Когда я исчезну

Валентина Хайруддинова

Домом для юноши по имени Часовник и его товарищей стала обитель. Никто не знал, как сюда попадают, куда исчезают. Несмотря на страхи, вечную непогоду и тяжелый труд, обитатели живут дружно. Но все меняется с появлением новичка, беседы с которым открывают Часовнику новые истины – юноша уже не боится исчезнуть, надеясь найти любовь и счастье. Но не все прекрасно в мире, где оказывается герой, и он вновь решает исчезнуть. Однако удивительные встречи меняют жизнь юноши.

© Валентина Хайруддинова, 2021

ISBN 978-5-0055-0538-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Часть 1

ОБИТЕЛЬ

Я не люблю море. Хотя прогулки по берегу, усыпанному крупной серой галькой, являлись для жителей обители чуть ли не единственным развлечением, я никогда не принимал в них участия. Даже в редкие теплые дни я вместе с другими не забегал с криками восторга в темную, всегда холодную воду, не бросал в нее гладкие камушки, не убегал от пенных волн.

А море было всюду, со всех сторон, справа и слева, и даже в тихие лунные ночи при закрытых окнах в доме слышался вечный гул.

Вот и сегодня с утра море выло, словно страдая от только ему ведомого горя. В дальних полях, куда я ушел с рассветом, этих стонов почти не слышно, но по мере приближения к обители они становились все сильнее.

Ветер бесился, меняя направление, гонял все утро туда-сюда свинцовые облака; зато, когда они улетали на север или юг, солнце получало возможность пролить благодатное тепло на нашу скудную землю.

Несмотря на ветер, Лапка уже с раннего утра готовила бутерброды, мыла листья салата, варила картофель, складывала снедь в корзинки для пикника, затеянного в честь солнечного дня: даже неяркий луч, робко проглядывающий сквозь тучки, дает право называть день солнечным.

Пикники случались нечасто даже в хорошую погоду: работы на полях и по хозяйству слишком много. Потому, как только совпадало: закончились срочные дела, пробивалось солнце в небе — обитатели охотно принимали участие в таких вылазках на берег.

Пляж — единственное место, где мы бываем редко, а я — почти никогда, потому что стараюсь использовать погожие деньки для работы. На берег нужно спускаться по крутой тропинке довольно долго, после — возвращаться тем же путем. Пользы морское побережье не приносило никакой: не давало еды, дров — того, что мы брали из леса, с полей. Но мне кажется, солнце действует на обитателей особенным образом: у них возникает желание преодолеть крутую тропу, прогуляться по гальке, послушать шум волн, который, впрочем, доносится в любой уголок обители, кроме разве что самой глухой лесной чащи и дальних полей.

Царап, укутавшись в теплый платок, связанный из козьей шерсти, громко мурлыкал, расстилая на дне корзинок холщовые салфетки, Спица у крыльца навьючивала Бормота, Бормот мотал головой — все в меру сил и возможностей готовились к прогулке.

Хотя не все, конечно. О себе я уже сказал. У крыльца я не заметил Твердолоба, а он, между прочим, обожал такие прогулки, правда, другие не очень спешили его приглашать. Меня, несмотря на то, что я ни разу не согласился, звали всегда, а вот Твердолоба — только, когда брали шатер и палки для его установки, или еще что-то тяжелое. По-видимому, сегодня тяжестей не предполагалось. Не заметил я и коз, но они тоже не любители морского побережья.

Мерзлика, который сидел на лавочке и сосредоточенно выбирал из корзинки семена тыквы, складывая их в мешочек, я не сразу заметил. Вот уж кто завсегдатай пикников на берегу морском! А ведь иногда, когда волны слишком буйствовали, вся прогулка для Мерзлика проходила в кармане у Лапки, потому что он — крыса, к тому же с редкой шерсткой и ополовиненным хвостом. Отвлекшись от семян, Мерзлик весело замахал маленькими изящными лапками и закричал:

— Ну, где же ты ходишь? Помоги привязать корзинки.

Мерзлик являет собой, как говорит Бормот, разительный контраст — голос у крысы густой, басовитый и громкий, а тельце — тщедушное.

— Правда, погода чудесная. Может, пойдешь с нами? — спросил Бормот, на которого Спица безуспешно пыталась повесить связанные между собой корзинки.

Тот, пытаясь помочь Спице, наклонял голову, топтался, крутился — и удивлялся, почему старушка никак не может приладить поклажу.

Я, взяв корзинки, разместил нетяжелую, но объемную ношу на спину ослика, погладил его по мохнатой гриве, шепнул ему: «Нет, не пойду». Он кивнул. поблагодарил и принялся бубнить песенку собственного сочинения: «Люблю капустку свежую…».

Бормот — ослик добродушный, сообразительный, жизнерадостный, поэтому все обитатели предпочитают его общество, особенно, когда идут трудиться на огороды или в поле. Так как я собирался сегодняшний день провести именно в поле, то как-то невольно предпринял попытку заполучить милого ослика в компаньоны, ведь предыдущий-то товарищ меня покинул.

— Чудесная, говоришь, погодка? Что ж чудесного? Ветер, и как будто тучки снова набегают, — начал я издалека, — ветер опять — южный, а он всегда дождь приносит.

— Ничего страшного, — негромко, но решительно и строго пресекла Спица мои поползновения, — дождь, если и будет, то к вечеру, а мы к ужину вернемся.

«Ну что ж, к ужину — уже хорошо», — заметил я про себя. Если едим все вместе — значит, будет что-нибудь вкусненькое. Приемы пищи в обители проходили строго по расписанию: продукты добывались тяжким трудом — к ним относились с уважением, готовили ровно столько, чтобы утолить голод, поэтому обычно ничего от трапезы не оставалось. За стол садились все вместе: завтрак в семь часов, обед — в двенадцать, а ужин — в шесть. В непогоду невольно приходилось большую часть времени проводить в мастерских и в доме, тогда между обедом и ужином мы пили шиповниковый чай, иногда с пирожками. Еду готовили на печке. Для одного готовить еду было бы, как говорит любитель умных слов Бормот, нецелесообразно: дрова тоже доставались непросто.

— Не идешь? — это уже Лапка выглянула из-за двери и улыбнулась, как будто лучик солнца скользнул, ведь ее улыбка так же редка, как и он. И, не дожидаясь ответа, ибо знала его, добавила:

— Тогда поставишь тыкву, она в большой кастрюле, поставишь в…

Тут Лапка прервала сама себя, вспомнив что-то, всплеснула руками и скрылась в доме.

Вот такая она, девочка Лапка. На ней все хозяйство в обители: основное приготовление еды, уборка дома и дворика, стирка и много-много еще чего. Но Лапка еще успевала помочь Спице что-то пришить, связать, заштопать, а ведь она, как и все, трудилась на огородах. Откуда в Лапке, хрупкой, скромной и нежной, брались силы, я не понимал. И она же еще затевала такие вот пикники, а для этого встать надо намного раньше обычного, ведь прогулка прогулкой, но домашнюю работу делать-то все равно надо.

Оказывается, Лапка забыла баклажку с чаем, которую и взялась запихивать в корзинку.

— Поставишь большую кастрюлю в пять часов на печь, дрова заложены, — продолжала давать указания Лапка.

— Мы к ужину вернемся, — промурлыкал Царап, разглаживая толстой полосатой лапкой пушистые усы, — прошу тебя, молоко…

— Не волнуйся, Царап, — прервал я, — молоко поставлю на край печи, будет теплое, с пенкой.

Говорить нам приходилось немного громче, чем обычно, чтобы перекричать гул ветра.

— Пойдешь в поле — возьми лепешку, перекусишь, — Лапка виновато глянула на меня.

Она чувствовала себя виноватой из-за пикника, ведь погожий день нужно использовать для дела.

— Надеюсь, Твердолоб тебе поможет сегодня? — спросил Бормот.

— Конечно.

«Конечно» являлось правдой лишь наполовину, но мне не хотелось, чтобы из-за моих жалоб Бормот лишился удовольствия прогуляться к морю. Вот если бы он сам захотел… Однако Бормота мой уверенный ответ убедил — он замурлыкал песенку и затоптался на месте от нетерпения.

Но вот сборы закончились — общество во главе с Бормотом, весело и громко поющим о капустке, по засыпанной мелкими камнями дороге направилось к обрыву, к горной тропе, ведущей к морю.

