Дырявые часы

Ари Хёственн, 2022

Кошмары начинают мучить Пию каждую ночь. Все они связаны с днём, когда родилась её долгожданная дочка. Но чем глубже Пия пытается окунуться в прошлое, тем безумнее и страшнее видения. Она не сошла с ума: кто-то с умыслом стёр из её памяти тот день. Но как и зачем? Реальность окажется гораздо ужаснее, чем игры подсознания. Выдержит ли правду измученная Пия? Что означают являющиеся ей дырявые часы, и кто же прячется за ними с другой стороны? Один украденный день может украсть и всю жизнь. Не верите – так убедитесь.

Глава 3. Грешат все!

Прошло 15 лет. Вот как бывает: раз — и год прошёл! И так пятнадцать раз. Перемены, конечно, произошли значительные, но обо всём по порядку. Во-первых, подросла Элиза. Имя, кстати заметить, ей выбирали долго и с жаркими спорами, ведь ни одна темпераментная нация не желала уступить другой. В итоге, как говорится, хотели гуси клевера, а кошка молока, но привезли им с севера — подушек два ведра.

Назвали малышку Элизой — древнегерманским именем. По звучанию каждому к уху пришлось, а претензий — поближе девчушку к французскому рататую или к испанской паэлье прикладывать — как ветром сдуло. Да и сама она, как часто бывает в таких случаях, одинаково затяготела к обеим культурам и языкам, да и среди сверстников была ни на кого не похожа с детства. Но родня всё равно ухитрилась поделить её между собой: Жиль любил называть дочку Лизой на французский манер, а женщины — Изой на испанский. А девочке нравилось как её имя, так и его производные.

Ну вот. Подросла Элиза. Стала уже округляться фигурой и притягивать взгляды мальчишек — ну довольно-таки сильно подросла, ничего не скажешь. Ещё чуть — и как мама с бабушкой станет, у которых в области груди было совсем не пусто. Даже людно. Нет, ближе будет — навалено. Снова мимо. Тогда — вместительно, во! Лучше и не скажешь. Волосы гладкостью и отливом совпадали с мамиными, а из глаз смотрела по-французски гордая и по-испански смелая душа.

Своё подростковое мнение, как водится, Элиза заимела по всем вопросам, естественно нигде не совпадавшее с остальными, а с бабушкиным — местами, теми, где Нильда ей потакала и защищала от родительских выговоров. Я покоряю мир, и кто поперёк, тот враг мой — девиз всех подростков. В общем, разгар поисков себя. Что она была разбалованным ребёнком сказать трудно. Скорее, и так и сяк. Лет до тринадцати запрещающей стороной выступала Пия, а папа (с бабушкой) маслил пирожок со всех боков; после всё перевернулось наоборот. Потому сейчас чаще слышались перепалки на французском, а Пия просто отмахивалась: «В таком возрасте с ней спорить бесполезно». Нильда же, сохраняя нейтралитет по всем фронтам, как заканчивались нотации Жиля, приманивала внучку выпечкой, а затем, из далёкого далека, старалась разузнать, чем же тешилась молодёжь. Но не находя ничего опасного, целовала на ночь и скрывалась в дверях, унося с собой крепко запечатанные секреты. Потом, по необходимости, она намекала родителям на правильный путь сообщения с подростком, чем поражала их больше и больше и почиталась за острейшую интуицию. «А что ещё остаётся у человека к старости — не мозги же?» — кивала в ответ Нильда.

Одно только смутило недавно мадам Илар. На предстоящий день рождения Элиза попросила денег на татуировку — а вот это уже провернуть без ведома родителей было и непросто и сомнительно. Сама мадам Илар не выдумала ещё своего отношения к тату-искусству, ведь кругом царила путаница. Примерно в таком же возрасте, как Элиза, Пия набила себе одну «гадость», чем вызвала бесполезный культурный «шквал негодования и возмутительства» против подросткового нецензурного максимализма. Культура, естественно, как и испокон веков, потонула в мате — и через месяц рядом с «гадостью» красовалась уже вторая, похожая на первую.

Нильда почесала себе на досуге висок, а потом взяла да и похвалила «гадость», чем к языку пришлось. Сказала, что это дело уже взрослой Пии и пусть та сама несёт ответственность за своё тело. Поток тату тогда и прекратился.

Эва же, сестра, категорически считала любую краску в коже маранием и осталась незапятнанной, но мадам Илар так потом и не слышала никогда, чтобы муж-Фисьюре, или какой другой предыдущий жених Пии, нелестно обзывал «рисунки» дочери. До знакомства с Жилем, даже наоборот, хвалили, замечали. Правда контингент был не особо пригляден — весь в коже и рванье, но в спортивном теле; весёлый и молодёжный, но с бутылкой. Так как Пия не перебирала с алкоголем, то и эта тема была пущена Нильдой на самотёк.

И хорошо вроде, так как не вредно, но и ничего хорошего. Кому близко, кому нет. Вот и запуталась Нильда. Получалось, что действительно не было ничего лучше, чем дать решать внучке самой. Да как решать-то в пятнадцать! Если не дать выбора, то обязательно набьёт, а скажешь что поперёк — враг.

Снова Нильда почесала на досуге голову и решила незаметно вывести всё на чистую воду при родителях. Они пусть разбираются, а она, если что, деньги уже на внучкин подарок отложила.

