушать меня внимательно, потом поговорить с мамой, мужем и…

— Отстаньте! — вмешалась Нильда. — Я не успеваю. Нужно пояснить сюда, — сеньора показала пальцем себе в грудь.

— Вместо «отстаньте» она хотела сказать «не торопитесь», — извинилась за французский матери Пия и шикнула в её сторону: — Мама, потом! Я сама тебе всё растолкую… как ты и просила — «сюда»! — Туда же, в испанское декольте, указала девушка. — А пока дай поговорить с мсье Кабо.

Врач благоприятно отвернулся к пациентке.

Нильда кивнула и прижалась к плечу дочери, всё же пытаясь уловить хоть крупицу смысла.

— Мсье Кабо…

— Феликс, — ласково поправил тот.

— Хорошо. Скажите, Феликс, что происходит. Почему все от меня отмахиваются и ничего не говорят?

— Мой приказ. Итак, — замедлил речь доктор и начал с расстановкой: — Исходя из нескольких показателей, вам строго не рекомендованы естественные роды. Я, как главврач, беру на себя ваше лечение и назначаю вам кесарево. Беспокоиться нечего, всё пройдёт как по маслу, и через неделю-две будете уже бегать вместе с ребёночком. А там, глядишь, он и сам уже заговорит и спасибо скажет.

— А если я…

— В случае отказа я также буду вынужден вам отказать — к чему мне риск? Поймите и главврача.

— Значит, риск велик? А вы говорите «не волноваться»!

— Спокойно, красавица, спокойно. Наслышан о вашем темпераменте. — Он взглянул на сосредоточенную Нильду, и та тут же принялась ласково мять напряжённое плечо дочери. — Определённый риск есть…

— Серьёзный?..

Кабо не ответил, а слегка кивнул и подбадривающе похлопал Пию по запястью.

У Пии навернулись слёзы.

— Чего вы так испугались, миленькая? Даю вам гарантию, что если выбираете операцию, — рисков можно избежать. Я же не отказываю вам в случае кесарева, так как оно не несёт угрозы ни вам, ни малышу. Всё пройдёт как по маслу — там издержки минимальны.

И он пустился в долгие объяснения нюансов не менее, чем на час, хотя Пия постепенно перестала вникать и пыталась расслышать свою интуицию. Когда Кабо закончил обязательную официальщину, то оставил девушку с матерью, дав время принять решение.

Нильда, без нотки сомнения, придавала дочери веры в лучший исход, но та всё ещё колебалась.

В телефоне она смотрела то на фотографию любимого и на кнопку вызова, то опять на маму, которая твердила пулемётом:

— No tengos miedo, mi corazoncito, todo estarа́ bien. El bebе́ estа́ listo para salir. Ayudе́mosle. A lo hecho, pecho, mamа́!^[18]

Да и вообще мадам Илар никогда не теряла духа и смотрелась как испанская пословица «чем тумаки крепче, тем в жизни легче».

Постукивая ногтем по подоконнику, Пия поглядела в окно: там на соседней крыше беззаботно разгуливал голубь, а неподалёку, за толстой ржавой трубой, его терпеливо поджидала подранная кошка.

У Жиля совсем пересохло горло, а на лбу по́том проступило «дайте бедному отцу выпить». Но никто из прохожих не помог. Похоже, всё поняв на свой лад, они считали, что какой-то отец заставляет этого очконосного девственника клянчить ему выпивку — что есть дурной тон.

Такси проносились не раз, но они и не были похожи на праздничные, пока что-то лихорадочное не пискнуло в конце переулка, несясь навстречу только к Жилю. Сразу стало понятно: это такси тоже спешило поскорее «заправиться», и Жиль, выдохнув, потёр руки.

Наконец из открывшейся двери высунулся запыхавшийся от долгого сидения Этьен и заорал:

— Кто у нас тут рожает?! Русской водки ему! Быстрее!

Когда он выкарабкался полностью, Ивон охнул: одной рукой друг подпирался костылём, едва волоча загипсованную до бедра ногу.

— Мать честная, это кто ж тебя так, дружище?!

— Главное, что живой! Всё обсудим, когда язык станет отниматься от жидкого огня. Давай! осушим бар до последней капли! — Указал он костылём в витрину гранжевого заведения и ленивой гепардицей ринулся вперёд!

Жиль подождал, пока тот хотя бы за минуту доковыляет до входа и открыл приятелю дверь:

— М-да-а-а… главное застать градус врасплох.

— Нет быстрее меня улитки-инвалида! — несмотря ни на что, светился весельем Этьен. — Мне бы только кресло-качалку — а там уж я никому спуску не дам!

Вот и оказались на высоких барных стульях побратимы. Вот и первые рюмки наполнились и поднялись. Этьен закатил глаза, готовя начальный тост…

Но поперёк встало смс.