Я смотрел им вслед: сгорбленная худая Спица наклоняется вперед, преодолевая порывы ветра, рядом семенит — полосатый хвост трубой — Царап, Лапка идет быстро, легко. Мерзлика, естественно, на таком расстоянии я не видел. Бормот, поэт и исполнитель собственных сочинений, вновь запел, но уже не о капустке, а на тему дня:

Шагаем к морю на пикник,

Послушать шум волны.

Кто к тропкам горным не привык?

Не мы, не мы, не мы!

Прогулка в солнечный денек

Любимое занятие!

Крута тропа, и путь далек,

Но я иду с приятелем!

Пел Бормот бодро, вкладывая в исполнение всю силу голоса. Правда, иногда немного фальшивил.

Путники удалялись, вот уж и ослика не слышно. Тут из кустов, росших вдоль дорожки, выскочили еще два обитателя, черный и каштаново-белый, — и присоединились к шествию.

Я остался один. Это случалось редко, поэтому одиночество ценил. Как продолжить день, я еще не решил, потому, присев на крыльце, принялся составлять план действий до ужина. Допустим, удовольствия оставим напоследок. Итак, огород. Уже месяц обитатели трудятся на дальних полях, осваивая новый клочок земли. Утром мы сделали довольно много: вывезли три тележки камней, и, если бы Твердолоб не заявил, что лямка плуга натерла ему живот, вывезли бы еще столько же. Расчищенный участок я уже начал перекапывать, хотя мог бы перепахать его быстрее с помощью плуга, но в него нужно кого-то запрягать. Земля не слишком поддавалась лопате, и я, покинутый Твердолобом, решил немного передохнуть, заодно перекусить. Ну, будем считать, что передохнул.

Я поднялся по ступенькам, открыл дверь и оказался в комнате, которую большая печь делила на кухню и столовую. То есть печь делила часть пространства: по сути, все-таки оно состояло из одной большой комнаты: кухни и столовой одновременно. Печь — огромная, обложенная серым камнем, с топкой, поддувалом, большим отверстием — духовкой в том боку, что находился на стороне кухни, заняла чуть не четверть помещения. Рядом с печью находится стол, на нем — разная утварь, на стенах — полки, на которых Лапка симметрично расставила глиняные чашки и блюдца. Посередине — еще один стол, огромный дубовый, предназначенный для приготовления еды. На стене, слева от двери, прибиты крюки для одежды. Окна, расположенные на правой стене, хорошо освещали пространство кухни. С северной стороны в доме вообще нет окон потому, что наш частый гость — ледяной северный ветер. Немного дальше расположилась дверь в кладовую, где хранятся запасы еды. В глубине комнаты стоит и третий стол, за которым мы едим. Вокруг него — стулья и скамейки. Справа и слева — лестницы на второй этаж, где находятся спальни. Между лестницами — большой камин, что топили каждый день, ближе к вечеру. Его труба хорошо грелась, давая тепло спальням, потому за этой трубой мы складывали дрова для сушки. У камина приютилось кресло-качалка, на полу, у самой каминной решетки, — вязаный половичок. Обычно по вечерам все общество собиралось возле камина. Каждый находил дело: я мастерил что-нибудь, Спица и Лапка пряли, шили или вязали, Царап расчесывал Пиона, Бормота или даже Твердолоба, Мерзлик чистил семена тыквы и подсолнуха. Он вообще выполнял всякую работу, требующую маленьких и цепких лапок. Мы разговаривали о погоде, планах на завтра, при этом удовольствие нам доставлял горячий шиповниковый чай, который пили после ужина.

Я прошел к печке, налил в грубо слепленную глиняную чашку из горячего чайника чай, взял кусок пирога, заботливо припасенный для меня Лапкой, и вновь присел на ступенях крыльца.

Крыльцо спускалось пятью ступенями на три стороны — на север, юг и запад. Это сделано для нашего удобства: с северной стороны располагались мастерские и конюшня, если спустишься с крыльца, попадешь на дорогу, ведущую к разрушенной башне и к спуску на пляж.

Я сидел на ступеньках, ведущих на запад, в крошечный дворик. Прямо передо мной, за невысокой живой изгородью, раскинулось пространство, вымощенное круглыми камнями. В глубине дворика находился родник. Воду родника поглощала земля, но часть влаги оставалась на дне, выложенном принесенной с морского берега галькой, образуя маленький мелкий пруд.

Я ел пирог и думал, чем стану заниматься. Сначала пойду в разрушенную башню, потом отправлюсь копать, после займусь изгородью. Пожалуй, для удовольствий останется не так уж много времени, только перерыв на обед. Но это неважно. Я разведу в поле костерок, испеку картофель, буду доставать картофелины палкой из золы, перебрасывать их в ладонях, чтоб остыли. А потом лягу на спину, положив руки под голову, стану смотреть в низкое серо-белое небо. Вот так.

Допив шиповниковый чай, я прикрыл дверь в дом и пошел по той же дороге, по которой ушла на пикник честная компания.

На полпути к тропе, что вела на морской берег, на вершине скалы находится старая-старая разрушенная башня. По форме своей она напоминает шахматную фигуру — ладью, только дырявую. Дыры эти — бывшие окна — результат труда времени и непогоды. Камень обрушивался, дыры становились все больше, поэтому при ветре в башне гулял страшный сквозняк.

Привычно поднимаясь по узким степеням, я задумался. На огородах мы выращиваем тыкву, капусту, помидоры, — овощи, которые являются основными продуктами питания. Тыкву, например, пекли, тушили, жарили на завтрак, обед и ужин. Еще сушили кусочки тыквенные семена для Мерзлика. А пристрастие Бормота к капусте заставило и нас полюбить ее во всех видах. Я и Твердолоб ели все, но, конечно, — в разных количествах. И все-все без исключения обитатели любили пирожки, которые, однако, пеклись не так уж часто. А дальние огороды дадут возможность выращивать больше пшеницы, чтобы иметь муку для этих самых пирожков. Впрочем, можно ничего и не посадить в ближайшее время: без Твердолоба, симулянта несчастного, работать придется медленно.

Размышляя таким образом, я почувствовал: что-то нарушает привычный серый пейзаж. Невольно замедлив шаг, я посмотрел на небо — горизонт мрачнел, как обычно, но там, где он сливался с морем, желто-розоватый луч упорно пробивался сквозь свинцовую завесу. Да, пожалуй, прав ослик: погода сегодня обещает оказаться чудесной. Вообще-то погода нас совсем не баловала. Ветер дружил с дождем и в угоду ему приносил тучи и облака — дождь шел почти каждый день. Если он проливался из черных туч, то делал это с утра до вечера, если из дымчатых облаков — скоро заканчивался. Впрочем, только для того, чтобы скоро начинаться снова. На низком, вечно затянутом серыми облаками небе солнце — редкий гость, потому его появление, действительно, — настоящий праздник. Однако ливни, несмотря на то, что мешали нашим планам и наводили тоску, все же по праву считались верными помощниками, избавляя нас от непосильного труда — полива ведрами грядок. Бедная песчаная почва пропускает воду и быстро сохнет, поэтому влага лишней не бывает.

А еще едва ли не так же часто, как дождь, наведывается к нам туман, удивляя своим разнообразием. То он густой и белый, словно сметана, и тогда лежит в лощинах до полудня, то походит на клубы сизого дыма, вьется в воздухе, то голубоватой пеленой стелется у самой земли.

Но сегодня — один из тех редких дней, когда живительный лучик, скользя по унылой нашей местности, разукрасил ее. В такие дни все радовалось солнцу: обитатели и даже растения, ведь именно его тепло давало силу чахлым прутикам цвести и плодоносить.

Поднявшись по ступеням, я оказался у цели. Из дырок в стенах башни, служивших некогда окнами, кроме моря и неба ничего не видно. Но я и так знал: мрачная природа оживилась, лес за дальними полями уже не серел, а зеленел, вода в маленьком пруду стала голубой, крыши строений — желто-коричневыми.

Развалины башни — серые камни — порозовели и как будто тоже радовались. Ветер немного стих, словно; унеся тучи прочь от обители, он посчитал работу на сегодня сделанной. Море уже не ревело, а шумело. И солнце, пусть несмело, но засияло, спеша дарить тепло и свет.

