На неведомых тропинках. По исчезающим следам

Аня Сокол, 2019

Что делать, если твой дом исчез? Исчезли стены, крыша, пол. Пропали соседи. Сгинули в небытие вредный староста-ведьмак и чёрный целитель. Исчез падальщик и куча другой нечисти разной степени испорченности. Исчезло всё. Даже названия села больше нет ни на одной карте. И никогда не было. Пойти по следу и совершить невозможное? Пусть так. Пусть стёжка в очередной раз ляжет под ноги, пусть за каждым поворотом ждёт приключение. Я не устану и не сверну, я верну свой дом. Но что, если цена возвращения – стать такой же, как и все вокруг, стать чудовищем? Не окажется ли она слишком высока? Содержит нецензурную брань.

2. Братья по артефакту

Я мало где бывала, мало путешествовала. Ездила в детские лагеря, но не дальше границы области, маме так и не удалось выбить нам путевку в легендарный Артек. Куда еще? Дом отдыха, пара экскурсий в Москву, к бабушке на Климовские карьеры, к брату в Переславль, тогда он еще работал, не пил и был жив. К сестре на другой континент не выбралась ни разу, не успела, ушла на стежку. То время, вроде бы обычное, человеческое, сейчас вспоминалось с теплом. Тогда я знала, кто я.

До Вепревой пустоши добирались верхом, по нашей тили-мили-тряндии не проложено железных дорог, как, впрочем, и никаких других. Вагон покачивался в такт перестуку колес, рельсы убегали вперед, иногда встречаясь с другими, иногда расходясь в разные стороны. Транссибирская магистраль, как свидетельствовал буклет, выданный в окошке кассы вместе с билетами, и который так и не поднялась рука выбросить, уходила на восток. Северный путь, как его еще назвали (поживешь на стежке, поневоле начнешь обращать внимания на такие обозначения), проходил через Москву, Ярославль, Данилов…

Я и забыла, каким успокаивающим может быть перестук колес и каким настойчивым многоголосый гомон продавцов беляшей, шариковых ручек и кроссвордов, которые вытеснили газеты. Мне вспоминались «Северный край», «Советский спорт», что всегда покупали серьезные дядьки в кепках и разворачивали, сидя на жестких сиденьях электричек.

Галич, Нея, Шарья…

Почти сутки до Екатеринбурга, города, в голове той, что перепрыгнула несколько десятилетий, оставшегося по-прежнему Свердловском. Я так и сказала кассирше, покупая билеты, вызвав пару смешков за спиной и назидательную, но, к счастью, краткую тираду женщины. В сущности, она права. Слова человека не причинили боли, за ними не последовал рык и удар, приятное разнообразие.

Мы выкупили купе, и явидь проспала всю дорогу на верхней полке, открыв глаза лишь дважды. Первый, когда к нам заглянула проводница с парой дежурных вопросов про белье и чай. Второй, когда я, обеспокоенная ее неподвижностью, встала и подняла руку, но коснуться матраса не успела.

— Оставь, — сказал Мартын. — Она в спячке.

— Вижу, что спит. — Распахнувшиеся медные глаза, в которых не было ни грана осмысленности, закрылись.

— Я сказал — в спячке. — Парень поднял голову от ноутбука. — Восстанавливает силы, неизвестно, с чем придется столкнуться.

Глазов, Балезино, Первоуральск…

Города сменяли друг друга за окном, как хорошо сохранившиеся фотокарточки. Чем-то неуловимо похожие друг на друга здания вокзалов. Светлые стены, зачастую — колонны, и обязательно часы, большие и круглые, которые наверняка оглушительно тикали, если бы висели в помещении.

Я пялилась на серую хмарь за окном, считая верстовые столбы, и думала. Раньше я так далеко от дома не забиралась. Ни в прошлой жизни, ни в нынешней.

— Ольга, — потряс меня за плечо молодой целитель. — Слушайте…

Я захлопала ресницами, понимая, что умудрилась заснуть сидя за столом, положив голову на руки. Небо за окном уже успело расцвести блеклыми красками зари, темные верхушки елей напоминали упирающиеся в небо пики.

— Послушайте. — У парня в руках был так и «не найденный» желтый дневник Тура Бегущего. Библиотека земли детей закрылась на неопределенное время. Я почему-то думала, что стяжатель последует за нами, вернее, за книгой, но Пашка и Мартын только пожимали плечами, как бы говоря: вот когда последует, тогда и будем думать.

— Почему ты обращаешься ко мне на «вы»? — Я потерла глаза. — Собственно, ты один так делаешь.

— Вы же — мать легенды зимы. — Он говорил это, как само собой разумеющееся. — Человеческая игрушка хозяина.

— Впервые слышу, чтобы слово «игрушка» произносили без пренебрежения. Давай на «ты», вроде вырос уже.

— Мне все равно, — отмахнулся парень, — лучше слушай. — И раскрыл дневник и нараспев прочитал: — Аже роздать душу демосу и заяти в долонь налокотыню павшего, ведати алафу велицею, али Навь кликнуть.

— «Роздать душу деймосу»? — Я зевнула. — Тур был заложником?

— Не уверен, прямо он об этом не говорит, только рассуждает, пока ищет свой налокотник — «налокотыню павшего», чтобы получить великую «алафу». Награду?

— Или сдохнуть, — вспомнила я слова о Нави. — И как это нам поможет?

— Пока не знаю.

— Тогда я еще посплю?

— Не стоит, через полчаса прибываем.

За его спиной с верхней полки бесшумно спрыгнула Пашка.

Сутки в поезде и два с половиной часа в нашей тили-мили-тряндии. Время — штука странная. Люди — разгоняющие нашего мира, у них оно несется так, что иногда становится страшно, зато в глубине время концентрируется, сгущается, как сироп, и способно вместить в один день с десяток человеческих. Так мы и отстаем, так и теряемся, когда за три года проходит три десятка лет, и эра черно-белого телевидения сменяется цифровой, а люди начинают говорить так, словно выучили другой язык.

Екатеринбурга я толком не увидела. Это беда всех путешественников, которые чаще запоминают залы ожидания и электронные табло, чем парки и храмы.

Мудрить не стали, взяли на вокзале частника, согласившегося отвезти нас в Пустошь. Вернее, в точку на карте, что Март указал высокому мужчине, водившему совсем невысокую Ладу.

Города бывают разными, ажурными и тяжелыми, открытыми и похожими на лабиринт. Первый эпитет, который пришел на ум, пока я разглядывала широкие улицы и светлые здания сквозь автомобильное стекло, это основательный. Не знаю уж, почему.

— Уверен, что переход там? — спросила вполголоса Явидь. — Откуда ты вообще знаешь?

— Прогуглил, — усмехнулся Март, указывая на ноутбук, змея в ответ фыркнула. — Почти правда, — парень повернулся с переднего сиденья, — восточный Подгорный внесен в реестр стежек, и все, что рядом — тоже. Парни стараются, скоро все оцифруют.

Я позволила себе легкую улыбку, безуспешно пытаясь скрыть недоверие. Да, я научилась пользоваться техникой, компьютерами и интернетом, но не научилась доверять им. Каждый раз, заглядывая в экран планшета, я ожидала, что информация исчезнет, тот очередной кусок знаний, который смогло отгрызть новое поколение нечисти.

Водитель запросил за вояж хорошую, завышенную, как минимум, вдвое цену. Я бы на его месте, собираясь отвезти трех чудиков неизвестно куда, точно бы завысила, но потом, подумав, еще и умножила бы на три. А когда привезла на место и получила отрицательный ответ на вопрос об ожидании, как и он, быстренько бы уехала, оставив ненормальных мерзнуть на ветру.

Вепрева пустошь встретила нас промозглым дождем и бурными, разжиревшими от талой воды, ручьями, сходившими со склонов. Если на равнине весна уже согрела землю теплом, пробуждая деревья и мелкое зверье, то здесь, в предгорьях Урала, еще только сошел снег.

Вокруг, насколько хватало глаз, простирались холмы; пологие склоны, поросшие лесом, начинались сразу за нашими спинами и шли до самого горизонта. И ни одного поселения. В обычном мире Вепревой пустоши не существовало.

Хотя чуть более трехсот лет назад по внешнему кругу Пустошь была вписана в церковные ведомости людей, но до строительства прихода дело не дошло. Просуществовав менее сезона по внутреннему кругу, поселение исчезло, будто бы выкошенное чумой. Так ли это на самом деле, проверять не стали.

Но Пустошь все еще была там внизу, в глубине мира.

Тропа, уходившая в неглубокий заполненный туманом овраг, начиналась метрах в пятидесяти от того места, где нас высадил водила. На вид обычная тропа, спускающаяся в обычный овраг и почти сразу поднимающаяся, сколько таких на просторах страны, и не сосчитать. Только есть тропы, на которые лучше не вставать, лучше повернуть назад. Вспомнив, что не выключил дома утюг, не запер дверь, не налил коту молока… Что угодно лучше, чем пройти по стежке до конца.

По ногам пополз холод, в животе привычно натянулась тревожная струна ожидания. В голове поселился шепот чужих мыслей, которые так легко принять за собственные и побежать, куда глаза глядят, или еще дальше.