Мелкая рябь покрывала чай, откуда дробными глоточками прихлёбывала Пия. Как ни старалась Нильда успокоить роженицу, всё равно ласк хватало ненадолго, но ради звания бабушки неутомимая испанка готова была хоть по локоть себе руки стереть, лишь бы дочкины плечики ослабились, а пальцы перестали наконец будоражить кружку.

Не обращая ни на кого внимания, незнакомая медсестра безмятежно устанавливала капельницу трясущейся мамочке и зачем-то вслух комментировала свои действия. Время замедлилось, ведь взгляд Пии прилип к каплям, неторопливо сменявшим одна другую и бежавшим по катетеру в вену. Когда медсестра собралась уходить, то радостно добавила:

— Стимуляция околососковой зоны тоже поможет.

У Пии подскачили брови:

— Спасибо, но мне уж лучше успокаиваться по-старинке. Вон мама и чай поэффективнее будут.

Та улыбнулась в ответ, а потом пояснила:

— Нет, я не об этом, мамаша. Вам же скоро на операцию, всё дело в родовозбуждении.

От сильного набора букв Нильду передёрнуло, и она бросила ошеломлённый взгляд, будто укорявший медработницу за внезапный мат. Как и мать, дочка ничего не поняла. Пришлось и дальше прояснять:

— Родовозбуждение проводят, чтобы вызвать схватки. Хоть плод мы извлечём сами, зато физиологически ребёнок будет простимулирован гормонами матери и, возможно, будет ещё здоровее, чем сейчас. Но в любом случае процесс уже скоро начнётся. Только не волнуйтесь.

— Как начнётся?! Мои соски́ пока ещё невинны!

— Я поставила вам необходимый препарат. Доктор Кабо, предупредил же вас, что медлить не стоит. Готовьтесь. Очень-очень скоро вы…

— Матерь божья! — перешла сеньорита Фисьюре на родной язык. — Сгубили! Не доглядели врага! Мамочка, как же страшно! Я только Жилю отправила смс, что всё хорошо и что завтра-послезавтра он уже будет папой — и вот те на! Сбылось! Зачем же я не написала «через два месяца»! К тому моменту я и сама бы устала бояться.

Медсестра под непонятные ей причитания покинула палату, а Нильда как ни в чём не бывало кинулась целовать дочку:

— Жду не дождусь малыша! Теперь уж время по пальцам пересчитать можно. У ты моя ненаглядная! У ты моя мамулечка!..

— Мам, у тебя тоже крыша поехала от волнения? Это ты́ — моя мамулечка…

— Ох и шутница! Ну дошутилась так дошутилась, что щас родишь! Родит моя красавица нам ещё одну красоту! — уж не знала, как восторгаться сеньора, а потом вспомнила Этьена и воскликнула по-французски: — Было бы вино! Ух я начала бы полоть!

— «Тяпнула», мама. Ты бы «тяпнула», — привычно поправила её дочь.

— Ох не про то ты думаешь, Пиечка. Ох не про то… — подмигнула ей Нильда.

В конец воодушевлённые парни совместно решили попробовать запой и выйти из него только по приказу виновника торжества — самого ребёночка. Его вопли, как договорились с Пией, ознаменуют себя по громкой связи и будут означать: «хорэ бухать, дары несите!» А пока ребята нехило поддали и уже неторопливо обсуждали насущное — гипсовый «чулок» Этьена.

— Да как так! Быть не может! — недоумевал Жиль. — Хватит заливать-то! Лучше правду скажи: кто тебя так?

— Ну… кто сам плут, тот и другим не верит. Вот ты поженился иль ещё нет?

— Конечно, поженился.

— Хватит заливать-то! Лучше правду скажи вот мне о чём: ты поженился иль ещё нет пока?

Жиль молча показал ему кольцо, а Сванье в ту же секунду — гипс на ноге.

— Вот и стерегись! — Этьен тревожно поднял вверх указательный палец. — Как бы однажды кто-то очень-очень маленький не оглушил тебя сзади обухом по башке!

Ивон скорчился:

— Кончай ерунду. Как это тебя Клод покалечить мог? Ему четыре года!

Этьен резко посерьёзнел и крепко сжал бокал.

— Надеюсь стать крутым крёстным. Твой ребёнок мне как родной будет, даже без «как», даже и не думай. Я уже по нему соскучился, хоть и не видал ещё. Но… похоже, вьехо^[19], не могу я принять чужого ребёнка. Ну не могу и всё. Сколько уже прошло, а я никак и частички к нему не имею. Иногда мне кажется… м-м-м… — лицо Этьена будто пронзила судорога, — что я его ненавижу…

— До этого и свои дети довести могут…

–…или отца его ненавижу… или его из-за отца его… или Лулу ревную к бывшему, ведь у них ребёнок общий… не знаю я…

— Так это просто значит, что ты боишься её потерять. Это же обалденно. Такая девушка, да с тобой. Ты в колледже и мечтать о такой не мог, а тут… ух! Но что случилось-то?!