Я привычно сел на каменную скамью лицом к морю — оно развернулось предо мною ожидаемо, но все равно — вдруг, в грандиозной широте, — сколько видит глаз — только море и море. Противоречивые чувства связывали меня с этой бескрайней неуправляемой стихией. Я не любил море… Но каждый день, в любую погоду, много лет подряд приходил на эти руины, садился на каменную скамью лицом к серой бездне, смотрел вдаль — и тысячи мыслей проносились в такие минуты в моей голове. Зачем я здесь? Для чего изо дня в день занимаюсь тяжелой работой на огороде под песни Бормота или ворчанье Твердолоба? Почему так надолго задержался в обители? Зачем каждый день я сижу на развалинах, куда никто никогда не ходит? Как объяснить появление и уход обитателей? Что происходит потом с теми, кто нас покидает? И как оказались на моем запястье часы — единственное сокровище, которое украшало мое существование? И что значат для меня и остальных обитателей ночные сновидения, а правильнее сказать, — кошмары?

Вопросов роилось в моей голове бесконечное множество, но ответов я не находил. Порой верилось: мои смутные мысли, предположения, надежды сложатся, как мозаика, — ясная картина мира предстанет во всей простоте, и я пойму, наконец, все про обитель. Однако ничего не складывалось.

Много лет я поднимаюсь по крутым ступеням, усаживаюсь на разрушенную скамью и думаю. Но в башне я провожу не слишком много времени: в обители дел хватает — рассиживаться мне некогда.

Сегодня, глядя на небо и море, которые только и видны в широком проеме, бывшем окне, я размышлял и смотрел, как тяжелые темные волны переливались, робко синел небосвод, а солнце, одержав, наконец, маленькую победу над тучами, не жалело горячих лучей, раскрашивая и небо, и море. И мне не хотелось искать, возможно, вовсе не существующие ответы на бесконечные вопросы.

Сняв часы, я разместил их на каменной тумбе, и, положив на нее руки, а на руки — подбородок, занялся их рассматриванием. Как будто я не знал каждой мелочи, не знал каждого миллиметра моего сокровища! Золотой корпус. Циферблат — черные деления и черные стрелки, большая и поменьше. Толстое стекло. Коричневый гладкий кожаный ремешок, изрядно потрепанный. В ремешке — восемь дырочек. Я переворачиваю часы, ведь самое главное чудо именно там, на обратной стороне. Это надпись, сделанная красивыми ровными буквами. Надпись, которая порой по ночам не дает мне заснуть, состоит всего из двух слов: «Попутного ветра». Нет, не всего два, а целых два слова, обращенных ко мне из неведомого, тайного, непостижимого. Ах, как буйствовала моя фантазия в иные дни! Я придумывал портрет того, кто мог подарить мне эти часы, причем до мельчайших подробностей. Портрет получался такой: мужчина в морской амуниции, с усами, высокий, широкоплечий. Он прохаживается по палубе великолепного брига, смотрит в подзорную трубу. Кто он мне? Не ведомо. В детстве мечты приносили мне удовольствие, облегчение, являясь отрадой в дни тягот и тоски, вселяли надежду и желание ждать. Но время шло, я взрослел, воображение понемногу угасало. И все реже оно рисовало бравого капитана на палубе грозного брига, но зато мучительные вопросы тревожили все чаще.

Пожалуй, пора. Огород ожидал — нужно продолжать работу. Сегодня это не вызвало противодействия моего организма — солнечный денек хозяйничал на острове, и под его напором отступила меланхолия. Я заспешил вниз, напевая:

Люблю капустку свежую,

С утра ее нарежу я.

Люблю капустку белую,

Салатик вкусный сделаю.

Песенный репертуар, благодаря Бормоту, у нас обширный. Мы поем о море, о полях, лесных чащобах, оврагах — вообще, обо всем, что нас окружает в обители. Еще — о еде, в основном, о капусте.

Я спустился вниз, быстро дошел до обители, прихватил лепешку, взял в мастерских тележку, погрузил в нее лопату, пять из десяти плетеных пролетов изгороди, изготовленных заранее, в дождливые дни, положил столбики — толстые ветки, набрал в корзинку немного картофеля помельче, выбрал небольшую вязанку хвороста. Мелькнула мысль позвать все-таки Твердолоба, тогда изгородь можно попытаться увезти всю. Но перспектива выслушивать его жалобы несколько часов кряду совершенно меня не устраивала. Как-нибудь справлюсь. Главное, денек теплый, поработаю без уныния, а после, все, как задумал: костер и печеный картофель на обед.

Путь мой шел вдоль уже освоенных земель. Я поворачивал голову направо и налево, созерцая результаты нашего труда. А результат радовал глаз: аккуратные грядки, на которых росли тыквы и капуста, томаты и подсолнухи, картофель и морковь, лук и сельдерей, шпинат и свекла. Справа освоенные земли тянулись вдоль кустов вереска узкой полосой до обрывов, а слева — от дороги до ближайшей ложбины. Именно туда я и направлялся: к дальнему, расположенному уже за оврагом, серо-коричневому клочку земли, который станет кормить нас после того, как мы заплатим ему трудом.

Разнообразие красок, что подарило сегодня солнце, преобразило мрачную картину. В непогоду все казалось серым, а сегодня тыква стала оранжевой, капуста — нежно-зеленой, томаты — красными, лавандовое поле — сиреневым. Вдали, с левой стороны, виднелась желтая полоса пшеницы и ржи, с правой — кукурузы. Из злаков на ветряной скрипучей мельнице мы мололи муку. Процесс этот, довольно сложный, требовал много сил и времени. Муки получалось несколько мешков, которые я мог на тележке довезти даже без помощи Бормота. Расходовали муку бережно. Зато пирожки и пироги превращали обычный прием пищи в радостное событие.

Я продолжал путь. Крутой поворот налево, и вот она — старая деревянная мельница. Стоит, высокая, чуть покосившаяся, словно черная огромная птица, раскинув крылья, присела на пригорке.

Вперед, вперед! Вот мельница остается позади. Дорога бежит с горки, и я вместе с ней. Грядок здесь уже не видно: по обе стороны от дороги простираются поля, кое-где поросшие редким кустарником, дальше — полоски зарослей вереска, а за ними — крутые обрывы, внизу шумит море.

Мой путь почти окончен — ближний участок земли мне предстоит освоить. Точнее, мне и Твердолобу. Дело в том, что на полях, кроме кустов дикой ежевики, полно камней. Если они большие, то самому мне не справиться. Выкопать глыбу из земли киркой я еще как-то мог, но погрузить в тележку и увезти на край поля без помощи сложно. Маленький ослик, как ни тужился, плохо справлялся, поэтому хочешь не хочешь — приходится призывать на помощь вредного коня, которого вовсе не зря называют Твердолобом. Правда, сам владелец считал, что его имя обозначает твердость характера и величину ума.

Я пересек мостик через овраг и остановился. Очищенный от камней и перекопанный мною коричневый участок поля казался крошечным на фоне серого пространства от дороги до леса. Я сразу же взялся за дело, принявшись докапывать уже расчищенную землю.

Начиналось освоение целины всегда с уборки камней. Этот процесс куда более трудоемкий, но не такой нудный, как копка. С утра множество каменюк и камешков мы с поля удалили. Вообще-то мои планы на сегодня поражали грандиозностью: вывезти шесть тележек камней (вывезли же три) и вспахать землю. Пришлось же ковырять ее лопатой. Работая, я тихо поминал лентяя Твердолоба. И допоминался — вот он, собственной персоной топает по дороге.

Твердолоб, как я уже сказал, конь. Он считает себя красавцем. В этом вопросе обитатели с ним не спорят: действительно, белые пятна на темно-коричневом фоне, густые хвост и грива, мускулистая шея, широкая грудь, огромные лиловые глаза — этот набор выглядит, как говорит Бормот, эффектно. К тому же Твердолоб высокий, крепкий, рослый. Нижняя часть его ног украшена пушистой шерстью. Вышагивает Твердолоб обычно гордо и величественно, высоко неся свою неземную красоту. Правда, сейчас он непрезентабельно трусил по пашне, так как зрителей вокруг не наблюдалось: на меня конь давно махнул хвостом, считая черствым, не умеющим ценить прекрасное, то есть его, Твердолоба.

Я облокотился на черенок лопаты и наблюдал шествие. Интересно, неужели поработать решил? Но конь развеял мои иллюзии сердитым вопросом:

— Где все?

Ясно. Твердолоба ведь не позвали на пикник. Я вполне понимаю обитателей: им хотелось приятно провести время, и потому Твердолобу о прогулке предпочли не сообщать. Во-первых, конь имел привычку много болтать, при этом бесцеремонно прерывая собеседника. Во-вторых, говорил он громко и преимущественно о себе. В-третьих, всеми командовал абсолютно без надобности. Поэтому обитатели дружно решили, что сегодня и вообще всегда Твердолоб со мной работает в поле, тем более, что это вполне справедливо: конь крепкий и здоровый, а работа в поле тяжелая. При таком раскладе все оставались довольны. Разумеется, кроме Твердолоба.