Вот, собственно, и начался обыкновенный семейный завтрак по-быстрому. Элиза последняя подбежала к столу, обмакнула палец в джем и облизала:

— М-м-м, абрикос! Буду! — Она быстро уселась на свой стул. — Вы ещё не начали? Вот, а говорите, что это я всё время просыпаю.

— Ладно-ладно, сегодня ты молодец, Лиза, — сказал Жиль, сверившись с настенными часами. — Налетай!

— А бабушка? — раскрыла глаза та. — Разве она не будет в это прекрасное утро «морфин»?

— Хватит тебе смеяться! Перепутала она вчера, — сама, вспомнив, захохотала Пия. — Она будет свой любимый тарти́н^[21]. С ветчиной, мам?

— Я булочкой обойдусь, — комично отмахнулась мадам Илар.

— Да ладно, бабуль, — поцеловала её внучка, — я ж тебя обожаю! Ни у кого нет бабушки, пьющей кофе с морфином, а с тартином — куча. Ты у меня самая продвинутая!

Бабушка заметно обрадовалась и подняла голову:

— Что значит «дви-ну-тая»? — спросила она на испанском у Пии, и женщины всеми покатились со смеху. Улыбнулся и непонявший Жиль.

— Это значит, бабу́, что ты вожак среди бабушек. По крайней мере среди моих знакомых. Ты круть!

Нильда скорчилась от последнего слова, но переспрашивать, что это, на всякий случай не стала. Она сосредоточилась на тартине и кофе, будто обдумывая что-то, а потом заявила:

— Зять! А как тебе татуировка Пиечки? А то ты молчишь, да молчишь, а уже пятнадцать лет прошло!

Жиль застыл с куском во рту и поднял брови. Дожевав, он ответил:

— Ну… не фанат я тату. Я фанат своей жены… — Погладил он её по руке. — А в чём собственно дело-то?

— Вот!.. — многозначительно покрутила пальцем в воздухе Нильда и вернулась к трапезе.

Ничего не поняв, захлюпал чаем и Жиль. Пия долго оглядывала всех, тужась разгадать загадку, но в итоге спросила, негаданно попав в самую точку:

— Иза, так ты подумала о подарке?

— Ну так я и знала! Это не могло остаться в секрете. Ах, бабу-бабу!.. — цыкнула она на Нильду, а потом посмотрела на родителей: — Для вас с папой — нет.

— Не пойму, — повертела головой Пия, — а для кого подумала?

— Для моей бабу. Мы с ней уже всё решили. А с вами сложнее. Дайте хоть ещё два денька.

— Так… — насупилась Пия, — и что же вы решили? Если я не в курсе, значит, это опять какой-то «приятный» сюрприз?

— Бабу говорила, что от тебя таких сюрпризов у неё была полна кладовка и что из-за них ей приходилось красить голову от седины в три раза чаще!..

— Эх, — вздохнула Пия. — Что правда, то…

–…правда, — подхватила Нильда и с удовольствием макнула в кофе кусочек булки, увидев, что ругаться никто не намерен.

— И всё же… — покосилась на дочку Пия.

— Мне пора! — Пулей выскочила та из-за стола. — Меня ждёт прилежное-прилежное обучение, потом разговоры о «Милом друге»^[22] с друзьями и дом в девять вечера, так же, папа?

— Да если б так было, то я б тебе…

Тут Жиль с Элизой, как обычно, показали друг на друга пальцами и синхронно произнесли:

–…мороженое купил!

— Всем пока! — Уже обувалась Элиза.

— Пока-пока… — пасмурно вторила Пия, пристально глядя на мать, которая резко увлеклась прелестным видом за окном — серым небом и пустыми ветками.

Когда мадам Илар уже покончила с остатками завтрака, то решительно встретилась взглядом с Пией, заявила: — М-да! Здесь есть над чем подумать! — И быстро скрылась в направлении гостиной.

— Фень, а ты понял про тату? — тем же утром провожала мужа Пия.

— Понял, понял. Вы с мамой одинаковые и любители в курс дело в самый последний момент вводить. Вот вечером и решим. Сегодня буду позже — Этьен заскочит, тоже перетрём.

— Да-да… — прикусила губу Пия, «собирая пылинки» с пиджака мужа. — Ну ладно тогда. Салют, Жиль.

— Адьос, mi esposa^[23], — потянулся поцеловать он любимую, и та подалась навстречу. Улыбнувшись друг другу, как пятнадцать лет назад, они расстались до вечера. Ивон, не дожидаясь лифта, как на крыльях, понёсся вниз по ступенькам.

Во-первых, жена назвала его Жиль, а это был хороший знак. Само имя Жиль-Ивон Фисьюре являлось формулой настроения жены. Жилем она звала его в приподнятом и спокойном состоянии; Ивоном, с первым раздражением; и просто Фисьюре означало, что нужно было начинать искать укрытие. А тут ещё сказала «Фень»! Ненавистный — а сейчас такой приятный — Фень. Прямо как пятнадцать лет назад!