— Что-что? Расстались мы с Лулу — вот что. — Отмахнулся тот. Тут же сделал крупный глоток и пасмурно затих.

Стало понятно, что разговор зашёл в нешуточное русло. Ивон не нарушал паузу, ожидая, когда друг сам решит продолжить.

— Вот ты нашёл себе пару в двадцать три — и молодец. А я устал, короче, всё: отстрелялся, не по мне такое. Понятно, что она уже ждёт предложения — вся, поди, поизмаялась на вашей свадьбе, когда букет не поймала. Два года отношений — это не пустяк. Мальчик меня уже за отца принимать начинает. Раза четыре спрашивал, можно ли говорить «папа». Я и сам на себя бешусь, ведь голос повысил в последний раз на Лулу, чтоб не уськала его, чтоб дядя Этьен и оставался дядей.

— А она чего? — тихо вступил Жиль.

— Чего-чего?.. Она опять крута. Женщина она с большой буквы. А я — трус… слабак я…

Тут он хлопнул по столу и уставился в окно.

— Это её слова? — с сомнением спросил Ивон.

— Да это и по взгляду её понятно было. Мужик ей нужен, а не я. Да и ясно, что не уськала она Клода. Само как-то выскочило у меня по бешенству.

— Да хватит прибедняться, небось помиритесь ещё.

— Не про «помириться» я. Ну помиримся, а дальше? Всё повторится: я тот же, она та же. И так пока кто-то сам не свалит. А мне что? Ждать, пока на дверь покажут? Я лучше сам. Сложно всё, короче…

— С ней тебе сложно, что ли?

— Ды нет, не с ней. С ней наоборот проще. Она всё умеет видеть на своих местах.

–…или Клод тебя прям достаёт сутками?

— Ды и не Клод. Он скорее чурается меня теперь.

— А чего остаётся? Ты?

— Видать, я…

— Ну а если с Лулу всё просто, чего с ней самой не поговорить?

— Поговорили, видишь? Конец… — уронил голову Этьен.

Жиль положил ему руку на плечо и потряс:

— Напридумал себе, да и всё. Переживает она за тебя, парень.

— И то верно. Но от этого только противнее за себя. Она такие вещи прошла по жизни, такую закалку, а я пасую, как мальчик. Стыдно мне с ней. Не тяну, видать.

— Так может, не стоит загоняться из-за кольца? Тоже мне беда какая — мудрая девушка! Повод гордиться — да! А ты…

— Ну не отец я, не отец, — качал головой Этьен.

— Да кто, дурак, тебя им быть заставляет?! Ты ж сам сказал — никто. И Лулу, и Клоду ты ж таким какой есть понравился — вот и успокойся. А она не виновата, что жизнь её за волосы подняла, зато такое счастье теперь у неё четырёхлетнее, а может, и у вас. Да что было, то было; влюбилась девушка по новой — вот и нечего старое поминать. Дыши глубже, и живите себе на полную.

Этьен, допив, отодвинул бокал, а приложился уже к горлышку бутылки. Потом подумал и протянул:

— Опять ли-ри-ка.

— Нет — правда. Да хоть и лирика. Лирика жизни проста как день — бери своё и храни. А искать его несложно — оно и из толпы само к тебе бежит — твоё же; вот хватай да бери да радуйся.

— Так, мож, и не моё это, раз как-то не по себе.

— Так, мож, наоборот всё! Раньше тебе по боку на всех предыдущих было, потому что это они не «твои». А теперь ты весь заёрзал, как нашлась та, которая и видит тебя насквозь, и тянуться выше толкает, и верит в тебя, и не требует ничего. А ты нос воротишь — типа, сложно всё стало. Так не сложно всё стало — а просто первые нормальные отношения появились. Настоящие, не пустышные.

— Эх… — неизвестно на что вздохнул Этьен. — И тянет и страшно.

— Опять по кругу! Опять ты не про них, а про что-то выдуманное. Раз и тянет и страшно, то надо всего-то навсего развеять «страшно» — и останется только «тянет», а страх уходит с пониманием, что бояться-то и нечего. Саму неизвестность разве что. Поразмысли как-нибудь обо всём на трезвую, глядишь, и многое наладится. Ну да ладно. Лучше выпьем. Так… выпьем, чтобы ты уже через полгода выиграл забег!

— Зачем?.. — отвлёкся друг, хотя Ивону услышалось «за чем?».

— Да хоть за коньяком! — сказал Жиль и кивнул на костыль: — Ну так расскажешь?