Я шла сразу за молодым целителем, замыкала цепочку из трех человек бесшумная явидь. На спине парня подпрыгивал черный рюкзак. На нем я и сосредоточилась. На рельефных швах, на грубой плотной ткани, на чуть поблескивающих молниях. Смотрела и не позволяла голосам приблизиться. А они говорили, уговаривали, угрожали. Но идти, видя перед собой спину Мартына, и знать, что позади неслышно скользит Пашка, гораздо проще, чем в одиночку. Мои спутники крепче людей, они не дадут мне сойти со стежки и броситься в безвременье. Это знание, эта уверенность вели за собой не хуже поводка. Я знала, что пройду.

Переход остался за спиной в считаные минуты, пугающие голоса в голове затихли, дурацкие мысли развеялись, как исчезает поутру кошмар, и, оглядываясь назад, ты не понимаешь, почему хотел убежать, закричать и проснуться.

В нашей тили-мили-тряндии холодная изморось превратилась в монотонную стену дождя. Первый дом виднелся сквозь нее размытым пятном, где-то вдалеке раздавался тоскливый вой. До троих незнакомцев, бредущих по стежке, ее жителям не было никакого дела. Мы прошли из одного конца села в другой, не встретив ни одной живой или мертвой души. Лишь дома, наполняющиеся водой из стоков бочки, немытые стекла окон и грязь под ногами, где-то в стороне на ветру монотонно скрипела калитка. Начало даже закрадываться нехорошее предчувствие, но, как оказалось, жители никуда не ушли. Они собрались в одном месте на северной околице села.

Собрались по достойному поводу. Чуть в стороне от дороги, где заканчивалась ломаная линия домов, начинался выложенный золой и солью круг — лобное место с потемневшим от крови каменным алтарем.

Ни один из жителей не остался дома, ни один не решился переступить соляную черту. Ни один, кроме палача и его жертвы. Очередной вой, от которого все внутри перевернулось, спугнул одинокую ворону, в небе захлопали черные крылья.

Жертвоприношение или казнь? Отличия были существенными. В том, что ты жертва, твоей вины не было, и в идеале выбором низших надлежало гордиться. Но жизнь, как правило, далека от идеальной. На деле на алтарях ничего достойного не происходило.

Мартын растолкал нестройный ряд нелюдей и вышел к соляному кругу. Никто даже не подумал обернуться. Все, как загипнотизированные, смотрели на происходящее действо. Даже я, замершая за спиной целителя, не смогла оторвать глаз.

По бледной коже распластанного на камне толстого мужчины скатывались холодные капли дождя, смешиваясь с алой кровью. В его наготе не было ничего привлекательного, пухлое тело вздрагивало под ударами палача. В отличие от людских палачей прошлого и настоящего, нечистый делал это с открытым лицом. И делал с удовольствием. Атам поднимался и опускался. Мужчина на алтаре еще был достаточно жив, чтобы кричать.

Я зажмурилась, но это не помогло, видение человека, которого режут на части, отпечаталось на сетчатке.

Остальные трепетали. Даже те, кто пришли со мной, с жадным любопытством вглядывались поверх голов в чернеющий круг. По лицу явиди побежали очертания чешуек. Меж губ скользнул раздвоенный язык, словно пробуя на вкус воздух, смакуя болезненный крик. Прерывисто вздохнул Мартын, его глаза вспыхнули зеленью.

Стоящая ближе всех ко мне женщина повернулась. Расширенные зрачки, вместо рта зубастая темная щель. Ноздри втянули воздух, словно хотели вобрать в себя мой запах, запах человека.

— Что он сделал? — спросила Пашка, протискиваясь меж нами, слова перемежались с шипением, двойные зрачки явиди горели медью.

— Из-за него издох устаток, — отрывисто бросила та, что выглядела как неопрятная баба лет сорока. — Род лихачей прерван. Орол платит по счету низших.

Орол, он же «крикун». Он не кличет смерть, как карка. Он крикун в буквальном, а не в переносном смысле. Тот, кто силой голоса заставляет сходить лавины и сели. Тот, от чьего крика рвутся барабанные перепонки, лопаются, вытекая глаза, разрываются сердца и выплескивают кровь артерии. Низшая и очень опасная нечисть. Первый же удар атама выпил из голоса орола силу, оставив ему лишь боль и отчаяние. Но он все равно не мог молчать. Никто бы не смог.

— Староста где? — спросил Мартын

Женщина указала на мужчину в центре круга, на раздетого по пояс палача, чью кожу украшала алая роспись кровью, на того, кто, улыбаясь, слизывал ее с собственных пальцев. Провожаемое десятками глаз лезвие поднялось в очередной раз. И опустилось. Толпа охнула, подаваясь вперед. Мужчина повернул атам в ране и движением от себя вспорол толстое, трясущееся, словно студень, брюхо. Живот лопнул, как переспелый арбуз, на камень вывалились сизые потроха, над которыми в холодном воздухе заклубился пар. Орол захлебнулся криком, тело задрожало в агонии и замерло.

Тягучий миг над пустошью царила тишина, а потом нечисть встрепенулась. Кто-то что-то сказал, кто-то засмеялся, кто-то застонал.

— Не зевай. — Пашка толкнула меня в плечо, указав на идущего вдоль линии круга целителя.

Я стиснула зубы и направилась следом, глаза то и дело возвращались к влажному от крови и дождя камню, к неподвижному телу на нем. Палач переступил соляную черту, перекинулся парой слов с седоватым старичком в клетчатой рубашке, хлопнул по заду замешкавшуюся женщину. Высокий мужчина с перекатывающимися под кожей мускулами, с темными волосами, пронзительными голубыми глазами и ленивой улыбкой. На вид — чуть больше сорока, из той породы мужчин, что нравятся всем женщинам без исключения. Из тех, кто обладает первыми красавицами и заставляет таких, как я, кусать от зависти подушку.

— Рад видеть. — Палач протянул парню руку, от улыбки на его щеках обозначились ямочки, в чертах лица, в линии губ появилось что-то неуловимо знакомое, при взгляде на этого мужчину, мне вспоминался экран черно-белой «Радуги» и лица актеров. — Гости в Пустоши редки.

— Эээ. — Молодой целитель пожал широкую ладонь и отчего-то смешался. — Я… мы…

— Мы идем по следам Тура Бегущего, подвия с севера, — оттеснила пасынка змея.

— Низшие в помощь. — Улыбка осталась такой же безупречной, даже когда он посмотрел на меня.

— Вообще-то мы рассчитывали на вашу. — Пашка по-змеиному оскалилась.

— В своих странствиях, — Мартын торопливо открыл рюкзак, достал желтую тетрадь, — Тур бывал и у вас, — парень зашуршал страницами, — «Стёжка на двадцать дворов».

— Ну, уже давно поболе. — Мужчина поймал кинутое кем-то полотенце и стал вытирать шею, на мягкой светлой ткани оставались красно-кирпичные полосы. — Так что вы хотите от меня?

— Он останавливался тут на ночлег, может, вы знаете, у кого? — спросила я.

— Откуда? — Мужчина отбросил покрасневшую тряпку в сторону. — Я тогда еще не родился.

И в этот миг, когда улыбка палача стала нарочито сочувствующей, лежавший на камне орол шевельнулся. Вдохнул, хрипя, словно старый засорившийся пылесос, и заорал. Почти беззвучно, так же, как умирающий старик на Заячьем холме.

Мое сердце заколотилось, воздух никак не хотел наполнять легкие. То, что я видела, было за гранью понимания, за гранью добра и зла. Липкие кишки елозили по земле, собирая черную золу, а орол продолжал цепляться за жизнь.

Конечно, они об этом знали, потому и не торопились покидать лобное место. Сюрпризом это стало лишь для человека.

— У нас обширная программа, — то ли похвастался, то ли предостерег палач.

— Тогда не будем отвлекать. — Пашка с сожалением отвернулась от алтаря и легонько толкнула Мартына. — До заката как раз успеем в Подгорный.

Целитель заморгал, словно пробуждаясь от сладкого сна, в котором продолжала литься кровь и слышались стоны. Не будь с ними человека, они бы остались.

Змея слышала стук моего сердца, чувствовала панику, загнанной птицей бьющуюся в моей голове. Она знала, как хрупко человеческое самообладание. Если сорвусь и побегу, они не смогут противиться инстинктам, они кинутся за добычей. Не исключено, что целитель и явидь присоединятся к охоте. Именно поэтому меня так долго не пускали в filii de terra. Дети контролируют себя куда хуже взрослых, а я так долго училась не быть добычей, не чувствовать себя ею.

Но иногда даже этого было мало. Как сейчас. И Пашка отступала, а закинувший на плечи рюкзак целитель следовал за ней. Пусть с сожалением. Это было сродни оттаскиванию падальщика от свежего трупа, тяжело и бессмысленно. Но именно эта бессмысленность и происходила.

Никогда этого не забуду, потому что дружба — это не всегда бой плечом к плечу, это еще и отступление, тогда как хочется искупаться в крови.

Я вспомнила восторг, когда лезвие входило в тело бессмертника, вспомнила теплую искру жизни, перетекающую в руку из атама. Сердце сладко заныло. Отчасти я их понимала, и это пугало.

— Вы идете в Подгорный? — Хорошее настроение старосты испарилась вмиг.

— Да, — парень снова раскрыл книгу, — Тур Бегущий провел ночь и там.

— Святые, — улыбка старосты превратилась в гримасу, — вы смеетесь надо мной?

Вопрос улетел в хмурое небо и остался без ответа. Рука орола стала конвульсивно подергиваться, пальцы заскребли по алтарю, словно желая поцарапать камень. Внутренности орола лежали отдельно от тела, на лице не хватало части кожи, а он не умирал.