Во-вторых, они так искренне давно не целовались. Ну вернее, Жиль лез и часто добивался поцелуя, но в этот раз она сама потянулась навстречу. Значит, соскучилась, или приятно распереживалась… или нуждалась в поддержке… Стоп, а то мы все крылья так на фиг ухлопаем. Дайте человеку полетать, ведь несколько лет назад их с женой отношения начали холодеть. И он всё боялся, как бы не наступил однажды день инея.

Вот и сейчас, если бы вы увидели его таким по-детски радостным, таким воодушевлённым, то сразу бы решили, что ничего-то и не изменилось за это время. Но вы бы ошиблись.

Жиля совсем было не узнать: выпрямившийся, поправившийся домашней едой и спортзалом, он смотрелся мужчиной. Одежда соответствовала, как и стрижка. Однажды гусь — теперь брутал, как говорится. Ни скромности, ни зажатости — просто чудеса!

Очки! Очки-то! без которых Жиля и представить раньше невозможно было, тоже куда-то подевались, а вместо них в глазах прижились контрастные насыщенные линзы. Ну просто красавец и всё!

А машина! Хэтчбек да ещё — как удачно совпало — оттенка кармен. А борода! Ну… тут погорячились. Борода была скудновата, страшно бесила Пию и не продержалась и трёх месяцев (столько потребовалось мадам Фисьюре, прежде чем она наорала на «козла, поселившегося в их квартире»). Трёхдневная щетина была одобрена.

Случилось всё так не случайно, конечно. Может, на самом деле, один любит, а другой позволяет — но, так или иначе, не охладевающий Жиль постоянно сталкивался со стеной — дистанция между ним и женой крепла, не смотря на то что он из кожи вон лез. Пусть Пия и не просила, он стал настоящим примером для знакомых — а ей хоть бы хны. А может, дело было во внимании?

Да какое там внимание — он только женой и жил! Заработался чуть — уже соскучился. Но и это, наверное, из-за отстранённости любимой женщины, которую вроде уже покорил, да почему-то она не сдавалась до конца. А может, чего случилось у неё и она молчала в силу скрытного характера? Чёрт разберёт.

Этьен частенько позванивал другу расспросить, как тот выглядел, после чего они и встречались время от времени. Да и то всё о жене да о жене трещал Жиль, отчего у Сванье складывалось впечатление, что он вечерит больше с Пией, чем с приятелем.

Ну а в чём же тогда было дело? В том-то и беда, что Ивон и понятия не имел. Действительно, чем дальше становилась жена, тем больше тянулся к ней Жиль, хотел заполнить пробелы, поговорить, но она делала вид, что говорить не о чём, будто всё было нормально. Ну откуда такая скрытность? Если раньше она пряталась в шутках и колкостях, то теперь просто превращалась в тишину, в которой бурчал только телевизор. Жиль полюбил выходить на балкон, где незаметно для себя, в голове перекручивал их с Пией недавние сухие диалоги, но только теперь она отвечала живо, глаза у неё горели, как в двадцать, а руки никак не отлипали от мужа. Потом всё прерывалось безэмоциональным: «Началось!», и Ивон после рекламы возвращался досматривать фильм.

Ненужный героине герой — разве герой?

Даже тёща любовалась зятем «как в Лувре!» — хотя ей там совсем не понравилось. Жиль и её просил растопить дочку и узнать причину холода жены. Вроде разузнала, вроде ничего особенного, вроде так у всех с годами — и не понятно было: то ли тёща сама нашлась, что ответить, то ли на самом деле спрашивала у Пии. Однако сердце у Жиля не успокоилось, явно что-то было не ладно. Ну не узнавал он жену. Или так и выглядит настоящая жена, как говорила Нильда, — а где же тогда слонялась его Пия? И кто была эта чужая женщина рядом, под вторым одеялом?

Но о разводе никогда и речи не заходило. Может, Пия просто такой человек? Мишура со временем слетела — вот и получай натуру. Но… но она казалась тогда, в молодости, совсем настоящей и тёплой. Не сейчас, нет. Сейчас она одеревенела. Будто читала чужую речь, а свои слова подзабыла. Вот бы ей напомнить, встрепенуть любимую и расшевелить к жизни.

Секс? Как ни странно, секс был. Или, скорее, случался, так как комнат — две, а жильцов — горсть. Тогда-то «бывшая» знойная сеньорита казалась снова «настоящей» — или все испанки такие? Да не все, конечно. После «фиесты» вроде должна же была наступать пауза в отчуждении, но нет — уже через пять минут каждый вдыхал свой аромат кофе и молчал о своём. Хорошо, если рядышком. Две единицы на одном балкончике…

Итак, сегодня жена осветила Жиля надеждой на теплоту. Ну а вдруг? Разум, ясное дело, тонул в сомнениях, но человек же не может ни надеяться на чудо, если речь идёт о любви.

На нижней площадке мужчина чуть не влетел в соседку со шваброй — мадам Ордонне́.

— Ох, как же вы несётесь, не продуйте меня, мсье Фисьюре, мне болеть нельзя! — отодвинув с прохода ведро, пошутила старушка, получившая несколько лет назад свой законный отдых. — Я теперь должность имею — буду убираться в подъезде по пятницам и денежный лишек получать. Добилась-таки! Глядишь, успею чего ещё в этой жизни, накоплю.

— Хорошая новость. Только не разбередило бы это вашу тревожную поясницу, мадам Ордонне.