Этьен в сотый раз вздохнул и рассказал, что недавно остался он снова с Клодом, «дабы лишний раз эти ненасытные няни свой нос в кошель Лулу не засовывали». Сидели, смотрели телек. Но каждую рекламу всё ощутимее становился чей-то пристальный зов. Исходил он из угла. А в том углу стояла коробка. Да в той коробке — кар. Подаренный намедни радиокар. Конечно, первым не выдержал… Этьен.

— Ты уже опробовал подарок? Чего он так жалобно забился в угол?

— Да. Хорошая, — радостно отвечал мальчик.

— Просто хорошая? Значит, ты её испытывал только дома, не на улице?

— Ага.

— Ну это не то. Собирайся.

По-скорому вышли на пустую детскую площадку и погнали! Час-два пролетели, как медуза с падающей башни, — а потом Этьен устал и дополз до скамейки со словами «давай сам теперь».

«Самого» хватило ещё на полчаса.

А затем отдохнувшего дядю запрягли в нашееносца^[20]. А чтоб было веселее, Клод свысока управлял машинкой и всячески стремился наехать на ноги Этьену, чья задача состояла в ловком увёртывании, ведь оба почитали игрушку за опаснейшую бомбу. Весело было даже дяде. Все они, те двое от мала до вели́ка, носились и хохотали, как лоси, пока не выдохлись окончательно. Все остались живы, ведь бомба так их и не настигла. Вот уж и животы заурчали на всю улицу, требуя дозаправиться.

Всё случилось в конце.

Начали по всей площадке собирать разбросанные в порыве азарта вещи. Этьен приседал и придерживал Клода, пока тот складывал всё в сумку, и так прошлись по всему периметру. Договорились, что машинка поедет с ними рядом, а «водитель» — Клод — будет и ей управлять и командовать маршрутом до дома.

Этьен расслабился в своей роли каланчи и спокойно стал выходить с детской площадки — как вдруг не понял, что произошло. Остались только вспышки…

Раз! Вспышка! И он чувствует, как земля резко ушла у него из-под ног! Вспышка! И он еле-еле успевает отбросить от себя Клода, чтобы тот не задел головой железные прутья. Вспышка — и темнота в глазах! Отвратительный хруст! Пронзительная жгучая боль!!!

Мальчик хлопнулся об землю, хватанув ртом песка; хотел было зареветь, но не успел, испугавшись крика Этьена. А потом кинулся к нему:

— Прости меня, дядя Этьен. Я просто хотел тебя обыграть. Прости, пожалуйста! Тебе больно?..

Парень не отвечал. Да он себя-то не слышал, хотя орал во всё горло и бил по земле, пытаясь заглушить боль. Наконец он вспомнил про телефон и быстро набрал скорую.

Рядом, в стороне, предательски валялась сломанная машинка, на которую наступил Этьен.

Лулу тем вечером еле уложила Клода. Мальчишка всё спрашивал, почему она такая грустная, опять поругалась с Этьеном? И теперь, из-за неё, он совсем не придёт?

Оставалось добавить только «как папа когда-то».

Это резало её внутри.

Да Лулу и без этого понимала, откуда взялись у Клода эти слова — из пьяного брехливого рта его отца. Как он только сумел втемяшить в подсознание мальчика, что в расставании была виновна она, а потом исчезнуть навсегда в незнакомой чёрной подворотне? Чёрт его знает. Но сынишка теперь считал её как будто испорченной, или «тяжёлой», — в слова не переведёшь ощущения ребёнка. Это-то ей и казалось невыносимым: со всех сторон оказалась виновата она, два самых близких человека считали её «какой-то не такой». А «какой-то такой» становиться у неё не было ни сил, ни желания. Да и объяснений, ясное дело, ни от кого не дождёшься: в чём состояла её дефектность?

Понятно, что Этьен ногу сломал не в квартире: мямлил что-то невнятное то про скользкий пол (который был в основном под ковролином), то про разбросанный конструктор (которой был утерян в песочнице в прошлом году), но Клод держался стойко и «дядю» не сдал, даже когда мама больно дезинфицировала его царапины и заклеивала приличный синяк. А вот дядя после того орал в трубку как сумасшедший и про Клода, и про их с Лулу отношения так, что, наверное, вся больница немного меньше стала любить детей… и какую-то Лулу.

Вроде это был тот Этьен Сванье, что два года назад оказался на стажировке в их клинике, — полный шуток и ветра в голове парень, которого несколько лет не хватало молодой одинокой мамочке, — вроде тот Этьен, который сразу и нашёл в ней главное отличие от остальных девиц — зрелость молодых глаз — и своей настойчивостью раз за разом добивался встреч. Но затем столкнулся с Клодом… Хотя они вместе тогда, в первый же вечер, смеялись так, как Клод не смеялся ни со своим отцом, ни даже с Лулу — как две родственные души, решившие на день обменяться любимыми радиомашинками, а потом увидели, что те были совершенно одинаковыми. И смеялись, и радовались, что вот он был рядом — друг.