— Где все, я тебя спрашиваю?! — конь нетерпеливо бил копытом твердую землю.

С одной стороны, не хотелось огорчать и без того хандрившего тяжеловоза (Твердолоб — самый настоящий тяжеловоз, а вовсе не чистокровный скакун, как он утверждает). Хотя причины хандры — давешнего плохого самочувствия — я не заметил. Поэтому выиграла другая сторона — желание приземлить витавшего в облаках своего мнимого превосходства красавца.

— Ушли, — ответил я, подумав.

Потом подумал еще немного и добавил:

— На берег.

Твердолоб вытаращил и без того огромные глаза и, чуть не выпуская пар из трепещущих ноздрей, ахнул:

— Как?! Гуляют! А я?! Когда же я буду отдыхать? А ведь как работать — так Твердолоб, Твердолоб, Твердолоб, Твердолоб!

Красавец так громко многократно повторил свое имя, что мне стало казаться, будто конь сам увеличился в размерах: по мере того, как повторялось это «Твердолоб» он словно становился все больше и больше.

Тряхнув головой и отогнав наваждение, я вновь взялся за лопату. Если бы я не знал, что прерывать коня бесполезно, спросил бы, что он имеет в виду, когда говорит «как работать — так Твердолоб»?

Еще несколько минут Твердолоб причитал: «Так, так, так, так, так. Все гуляют, отдыхают, а я вынужден только работать без просвета!», затем сменил тему и спросил:

— А об ужине хоть позаботились? Или опять работягам голодным спать?

Твердолоб — большой, он ест много. Дикие яблоки — его любимое лакомство. Кстати, именно страсть красавчика к яблочкам — мой козырь в скучной игре под названием «Замани Твердолоба на работу». Дикие яблоки растут в лесу, который длинной полосой растянулся за дальними полями с запада на восток, за глубокой и широкой лощиной, на дне которой змеится узкая речушка. Лес мы посещаем нечасто, но зато — на целый день. Почти как на пикнике. Правда, обитателям не приходится там сидеть на ковриках, болтая и закусывая, и возвращаться налегке, съев припасы. Во-первых, лес — не совсем то место, где приятно гулять, во-вторых, это только кажется, что собрать несколько корзин яблок, а еще ведро-другое шиповника и ягод — плевое дело. И как-то получилось, что теперь в лес со мной ходит ослик: без него я не дотащил бы ничего из даров природы через преграды, созданные той же природой. Да еще Белка и Пион, ежедневно гуляя по лесу, приносят то, что наберут, за что мы им благодарны. Правда, когда в лес нужно идти за большим стволом, то — никуда не денешься — Твердолоб топает с нами, но дожидается на лесной опушке. Твердолоб по лесу прогулялся один раз, яблок не поел, зато умудрился ободрать бок, залезши в кусты шиповника, уколоть веткой глаз, ударить копыто о пень, к тому же кто-то укусил его за губу. С тех пор конь перестал ходить в лес, но не перестал есть яблоки. По этой причине родилась вышеупомянутая «игра». Она состояла в следующем: все без сожаления отдавали причитающиеся им на десерт яблоки коню, но не просто, а как бы в качестве награды, нахваливая коня, называя «работягой», «трудягой». Твердолобу, чтобы хоть как-то оправдать слова восхищения, приходилось плестись на работу, но зато он мог съесть за обедом все порции без мук совести. Хотя и без того эти муки вряд ли смущали Твердолоба.

И вроде хорошо я придумал: ленивому Твердолобу приходилось трудиться хотя бы ради лакомства. Но семена совершенно не заслуженных похвал, к сожалению, падали на благодатную почву самовлюбленности, кружа коню голову. Он вполне искренне считал, что работает больше других, подрывая здоровье. Нас это веселило, но мнимые болезни дорого обходились обитателям. Красивый и цветущий Твердолоб отлынивал от дел, у него вечно что-нибудь болело. Не очень-то веря коню, яблоки мы все же отдавали и выполняли за крепкого сильного тяжеловоза почти всю работу. Попытки призвать лентяя к порядку приводили лишь к тому, что он обижался, обвиняя нас в черствости.

Вот и сегодня утром, едва вывезя три тележки камней, Твердолоб покинул меня, объявив: «Я натер лямкой живот! Кожа у меня вся израненная хомутами и упряжками. Никто этого не желает замечать, вам ведь надо, чтобы я работал с утра до ночи. Просто валюсь с копыт». Ответом на мой вопрос: когда он проснулся сегодня (пришел Твердолоб на поле гораздо позже меня) было презрительное молчание.

Сейчас конь обиженно пыхтел, возмущался, в общем, отвлекал. Пришлось прерваться. Я поднял голову, вежливо, но решительно спросил:

— Как себя чувствуешь? Как прошел послеобеденный отдых? Я смотрю: ты вполне здоров, вон, об ужине переживаешь. Как рана?

— Плохо. Да и кости ноют от непосильной работы, — с выражением крайнего сочувствия к самому себе ответил конь, — прогулка на морском берегу пошла бы мне на пользу. Я хочу на прогулку!

Кто бы сомневался!

— А рана? — повторил я, решив все-таки добиться ответа.

— Болит. К тому же позавтракал я отвратительно. Лапка совершенно не заботится обо мне. И никто не переживает, что яблок нет. Вот на пикник, небось, взяли самое вкусненькое.

— Покажи-ка рану, может, помогу, — невозмутимо предложил я.

— Вот еще! Не стану показывать свой живот, — обиделся конь.

— Отчего же? Покажи.

Твердолоб слегка опешил от моей бестактности. Свою драгоценную шкуру он не позволял трогать, кому попало. Только кот Царап мог расчесывать коня. Поэтому теперь Твердолоб просто развернулся и потрусил к дому, при этом даже хвост его выражал обиду. Я ничего не сказал вслед, радуясь избавлению. Пусть себе идет. А мне нужно продолжать работу.

Иногда показывающееся солнце согревало, и я, не чувствуя усталости, погрузился в работу. Она продвигалась, хотя земля не слишком хотела поддаваться лопате. Постепенно темно-коричневое перекопанное пространство увеличивалось, поглощая серую непаханую целину. Но вот закончилась расчищенная земля, и, следовательно, моя копка. Теперь нужно установить пять сплетенных решеток, связав между собой. Изгородь делалась для сохранения посева от ветров, камешков, которые сносило дождевыми водами с пригорка.

Я распрямился, огляделся и увидел Белку и Пиона, коз, точнее, козу и козла, бежавших по направлению к лесной опушке. Пион скакал впереди: именно он считается главой козьих, как говорит Бормот, предприятий. Белка же характер имеет мирный, к авантюрам не склонный. Козочка делилась с обитателями молоком, хотя давала его немного, и шерстью, из которой Спица вязала носки, чулки, рукавицы, шапки и платки. Клад, а не коза! Размышления и рассуждения не обременяли ее рогатую головку, поэтому понятно, что на всякие необдуманные поступки толкала Белку крепкая дружба с Пионом, козлом активным и всегда готовым к этим самым авантюрам. Есть у него особенность: предлагать обитателям самые неожиданные и невыполнимые проекты, выдавая по несколько идей за день. «А давайте сделаем лестницу, спустим с обрыва на берег!» — например, говорил он. «Нужно построить вокруг острова каменную стену! — предлагал козел через пять минут. Все преобразования Пиона проникнуты фантастическим духом. В разного рода усовершенствованиях мы нуждались, но не в таких грандиозных, невыполнимых и бестолковых. А когда кто-нибудь другой предлагал вполне осуществимое дело, козел проникался и принимал в начинании самое горячее участие, выдавая множество невероятных версий претворения нового плана. У него имеется привычка вставать на задние ноги, опершись на что-либо передними. При этом глаза Пиона горят, борода от вдохновения развевается. «Давайте-ка, сходим в лес, расчистим поляну побольше!» — изрекает он с упоением. А зачем это нужно — Пион и не ведает.

Вскоре козы скрылись из виду, а я продолжил работу.

Вот с восточной стороны ограда установлена, закреплен последний столбик. Я окинул взглядом новое поле. Пространство освоено не слишком обширное, но даже квадратный метр пашни, готовой к посеву, уже победа. Перекопанная земля словно ожила, задышала; она радовалась, обещая щедрую благодарность за труд и внимание.