Земля и небо качнулись, но я устояла, хотя убежать захотелось сильнее, чем в переходе.

— Тогда мы можем помочь друг другу. — Взгляд голубых глаз палача переместился на Пашку, теперь он был серьезен.

— В чем? — Она говорила чуть насмешливо.

Я заставила себя не думать об алтаре. Не смотреть, а слушать.

— Двадцать часов назад, — стал рассказывать мужчина, — охотник загонял последнее лихо на сотню верст вокруг. Оба спустились сюда и столкнулись с оролом, — краткий взгляд на алтарь, — но от его крика растекся не защищенный амулетами чужак, а устаток лихого рода, шальной, необученный, его родители лишились голов еще в первую свалку с Видящим.

Целитель пожал плечами и захлопнул книгу. Таких историй в северных, да и в любых других пределах, без счета. Войны вспыхивали и затихали, дети рождались, родители умирали, и не всегда в свой срок.

— Охотник ушел. — В голубых глазах старосты сверкнул гнев. — Его взяли восточники из Подгорного.

— Взяли ветра-охотника? — засомневалась я. — Тогда им никто уже не поможет.

— Человека, — припечатал палач.

Слово упало, как немой укор. Иногда такое случалось. Кто-то из людей в силу обстоятельств получал информацию о нашей тили-мили-тряндии, о ее обитателях.

У таких было три пути. Первый — сделать вид, что ничего не было, и жить дальше. Ему следовало большинство. Второй — прийти в неистовство от открывшихся перспектив и нырнуть в омут с головой. Примерно четверо из каждого десятка так и поступали, закладывали душу и вливались в наш дружный коллектив. Шестеро исчезали. Возможно, уходили в безвременье, а, возможно, волки что-то недоговаривали.

Есть и третий, самый трудный путь, для твердолобых и отчаянных. Из добычи превратиться в охотника. На тот короткий срок, пока везение будет на вашей стороне. Может, удастся очистить мир от лиха, орола или даже падальщика. Пока ваши благие цели не привлекут внимания тех, кто человеку не по зубам — лгунов, ведьмаков, изменившихся, нелюдей или ветров-охотников. На этом карьеру истребителя нечисти можно считать оконченной.

Это и произошло с безымянным охотником. Старосту расстраивало то, что точку поставят восточники, а не он сам.

— Может быть, вы сумеете подобраться к нему, — глядя в сторону, стал рассуждать палач. — Мои все на виду, рожи успели примелькаться, а вы — чужаки.

— Может быть, — осторожно ответила явидь.

— И, может быть, вы совершенно случайно обозначите его местонахождение указывающим амулетом. — Мужчина нагнулся, подобрал обычный серый камень, такие сотнями валяются в пыли.

Темные глаза вспыхнули, перед нами стоял не обычный палач, на нас смотрел ведьмак, наделенный властью как над живой, так и неживой материей. Камень на секунду раскалился докрасна и с едва слышным шипением остыл.

— Взамен я узнаю, у кого останавливался этот ваш Тур и каким тропами шел.

— Узнай. — Пашка подставила ладонь, и на нее упал ставший опять серым и неприметным камешек. — Мы тоже по сторонам внимательно посмотрим, но если не получится, не обессудьте.

— Не обессудим. — На лицо мужчины вернулась улыбка. — Какие обиды между земляками.

Подгорный мы увидели и услышали издалека. Дым печных труб, уходящий в небо, шум моторов, хорошо накатанная дорога. Даже я не прошла бы мимо, не то что нечисть. Несколько грузовых фур стояло на обочине, водители что-то обсуждали на повышенных тонах. И пусть основным языком востока были различные смеси китайских диалектов, здесь, в центре континента, все еще главенствовал русский, пусть и на стежке Простого демона.

Назвать Подгорный селом язык не поворачивался, по площади Подгорный был больше, чем Заячий холм, если все его изгибы растянуть на плоскости, а по застройке — плотнее, чем наше Юково. Уже не деревня, а маленький городок. Необычно для линейной стежки, хотя, если представить, сколько товаров через нее проходит, ничего удивительного.

Второй деревянный домик со старомодной вывеской «Трактир» оказался придорожным кафе. Чаи, зелья, яды, закуски, глаза, нанизанные на нитку, консервированные мозги, сушеные суставы без уточнений о происхождении. Но среди водителей попадались обычные работяги, потому меню разнообразили чебуреками, быстро завариваемой лапшой и прочей гадостью, которой питаются люди.

Спрятавшись от дождя, мы взяли горячего чая и устроились за резным, под старину, столом. Если бы не девушка с мохнатыми бровями, приветливо обнажившая клыки из-за стойки, можно легко представить, что это обычная человеческая забегаловка.

Я смутно представляла, зачем мы явились сюда спустя несколько столетий. Кому мог запомниться путешественник, остановившийся на стежке на одну ночь, а потом снова ушедший в горы? К сожалению, ни к чему другому привязать произошедшую накануне «нехорошую ночь» мы не могли.

Мартын раскрыл тетрадь и стал перелистывать страницы.

— Мы знаем, что на ночь он останавливался у гвоздаря, — задумчиво поднял кружку с чаем парень.

— А гвоздарь — это? — спросила я.

— Кузнец. — Пашка понюхала напиток, скривилась, но отпила чуть-чуть. — Как думаете, он еще жив?

— Если нет, то его сын точно, или внук, — ответил молодой целитель.

— Которые о «нехорошей ночи» даже не слышали, — вздохнула я.

— Что скажешь? — обернулась к девушке за стойкой явидь. — Есть в Подгорном гвоздарь?

— Вам почто? — ответила та. — Зубья стерлись, что ль? Или оградку заказать надумали?

— Оградку, — кивнула Пашка, — тебе подарим.

Незнакомка зарычала, хлопнула входная дверь, новый посетитель рассмеялся.

— Спасибо бы сказала, Вирка. Низшие не велят подарками пренебрегать. — Пожилой, почти лысый мужчина без спроса уселся за наш столик. — Я — смотритель и летописец Подгорного. — Он по очереди посмотрел на явидь, на меня, на парня. Темная кожа на широком лбу собралась складками. — Надолго ли к нам? Интересуюсь по долгу службы.

— Будет зависеть от вас, — ответила змея.

— Гвоздарь живет за первым поворотом к югу, третий дом с коваными цветами вместо решеток, — улыбнулся смотритель. — Еще что-то для дорогих гостей?

«Чтобы вы убрались побыстрее со стежки», — непроизнесенные вслух слова повисли в воздухе.

— Почему нет. — Явидь кивнула Мартыну.

— Мы идем по следу Тура Бегущего, — сказал молодой целитель.

— Плохой след. — Старик нахмурился.

— Вы его знали? — удивилась я.

— Видел. — Дед перевел взгляд в пространство. — Послушайте моего совета, не суйтесь к Илие с этим. — Он указал на дневник в руках у целителя.

— Почему? — спросил парень.

— Потому что после ухода постояльца с желтой тетрадью его единственная дочь Алика понесла.

Я почесала нос, парень допил чай и поставил кружку, особого впечатления новость не произвела. Это же нечисть, тут за неверность или беременность «в девках» никогда камнями не забрасывали.

— Мое дело предупредить. — Смотритель встал. — Неприятностей с северниками мы не ищем, но если уж припрет, прятаться не станем.

Предупреждению мы не вняли и уже через десять минут стояли перед домом с ажурными коваными решетками. Желтая тетрадь была предусмотрительно убрана в рюкзак. Ворота гаража, пристроенного к дому, открылись, и мы увидели гвоздаря.

Позади кузнеца, там, где должна стоять машина, располагалась мастерская. Пылала жаром печь, в длинных мускулистых руках кузнец держал отнюдь не кузнечный молот, а рычаг современного механического пресса. Шишковатый череп повернулся в нашу сторону. Одного взгляда хватило, чтобы понять, почему Илие не стоит напоминать о визите Тура Бегущего. Он был робазом. Родами погибла его мать, его жена, а вот теперь и дочь. Ее убил плод, что оставил в ней путешественник, остановившийся в его доме на ночь. Еще один род, принимающий смерть от своих детей: либо при рождении, либо после их совершеннолетия. Дочь не доросла до того, чтобы поднять руку на отца, но зацвести для мужчины — успела вполне.

— Убирайтесь, — высказался Илия, снова повернувшись к прессу.

— Уже предупредили, — процедила змея и без всякой опаски зашла в мастерскую.

— Не буду говорить о Бегущей твари. Судьбу переписать надумали? Без меня. — Робаз опустил пресс в форму. — Заявится Тур, шею сверну.

Я видела робаза второй раз в жизни, и, в отличие от работающего у Седого в гараже, этот был образцом красноречия.

— Да, низшие в помощь, — криво улыбнулся целитель. — Мы тоже не особо хотим о нем говорить.

— Расскажите о нехорошей ночи, — попросила я, откидывая мокрые волосы назад. — Той, что была накануне.

Пресс с шипением поднялся, длинные обезьяньи руки напряглись и разжались.

— Бывают такие ночи, мало ли, — пробормотал Илия. — Сны дурные налетят и сгинут.

Я вошла следом за змеей. Илия посмотрел на меня маленькими темными глазками, нахмурился и по-звериному тряхнул головой. Но спрашивать о том, что в компании целителя и нелюдя делает человек, не стал.

— Ночи? — услышала главное змея. — Ночь, когда деревья шагнули вперед, была не одна?