— Память у вас, как у меня, Жиль: это у соседки со второго — поясница, а у меня — зрение! Вон — глядите какие у меня очки, как у Шерлока Холмса! Лишь бы пыль не упустить. Ну… потихоньку-помаленьку. Слава богу, жильцы радивые, не пачкают ничего; одна напасть — дождь. Да и то до лифта натопчут немного. В общем, справляюсь, на здоровье не грешу. Кстати! Не лучше ли бы было для вашей жены какой особый уголок на этаже соорудить. Я бы пепел выбрасывала — и всё, а пол был бы чист да бел. — Указала она на коричневую от природы плитку.

— Я чего-то не угадываю вашу мысль… — стукнуло сердце у Жиля.

— Простите, я сроду бы не подумала, что сеньорита Фисьюре скрывает… Ну да было и было разок-другой-третий-четвёртый — велика ль беда! У меня вон тоже один грешок — и тот с мешок: дюже люблю Луи де Фюнеса, а вот смеяться не люблю! И ничего не поделаешь: живу-разрываюсь.

Жиль всё ещё стоял опешивший и поражался, как же можно было так не знать свою собственную жену. Мадам Ордонне поняла, что «уронила в прозрачный бульон увесистый кусок свёклы».

— Ой! Мне, наверное, сын звонит, — замешкалась она, взволнованно посмотрев по сторонам, и уставилась в ведро.

— Не волнуйтесь, — сделал уверенный вид Жиль, — я знаю, конечно… Про жену. Всё обустроим. Сегодня же куплю пепельницу.

Старушка недоверчиво топнула ногой, но потом быстро переменилась и подняла взгляд:

— Ох, и хорошо же вам без очков, Жиль, просто красавец-жандарм! Наглядеться невозможно. Почаще бы вас видеть, чтоб душа радовалась. Ох и завидуют все вашей счастливой жене, нет лучше пары у нас в городе! Ну идите, я вас задержала совсем. Мадам Илар передавайте привет — удивительно хороша её шаль. Я с ней ни в тепло, ни в холод не могу расстаться — влюбилась в пух и прах! Ну… — замахала к выходу Ордонне, — торопитесь, а то кто же будет нам деревом Париж украшать — не природа же! Ваши поделки не то, что эта страшная башня — ух! — замахнулась она на невидимого Эйфеля. — Всего доброго вам, Жиль!

— Всего доброго, мадам Ордонне!

Ивон вышел на улицу и громко вздохнул, ведь в голове ещё стояли слова старушки о счастливой паре. Потом он взглянул наверх — вдруг, как раньше, Пия сегодня ещё и в окне его проводит?

Чистое небо с песнями птиц, весеннее солнце. А где же было его солнце?

Пусто в окне.

Только мадам Илар, никого не замечая, что-то напевала себе под нос и поливала на балконе цветы.

После обеда уже началось: Нильда то там, то здесь вздохнёт некстати, сверкнёт глазами, а то и вовсе что-то пробурчит на свои цветы, и неизвестно, кто у них там побеждал в споре. Это значило, что зерно негодования давало всходы, а негодование у испанских женщин искре подобно, да к тому же в сарае, где уж очень любили складывать вместе порох с соломой.

А тут ещё Пия опять на лестничную клетку наведалась, и вернулась с тем же запахом, что так дёргал Нильду «за самые гланды», и зашла на кухню за очередной крепкой порцией кофе.

— И на меня сделай, мам.

— Сделать-то сделаю, — не оборачивалась та, — но вот что нам с тобой делать? Как тебя там только черти терпят с такой-то вонью! Это хорошо ещё, что зять попался со слабым носом, а то явился бы пораньше с мастерской, да и застукал бы свою благоверную с поличным. Не надоело тебе травиться, а?

— Отстань со своими причитаниями, — отмахнулась Пия, — я тебе что, девочка?

— А кто ж? Мальчик, что ли? — цыкнула мадам Илар, укутываясь поглубже в шаль и поправляя синие бусы. — Тридцать четыре года сраму.

— Я недавно закурила, не преувеличивай.

— Вот и спасайся, пока не поздно, грешница. На кой нам в доме кашляющая сипая дворняга?

— Отстань, я сказала! — резко повысился тон в ответ.

Нильда молча налила две чашки кофе, громко поставила их на стол и хотела было идти. Но тут спохватилась; рывком схватила свою чашку и твёрдо направилась в гостиную.

— Иди-иди… — тихо вослед пробубнула Пия. — Учить она меня вздумала!

В гостиной Нильда обижено устроилась в кресле, выбрала испанский канал и расположила на подоле пряжу, ведь сегодня у неё был день пряжи. Пие оставалась вышивка, к которой она и приступила, как только успокоилась, допив кофе. Она села рядом с матерью в примыкавший к креслу диван. Женщины, как уже где-то упомяналось, работали дома, а затем, по интернету, принимали заказы на свои аутентичные работы: шали, платки и простенькую, но броско-калоритную бижутерию. Вот, например, лет десять назад Пия особенно постаралась, сооружая жёлтую подвеску с крупными бусинами, которую так нахваливала Нильда, надеясь выручить за такую раза в два больше. Когда украшение было закончено, Пия подарила её самой лучшей маме и бабушке на свете — и что же вы думаете? С тех самых пор — ни разочка! ни единого не надела те грушевые бусы мадам Илар — как тут не обидеться! Одно дело, если бы завалились куда или затерялись в остальных украшениях, так нет же — на самом верху шкатулки сегодня выглядывали, а Нильда взяла да и, отодвинув их в сторону, выбрала синие (синие! не жёлтые!) и опять-таки бусы.