Вроде тот это был Этьен, да не тот. И не два разных. Скорее какой-то третий — их стыковка, трещавшая по швам от постоянной борьбы за власть то одного, то другого — наверное, мальчика и мужчины. Но разве эта борьба не естественна, разве она, Лулу, не повела себя иначе, чем с мужем: ни упрёка, ни намёка — только тишь да гладь да пироги под нос совать.

А может, слишком гладко? Ведь взгляд-то у неё действительно был жгучим и — как говорили в клинике — легко насаживал недругов, как бы помягче… ну как ванильное мороженое на раскалённый ржавый кол!

Ладно, не будем утрировать. Лулу на взводе бывала не часто, а если и скользнёт грозная искорка в глазах, то вокруг все просто рассасывались по делам, тихо приговаривая в рифму, что «ссориться с Лулу не надо никому». Ну привыкла она себя защищать и от мужа, и от мира — выбора-то особо не было. Что ж её теперь за это казнить?

В любом случае, даже после скотомужа, Лулу не собиралась взваливать роль защитника на Этьена, но, видимо, больничные слухи имеют некую силу. Как говорится, если всё время жирафу твердить, чтоб он меньше чавкал, то он в конце концов возьмёт — да и плюнет смачно тебе в рожу! Ну приблизительно как-то так.

И Этьен, скорее всего, хоть на словах и не получал подтверждения своим страхам, а вот глаза Лулу пепелили не хуже кострища, но потом, в одиночестве, быстро гасли от слезы.

В том-то, пожалуй, и была её главная ошибка.

Покажи свою слабость при мужчине — он от этого и сам будто крепчает и инстинкт защитника вдруг подключит. Но не водилось у Лулу такой привычки.

Было же всё слава богу, что изменилось?..

Проплакала Лулу весь вечер, причитая шёпотом: «Уже не знаю, что мне делать. На кой оно мне надо? Столько нервов…»

Пия пришла в себя. Или это всё ещё был сон? Различить она не могла и, как сквозь туман, разглядела Нильду, которая что-то пробубнила то ли про стадо овец, то ли про чей-то конец. Кругом мелькали белые халаты.

Снова провал в пустоту, в которой будто бы плакал ребёнок и истошно звал, звал издалека мать.

Мадам Илар не находила себе места, хотя врачи утверждали, что всё прошло как нельзя лучше, что малышка явилась крепкой, крикливой и станет певицей-бодибилдером — когда подрастёт, конечно. Пия всё время спала, но и это Кабо признал нормальным. Да и сама Нильда уже где только не дремала.

Ну вот, наконец, веки задрожали, и сонная мамаша открыла глаза.

Вокруг всё было серо, а на стену падали вафельно-малиновые лучи заходившего солнца. Из пелены постепенно образовалось улыбавшееся лицо Нильды:

— Ты молодец, моя миленькая! Всё кончено! — И зацеловала дочку до лобопоморщения. — Малышка у нас! Наша красавица уже не раз тебя будила, чтоб рассказать, как на бабушку похожа — но ты всё никак да никак. А уже сутки прошли, ласточка моя, вечер. Ну что с самочувствием-то?

— Не пойму… — еле прошептала Пия, не узнав своего голоса. — Слабость. Сейчас опять, наверно, усну… Увидеть бы её успеть.

— А я и говорю: для выработки рефлекса уже не раз прикладывали наше счастье к твоей груди. Пойду мсье Кабо искать, а ты лежи. Он строго-настрого запретил тебе вставать несколько дней. Даже в туалет. Как наберёшься сил, так и видно будет. Может, два, может, три дня — как бог пошлёт. Я уже несколько раз тебя поздравляла, а ты откроешь глаз, послушаешь, «какая ты молодец», промурчишь, чтоб «я не пускала чужих овец», и опять на боковую. Да и пускать-то некого. Посетителей тоже исключили пока, но я, как ты знаешь, везде пролезу. Только никому не говори про маму — я тут вроде невидимой тумбы буду рядышком сидеть, сколько потребуется. А ты отдыхай, отдыхай. — Нильда заковыляла в коридор.

Пия минутки две подождала, но глаза снова слиплись, поволока закружила и унесла сознание.

Наконец кончились выходные, и больница ожила и зажужжала. Белые халаты снова примелькались. Только Этьен не появился. Но Лулу предположила, а Нильда подтвердила, что с пятницы их с новоявленным папашей никто трезвыми не видел и не слышал.