— Уходите, нечо бабские сказки повторять. — Кузнец вытер руки и потянулся к молотку на стене, разных железок вокруг висело в избытке. — Не то пески вернутся. Ну, — робаз повысил голос, — пошли прочь!

— А вот это уже интересно. — Целитель оглядел пустынную улицу, вопреки всякой логике разговор с кузнецом вызвал в нем воодушевление. — Вы слышали, ночь была не одна?

— Не глухие, — проворчала Пашка. — Что он имел в виду, говоря, что пески могут вернуться? — В первый раз я видела, как ей стало не по себе. — Это ведь магия Простого демона.

— Логично, вы не находите? — остановился парень, подбирающееся к горизонту солнце сделало его кожу смуглой и словно бы припорошенной пылью. — У кого собрано больше всех артефактов ушедших? Кто чаще других брал их в руки?

— Да-да, мы поняли, — перебила явидь. — Предпочитаю не связываться с магией хозяев. Не хочу превратиться в человека. Не обижайся. — Она посмотрела на меня.

— Песок есть везде, — кивнул целитель. — А песок Простого забирает нечистые силы одним касанием.

Пашка переступила с ноги на ногу, словно ходьба по восточным землям доставляла дискомфорт и, принюхавшись, вдруг присела, проводя пальцами по влажной черной земле.

— Здесь прошел человек.

Я сделала шаг назад, оставив влажный отпечаток.

— Да не ты, — отмахнулась змея. — Мужчина, не более суток назад. Один, без конвоя.

Только нелюдь могла почувствовать смытый дождем след, взять который не смогла бы и собака.

Я вспомнила просьбу старшего Пустоши, ему не понравилось, что охотника взяли восточники. Но, по словам змеи, человек был более чем свободен. Сколько у них тут людей бродит?

Опытные, не в первый раз доставляющие грузы водители предпочитали проезжать, а не проходить стёжку. Видимо, деньги были важнее отсутствия ночных кошмаров.

— Предлагаете заняться просьбой старосты? — спросил целитель.

— Всяко лучше, чем соваться в дела Простого, — кивнула Пашка. — Хотя, палач лукавил, он не станет выяснять, у кого останавливался Тур Бегущй в ту ночь.

— Почему? — спросила я.

— Потому что он и так это знает, — ответил целитель. — Хотел нас на крючок подцепить. По его словам, в те времена он даже не родился.

— Вранье? — уточнила я.

— Нет, — фыркнула змея. — Но год, когда Тур бродил по горам, мы не называли. Он знал его сам.

План Подгорного напоминал не расческу, как наше Юково, а, скорее, решетку для гриля. Мы шли прямо, потом два раза свернули направо, пока не уперлись в тупик. На первый взгляд глухой, но явидь, раздвинув ветви кустов, растущих вдоль дороги, прошла дальше, не останавливаясь.

Мы выбрались к широкому деревянному срубу, больше похожему на общественную баню, нежели на жилой дом. Узкие оконца, серый дым из трубы.

В Подгорном построек с печным отоплением больше, чем в Юково. К примеру, в моем доме труба носит декоративный характер, а комнаты отапливаются от электрического котла. Я за него даже не плачу, как и за все, сворованное у людей, вроде интернета или газа. Вопросов, как это устроил старик, никто не задавал. Времена, когда я переживала за коллективную собственность, давно прошли.

Теплый золотистый цвет бревен, широкое крыльцо, на котором, наверное, так приятно сидеть летними вечерами. Хозяин открыл дубовую дверь, не дожидаясь, пока мы поднимемся и постучим.

Он смотрел на троих незнакомцев без улыбки. А жаль, она ему так шла.

Темные волосы, темные глаза, рельеф мышц под чёрной водолазкой, волосы чуть покороче, складка у рта чуть глубже, но в остальном… На восточной стежке в доме, куда привел нас след человека, стоял староста Вепревой пустоши. Или кто-то, нереально на него похожий. Как брат-близнец.

Ошеломленное молчание было столь же осязаемо, как и влага, повисшая в воздухе. Солнце за нашими спинами готовилось нырнуть за склоны, максимум через час станет совсем темно.

— Привет, — поздоровался Мартын.

— Собак спущу, — ласково пообещал мужчина.

— Сделайте одолжение, — предельно вежливо ответил молодой целитель, наверняка таким тоном он отвечал на вопросы учителей, и его глаза вспыхнули светлой зеленью. — Давно мне таких подарков не преподносили.

За спиной мужчины вырос еще один силуэт. Я испытала непреодолимое желание протереть глаза. Этот был моложе, не старше двадцати пяти-тридцати лет, со светлыми карими глазами и длинной челкой, но семейное сходство не заметил бы только слепой.

— Отец, не надо. Я сам разберусь. — Взгляд молодого мужчины пробежался по парню, явиди и остановился на мне.

Тот, кто давно живет на стежке, волей-неволей учится наблюдательности. Пусть разобраться в низших родах трудно, но отличить нечисть от человека может каждый, главное, научиться видеть.

Мы с молодым мужчиной посмотрели друг на друга, люди тоже иногда обходятся без слов.

— Черта с два, — выдохнул его отец. — Их послал Ксьян, так что…

— Проходите, — перебил молодой, распахивая дверь. — И, кстати, собак у нас нет.

— Их нигде нет, — пожала плечами змея, заходя в дом.

С угрозами надо быть осмотрительнее, собаки, как и комары, в нашей тили-мили-тряндии не прижились, кроме гархок, конечно.

Уютный мужской дом, вряд ли чувствовавший женскую руку. Пыльное чучело совы в прихожей и оленьи рога. Но, слава святым, обошлось без отрубленных голов на стенах. Стены обшиты светлым деревом, коричневый диван, письменный стол, стул, абстрактная картинка на стене и нереальная для мужского жилища чистота.

Чай или кофе в нечистых домах предлагают лишь в одном случае, если желают подсыпать яд.

— Передайте Ксьяну, что он может засунуть свое предложение в зад. Я не продаюсь, — обошелся без атрибутов вежливости хозяин.

— Так и мы — не торговые представители. — Явидь подкинула на ладони серый дорожный камешек.

Мужчина проследил за полетом указующего амулета, темные глаза сузились.

— Влад, выйди! — скомандовал он сыну.

— Но…

— Выйди, я сказал.

Его сын дернулся, но протестовать вслух не стал. Дверь за человеком, по капризу святых приходящемуся мужчине сыном, закрылась.

— Ему нужен Влад. — Хозяин дома не спрашивал, он утверждал.

— Ничего удивительного. Он охотился в Вепревой пустоши, охотился на ребенка. — Молодой целитель отвернулся.

— Но никого не убил и даже не покалечил.

— Назови другую причину. — Пашка еще раз задумчиво рассмотрела камушек и убрала в карман.

— Люди — товар скоропортящийся. Шаг наверх по стёжке — и выбирай на свой вкус, — поморщился мужчина.

— Но нужен конкретный человек, — сказала я, — твой человек.

— Не понимаю, — развел руками мужчина, — К чему вам — нелюдю и целителю, пусть пока серому, менять судьбу, свой род? Куда уж выше? Что вас не устраивает? Ей, — он указал на меня, — все равно не помочь!

Я проигнорировала и его недовольный взгляд, и слова. Странные слова, так не соответствующие эмоциям. В то время как чувства кричали, что вот сейчас, еще немного, и все встанет на свои места. И я пойму разрозненные намеки, что вертятся в голове, как забытое слово на кончике языка.

— Эм, — клацнула зубами Пешка. — Ты о чем, ведьмак?

— Гвоздарь тоже говорил что-то о судьбе, — нахмурился Мартын и полез за желтой тетрадью.

— И вы еще будете меня уверять, — увидев дневник подвия, хозяин дома прикрыл глаза, — что пришли не за судьбой. Даже дед понял, а он умом не блещет.

— Вы — сын, родившийся у дочери кузнеца от Тура Бегущего, — сообразил целитель. — А Ксьян?

— Я слышу одну и ту же кровь, бегущую по венам, — оскалилась змея.

— Она и есть одна. Молодой и здоровый подвий останавливался не только в Подгорном, и не только у кузнеца была дочь.

— Вот тебе и овечье одеяло, — пробормотала я.

— То есть, ваш брат настолько соскучился по племяннику, что жаждет встречи на алтаре, — заключила Пашка.

Мужчина замолчал, и это молчание было красноречиво. Дело было не в человеческом охотнике, вернее, не только в нем. Иначе того бы уже давно отловили, слишком уж разные у них с северным «дядей» весовые категории. Если задуматься, староста Пустоши не просил нас поймать охотника или вывести за пределы стёжки, он всего лишь просил обозначить его местоположение сигнальным артефактом.

Так что имело значение? Человек? Его отец? Или этот дом, который, в отличие от хозяев, убежать не может?

— У кого Тур Бегущий так плодотворно остановился в Пустоши? — спросила я мужчину.

— Сообразила, — криво улыбнулся мужчина. — У изменяющегося. Он на эту забытую святыми стежку один такой был. Теперь ты понимаешь…

— Что вы храните в этом доме? — перебила я хозяина дома. — Оно стоит жизни вашего сына?

— Нет. — Рык исказил лицо мужчины. — Не стоит. Уходите. Хотите — деритесь. А Ксьяну передайте, сунется — выпотрошу. Ясно? Камешек можете оставить, он ни мне, ни моему дому вреда не причинит. — Мужчина взмахнул рукой, пальцы сжались в кулак — стоящий у стола стул опрокинулся на пол, ведьмак давал понять, чем обернется для нас дальнейшее пребывание в его доме.