Из-за одного этого уже стоило не раз покурить и повспоминать своё детство, укравшую внимание и любовь Эвиточку с её мужем Анаклето, которые постоянно продолжали фигурировать в её жизни, а Пия, кабы её воля, и слышать бы о них не желала. Когда-когда? Да всегда! Хотя Анаклето был хорошим мужчиной, всё, что было связано с Эвой, просто выворачивало сестру наизнанку — не хуже, чем коалу с японских забродивших бобов.

Вот и сегодня же утром, говорю, Нильда не только грушевые бусы отвергла (Пие, естественно, показалось: отвергли её саму), но ещё и добавила, что Эва даже не знала, как выглядели сигареты, не то чтобы закурить! Опять эта вездесущая Эва. Ну как на таком расстоянии она ухитрялась до сих пор отравлять Пии жизнь! Подумать только!

Пальцы всё просовывали, поддевали и привычно затягивали узелки, а когда наступил перерыв в кипящих страстях сериала, Нильда сказала, не поворачивая головы:

— Ну а сама-то ты как думаешь, не права я, что ли? Что вот ты скажешь Изе на татуировку? А если и она с запахом курева начнёт являться? А если ещё…

— Стоп! Причём тут Иза? Сравнила вилку с гребешком — она ещё ребёнок!

— А разве взрослому хватит ума засунуть ядовитое кадило в глотку! — развернулась корпусом Нильда, занимая удобную позицию. — Взрослый у нас, видно, только Жиль. А жена у него глупее горошины. Хуже Изы. Та, заметь, морально не пала до такого.

— А чего ты раскудахталась-то! Давно ли тебе не плевать на меня стало, мадам Нильда? — села напротив и Пия. — О вреде курения она заговорила! От хорошей жизни, по-твоему, отравиться хочется?

— А чего плохого в твоей жизни? Муж, который напропалую перед тобой шелка стелет, иль смышлёная, пробивная дочка-красавица, которая уж давно со мной комнатами поменялась? Ух, тяжесть какая! — нервно покачала головой Нильда. — Остаюсь только я. А коли так, то мигом могу испариться. Я и знаю, что ты меня всю жизнь ненавидишь, не дождёшься, когда меня удар хватит. Сколько мне ещё перед тобой извиняться за твои же выдумки? Недолюбленная она! А кто мерит любовь-то? Тот, кто умеет или не умеет сам любить, не думала?

— Не-на-ви-жу! — процедила Пия.

— О-ох! — так удивилась Нильда, что опустила спицы, ведь женщины ссорились стабильно, но грань никогда не переходили, чтобы, выпустив пар, потом спокойно встречать вечером родню и быть ниже травы, тише воды.

— Ненавижу… — глядела Пия в телевизор на сериальную разлучницу, — тех, кто лезет в чужие семьи. И правда, мы с тобой одинаковые, как сказал Жиль. Я вся в тебя. В свою дотошную мамашу.

— М-да, — осела пышная фигура в ответ, — это-то и печально…

— М-да, — передразнила Пия, — также это и кошмарно.

— Скверно, скорее, — поправила Нильда.

Наконец женщины улыбнулись и, как-то ухитряясь не упустить ничего важного на экране, под тихое звяканье спиц продолжили беседу.

— Действительно, дочка, не тяни месяцами, как обычно, — скажи, что происходит. Я же чую: тебя что-то гложет. Я краем глаза видела, как ты даже тайную тетрадку завела. Не дневник часом?

— Не то чтобы. Так ерунду всякую туда пишу.

— Угу, — выжидательно топала ногой Нильда.

Пия опустила голову и ссутулилась:

— Мам, ну не дави. Ты же знаешь, я так не могу. Всему своё время.

— С чем хоть связано? У Жиля что на работе? Чего я не знаю? Выговоришься — и табачная зараза не нужна. У меня же тоже сердце. Очень серьёзное что-то, да?

— Ды не очень, вроде. Разберёмся как-нибудь, — совсем сникла Пия. — Ещё… ещё я думаю о родах…

— Мать честная! Неужели стану опять бабу́?!

— Ох, нет… Просто вспомни… м-м-м… как я рожала. Ну было ли что-нибудь необычное? Может ты чего побоялась мне рассказать?

— Чего это ты? — всплеснула руками Нильда. — Как все и рожала — я разве стояла смотрела? В пятницу начала — а как управилась, то инопланетяне похвалили тебя, сели обратно в трамвай и поехали к себе в Голландию. Ничего особенного.

— Ну это понятно… — оттаивала Пия, — а-а-а… значит, в субботу я уже видела дочку, просто не запомнила?

— Много раз видела, но наркоз тебя усердно неволил. Я тебе пересказывала, что и к груди прикладывали не раз, да и я тебе только о ней и твердила. Всё хорошо, Пиечка, чего ты, не пойму? А с понедельникового дня Будильничек уже окончательно тебя растормошил и ты давай с врачами ругаться, что тебе не нравится писить с помощью катетера и чтоб они…

— Ладно-ладно, мам, хватит, — махнула на неё Пия. — Но всё равно, когда вспоминаю об этом, тревога какая-то сидит внутри.