Положив лопату и грабли в тележку, я, взяв с собой лепешку, корзинку с картофелем, вязанку хвороста, побрел вдоль вспаханной делянки на север по направлению к лесу.

Недалеко от изгороди я приметил маленький пригорок — место для моего «пикника». Когда костер разгорелся, я прилег, но смотреть в небо не получилось — непривычно яркое оно сегодня. Но можно глядеть на лес, на огонь, да и неважно, куда. Можно вообще просто закрыть глаза… Так спокойно, тихо вокруг. Тишина, конечно, относительна: море, хотя приглушенно, но все же вздыхало.

Солнышко согревало лицо, костерок — бок — я не заметил, как, утомленный работой, задремал.

Пустая комната вдруг возникла вместо леса. Тихая музыка полилась, ее источник непонятен; мелодия с каждым мгновением становится все печальней, постепенно превращаясь в плач. Я вижу невесомую фигуру, всматриваюсь в нее до рези в глазах, но музыка-плач не дает мне сосредоточиться. Я пытаюсь позвать кого-то, закричать и просыпаюсь от собственного стона.

Чтобы прийти в себя, нужно время. Бросив взгляд на костер, я увидел, что он уже потухал — самое время положить в золу картофель. Это вывело меня из оцепенения: слишком редко выпадали часы такого прекрасного отдыха, чтобы позволить сонному бреду их испортить.

Теперь обычные мысли о хлебе насущном и трудовых планах уступили место размышлениям о снах. В состоянии, когда отключена воля, является обитателям кошмар: может, обрывки прошлой или будущей жизни. А может, и не жизни? Впрочем, обсуждать сны у нас не принято. Зачем напрасно тревожиться, ведь и без того находишься в состоянии ожидания неизвестно чего?

Я узнал о сновидениях товарищей случайно, выслушав однажды откровения доброго наивного ослика. После спросил других. Но мне не стало легче — я вообще несколько дней ни на чем не мог сосредоточиться, а мои ночные кошмары стали особенно ужасными. Одно время я пытался сложить обрывки снов, своих и других обитателей, как кусочки головоломки, надеясь получить ответы. Однако вскоре от затеи отказался: слишком уж мрачная получалась картина.

Глядя на затухающий костер, я предался воспоминаниям — грустным призракам детства. Своего появления в обители я не помню. Просто однажды по чьей-то злой воле маленький мальчик вдруг оказался один на один с непонятной жизнью. Первые впечатления до сих пор заставляют сердце сжиматься: злой ветер, продувающий насквозь, жесткая скамья в холодном доме, где я сижу одиноко. Не представляю, сколько прошло времени, пока я стал осознавать, что я — это я. Попав в обитель ребенком, я ничего не понимал. Позже пришло осознание: неуютное жилище — мой дом, люди и животные — моя семья. Первое время я страдал, много плакал. Меня всюду сопровождали мрачные взгляды, но чьи они, я не видел.

Существование голодного, продрогшего малыша изменилось в один день и уже навсегда с появлением в обители тетушки Веснушки. Трудно передать словами, как я ей благодарен! Вспоминаю — и воображение живо рисует образ маленькой светловолосой улыбчивой женщины с круглым лицом и милыми ямочками на пухлых щеках. Веснушка, я теперь это понимаю, спасла меня, научив следовать главной заповеди: не падай духом и трудись. Помню, накормив меня, тетушка Веснушка сказала: «Голодным ты не будешь, пока я здесь. Но может так случиться, что уже завтра я исчезну. Нужно научиться существовать, малыш, раз уж ты оказался здесь».

К счастью, Веснушка не исчезла «завтра». Я старался помогать ей, и она ценила любую мою помощь, хвалила и приговаривала: «Надо искать способы жить лучше. Ягоды и грибы — хорошо, но не очень-то ими насытишься. А пирожки с тыквой — славная еда, потому давай-ка выращивать пшеницу и тыквы? Надо работать согласованно, всем вместе. Знакомься с другими обитателями, не оставайся один».

Первое время, кроме меня да появившегося в те времена в обители Бормота, никто не помогал тетушке. Хотя обитателей, которые жили тогда, я не помню: однообразные лица слились для меня в одно. Но пока рядом находилась Веснушка, остальные меня мало волновали. Только Бормот стал моим другом; он, как и я, задержался в обители надолго.

Иногда я спрашивал Веснушку: «Почему все так устроено? Зачем я тут?» Тетушка попыталась мне, ребенку, объяснить устройство нашей жизни, однако ее туманные рассуждения заставляли задумываться еще больше.

Пожалуй, следует рассказать еще об одном обитателе, которого я запомнил. Старик — так его звали. Он симпатизировал Веснушке и мне. Обычно наши со стариком беседы случались утром или вечером, когда я топил печь, вменив себе это в обязанность. Старик постоянно мерз и проводил возле печи все время. Мне нравилось выслушивать его философские рассуждения, хотя я понимал далеко не все. Старик говорил, что обитатели не видят смысла в улучшении жизни: сама жизнь в обители — призрак.

Когда он исчез, я настойчиво спрашивал тетушку:

— Куда уходят обитатели? Куда ушел старик?

Но тетушка лишь качала головой.

Именно Веснушка научила меня тем правилам, которым следовала сама. Я, как могу, до сих пор соблюдаю их, будучи уверенным — только эти неписаные законы позволяют нам не голодать, не страдать поодиночке. Правил немного: «Трудись на благо обители», «Будь терпелив», «Помогай другим», «Создавай новое, улучшай уже созданное». Потом, годы спустя, я вывел еще одно: «Живи так, как будто никогда не исчезнешь».

Солнце светит, надоевшего гула моря почти не слышно. Картофель готов. Я достаю черные кругляшки, счищаю кожуру и ем горячую перламутрово-белую рассыпчатую мякоть.

Воспоминания не хотят отступать, а может, я не хочу отпускать их. Давно нет рядом доброй тетушки, нет Старика. Откуда пришли, куда пропали? Один из главных вопросов, на который у меня нет ответа.

Не хочу, не могу вспоминать страшный день, когда, проснувшись, я не нашел Веснушки ни на кухне, ни в огороде. Но я уж повзрослел и, главное, теперь моя жизнь в обители имела опору: я знал правила, научился терпеть и трудиться, а терпение и труд — верные помощники в любом деле.

Как-то в обители появился Орех, пожилой угрюмый человек. Голова его, совершенно лишенная волос, бугристая, обтянутая сильно загоревшей кожей дала ему имя. Мрачный, молчаливый пессимист, первое время он не общался ни с кем, потом пришел в себя и принялся рассуждать. Со временем он вывел свою теорию, условно названную им теорией «сотворенного зла», суть которой состояла в следующем: там, где ты существовал ранее, ты совершил что-то ужасное, за это наказан обителью. Я все отыскивал в этой теории «нечто», стараясь разглядеть частичку общей картины, которую хотел создать. Вообще, обитель, по-моему, способствует склонности к философствованию. Я стараюсь бороться с этим, ведь пользы от философствований мало. Беседуя с Орехом, против своей воли оказываясь вовлеченным в споры, я пытался тоже объяснить сущность происходящего.

Возразить ему я мог легко:

— А животные, а дети? Что такого ужасного могли они совершить?

Орех задумчиво отвечал:

— Это — слабое звено моей теории. Но согласись — за что еще живые существа могут быть обречены на одиночество, холод, вечный туман, дождь, морской гул и самое главное, самое страшное — неизвестность. Никогда не знаешь, кого не увидишь утром.

За что? Неужели и правда за какие-то страшные преступления? Но доказать свою правоту не смог и Орех: исчез. Просто как-то дождливым утром не спустился к завтраку.

С тех пор, как я посчитал себя достаточно взрослым, чтобы взять на себя самую большую часть работы, я приобрел возможность влиять на течение жизни в обители. Я соблюдал и хранил законы, заставил их действовать, работая и получая результаты труда.

Когда я смог это сделать, доказывать правоту своих принципов на словах стало излишне, ведь самое убедительное доказательство — личный пример.

Солнце по-прежнему сияет, гул моря не раздражает. Я смотрю на небо и не перестаю удивляться, какое оно сегодня синее. Перевожу взгляд вдаль и вижу две белые точки — это козы, пасущиеся на опушке леса. Они на пикники не ходят: на морском галечном берегу для них нет ничего интересного. В лесу же полно еды, которую козы приносят в обитель: любимые яблочки Твердолоба, ягоды шиповника, дикую ежевику.