— Классно поговорили, — шипела змея, улица уже была темна, свет в окнах домов ложился на дорогу размытыми прямоугольниками. — Люблю задушевные беседы, особенно когда оппоненты настолько близки, что обходятся одними намеками.

— Мы здесь никто. Ни сказать, ни приказать, ни заставить, прикрываясь именем хозяина. Прогоняют — уходи или дерись. — Простая истина возмущала и озадачивала молодого целителя.

— Эти ведьмаки из Пустоши и из Подгорного братья по отцу, — сказала я.

— Спасибо, святая Ольга-заступница, вразумила. — Пашка изобразила шутовской поклон, впечатление портили лишь выскочившие черные когти. — Плевать мне на их родство. Что тут, во имя низших, творится? Очередная версия Монтекки и Капулетти? Санта Барбары? Рабыни Изауры? Династии? Супермена?

— Он-то тут при чем? — буркнул парень, последнее предположение почему-то его обидело.

— У ведьмака в доме что-то хранится… — стала объяснять я, но Пашка обхватила мои плечи с такой силой, что следующий вдох дался с трудом — не дружеский жест, а борцовский захват.

— За тобой идет человек, — прошипела она в ухо и потащила меня вперед. — По соседней улице. Тот, кого якобы взяли восточники, кто якобы охотился на лихо.

— Точно за мной? — переспросила шепотом я.

— Ага, — улыбнулся Мартын, — за тобой. Его взгляд сверлит твою спину. Неужели не чувствуешь?

— Чему радуешься? — Явидь увлекла меня в переулок. — Разворошили осиное гнездо.

— Так и прекрасно, — продолжал веселиться парень. — Пусть проявят инициативу. А мы посмотрим, что из этого выйдет.

Пашка оскалилась и торопливо зашептала:

— Идешь по улице до первого поворота, сворачиваешь направо и оказываешься на Центральной. С нее не сходи, что бы ни случилось. До кафе, в котором мы сидели, от силы два квартала.

— Дай охотнику шанс, — добавил молодой целитель. — Соглашайся на любое предложение, там разберемся, надо оно нам или нет.

— Повторяю, со стежки не сходить, — снова стиснула меня Пашка. — Будешь ждать в кафе, сиди хоть до утра, но по темноте не шастай, тут тебе не север. Поняла?

— Да.

— И чтобы не заснуть ненароком. — Глаза целителя вспыхнули светлой зеленью, я почувствовала, как по телу поползли мурашки, прогоняя усталость и наполняя мышцы силой.

— Святые! Что отец, что сын. Хоть бы предупреждали, что ли. — Я встряхнулась, чувствуя, что могу пробежать несколько километров без остановки. — Сами-то что делать будете?

— Смотреть со стороны. Оттуда всегда лучше видно. — Змея подмигнула, достала из кармана указывающий камешек и протянула мне. — Может, ничего и не будет, и охотник пойдет своей дорогой. Но если нет, стоит его пометить.

— Не хочу сдавать человека палачу.

— Этот Влад тебе никто, поняла? Посмотрим, как запоет его отец, когда сынок окажется в любящих руках дяди. Если не он, так прадед вспомнит о «нехорошей ночи». — Пашка вложила амулет мне в ладонь. — У нас есть цель, не забыла? Юково.

Я сжала пальцы вокруг прохладного камня.

Влажная земля мягко пружинила, дыхание вырывалось рваными облачками пара, ночью на стежке похолодало. Дождь продолжал накрапывать, мелкий, надоедливый, неприятный. Капли затекали под воротник и холодили кожу.

Я шла, поминутно оглядываясь, вслушиваясь в каждый шорох, вглядывалась в каждую тень. И почти успела пожелать, чтобы шедший где-то позади человек решился хоть на что-нибудь: либо на разговор, либо на удар.

Но все же, когда вынырнувший из бокового переулка мужчина схватил меня за руку, я испугалась, не удержавшись от вскрика.

Со стороны смотрелось наверняка презабавно. Идут двое, мужчина и женщина, держатся за руки. Внутри меня все подрагивало от предвкушения и странной иррациональной неизвестности. Не страх, а лишь его преддверие. Я знала: что-то случится, и даже почти ждала этого. Так мы и шли несколько минут, не расцепляя рук и бросая друг на друга косые взгляды.

— Как тебя увидел, сразу все понял, — заговорил, наконец, Влад.

«Ну, хоть кто-то», — мысленно ответила я, продолжая идти рядом.

— Ты — человек. — Он говорил так, словно это объясняло весь тот бред, что происходил вокруг, — Вместе мы сделаем это. Ты север, я восток. Соберем артефакт и станем, — я почувствовала пожатие пальцев, — не слабыми людьми, не низшей продавшей душу нечистью, а высшей знатью. — Влад зло рассмеялся. — И тогда упыри умоются кровью.

По его телу прошла дрожь предвкушения и по руке предалась мне.

— Значит, то, о чем все говорят, то, что меняет судьбу, существует? Артефакт? — спросила я.

— Не просто артефакт, а вещь ушедших.

— И хранится он в доме твоего отца?

— Часть. А часть у Ксьяна, его разделили.

— Ты поэтому там охотился? Чем тебе маленькое лихо не угодило?

— Да ничем. Пусть не валят с больной головы на здоровую. У нас с лихачем был договор, да только Ксьян пронюхал, орола этого толстого на нас натравил. Меня защищают амулеты отца. — Невзирая на дождь, Влад отогнул воротник куртки, показывая связку разноцветных подвесок на толстой цепочке. — А мальцу башку снесло.

Интересная картина, особенно если учесть, что орола староста сам же и казнил. Напрашивающийся вывод прост, что бы ни хранилось у ведьмаков — это секрет. И ради его сохранности будут убивать.

— По отдельности части не работают?

— По отдельности это мусор. — Влад улыбнулся. — Предлагаю сделку, ты достанешь часть у Ксьяна, я у отца. Согласна?

— Предположим.

— Никаких «предположим». Просто сделай. Ведь тебе не надо объяснять, что поставлено на карту.

«Нет, не надо. И неважно, что здесь происходит, мое дело — Юково».

— Сделаю. Куда принести?

— В хижину охотника, это на южном склоне Сосновой, иди от стёжки к югу по самой широкой тропе, не промахнешься. — Влад остановился и заглянул мне в лицо, глаза мужчины стали серьезными. — Завтра на закате.

— Хорошо, — как велел целитель, согласилась я. — Только уж, извини, страшно, — и это было правдой, — брать в руки принадлежавшее святым. Какова цена касания?

— Цена не для тебя. За полученную силу ответят другие. За силу рода род и расплатится. — От улыбки вокруг карих глаз собрались морщинки. — Артефакт вытянет силу из будущего. Из потомков. Из детей. Как думаешь, почему я такой? Чем в свое время воспользовался отец?

— Дети? — Внутри что-то дрогнуло. — Артефакт заберет силу детей и передаст нам?

— Посмотри на это иначе — совсем необязательно их заводить.

— Ну, а если… — Я запнулась. — Ты уверен, что у тебя нет детей?

— Ну, — Влад усмехнулся, — почти.

И именно увидев эту усмешку, я приняла решение.

— Твой отец сказал, что человеку артефакт не поможет.

— Он не знает наверняка. — Влад приобнял меня за плечи, как старого друга, и все это потому, что я человек, посторонний, незнакомый, но человек. — Ты в деле?

— Да. — Коснувшись влажной куртки, я разжала ладонь, и камешек скатился в широкий карман охотника. — Будь уверен. Только вот…

— Что?

— Твой прадед-кузнец грозил нам песками и о нехороших ночах говорил. Я мало что поняла, прости, но оставаться совершенно не хочется.

— Брось, плохие ночи не так часты, как квохчут старики. Да, эти ночи опасны для людей. — Я подняла брови. — Но не бойся, отец предупредит, всегда меня предупреждает, а я тебя. — Мужчина достал телефон. — Диктуй номер.

Я продиктовала. Теперь мы могли предостеречь друг друга или завести в ловушку.

Ночь я провела в кафе, ловя на себе усталые, удивленные или плотоядные взгляды водителей. Выпила литра два чая и десять раз сбегала в туалет. Получила три неприличных, два льстивых и одно непонятное предложение.

Ни Мартына, ни Пашки я так и не дождалась — звонки на мобильники проходили, но трубку мои спутники брать отказывались. Девушку за стойкой бара сменила полноватая женщина с синими волосами, я купила горячий бутерброд с неизвестным мясом, и от меня еще на какое-то время отстали.

К тому времени как над лежащими на горизонте горами поднялось красное солнце, я поняла — никто не придет. Осталось решить, что делать дальше. Целитель и змея могли как выслеживать Влада, так и сидеть в подвале у его отца. В этом случае я ему не завидовала.

Выбор невелик: слоняться по Подгорному или исчезнуть, третьего, как говорится, не дано. Единственное место, куда можно пойти, лежало в паре часов ходьбы на запад.

Допив очередную, не помню, какую по счету, порцию чая, я встала, пригладила высохшие волосы и вышла. Из трактира. Из Подгорного. Из стёжки. Из восточных пределов.