— А зачем вспоминать?

— Снится мне это постоянно. Ладно… — Пия наклонилась поближе к матери, — это расскажу. Ну вот, значит. Я в больничной ночнушке стою у кровати. Гляжу, а там лежит моё тело и смотрит мне в глаза. Я понимаю, что она не может двинуться и кричит, но ничего не слышно. Она будто страдает, знает что-то, что не даёт ей покоя и приносит нестерпимую боль. Кажется, что она безмолвно просит меня о помощи и стонет. Я оглядываюсь: на стене висят старые часы. Они как будто заманили ту, вторую, сюда. Слева в них словно чёрные пятна, то ли что-то скрывают то ли просто уходят в никуда. Дырявые часы! Кругом сгущается туман. Он переливается радужными всполохами в темноте — и никого нет… Иду за ним и выхожу в дверь, но под ногами ничего! (Нильда не выдержала, отложила пряжу и от волнения зажала себе рот рукой.) Несколько мгновений я будто чувствую лёгкое дуновение, а потом — резкий удар, и я оказываюсь в том самом каменном теле, лежащем в койке. Внутри ужасная боль (едва заметно в уголке века у девушки блеснула слеза). Открываю глаза и вижу перед кроватью себя в ночнушке. Здоровую и ничего не подозревающую. Кричу, хочу предупредить, но ничего не слышно — только холодно тикают где-то часы. Ужас… и внутри и снаружи дикий ужас… безвыходность… А вдалеке опасность какая-то затаилась… крики, люди… будто умирает кто-то…

Просыпаюсь вся в поту и не могу снова уснуть, лежу-лежу. Даже если долго спала, встаю всегда разбитой; ну никаких сил нет.

Нильда только хлопала глазами. Не сумев придумать, зачем такие сны приходятся, она погладила ладонь дочки.

— Хорошая моя, даже и не подозреваю, к чему…

–…Мне сложную розу сегодня край закончить надо, — сменила тему Пия. — Дай мне красные, — указала она в коробку с нитками, — и просто досмотрим серию.

— Давай, моя миленькая, досмотрим. Только не волнуйся, — настороженно глядела на неё мать. — Если булочник — да что там! — сам президент Европы спросит, скажу ему как на духу: Пиечка, рожала лучше всех — дайте медаль! — Нильда закатила глаза, кивнула сама себе и добавила: — И ведь дадут же! Дадут!

К вечеру вдохновение Жиля не угасло и заказ стремительно приобретал форму: кусок дерева всё больше превращался в разрезанный гранат, томно разлёгшийся в женской ладони. Постоянно думая о Пие, мастер каждым движением придавал статуэтке больше глубины и жизненности, а тонкие реалистичные пальцы фигурки грозили зашевелиться в любой момент. Стамеска, как колибри, кружила над деревом, добавляя новые и новые штрихи, пока жизнь полностью не вошла во фрукт. Так… немного штихеля, шлифовки… ага… пропитка… вот… Завтра лак и всё.

Жиль тщательным глазом измерил очередной почти готовый шедевр, оценив его простым «сойдёт», — хотя настоящую стоимость и называть неприлично. Ясно, что дело Жиль знал как свои пять пальцев и был не в последних строках даже по Парижу. Ясно, что резьба по дереву уже давно бы настрогала им с Пией отдельное жильё, а может, и домик, но жена так привыкла к маме и их испанским перебранкам, что и мысли такой не допускала. Однако в последнее время Элиза, как любой подросток, загорелась личной независимостью, и выделенной комнаты Нильды ей уже не хватало. Поэтому Жиль планировал приобрести ко дню рождения Пии новое жильё, но пока не сообщил ей, готовя на всякий случай разнообразные варианты, ведь предсказуемостью его жена никогда не отличалась.

На телефоне сработал будильник и вернул мастера на землю. Иначе «разбудить» заворожённого резчика и не удавалось, а, заработавшись, выйти из мастерской в полночь было для него плёвым делом, но портило весь распорядок.

«Уф-ф-ф, — протёр он лоб тыльной стороной ладони, — успел вроде».

Переодевшись, он уже сидел в старом кресле-качалке, вдыхал аромат чая и не спеша разворачивал сэндвич.

Постучали.

— Да заходи, чего долбиться?

Дверь тут же заскрипела и впустила Этьена.

Красная трость сверкнула в свете запылённой лампочки, и мужчина в небрежном тренчкоте^[24], прихромал к креслу Жиля. Тот засуетился, отставляя кружку в сторону:

— Ой, простите. Садитесь пожалуйста, дедуль. Только ко мне скоро друг наведается, придётся ему уступить.

— Это перестало быть оригинальным ещё лет десять назад, — безэмоционально сказал Этьен и сел в качалку-собрата рядом с Ивоном. — Хватит уже из меня делать старика.

— Да чего ты? Не кипятись так, вьехо, а то опять поседеешь. День неудачный?

— Угу. Подустал.

— Ну так подкрепись. — Протянул ему второй сэндвич Ивон.

— Только если ты туда морщин не подмешал.

Стемнело.