«Не пропили бы разум», — сетовала мадам Илар. «Да было бы что пропивать», — вторила Лулу. «Какая она прелестная, — люлюкала малышку Пия, — и не пьёт ничего крепче молока». Молоко, кстати, удалось на славу, имелось в достатке и уплеталось малышкой за обе щеки.

Событие, конечно, великое, но к этому времени оно стало настолько кристально чистым, что дальше обмывать его уже не было ни смысла, ни сил.

Поэтому на этот раз Ивон основательно опустошил не горячительные (хотя одну бутылку прихватил), а фруктовые полки супермаркета и, довольный, направился в клинику. Всю дорогу его радовал приятно-прохладный апрельский денёк, и голова уже заметно посвежела в отличие от Этьена (подыхавший с похмелья, он звонил утром попросить места на кладбище, но, услышав Жиля, сказал, что ошибся номером, и сбросил). М-м-м, апрель! Ивон и не знал, что ему так полюбится этот месяц. Может, это было как-то связано с рождением его дочери. Думается, так.

Нильда, конечно, предупредила зятя о запрете на посещения, поэтому он сначала намеревался умаслить Феликса Кабо, а после уже, со спокойной душой, отправиться к любимой. Выйдя из такси, Жиль осмотрелся: это была уже не просто клиника с приятным парком во внутреннем дворике, а место, где родилась его дочь! В предвкушении он постоял перед входом, улыбаясь в мыслях и представляя свою с ней первую встречу. Тут же вспомнил недавнюю исповедь Этьена о детях и невольно пожал плечами: ну… все люди разные.

Достав сухими губами жвачку, он разжевал её и глубоко вдохнул мятный ветер; распрямился и вошёл.

По дороге к кабинету главврача Жиль удивился: в коридоре играл маленький мальчик. Ребёнок сидел на корточках перед креслами для пациентов и внимательно что-то рассматривал, бурча и издавая непонятные звуки, похожие на птичьи. Ивон приблизился и увидел аккуратно разложенные перья.

— Ты чего здесь? Не потерялся? — спросил он, озираясь.

Мальчик резко пригнул голову и руками загородил свои «игрушки».

— Да не волнуйся, я ничего не заберу у тебя. С чего ты так испугался?

— Папа… — заговорил мальчик.

— Что папа? — улыбнулся Жиль, а найдёныш будто ещё сильней скукожился — но всё-таки ответил:

— Он отнимает у меня друзей.

— О как! — Присел с ним рядом Ивон. — А разве можно отнять друзей, малыш?

— Нет! — вдохновлённо обернулся мальчик. — Но он всё равно отнимает!.. Вот!

Он быстро начал приводить в порядок перья, и, распрямляя их, показывал во всей красе и гладил «по головке». Тут-то Ивон и сообразил, что фантазия детей не знает границ и что мальчик видит вовсе не перья, а целых, красивых и разнохарактерных птиц. Вскоре Жиль уже узнал их всех по именам, и не хватало только одного.

— Ну? А этот, последний?

— Этот… м-м-м… — замялся мальчик. — Этот… — Андрэ.

— А чем он отличается от остальных, этот Андрэ? Чего он не со всеми?

— Я… я точно не знаю, но все говорят, что он не умеет жить. Не умеет, как все. Он… он хотел бы… но все… говорят… — Тут мальчик как-то странно скорчился и беспорядочно засучил руками.

— Может, все ошибаются. Расскажи мне о нём. Как, кстати, тебя зовут?

— Меня зовут Андрэ.

— Вот как… — сбился Ивон.

— Но!.. но!.. — запротестовал мальчик, — это не я! Не я! Понятно?! У нас просто одинаковое имя.

— Да, да, — отклонился назад Ивон, — не волнуйся ты так! Я понял: он не ты.

— Он не я… — уже тише вторил Андрэ. — Его… просто не любит папа…

— Угу… а с чего он так взял, Андрэ этот?

— Потому что его папа другим улыбается, а ему нет. Потому что его папа постоянно оставляет его одного. Потому что его папа… — опять нарастала нервная интонация.

–…А чего не помочь совёнку? Стань ты ему другом.

— Я не могу.

— Да почему же! Конечно можешь!

— Папа говорит, что я могу играть только с маленькими детьми. А они глупые — я не хочу с ними играть. А большие говорят: я глупый. Они не хотят играть со мной, — всплеснул руками Андрэ, видимо изображая жест отца. — А потом вообще отнимает моих друзей, ведь ему стыдно за меня. Все дружат с людьми, а у меня есть только совы.

— А почему совы, Андрэ?

— Совы?.. Ну потому что я их обожаю! — сладко-сладко улыбнулся мальчик и обнял невидимых друзей.

Не зная, чем ещё развеселить мальчишку, Жиль вздохнул, но маленький незнакомец сразу всё уловил и насторожился:

— Вы зря со мной разговариваете. Папе будет стыдно, если он меня увидит с вами.