Вот козы бегом направились к оврагу, скрылись в нем, а потом очень быстро показались вновь. Энергии у них — позавидуешь. Опять овраг — козы исчезли, минута — появились, наперегонки побежали к дому. Раз так резво бегут, значит, налегке. А я-то надеялся завтра соблазнить Твердолоба принесенным ими угощением!

Я перевернулся на спину, закрыл глаза, предоставив солнцу слепить меня сквозь сомкнутые веки, сколько ему угодно.

Козы отвлекли меня от высоких материй, чему я обрадовался. Достаточно посещений башни, где раздумья наваливались на меня все скопом, не чувствуя отпора. Теперь же целесообразнее, как говорит Бормот, просто отдохнуть, не мучая себя, набраться сил.

— Лежишь?!

Твердолоб имел еще одно «достоинство» — отсутствовать, когда нужен и появляться, когда в нем не нуждались.

— Дремлешь?!

Я предпочел не реагировать, и моя наглость вызвала целый поток нелестных слов.

— Прохлаждаешься?! Отдыхаешь?! Отлыниваешь?!

Я все еще лежал неподвижно, не открывая глаз. Но Твердолоб не собирался отступать и оставить меня в покое. Поскольку ответа Твердолоб не услышал, он решил, что я сплю.

Морда коня склонилась надо мной, запахло душистыми яблоками: конь, видимо, пообедал.

— Ну и спи, лентяй! — еще громче сказал Твердолоб.

«Лентяй» — это слишком. Даже для Твердолоба, на слова которого я не обращал внимания. Не выдержав такой несправедливости, я открыл глаза и вздрогнул. Передо мной, так близко, что я бы отшатнулся, да земля не позволила — огромные фиолетовые глаза и белые зубы. Я собрался ответить по поводу «лентяя», но Твердолоб уже отодвинулся, стал виден весь. Его фигура от ушей до хвоста излучала торжество, некую загадку.

Конь, как только я распахнул глаза, замолчал и глубокомысленно уставился в небо.

— Что такое? — спросил я охрипшим ото сна и попавшей золы голосом, приподнявшись на локтях.

Твердолоб словно проглотил язык. Надо же, только что слова били фонтаном, и вдруг онемел. Стоит себе — не конь, а безнадежная тайна. Чтобы добиться от него толку, нужен особый подход.

— Что ты хотел? Если ничего, оставь меня в покое, я еще отдохну, — я демонстративно принял прежнюю позу.

Этого Твердолоб вынести не мог — фонтан заработал вновь:

— Лежи! Спи! Отдыхай!

По второму кругу выслушивать то же самое я не имел не малейшего желания, поэтому решительно натянул куртку на голову и повернулся к болтуну спиной. Ход оказался верным. Твердолоб, чувствуя свою правоту, впрочем, он ее всегда чувствовал, пылая праведным гневом, выпалил:

— Прохлаждайся, а козы кое-кого притащили!

— «Кое-кого» ты сказал? Я правильно понял? — поворачиваясь к коню, спросил я.

Я верил и не верил его словам и с нетерпением и некоторой долей страха ждал ответа. Но Твердолоб обиделся — его не поняли с первого раза! Он отвернулся, вновь принялся изучать небосвод, вращая возмущенными глазищами.

— Твердоло-о-об! Кого притащили козы? — теряя терпение, повысил я голос.

Пока конь размышлял, борясь между обидой и желанием сообщить новость, я встал, взял пустую корзинку и двинулся в путь. Сердце мое замирало — если Твердолоб ничего не путает, то в обители — новичок.

Новые обитатели появлялись время от времени — не часто и не редко. Последней была старая Спица. Она пришла в дом, растерянная, окоченевшая от холодного ветра год назад. Нынешние жители обители появились в следующем порядке: я, после меня — ослик, потом Царап, Лапка, Пион, Белка, Долька, Твердолоб, Мерзлик. Приход каждого из тех, кто появился после меня, помню очень хорошо, словно это случилось вчера. Вот, например, Твердолоб. Он, кстати, молча плелся позади меня, позабыв обиду и ожидая вопросов, вся фигура коня выражала желание рассказать о случившимся. Так вот, Твердолоб с первых дней жалобно ныл, все с ним носились, но радовались, что у нас появился помощник. Мечтали, как много сможем сделать. Но не так случается, как гадается.

Однако, что же все-таки Твердолоб имел в виду, говоря «притащили кое-кого»? Может, напрасно я так волнуюсь? Я остановился, дожидаясь, пока Твердолоб меня догонит. Конь, увидев это, приосанился и зашагал мимо, гордо задрав голову.

— Твердолоб, а подвези-ка меня до дома, — твердой рукой остановил я его, делая вид, будто хочу ухватить за длинную белую гриву.

Бедный конь, перепугавшись не на шутку, забыв о гордой осанке, отпрыгнул в сторону и взвизгнул:

— Ты чего придумал? На мне нельзя! Я…

— Почему нельзя? Ты ведь конь, — невинно поинтересовался я.

— Да, конь. Конь! Я скакун, поэтому тяжести возить не должен.

— Вот и послужишь скакуном. Я не тяжелый.

— Ты здоровый, высокий и ноги у тебя длиннющие, — выдал правду Твердолоб.

Он обожал говорить правду в глаза. Я совсем не обиделся, хотя слова коня далеки от истины. Я довольно худой, хоть и высокий, тут Твердолоб прав, ноги же у меня вполне нормальные.

— А Бормот? Он меня возит иногда.

— Ха — ха-ха, — строго произнес Твердолоб, — сравнил!

— Вот козы, ты говоришь, кого-то притащили. Не на тачке же они это сделали? Значит, на себе. А они ведь не скакуны, — повернул я разговор в нужное русло.

— Ну, змею и я бы довез.

Я остановился от неожиданности. Змея! Значит, все-таки новичок! Сердце мое пропустило удар. Но…змея?! Змеи в обители еще не появлялись. При мне, во всяком случае.

— Змею? Ты уверен? Ты знаешь? Почему ты говоришь, что «притащили» ее?

— Пион нашел в лесу и привез. На спине.

Я все ускорял шаг, на бегу пытаясь представить себе змею.

Надо сказать, что обитатели, не помня ничего из прошлого, точно представляют себе то, чего в обители нет, и никогда не было. Я ни разу не видел змей, но твердо знаю, какие они.

Я спешу, на ходу забираю тележку с поля. Появление нового обитателя — всегда необычайное событие, вселяющее надежду: вдруг задержится надолго? Сейчас все, кто живет в обители, появились когда-то, и, к счастью, остались. Пока остались. И я остался. Пока.

— Она не длинная, но толстая, серая с черным! Молчит! — между тем живописно рассказывал Твердолоб, бодро труся рядом.

Молчит! Еще бы! Надо же, чтобы новичка встретили именно Пион да Твердолоб, имеющие о гостеприимстве, вежливости и такте смутное представление! Что же касается описания внешности, у Твердолоба все толстые. Даже худющая Спица. Он, видимо, всех в этом убеждает, пресекая желание покататься на нем.

— Как козы ее обнаружили?

Моего собеседника вопрос озадачил. Помолчав немного, он ответил неуверенно:

— В лесу.

— Я понял — где, я спрашиваю — как? Каким образом?

Твердолоб опять замялся, но потом резво затараторил:

— Наверное, она лежала, в смысле — ползла. А козы, они везде в лесу прогуливаются, ну, и…нашли.

Поняв, что толку от расспросов — никакого, я еще ускорил шаг: бежать с тележкой не особо получалось. Как все-таки далеко этот новый освоенный участок! Да и усталость после работы давала о себе знать. Моя шутка о поездке верхом перестала казаться такой уж смешной. Я живо нарисовал картину: гордый высокий всадник с длинными ногами мчится на белом лихом коне — только пыль от копыт скакуна вьется вдоль дороги. Между тем лихой конь семенил рядом, не догадываясь о моих крамольных мыслях. Я приостановился на мгновение, потом махнул мысленно рукой, двинулся дальше.

Но вот мы вышли на дорогу, ведущую прямо к дому. Вдалеке показалась желтая соломенная крыша. Желтая она сегодня, под лучами солнышка, которое все сияло, несмотря на приближающийся вечер.