Перекусив, друзья оставили мастерскую, вышли в свежий, без резких запахов воздух и прогулочно поплелись по фонарным дорожкам.

— Ты сказал, что устал, вьехо. Мадам Сванье на работе последнюю плешь проела?

— Мадам Сванье в шоке от Клода, а достаётся мсье Сванье. Будто это я́ себе набил кирпичную стену на плече.

— Чего! — Жиль даже на миг остановился. — Клод сделал татуху?! Это сколько ж я его не видел?

— И ничего с ним не станется — восемнадцати дождался и уже год творит, что вздумается.

— Так вот из-за кого Лиза такой подарок захотела. Тату — представляешь? Начала с Клодом и его компанией водиться, теперь вот голову ломай, как быть.

— Так мы же сами их свели ещё в детстве — чего удивительного? Если уж она вся в Клода пошла, смотри, чтобы она и пирсинг себе не удумала. Или ещё чего похуже… кто за всем уследит?

— Куда хуже-то?

— Да есть куда… — вздохнул Этьен. — Чтоб не получить от матери нагоняй, возвращается Клод обычно поздно ночью, когда Лулу уже давно спит, вымотанная после работы. А я орать на него не привык. А тут столкнулись недавно в кухне, а он и говорит мне подозрительно: — Только свет не включай. Тревожненько, когда молодёжь такое заявляет посреди ночи под крепкий запах алкоголя. Здесь надо успеть не дать разгуляться фантазии, а то нервы не выдержат раньше времени. Ну я, естественно, хлоп по выключателю. Твою ж мать! Смотрю: у него все руки в крови! — Ты чё, чёрт дурной, наделал! Зачем себя порезал?! Обещал же, что всё! — на нервяках ору я. А он такой: — Это всё из-за тебя! Ты слепой, баран толстокожий! Так нельзя, Этьен! Будь уже мужиком, трус!

Ну и всё в таком духе. Слово за слово, и вот я уже его за грудки трясу, ору «насколько ж ты ужрался, свинья!». Тут забегает Лулу. Понятно, что еле в обморок не улетела от такой картины. Да и ей от души досталось. Клод и её поливал на чём свет стоит. Тоже руки опускаются — что с ним делать? А может, мы чего, уже на самом деле, старики, не понимаем. Мож, что случилось у парня.

— Охренеть, конечно, да… — помотал головой Жиль. — Седой зелёному не указ, но что-то делать надо…

В этот момент вдалеке закричала толпа, и друзья остановились, повернув головы в направлении возгласа: там обыденно вспыхнула Эйфелева башня и зарябила пляшущими огнями. Мужчины пошли дальше. Толпа постепенно затихла, и остался только тупой стук трости о брусчатку.

— Вот это, наверно, и есть решение, — закивал сам себе Этьен.

— Проораться в толпе и потом относиться к выходкам детей поспокойнее?

— И это тоже. Да, я об эмоциях. Не хватает им красок. Сначала они мнят, что мир идеально ярок, а потом, разочаровавшись, начинают сами его приукрашивать. Протыкая губы, нанося себе шрамы, марая волосы. Как там Элизочка моя? Не в зелёный ли покрасилась?

— Господи, а Клод уже и…

— Не… это я так. На всякий спросил. Он пока всё в том же — в старом добром синем. Так вот, если ты с вопросом пришёл, что подарить моей крестнице, то слушай ответ — эмоции. Переживания и адреналин!

— Страшно узнать, какого рода… — после рассказа Этьена приятель явно напрягся.

— Разве твоя семья не с этого началась?.. — таинственно щурился Этьен, пока ему в глаз не стукнул луч фонаря.

— Точно! Гений! — обрадовался Ивон. — Гений был да Винчи! и тебе к нему стремиться надо, вьехо! Спасибо. Подарим поездку в парк развлечений!

— И пусть валят всей толпой!

— Да пусть! А мы без них хоть денёк продохнём. Только кто их будет сопровождать?

— Сами справятся, если Пия даст согласие, — махнул Этьен. — Нас с Лулу Клод и слушать не станет, а вот Пия твоя запросто упрётся.

— Издалека как-нибудь подготовлю её за недельку. Кстати… — увидел он, что поблизости был супермаркет, где продавали цветы. — Для начала букетик — то что нужно. Я ещё с утра собрался найти её любимые ландыши. Но до их праздника ещё долго^[25], а порадовать захотелось сегодня. Хотя только сборные букеты небось продают.

— Влюбился, что ли?

— Между прочим, не переставал.

— Бывает, — Этьен вытянул на свет наручные часы. — Поздновато. Ну что, расходимся? Всё равно свидимся в выходные. А позвоню я — когда там? — в четверг. Поздравлю Лизу.

— Восьмое-то? В пятницу, по-моему.

— О-о-о, друг! — Сванье дятлом постучал ему по темечку, — перенюхал ты своего лака! У моей крестницы седьмого день рождения, а у твоей дочери понятия не имею. Спроси у неё сам да и запиши себе на лбу.

— Н-да… — почесал затылок Жиль. — А лучше сразу татуировку сделаю… да… вроде седьмого, чего это я?.. Ну ладно, звони тогда!

— Ага, вьехо, бывай…

Друзья обнялись и отбыли в разные стороны.