Дверь кабинета резко открылась, и показался Кабо:

— Вовсе не будет мне стыдно, Андрэ! — Потрепал он сына по голове, и тот просто засветился от удовольствия. Жиль сразу понял, что мальчику не привычен этот жест. Феликс пожал руку Ивону и пригласил войти в кабинет, но тот сделал вид, что говорит с совёнком:

— Ну а мама? Мама-то небось любит Андрэ?

— Совсем. Совсем не любит, — отвечало пёстрое бурое «перо».

Феликс нахмурился, скрестил руки и оглянулся по сторонам.

— Ну не может быть! — добродушно настаивал Жиль.

— Это может быть! — как-то зло блеснули глаза мальчика. — Она просто оставила Андрэ в чужом гнезде, а сама улетела. Далеко-далеко. Лишь бы её никто не нашёл и не сказал, что она плохая.

— Да… — встрял Кабо, нервно застучав носком ботинка по полу. — В принципе так оно и есть…

— Откуда тебе знать! — закричал мальчик. — Ты запрещаешь мне играть с Андрэ! Он не мог тебе рассказать!

— Хорошо-хорошо, будь по-твоему. Я просто так сказал. Вечером заедем в кафе, а пока играй на здоровье со своим Андрэ. Ну давай, беги… — И Кабо сам зашёл в кабинет, не дожидаясь Жиля, которому пришлось наскоро попрощаться с мальчиком и шмыгнуть следом.

— Простите, — бросил Кабо, не оборачиваясь. — Он болен. Не везде наука опередила болезни, что-то так и остаётся с нами навсегда… Выглядит он на семь-восемь, а ему уже двенадцать. Я бы и раньше вас пригласил, да просто думал: это он опять сам с собой говорит. Там ещё няня резко приболела… то да сё… Ещё раз извините, в общем.

— Да ладно, нормальный пацан. Смышлёный! — честно сказал своё мнение Жиль, и Феликс «понимающе» покивал, хотя всё понял по-своему.

— Спасибо… — ни к селу поблагодарил главврач, продолжая прятать взгляд. — Так зачем пожаловали?

— Как! Жену с дочкой увидеть! Расцеловать, наговориться!

— Ну-ну! Куда расцеловать! Я же прямо дал знать, что нельзя! — выпрямился Кабо, ощутив себя в своей тарелке.

— Не сообщили! — уверенно соврал Жиль.

— Странно… — прищурился Феликс. — Ну да пусть. Если это всё — поезжайте домой. Все ваши пожелания здоровья передадим, коли уж у мадам Фисьюре телефон сел.

— Мсье Кабо. Врач вы высшей пробы! Вы мне дочь подарили, сроду вас не забуду и, если узнаю, когда ваш день рожденья, буду каждый год вам здоровья желать. Доживёте до двухсот лет! Это вам! — Он протянул подарочную коробку под коньяк. По весу было видно: не пустую.

— Благодарю. Но что вам моё здоровье, лучше бы жену вашу поберегли!

— Десять минут, и не было меня тут!

— Перестаньте!

— Пять! — Ивон приложил бы руки к груди, кабы не пакеты. — Четыре с половиной!

— Да вы что! — подбросил повыше брови Феликс. — Дайте ей хоть три дня! Она даже вставать ещё не начала. Вы что не знаете: кто прямо ездит — в поле ночует.

Жиль не понял пословицу, и, как глухой, отрывисто и громко сказал:

— Ч-то?!

Главврач нахмурился:

— Так, молодой человек, мне некогда с вами вошкаться — дел полно. Давайте-ка на выход, живо!

— Но, но… А гостинцы?..

— Оставьте на посту с запиской. Всё. Давайте, давайте! — подгонял его к выходу главврач.

Растерянный Жиль еле успел ему всунуть в руки коньяк, прежде чем захлопнулась дверь.

— Хм… — только и выскользнуло у Ивона.

— Он так со всеми, если что не по его! — почему-то радостно сказал Андрэ, держа на запястье совиное перо, представляя, скорее всего, своего тёзку. — Андрэ говорит, что его папа для всех король, а он сам, Андрэ, — … дурак.

— Он ещё всем покажет! Шут иногда похитрее короля будет! Вот увидишь! А ты папу любишь, Андрэ? — поинтересовался Ивон, утопая в целлофановом шорохе и локтем тщетно пытаясь поправить съехавшие очки.

— Больше всех на свете! — гордо заявил мальчик, наверное стараясь, чтобы отец его услышал.

— Ты молодец, Андрэ! Просто молодец!

Жиль обнял мальчика, но тот смутился, не уловив, почему его похвалили, и просто стоял и хлопал глазами, а Жиль думал: «Эх, Этьен… эх, Кабо — да что вы понимаете!..»