Издали увидел я Пиона и Белку, стоящих у крыльца. Когда мы подошли еще ближе, взору открылась вымощенная камнем площадка возле дома. Посередине площадки лежала, приподняв голову, змея, точно такая, какой я ее представлял. Она, как и описывал Твердолоб, — не слишком большая, серо-зеленая, черные ромбики на спине ярче, чем на животе Она увидела нас, повернула голову, украшенную черными блестящими глазками.

— Приветствую тебя! — немного волнуясь, торжественно произнес я.

Змея внимательно смотрела, но молчала. Я продолжал:

— Отрадно видеть тебя в обители, хотя, может быть, это и сомнительная радость — оказаться здесь, но мы — немного эгоисты, и нам в радость прибытие новичка. Тем более, такого, как ты.

Змея по-прежнему молчала.

— А почему «тем более такого»? — нарушил торжественность момента Твердолоб.

— А потому, что змея — символ мудрости.

— А конь символ чего?

— А это смотря, какой конь, — ответил я и вновь обратился к змее:

— Надеюсь, что ты станешь для меня интересным собеседником.

— Да, уж, тебе лишь бы беседовать! Вот я…

Но договорить коню не удалось — деятельный Пион, устав просто стоять, молчать и слушать, предложил:

— Давай из окна, — он мотнул головой в сторону окна на втором этаже, — свесим веревку для Бантика.

Мы с конем дружно повернулись в сторону Пиона и недоуменно уставились на него. Теперь молчала не только змея, но все собрание: я осмысливал слова козла, тот восторженно топтался, ожидая осуществления своего проекта, Твердолоб придумывал ответ перебившему его Пиону, Белка просто молчала.

Я нарушил, наконец, тишину, повернулся к змее:

— Так тебя зовут Бантик?

— Он сворачивается так, как Лапка бант завязывает на фартуке, — радостно сообщил Пион.

Свои имена обитатели знают, с ними они являются в обитель. Почему? Над этой задачей я ломал голову, но, даже находя соответствие имен характерам или внешности, так и не нашел ответа. Вот, например, Белка. У нее белая шерсть. А Пион? Козел обожает приятные запахи, и поэтому Царап постоянно расчесывает его шерсть щетками, смоченными ароматным лавандовым маслом, вот и имя Пион — в честь цветка, отличающегося (козел это знал) замечательным ароматом. Интересно, почему змея — Бантик? Ну, ведь не потому же, в самом деле, что она похожа на бантик, каким Лапка завязывает фартушек.

А змея все молчала. Я, решив, что пора действовать и проявить гостеприимство, сказал:

— Ты, может быть, голоден? Проходи… — тут я замялся.

Пройти-то Бантик не мог, но предложить «заползай» как-то язык не повернулся.

— Ура! — обрадовался Твердолоб, — наконец-то! Я-то точно голоден!

Он одним махом перескочил высокие ступени, открыл легким движением передней ноги тяжелую дверь, при этом звонко цокнув копытом, и скрылся в глубине комнаты. За Твердолобом двинулась было Белка, но Пион, утратив интерес к происходящему, заявил:

— Мы — в лес. Я в чаще видел поваленное дерево, мы его принесем и сделаем горку!

Ну надо же! Что из дерева можно смастерить скамью, например, козлу в голову не пришло. И «мы» — это кто? Кто сможет притащить из лесу дерево? Он и Белка? Или конь? Как известно, Твердолоб в лес не ходок… Кстати, зачем нам горка?

Спросить Пиона я не успел: козы резво побежали прочь в сторону леса, да и не до пионовых проектов мне было! Развернувшись к распахнутой двери, я обратился к змее, предусмотрительно не употребляя глаголов:

— Пожалуйста, Бант, прошу тебя!

Не надеясь получить ответ, я немного оторопел, когда вдруг услышал звонкий голос:

— Называй меня, если не трудно, Бантиком.

Бантик медленно проскользнул мимо меня по гладким камням, без труда преодолел ступени и вслед за конем скрылся в доме. Пришлось поспешить за ним.

Твердолоб на кухне нетерпеливо совал морду в кастрюли, стоящие на печке.

— Еды нет! — обиженно фыркнул он, увидев меня, — только сырая тыква.

— Что ты предпочитаешь есть? — обратился я к змее.

— Что угодно, — последовал ответ.

— А я люблю дикие яблоки, — вставил Твердолоб.

— Я, наверное, тоже, — задумчиво сказал Бантик, вползая на скамейку.

Он уютно положил голову на стол и внимательно следил черными пронзительными глазками-щелками за моими действиями.

— Почему «наверное»? — спросил я, поджигая дрова в печи.

— Я не знаю, что мне нравится.

Бантик перевел взгляд на огонь, который весело разгорался благодаря сухим дровам.

— Что это? Что ты делаешь? — поинтересовался он, вытянув голову, вернее, часть тела и голову в сторону печи.

— Это огонь.

Я несколько озадачился. Вообще-то обитатели, не помня прошлого, точно представляют себе, как выглядит тот или иной предмет или явление.

Расположив кастрюлю с тыквой на печи, я достал с полки маленький кувшинчик с молоком и поставил туда же.

— Ха! Вот тебе — умный собеседник. Не знает, что такое огонь, — развеселился Твердолоб, отвлекшись от поисков еды.

— Нет, я теперь знаю. «Это огонь», — сказал Бантик.

— Что-то долго ты соображаешь, — острил конь, — да, весело будет с этим символом мудрости беседовать.

— Не приставай, — попросил я и поставил на стол миски с порезанной капустой и хлебом, — ешь и закрой рот.

Змея тоже потянулась к миске:

— Что это?

Твердолоб даже поперхнулся — капуста, которой он успел набить рот, полетела в разные стороны. Конь принялся кашлять, мотать головой. Пришлось ему, в конце концов, выйти на свежий воздух.

— Это капуста, — ответил я новичку и на всякий случай добавил, — ее едят.

— Да-да! Капуста! А что еще едят?

Как ни грустно признать, Твердолоб оказался прав — Бантик соображал туговато. А я-то надеялся…

Со времен детства я испытывал тягу к беседам, цель которых — найти (как говорит Бормот: «это максимум») разгадку нашего существования. Ну, а минимум — хотя бы попытаться объяснить хоть какие-то непонятности. Мое одиночество, бесконечные размышления в старой башне, страшные сны способствовали желанию пофилософствовать. Но Орех оказался последним моим собеседником-философом.

— Едят много чего, — пробормотал я, не зная, как ответить, чтобы ненароком не обидеть.

— Да, много чего. Ну что ж, здесь довольно необычно, — звонко провозгласил Бантик.

Оторвавшись от печки, я посмотрел на змея — глазки его блестели, он хрумкал капусту, жевал хлеб и казался очень довольным.

Дрова в печи разгорелись вовсю. Я помешал тыкву в кастрюле, накрыл крышкой. По комнате пополз сладкий запах, стало тепло и уютно.

Что ж, еще один день прошел, хорошо, если бы каждый день был таким же.

Я все смотрел на новичка. Змея еще лакомилась хлебом, но, кажется, уже готовилась заснуть. Тогда я решил спросить прямо:

— А ты что, ничего не знаешь? Про еду, например, и… вообще?

— Нет, знаю, — не переставая жевать, заверил Бантик.

— Что именно?

— Что-то, наверное, знаю. Мне нравится прохлада. От твоей печи идет жар. Я, пожалуй, где-нибудь прилягу. Мне необходимо прилечь.

С такими словами змея, то есть змей, сполз под стол, свернулся кольцом и замолчал.

Да уж. Но я все равно радовался новенькому члену нашего маленького сообщества, к тому же, возможно, он привыкнет и… Что будет, когда змей привыкнет, я не додумал.

Послышались голоса — обитатели вернулись с пикника. Первым появился в дверях Твердолоб, встретивший гулявших на крыльце. Он успел откашляться и теперь взахлеб рассказывал остальным о змее. Лапка, оглядываясь, поставила корзинки на лавку и с воодушевлением спросила:

— Ну, где же Бантик?!

Остальные тоже вертели головами в поисках новичка. Царап увидел его первым и полез под стол знакомиться. Бормот наклонил голову в попытке увидеть гостя. Но Царап заслонил змею, и ослик, приблизив к моему уху коричневую мордочку, шепотом спросил:

— Как он? Что рассказывает?

— Сам послушаешь его интер-р-ресные истории, — всунулся между нами Твердолоб.

Бормот вопросительно взглянул на меня. Я махнул рукой и начал подкладывать дрова в камин. Спица разбирала корзины, вытаскивала принесенные с пикника мешки и чашки, расставляя их по местам, но с интересом поглядывала в сторону стола. Лапка захлопотала у печки, готовя ужин, успевая спрашивать — как новичок, ел ли, где он?