Дождь кончился ночью, под скупым утренним солнцем земля просыхала медленно и неохотно. Не скрываемая больше завесой дождя Вепрева Пустошь выглядела неприветливо, особенно по сравнению с Подгорным. Черные, какие-то подгнившие дома, лужи, грязь и пустота. Тут праздных прохожих не бывает, а все свои на учете.

От напряженных взглядов горела кожа. Это и имела в виду явидь, когда просила не шататься в одиночку. Я словно отмотала время назад, вернулась в свой первый час на стёжке, первый день, первую неделю, в то время, когда каждая прожитая минута казалась достижением.

Тетка с замотанной красным платком башкой и колючими глазами огрызнулась, но все же указала мне на дом измененного. На дом, в котором он когда-то жил. Раз еда сама идет к столу, мешать ей у нас не принято.

На выгнутых досках крыльца влага собралась в лужицы, в которых плавали размокшие ветки, ошметки коры, рваными кусками валявшейся тут же. Улыбчивый староста был дома, и даже постарался не очень удивиться моему визиту без спутников.

Его дом был полон книжных полок и затертых фолиантов, пыли и запахов. Ароматов мокрой псины и шерсти. Дом Изменяющегося, того, кто превращается в животное. И как, интересно, у волка в семье родился человек?

Я присела на краешек накрытой ковром софы. Мужчина отдернул занавеску, и на меня упал тусклый утренний свет. Судя по всему, палач даже не ложился. Я посмотрела на его мятую рубашку и, вздохнув, заговорила.

— Варианта два, — выслушав меня, ответил Ксьян. — Либо твои спутники загуляли, либо съедены восточниками.

— Не очень обнадеживающе.

— И реагировать мы можем так же. Подать кляузу хозяину. Или ждать. Если закричим «волки», а дичь останется жива, ни мне, ни северу этого не забудут до конца времен. — Он посмотрел в тусклое окошко. — А как с вашим делом? — Темные глаза блеснули. — Нашли Тура?

— Боюсь, никто о Туре говорить не хочет. — Я передернула плечами. — Сразу переводят разговор на какой-то артефакт. — И тут же попросила: — Не покажете?

Староста опустил голову и выругался, длинно, красиво, с чувством и на незнакомом языке.

— Этого следовало ожидать, — сказал палач, на этот раз улыбка вышла горькой, но не менее искренней, он указал рукой на одну из полок: — Смотри.

Рассохшиеся доски, прикрытые серой занавеской, крепились к стене с помощью металлических уголков. Вся поверхность была заставлена всякой всячиной. В основном, коллекцией свечей разной степени оплавленности, в подсвечниках и без. Выросший в другом веке, Ксьян не до конца доверял электричеству и прогрессу. Огарки соседствовали с блюдцами с отбитыми краями, пустыми банками, баллонами, комками пыли, книгами с загнутыми краями и крупинками соли, сахара или манки, рассыпанной и не убранной вовремя.

Длинные пальцы мужчины обхватили лежащую там округлую железную штуковину. Он поднял предмет и повертел в воздухе.

Трио скрепленных между собой колец образовывали широкую трубку, которую при желании пролезет и рука, и нога, и шея, если отпилить голову. По центральному кольцу шло гребенчатое уплотнение с выступающим, когда-то наверняка острым шипом.

Даже не знаю, с чем сравнить этот артефакт, может, с частью блестящей гофрированной трубы, которую я видела в магазине сантехники? А может, с доспехом?

— Налокотник доспеха ушедших, — развеял сомнения староста. — Или не ушедших, больно уж невелика цена за его магию.

— Невелика? — переспросила я.

— Мир вокруг тебя останется прежним, изменишься ты сам. Ушедшие обычно берут дороже. Думаю, доспех воина, прикрывавшего уход святых из этого мира.

— От кого прикрывал?

— Сие неведомо.

— Значит, Тур нашел то, что искал, — прошептала я.

«…заяти в долонь налокотыню павшего, ведати алафу велицею» — вспомнились мне слова из желтого дневника.

Ксьян пожал плечами.

— А что с моей просьбой? — Он отвернулся к полке. — Нашли охотника? Можно идти на зов амулета?

— Можете. — Я посмотрела на широкую спину с напрягшимися мускулами. — Уверены, что вам это надо?

Мужчина осторожно положил часть пыльного доспеха обратно на полку.

Помнится, мой тайник с серебром был из той же серии, хочешь что-то спрятать — оставь на виду. Жаль, что против нечисти это редко срабатывает. Но без второй части артефакт — не более чем древняя железка и может валяться в пыли хоть до следующей эпохи, чтобы найти артефакт, надо знать, что искать. И кто-то, безусловно, знает.

Не успела эта мысль встревожить меня, как грязные доски пола приблизились к лицу, резко встав на дыбы. Тело стало мягким, будто из него вытащили кости. Падения я не почувствовала, зато услышала, как в кармане весело заиграл, задергался сотовый.

— Уверен, — сказал, склонившись ко мне, Ксьян, его улыбка осталась такой же располагающей.

Моя ошибка. Слишком привыкла считать себя кем-то более значимым, чем обычный человек.

В Юково знали, кто я. Мать легенды зимы и старая игрушка хозяина, в которую он играет, хоть и редко, но выкинуть никак не соберется. Они знали, что даже беззубая добыча может укусить до крови, они, пусть и не сразу, но признали мое право на существование.

Здесь не дом, а Пустошь. Человек на северной стёжке, один, без явиди и целителя. И без метки гостя. Я не представилась, не ударила себя в грудь, не рассказала, как приятно греть постель хозяина. Оставалось только внутренне рычать от бессилия, хотя лицо оставалось неподвижным.

— Спать, — скомандовал палач и дотронулся пальцем до моего лба.

Касания я не почувствовала. Прошлое вернулось, на меня снова смотрели, как на ужин. Время стремительно отматывалось назад, все дальше и дальше, туда, где все начиналось.

Двадцать седьмое сентября одна тысяча девятьсот восемьдесят первого года. Эта дата выжжена в памяти. И иногда, когда я устаю, когда готова опустить руки и сдаться, меня отбрасывает в прошлое, заставляя снова и снова переживать тот день.

Открывая дверь, я едва не выронила ключи, сетка больно ударила по ногам. Черт! Там же яйца, за которыми пришлось отстоять немалую очередь в гастрономе. Войдя в полутемную узкую прихожую, я щелкнула выключателем, опустила сумку на трельяж и присела рядом. Ноги гудели.

— Алиса!

Молния на сапогах, где бегунок был давно заменен канцелярской скрепкой, застряла посередине.

— Мама пришла. Кирилл, помоги мне с… — Я замерла, только сейчас обратив внимание, что в квартире царят тишина и темнота.

Первый легкий укол тревоги коснулся кожи. Полурасстегнутый сапог остался на ноге, я сделала шаг вперед и замерла в дверном проеме. В комнате никого не было. Алиса не делала уроки, Кирилл не дремал на диване, прикрыв лицо газетой. Я машинально посмотрела на часы — без пятнадцати семь.

Пуста была и кухня, и санузел, и даже лоджия, куда я заглянула скорее для проформы, не понимая, чего боюсь больше, того, что родные могут выскочить из-за зимней резины, или того, что они этого не сделают.

Какой сегодня день? По четвергам у Алисы кружок танцев, их могли задержать, а Кирилл мог пойти встречать дочь. Но тогда бы он оставил записку на кухонном столе. Я осмотрела столешницу, раковину плиту, и даже заглянула в холодильник. Ничего. И сегодня пятница. Семь вечера.

Пальцы похолодели, сердце начало колотиться. Откуда столько страха?

Я бросилась из квартиры, по пути задев и опрокинув сетку с продуктами, но даже не обернулась на звук падения.

До школы минут десять быстрым шагом, пять — если бегом. Я дернула запертые двери раз, другой, третий. Окна на фасаде были темны, иногда учителя или технички задерживались в учебном заведении допоздна, но видимо, не сегодня. Внеклассные занятия закончились. Вечер пятницы, начало восьмого.

Я обошла территорию школы, грядки, с которых давно собрали урожай, сунулась на спортивную площадку, за развесистым деревом наткнулась на компанию старшеклассников, которые еще не успели переодеть форму, у широкого ствола валялись брошенные портфели. Так и не придумав, о чем их спросить, я отвернулась.

Вдруг возникла мысль, что пока я тут занимаюсь непонятно чем, Кирилл и Алиса уже вернулись.

И я побежала обратно, но, едва свернув во двор, наткнулась взглядом на темные окна квартиры.

«Это ничего не значит, — повторяла я про себя, влетая в подъезд. — Они просто не успели включить свет. Или забыли».

Сегодня можно подумать о запретном. О том, что я предпочитала не замечать, о том, что не вписывалось в привычную картину жизни. Как ногти дочери вспороли варежки, или как после минутного разговора с моим мужем окружающие перестали обращать на это внимание, словно клыки и когти были нормой. Или о молчании, за которое я цеплялась десять лет. Ведь пока не озвучишь проблему, так легко притворяться, что ее нет.

Я знала: и Кирилл, и Алиса прекрасно видят в темноте.

Руки дрожали, никак не получалось попасть в замочную скважину, ключи все-таки упали, дверь, скрипнув, открылась, и я не сразу сообразила, что, убегая, просто забыла запереть замок.

Чуда не случилось, прихожая была пуста. Я перешагнула сетку с продуктами и схватилась за черную трубку телефона. Минуту послушала гудок и опустила трубку обратно.

Куда звонить и что сказать?