Пия, не без помощи Лулу и Нильды, начала потихоньку подниматься и ходить. Она быстро свыклась с ролью мамы и в дочке души не чаяла. Ещё день, ещё два — и Пия окрепла и перешла на обычное питание. Забрезжила на горизонте выписка.

Окончательно пришла в себя мамаша Фисьюре, когда к ней вбежала взволнованная Лулу:

— Вот ты лежишь, да лежишь, а за это время в стране произошёл страшный бунт! Кругом неразбериха!

— Это потому что все, как и я, потеряли счёт дням? — не отвлекаясь от кормления и любования дочкой, спросила Пия, но тут же встрепенулась: — Неразбериха?..

— Внезапная четверговая неразбериха! Когда закончишь, срочно собирайся и выходи к народу. Сам король у ворот!

Пия смекнула в чём дело и улыбнулась:

— Ну наконец-то! Я уж думала меня в острог на месяц посадили.

— Малышку я упакую, потом и вас проведу, мадам. А то вам ещё рановато одной слоняться в такое мятежное время.

— Ага… — кивнула Пия, глядя на ребёночка, — вот и король наш приехал — домой забирать.

Под руку с Нильдой молодая мама, налита́я и уютная, спустилась к выходу. Кабо вроде назначал Пие витамины, а не наркотики, и всё же впереди…

Впереди действительно стоял король! Обыкновенный такой король в короне. Рядом с ним — шут в колпаке с перебинтованной ногой (из-за которой, по-видимому, он не кинулся помогать с сумками Лулу, копошившейся позади радостных женщин). Полсвиты даже не было знакомо дамам, остальные же, в основном, являлись коллегами с работы Жиля. Все с цветами, разной вкуснотой и при параде. «Вторая свадьба, что ль», — мелькнуло у Пии.

Король первым ринулся к сокровищу, и толпа перестала дышать. Крепко чмокнув жену, король-Ивон заглянул в свёрток. Там блестел его глазками Будильничек, морща, как мама, носик и выпячивая губки. Как же ярко запомнил Жиль это маленькое личико в солнечном свете! Как перевернулось всё внутри, и жизнь стала до краёв полной.

«Спасибо тебе, родная», — прошептал он и ещё раз благодарно и крепко расцеловал.

«Обращайтесь», — был ответ.

Со слезой в умилённом глазу король надел на голову Пие корону с надписью «мама» и принял на руки наследницу.

— Кучерявая шоколадка небось! — чрезвычайно весело вскричал шут. — Да и разрез глаз невелик, не так ли?

— Нет! — Повернулся к толпе корононосец с надписью «отец». — Моя! Вся в меня!

— Эх… — покачал головой шут. — Носатая, значит… и в очках…

Толпа взревела и бросилась навстречу! Тут перецеловались все и смешались в одну голосящую кучу щедрых объятий. Цветы все попомяли, ноги поотдавили, макияж поразмазали; толпа — она и есть толпа, чего с неё взять? Ликование вышло на зависть — ну точно появилась будущая королева Франции.

А развесёлый на людях Арлекин вдруг обращался в поникшего Пьеро, когда ненароком пересекался взглядом со своей Лулу-Коломбиной, к которой, увы, он так и не осмелился приблизиться. А вот Жиль перед отъездом вложил в руки Лулу красивую шкатулку. Девушка открыла её, но ничего не поняла:

— Зачем мне эти перья?

— Это отборные совиные перья — не зря я для местного зоосада заказ выполнял. Вот! Вернули должок. Кому-то даровой, а кто-то, я уверен, будет на седьмом небе от счастья!

— Теперь ясно, когда увижу Кабо-младшего, обязательно передам из рук в руки.

Ивон кивнул.

Вернулась наконец домой нагулявшаяся по клиникам семья, да сразу окунулась в приятные хлопоты.

Квартира наполнилась детским голоском и пелёнками. Вечерами по стенам забе́гали блуждающие огоньки погремушек, а одеяльце и подушечка малышки пропитались мягкими согревающими колыбельными. Спали, в общем, все крепко. Часа по два.

Примечания

12

Федери́ко Гарси́я Ло́рка — испанский поэт и драматург.

13

Строка из «Баллады морской воды» (Лорка, 1921 г.).

14

Fleur-de-lys — лилия, символ Франции.

15

Средиземноморская рыбина, он же сибас.

16

Дети и дураки правду говорят (фр. пословица).

17

До скорого! (фр.)

18

Нечего бояться, моя миленькая, всё будет хорошо. Ребёночек уже полезть к нам готов. Давай ему просто поможем. Назвалась груздем, полезай и в кузов, мамаша! (исп.)

19

Старик (в шутку при обращении к приятелю (исп.))

20

От русского: носить на шее.