Этьен поплёлся искать такси, а Жиль постоял-подумал о своей досадной ошибке в дате: и опять ему мимолётом показалось, что праздник восьмого, а то, снова, что седьмого. А вот выбор разума был конкретным и совпадал с мнением Этьена.

«Уф-ф-ф, — замотал головой Жиль, стряхивая путаницу в кусты у дорожки, и пешком направился домой — идти-то было не больше пятнадцати минут. — Что-то я действительно поплыл совсем… Ну оторвёмся, так оторвёмся в уикэнд».

Жиль быстренько купил букет и, сияющий, как подросток, поспешил домой.

Он наискось пересёк пустой перекрёсток и пошёл по небольшой площади, на которой местами, из квадратных земляных отверстий, вставали деревца. Вдалеке, на Марсовом поле, толпа вяло загудела напоследок и жиденько поаплодировала концу светового представления. Вот и город уснул.

Сразу стало как-то гулко, пространство словно раздвинулось, а эхо собственных шагов глубоко улетало в прилегавшие проулки. Иногда оттуда или откуда-то сзади доносились отголоски таких же одиноких путников, шаркавших по тротуару.

Начало апреля — время не тёплое. Дыхание оседало в пар. Пришлось заслонить рукой горло и, покашливая, прибавить шагу. Наверняка дома уже ждал горячий ужин и чай. «Ничего, простыть не успею», — успокоил сам себя Ивон.

Будто над самым ухом засмеялась компания неугомонных подростков, и Жиль огляделся — но никого не было. Он понял, что хохот вылетел из окна, и побрёл дальше. Теперь, ненароком поглядывая вверх, он заметил в темноте красный уголёк сигареты и вспомнил неприятную новость мадам Ордонне: жена опять что-то от него скрыла. Но он снова попробует её раскрыть, успокоить; даст понять, что не будет ничего страшного, если она начнёт с ним делиться. Да хоть всем на свете. Да хоть самой мелочью. На каждое «отстань» он заобнимает её до смерти, а любое «не сейчас» будет беспощадно зацеловано.

Какой-то звук его отвлёк, но из-за эха он не понял какой — да ещё от быстрого движения всё время шелестела упаковка цветов. Неожиданный звук будто проскакал перед ногами и скрылся в земле.

«Тьфу ты, забыл пепельницу купить, — мелькнула мысль. — Хотя сначала надо поговорить, а потом уж… А то что я, как дурак, приду с букетом — и пепельницей! Такой себе чахоточный водевиль!»

Опять свистнул прыгающий звук. На сей раз он проскочил слева и, оставляя гулкий шлейф, укатился в темноту.

Жиль остановился в фонарном свете и посмотрел по сторонам. Рядом никого не было. Сделал шаг в более тёмное место, подождал, пока глаза привыкнут, и обшарил взглядом закутки, скудно освещаемые оконным светом. Но и там никто не обнаружился.

Ивон хотел было спросить «кто здесь?», но подумал, что это глупо, и, видимо, он сам, по нечаянности, пнул какой-то камешек под ногой. Ничего не оставалось, как пойти дальше. Вон уже и дом завиделся. Поднажмём.

Неожиданно до него отчётливо донесся чей-то приближавшийся топот.

Он резко обернулся, как оружие, выставив перед собой цветы и закричал: «Что вам надо?!»

Позади никого не оказалось, но поодаль застыл размытый силуэт. Он не отвечал.

Жилю было уже не до шуток. Он крепко сжал кулаки и услышал, как ломаются стебли в фольге. Из-за этого он взбесился ещё сильнее: «Иди сюда, козёл! Я твою трусливую харю быстро размажу! Чего ты там спрятался, как пацан?!»

Всё выглядело крайне странно и непонятно: силуэт не подавал признаков жизни и продолжал пристально пялиться на противника.

Жиль сделал несколько шагов во тьму, расправляя накаченную грудь, всё ещё призывая преследователя приблизиться. Ивон не раз сталкивался с ночными отморозками и знал, что если сейчас смело побежать к незнакомцу, то тот рванёт наутёк. Но бежать ни к нему, ни за ним не было ни малейшего желания.

«Чёрт с тобой, дрейфяк! Вали домой, пока цел!» — Крик Жиля разлетелся по округе.

Незнакомец всё слышал, но никак не откликнулся. Ивон уже собрался идти, как силуэт шелохнулся — вроде махнул рукой, но опять замер. «Ну и чего ты задумал?» — прошептал Ивон, вглядываясь во мрачную площадь.

Через две секунды безумный звон сшиб мужчину с ног! По инерции сделав несколько шагов назад, он хлопнулся на землю. Только сдавленное «а-а-а» застряло в промозглом неподвижном воздухе, но потом и оно растворилось…

Фонарь отражался в глянце помятого букета. Там было видно, как чёрная фигура отделилась от дальнего дома, хладнокровно направилась прочь и исчезла в ближайших переулках.

Ручейки крови обтекали цветы, всё хлеще соединяясь и набухая. Рядом лежало бездвижное тело с пробитой головой и потухшим взглядом. А поодаль — тяжёлый окровавленный камень размером с небольшое яблоко.

Примечания

21

Открытый французский сэндвич.

22

Роман Ги де Мопассана.

23

Моя жена.

24

Двубортная модель плаща.

25

1 мая — праздник ландышей во Франции.