Взгляд упал на висящие над аппаратом на гвоздике ключи от машины. Я схватила брелок и снова побежала на улицу. Бежевая копейка, на которую мы копили три года и еще два отстояли в очереди в профкоме, была припаркована с торца дома. Капот был холодным, но я все равно открыла дверь и посидела внутри, думая то об одном, то о другом. Мысли, как шарики от пинг-понга, скакали туда-сюда, от паники к принудительному спокойствию.

Что могло случиться? Кирилла поставили в ночную смену? И он не предупредил меня? Не позвонил на работу или домой? Ладно, пусть, но тогда где дочь? Она не настолько мала, чтобы не остаться дома в одиночестве. Десять лет отпраздновали мороженым и тортом три дня назад в тесном семейном кругу.

Или несчастный случай? Болезнь? Что-то с Алисой, и муж вызвал скорую и сейчас ходит из угла в угол в приемном покое третьей детской?

Я уже потянулась к ключам, чтобы завести двигатель и поехать в больничный городок, но заставила себя опустить руки. Моя дочь ни разу ничем не болела, ни разу ничего не ломала, даже когда свалилась с турника, на котором минут пять висела вниз головой, кривляясь, как обезьяна.

Вместо облегчения эта мысль принесла новую волну страха, от которого заломило виски. Что меня так пугало?

Пятница, половина восьмого. На лавке у подъезда ни одной бабки, осень выдалась ранней, и холод разогнал всех по домам.

Я заперла машину и пошла к дому, мысленно составляя список друзей Кирилла, которых буду сейчас обзванивать. Муж мог пить пиво в сквере, а Алиска зачем-то увязалась с ним. Одно имя сменялось другим. Маринка и Олег? Лена и Ванька? Михаил и Дашка? Я споткнулась, внезапно осознав, что к каждому мужскому имени присоединяю женское. Мы дружили с семьями моих подруг, с теми, с кем я его познакомила. На память пришло только одно полузабытое — сослуживец Леха, с которым муж ходил в баню на улице Свободы и возвращался слегка нетрезвый. Стоило открыть дверь, как он подхватывал меня с порога и забрасывал на плечо, хлопая по попе. А вокруг прыгала Алиса, требуя либо поднять и ее тоже, либо вернуть маму на землю.

Я всхлипнула и поняла, что стою в подъезде, размазывая слезы по лицу. Что со мной? Откуда эта уверенность, что прежняя жизнь закончена?

Дома я бросилась к шкафу и распахнула дверцы, провела рукой по вешалкам, а потом стала выкидывать вещи с полок прямо на пол. Свитера, майки, носки, трусы. Уходя, мои муж и дочь не взяли с собой ни одного платка, ни одного носка.

От шкафа я бросилась к стенке, открыла бар, где по традиции вместо напитков хранились документы, аптечка, пара золотых цепочек, мои сережки, духи и прочая ценная чепуха. Пальцы быстро перебирали бумажки. Мой паспорт, бордовая книжечка Кирилла, зеленая — свидетельство о рождении Алисы, голубая — сберегательная, пара двадцатипятирублевок в конверте, на черный день. Они ушли, не взяв ни одной тряпки, ни одной бумажки, даже пропуск Кирилла в пластиковом чехле валялся поверх коробки конфет, убранной «до гостей».

Девять вечера. Никто не пришел.

Я взялась за телефон и обзвонила всех, кого вспомнила, всех, чьи номера нашла в записной книжке мужа. Друзья встревожились и неловко попытались меня утешить. В автомастерской не поняли, чего я от них хочу. На заводе никто не ответил. Какой-то Михаил бросил трубку, едва услышав, о ком его расспрашивают. Как и неизвестная Елена, томно выдохнувшая «алло». Ни одной записи о Лехе или Алексее не было. Я помнила его, среднего роста, среднего телосложения, да и весь какой-то средний. С короткими пегими волосами, он несколько раз подвозил мужа домой. Мне больше вспоминались рассказы Кирилла о нем, чем он сам. Возможно, у сослуживца просто нет телефона.

Частные номера сменились общественными. Я звонила в вытрезвители, травмы и морги, очень боясь услышать положительный ответ. Но не услышала, все пострадавшие были опознаны.

Полночь, пятница сменилась субботой.

В какой-то момент я забралась с ногами на диван и заорала, пряча лицо в подушку. Потому что идеи кончились, и то, от чего я убегала весь вечер, предстало во всей красе, не позволяя в очередной раз отмахнуться.

Чего на самом деле не хватало в доме? Не вещей и бумажек с печатями. Кто не выбежал меня встречать в коридор? Наша семья насчитывала еще одного члена. Кошка Муська появлялась в коридоре первой, всегда забиралась в опустевшую сумку и шуршала там чеками, или с упоением запутывалась в авоське.

Я подняла голову от подушки, на антресолях темнело одно пустое место, между коробкой от телевизора и свернутым старым одеялом. Не хватало спортивной сумки на молнии, в ней мы перевозим кошку, если возникает такая необходимость, а возникает она нечасто. Слезы хлынули вновь.

Завести котенка Кирилла уговорила Алиса, и, покидая дом, она забрала с собой то, что больше всего любила — своего питомца. А это значит, что дочь уходила сама, без принуждения, и знала, что не вернется.

Заявление о пропаже людей у меня приняли лишь через три дня. Усталый милиционер в мятом кителе и с дурным запахом изо рта нехотя взял исписанный синей пастой лист и покачал головой.

— Ну, ушел мужик, чего сразу заяву-то катать? Нагуляется — вернется, сама потом сюда бегать будешь, да в ножки кланяться, чтоб дело отозвали.

Должно быть, в те дни я выглядела настолько плохо, что милиционер легко мог представить, как от меня уходит муж, а адреса не оставляет, чтобы не доставала. И его мало убеждали «забытые» деньги и документы.

— Хорошо, пусть так, но нет такого советского закона, чтобы ребенка у матери отнять! Я не тунеядка и не алкоголичка, ясно? Надо будет, побегаю и покланяюсь, вы только их найдите. — Возмущение сменилось тихой просьбой, и рука, держащая лист, задрожала.

Мужчина крякнул, сдвинул на давно немытых волосах фуражку и, взяв листок, буркнул:

— Ждите.

И я ждала. Отвечала на звонки друзей и знакомых, говоря одно и то же, задавая одни и те же вопросы и выслушивая одинаковые охи и ахи. Эти дни казались мне адом, но на самом деле не были даже его преддверием.

Земля разверзлась через неделю. Меня вызвали повесткой не в районное отделение милиции, а в Серый дом. Так у нас в городе называли главное следственное управление области. Тридцать лет спустя монументальное здание с колоннами перекрасят в желтый цвет, вызвав смешки и нездоровый ажиотаж среди граждан. Желтый дом уже существовал, на самом деле желтых построек было в городе в избытке, но один выделялся из прочих, сделав цвет именем нарицательным. Желтым домом в Ярославле называли психиатрическую клинику, или по-простому — «дурку». Отсмеявшись, народ пожал плечами, философски рассудив: психушкой больше, психушкой меньше, а сомнения в здравомыслии органов были всегда.

Я миновала проходную, и следующие несколько часов отвечала на вопросы двоих следователей. Потому что такого человека, как Кирилл Трифонович Седов, не существовало в природе. Мир большой, и такое сочетание фамилии, имени и отчества встречалось, но это были не те Кириллы Седовы. Но возмущение органов вызывало другое — бланк паспорта был самым что ни на есть настоящим, тогда как сам документ никогда нигде не выдавался. А это значило, что утечка или кража произошла в самих органах.

— Вспоминайте! — рявкнул пузатый мужчина в сером костюме, ударяя кулаком по столу.

Я уже даже не вздрогнула, за предыдущие часы удары стали почти привычными.

— Не могли же вы быть настолько слепой?

«Могла», — хотела ответить я, но вместо этого покачала головой.

— Ваша сберкнижка? — Второй следователь, худой и какой-то остроносый, сохранял спокойствие.

— Да.

— Знаете, сколько там денег?

— Да. Двести рублей, мы копили на…

— Двести тысяч! И мне даже интересно, на что вы до сих пор так и не накопили?

— Вы что-то путаете.

— Нет.

— Значит, это ошибка.

— Нет.

Я закрыла лицо руками.

— Откуда у человека, который проработал на заводе десять дней, а не десять лет, а потом просто не вышел на смену, такие деньги? Чем занимался ваш муж?

— Не знаю.

— Куда ушел?

— Не знаю.

— Вы говорили об Алексее, это друг вашего мужа? Сослуживец? В городе сейчас тридцать Алексеев Сельниковых, от десяти до семидесяти трех лет, который из них?

— Не знаю.

— Где ваша дочь?

— Деньги?

— Документы?

И так до бесконечности. Слезы, отрицания, крики и мольбы, которые никому не интересны. Ответов у меня не было, но задававшие вопросы не верили. Я и сама себе не верила.

Допрос длился пять часов, и еще десять я провела в камере, забывшись сном. А потом меня просто отпустили, выдали куртку и велели убираться.

Тогда я не думала, почему, я и сейчас об этом не думаю. Может, они полагали, что муж свяжется со мной, и ловили на живца. Или Кириллу было не совсем наплевать на жену, и он в очередной раз поговорил с нужным человеком, а, как известно, после разговоров с моим мужем люди иногда совершали странные поступки.

Все, чем я занималась следующие несколько часов, дней, недель — это рассматривала альбомы с фотографиями и перебирала вещи. В квартире провели обыск, и карточки из выпотрошенного альбома устилали пол, свитера Кирилла, пропитанные его запахом, валялись вперемешку с моими. Детские носочки, казавшиеся совсем маленькими, заставили реветь в голос. Я расклеилась, сдалась, впала в ступор. Спала, когда могла заснуть, а в остальное время пялилась на стены.

Помню, было десять утра, мама позвонила в очередной раз с очередной порцией утешений. Но мне было все равно, все потеряло смысл. Поначалу звонков раздавалось много, но собеседник из меня неважный, и многие сочувствующие исчезли. Остались лишь близкие. Это я поняла спустя время, тогда же хотела одного — чтобы мне вернули семью.

— Оля, — мамин голос был встревоженным, — Оля, как ты?

— Нормально.

— Не ври.

— Тогда не спрашивай. Со вчерашнего дня ничего не изменилось.

— Оля, я могу приехать прямо сейчас.

— Не надо.

— Но Оль…

— Пожалуйста, мам, не сейчас. — Я швырнула трубку на аппарат, обрывая очередное встревоженное «Оль».

Это был последний раз, когда я слышала мамин голос. А она — мой. Больше мы никогда не встречались.

Трубка упала на рычаг, и телефон тут же зазвонил вновь. Я дернулась, схватила аппарат, сорвала со стены и швырнула об пол. Легче не стало, и боль потери никуда не делась. Один из гвоздей крепления так и остался в стене рядом с косяком. Зато второй был вырван. В рваной бумажной дыре зеленел кусочек предыдущих обоев. Делая ремонт, мы просто наклеили новые обои на старые. И сейчас часть скрытого прошлого бесстыдно заглядывала в дыру. Я коснулась бумажного края, обхватила и потянула, сдирая первый слой. А потом еще и еще, отрывая кусок за куском, боясь остановиться, боясь ошибиться и не доверяя собственной памяти.

За последние дни я перебрала вслед за милиционерами все вещи и все воспоминания, ища что угодно, за что можно зацепиться, и если не найти семью, то хотя бы понять — почему они исчезли.

В наше последнее утро Кирилл разбудил меня поцелуем, таким сонным и мягким, что у меня до сих пор мурашки бегут от воспоминаний. Не так прощаются с той, что стала не нужна. Иначе мне оставалось только выйти из подъезда, миновать лесополосу, мини-рынок, станцию, спуститься с перрона и сесть на рельсы. Какой только идиотизм не приходит в голову в моменты отчаяния!

Очередной кусок обоев остался в руках, открывая исписанную цифрами стену.

Я вспомнила звонок, прозвучавший в этой квартире семь лет назад. Леха, тот самый сослуживец мужа, торопливо поздоровался и попросил:

— Ольга, позови Кирилла, пожалуйста.

— Он в магазин пошел. За хлебом…

— Он что? За чем пошел? — вроде бы не поверил собеседник.

— За хлебом. — Я рассмеялась. — Не за водкой же.

— Да. — Мужчина на том конце провода замолчал.

Ко мне подбежала Алиска и, схватившись за подол халата, стала тянуть в сторону кухни. Маленькие ладошки были перепачканы в муке, я затеяла лепить пельмени, и дочка помогала, честно поедая сырой фарш прямо с кружков теста. Удивительно, какие детали подсовывает память.

Ткань треснула, и оборка осталась в маленьких пальчиках.

— Давай, он тебе перезвонит? Диктуй номер.

Я потянулась к стаканчику с карандашами, Алиса отпустила ткань, и та повисла, касаясь тапок. Дочка обхватила ладошками ногу и стала нараспев повторять:

— Ма-ма-ма-ма.

На том конце трубки что-то с горохом упало, и собеседник торопливо стал диктовать цифры. Я записала их прямо на обоях рядом с косяком. Алиса, потеряв терпение, дернула меня в сторону кухни, и последняя тройка номера съехала в сторону.

— Я передам, чтобы он перезвонил.

— Ма-ма-ма-маааа.

— Нет, скажи, что я прошу хозяина… вашего перезвонить. — Он выделил голосом слово «прошу».

— Передам. — Я положила руку на светловолосую голову дочери, и та сразу замерла, словно поняв, что через мгновение мама будет в ее распоряжении.

— Скажу, что на коленях умолял. — Я развеселилась.

Но собеседник ответил неожиданно серьезно:

— Так и скажи.

Все еще смеясь, я повесила трубку и занялась дочерью.

Один эпизод, один отрывок из жизни. Сейчас уже не удавалось вспомнить, как отнесся к просьбе друга Кирилл, и перезвонил ли.

Отдирая обои кусок за куском, я молилась, чтобы запись сохранилась, чтобы не затерлась и не затерялась среди кучи таких же. Я не в первый раз чиркала на стене. Мама потеряла надежду приучить меня к блокноту или тетради. Даже если бумага оставалась рядом, рука все равно поднималась к стене над аппаратом.

Нетерпеливый рывок, и в руках остался пласт размером с альбомный лист. Старая стена была исписана цифрами, буквами и даже кривобокими цветочками. Я наклонилась к надписям, почти водя носом по бумаге.

— Ну же! Где?

Буквы, черточки, крючочки. Это мой почерк? Отрубите мне руку.

Засаленная бумага, по которой я водила пальцем, бормоча проклятия и, скорее всего, походя на умалишенную, не спешила давать ответы. Взгляд зацепился за смазанную, съехавшую тройку. Шесть цифр, написанных другой женщиной в другой жизни. Я потянулась к тому же самому стаканчику с карандашами, выдвинула ящик трельяжа в поисках пресловутого блокнота, не сводя взгляда с номера. Нашла только счет за квартиру, но это уже не имело значения.

Руки дрожали так, что шесть цифр походили на древний алфавит. Первая четверка или семерка? Какая разница, попробую и так, и так.

Я села на пол, всматриваясь в телефонный номер, записанный поверх требуемой к уплате суммы. Номер, за который цеплялась, на который возлагала надежды, даже если им не суждено сбыться. Все это могло оказаться большим пшиком. Кирилл пропал для всех, так почему этот Леха должен стать исключением?

Телефон валялся в метре, я подхватила аппарат, перевернула и, не обращая внимания на обломки пластмассы, нажала на рычаг. Тишина. Еще раз. Опять тишина. Снова. И услышала спасительный гудок, больше похожий на треск.

Я торопливо набрала номер, начиная с семерки, и до боли сжала трубку, ожидая ответа. Аппарат хрюкнул и ответил короткими гудками. Занято, ладно, значит, номер точно существует.

Вторая попытка, но уже через четверку. Миг ожидания, я услышала хрипловатое «Алло» и едва не закричала. Я хотела, но голос внезапно пропал.

— Алло, да говорите же.

— Алексей? — через силу выдохнула я.

— Да. Кто это?

— Это Ольга. Ольга Седова.

— Черт, — выругался мужчина. — Не звони больше, поняла? Забудь…

— Забыть? — закричала я, чувствуя, как апатия сменяется злостью. — Кого забыть? Тебя? Кирилла? Свою дочь?

— Всех, — тихо ответил он, и повесил трубку.

Я сидела посреди коридора, держа на коленях разваливающийся аппарат, а голос в ушах повторял: «Забудь».

Трубка легла на рычаг, руки больше не дрожали. Слезы высохли, в голове образовалась звенящая очищающая пустота и четкость. Я точно знала, что нужно делать.

Леха не спросил, что случилось, не стал охать и успокаивать. А раз он не задает вопросы, значит, ответы ему известны. Или не нужны.

— Не хочешь со мной говорить? — Аппарат, звякнув, свалился с колен. — Я не оставлю тебе выбора.

Я снова полезла в открытый ящик, выкидывая весь хлам, что попадался под руку, расчески, заколки, запасные ключи, платок, засохшую помаду. В нетерпении, выдернув ящик из пазов, я просто перевернула его. Выругалась и схватилась за соседний. Она была там, книжка толщиной с мое плечо, которую открывали, дай бог памяти, лет пять назад.

Современные телефонные справочники больше походят на глянцевые журналы с кучей рекламы. Справочник моего времени был отпечатан на плотной желтой бумаге и заключен в твердый переплет. В двадцатом веке мы платили деньги, чтобы напечатать в нем свой номер. В двадцать первом вы готовы отдать гораздо больше, лишь бы он исчез с его страниц.

Прямо сейчас встаньте, пройдите к телефону, достаньте справочник. Ах да, я и забыла, все давно уже перенесено в цифру, но вдруг у вас дома сохранился бумажный раритет. Раскройте на любой странице. Что вы видите? Две колонки: список фамилий с инициалами и столбик номеров. В одна тысяча девятьсот восемьдесят первом была еще и третья, в которой печатался адрес. Да, тогда еще люди не боялись сообщать место жительства.

Я положила книгу на колени и раскрыла. У меня было шесть цифр и имя. Фамилии шли в алфавитном порядке, но не имена, и уж тем более не номера. Вы пробовали осуществлять поиск по цифрам? Нет? Уверяю, много потеряли. Страницы сменяли друг друга, семерки чередовались с тройками и четверками, но нужного сочетания все не было.

Мне повезло через четыре часа. Спину ломило от боли, глаза слезились, в голове царил кавардак, но я даже не подумала остановиться. И нашла его.

Номер был зарегистрирован не на Сельникова, и не на Алексея, а на Твердина М., проживающего на улице Чкалова, проходившей через всю Пятерку.

Конец ознакомительного фрагмента.