Тут дверь с грохотом распахнулась, и в кухню влетели свора: Белка, Пион, Долька и Ушан. Они возбужденно обсуждали события дня, причем одновременно и очень громко. При этом животные стучали когтями, хвостами и копытами по полу, неслись, чуть не сбивая нас и друг друга с ног.

— Где змея? — задорно кричала Долька.

— Где Бантик? — громко вопрошал Ушан.

— А ну-ка, тихо! — строго сделала замечание неугомонным крикунам замечание Спица.

— Покажите же змея, в самом деле, вы что, его прячете? — спросила Лапка, ставя еду на стол.

Собаки между тем, мало обращая внимание на слова Спицы, ринулись под стол, и через несколько секунд показались вновь с другой стороны в сопровождении виновника суматохи.

Царап, наверное, посчитал, что достаточно уделил внимания гостю, а ужин — дело важное, от компании отделившись, прыгнул на лавку и спросил:

— Где мое молоко?

Но голос Царапа утонул во всеобщем шуме.

Все внимание было приковано к змею: обитатели что-то спрашивали, а поскольку тот не торопился с ответами, сами строили умозаключения и предлагали ответы.

Бедный Бантик, наевшись от души, сидел на полу, смотрел одуревшими глазками и хотел, по-моему, спрятаться и продолжать сладко спать.

— Ты не ядовитая змея? — вдруг спросил Ушан.

— Кто я? Или не я — кто? — сонно пробормотал Бантик.

Неожиданно сразу воцарилась тишина. Воспользовавшись этим, Лапка пригласила всех к столу.

— Садитесь за стол, ужин остывает!

Фраза оказала волшебное действие — общество притихло и, усевшись по своим местам, занялось ужином. Но время от времени кто-нибудь поглядывал в сторону Бантика, мирно спавшего посередине комнаты. Только Царап пил свое молоко не отвлекаясь.

— Такой он…спокойный, — негромко заметила Лапка, кивнув на змею.

— Да уж, впервые вижу такого новичка, — согласился я.

— О, у них всегда вопросов…ого-го, — заметил Пион.

— Множество, — подсказал ослик.

— Помнишь себя? — спросил я шепотом у Лапки.

— Да уж, я-то не спала в тот день в отличии от Бантика.

Я, ослик и Царап, притихнув, ели тыкву с салатом из капусты, вспоминая «тот» день. Лапка пришла в поле, где мы работали. Эта хрупкая девочка полдня провела с нами, рассаживая томаты. За это время она рассказала, что уже побывала в нашем доме, как ей там понравилось. Потом попросила объяснить все о жизни в обители. В тот день я понял, как нам повезло.

— Часовник надеялся, что змея станет с ним разговоры разговаривать, — с набитым ртом съехидничал Твердолоб, возвращая меня в настоящий момент.

Поскольку никто ему не ответил, конь углубил мысль:

— Решил, что пару себе нашел, с кем болтать можно вместо того, чтобы работать.

Обитатели молча продолжали ужин. Твердолоб хмыкнул и двинулся к выходу — он рано укладывался спать. Прощальный взмах хвоста — конь скрывается за дверью, удаляясь в конюшню, построенную специально для него. Позже там же стал жить ослик.

— Почему же Бантик не оправдал твоих надежд? — поинтересовался Бормот.

— Понимаешь, я знаю, что змея — символ мудрости, а Бантик… он даже сказать ничего толком не может, — тихо объяснил я.

После ужина я присел у камина, любуясь ярким желтым пламенем. Обитатели потянулись к огню — немного посидеть перед сном, обсудить чрезвычайное событие дня. Бормот расположился возле меня и разговор продолжился.

— Змея не знает ничего? — спросил он вполголоса.

— Он обо всем спрашивает: «что это». Ответить толком не может. Ты же сам слышал.

— Вот и символ мудрости. Парадокс, — глубокомысленно заключил ослик.

Он замолчал, засмотрелся на огонь, я же прикрыл глаза. С осликом я (как и все) общался с удовольствием, так как он отличался добрым и веселым нравом, общительностью, трудолюбием, уступчивостью и готовностью всегда помочь. Но разговоры, не касающиеся насущных проблем, Бормот не слишком-то поддерживал: у него эти рассуждения вызывали непонятное для меня отторжение.

Между тем усталость брала свое — разговор в комнате постепенно затих. Начался дождь, как мы и предполагали; он мерно стучал по стеклу, навевая сон. Лапка что-то еще доделывала у печи. Собаки, свернувшись у камина на вязаных половиках, дремали (спали они, как и другие обитатели, наверху в спальнях). Царап с Мерзликом уже укладывались на ночь в большой корзине, стоявшей на широкой скамье у печки. Спят они вместе: у крысы редкая шерсть, и кот греет малыша. Спица, сидя в кресле, что-то шила, пододвинув лучинку так близко, кажется, если бы не косынка, волосы бы ее загорелись.

Мне так уютно, спокойно у камина, но надо подниматься в спальню, ложиться в кровать, ведь завтра настанет новый день, наполненный трудом, заботами. Не знаю, радует меня это или разочаровывает. Мне известно лишь, что не зависит от моей воли, встречу ли грядущее утро, продолжу жить здесь или вдруг исчезну. Утро пугает больше всего, может потому, что именно в это время суток исчезла Веснушка. Спускаясь в столовую на заре, каждое утро я слышу стук сердца, готового от волнения выскочить из груди.

— А-а! — неожиданно раздался крик, эхом отозвавшись под высоким потолком.

Все вскочили, перепуганные таким пробуждением от сна и дремы. Кричала Спица. Мы не сразу сообразили, почему. Оказывается, змей попытался влезть старушке на колени, а та от неожиданности перепугалась. Теперь виновник переполоха оторопело взирал на Спицу снизу вверх, лежа у ее ног.

— Пожалуй, я пойду спать, — объявил я и отправился в спальню, оставив общество разбираться с Бантиком.

Едва улегшись, я почувствовал, как усталость наваливается, закрывает мягкими лапами глаза. Лишь бы не пришло во сне то, чего я не хочу видеть! Ничего не пришло, только шум моря проводил меня в ночь, остался в ней и встретил со мною новое утро в обители.

Если не приснился кошмар, то не снится вообще ничего. Такое случается крайне редко. В эту ночь мне повезло.

Утро встретило дождем и ветром, нарушив все планы. Придется провести весь день в мастерских: заниматься уборкой и ремонтом кое-каких мелочей.

Мастерские располагались рядом с домом, правильнее сказать, представляли собой пристройку к нему. Мастерские — условное название. Это череда больших комнат, в первой из которых стоит ткацкий станок.

Изготовление ткани — кропотливый труд, требующий, как никакой другой, усердия и терпения. Нам приходилось делать ткань из льна. Выращиваем мы его на западном склоне: почва там глиняная. Стебли льна вначале замачиваем в воде, затем треплем, сушим, теребим, чешем. Лапка их прядет, и только потом из самых толстых льняных волокон ткет прочную грубую материю.

В другой комнате стоит гончарный круг, в следующей — верстак, полки с различными инструментами, еще в одной хранятся дрова, запасы которых мы регулярно пополняем. Предпоследняя комната — теплица, где на полках стоят ящики с землей, в них зеленеют ростки рассады. В крайней комнате находится кузнеца. В кузнице — оборудование, инструменты и разные приспособления, горн, емкость с водой, наковальня, молоты, кувалды, клещи и захваты.

Пока погода позволяет, мы трудимся в огороде. Если же задувает очень холодный ветер или идет дождь, работаем под крышей. У меня и в мастерских много дел.

Я с замиранием сердца спускаюсь по ступенькам. На кухне гремят горшки, слышаться спокойные голоса — я облегченно вздыхаю и иду в мастерские.

Несколько лет назад я увлекся гончарным искусством. Не могу точно объяснить, чем оно привлекло меня. Наверное, тем, что результат труда видишь сразу. Сейчас этот результат в виде горшков, тарелок, чашек, кувшинов украшает настенные полки. Недостатка в посуде на кухне нет, и не будет еще долго. А еще мне нравится сам процесс создания утвари: удивительно, как из бесформенного куска глины получается то, что задумал.

Так как погода несколько дней нас баловала отсутствием дождя, то мастерские я не навещал давненько. Нужно приспособить доски для просушки, сложить дрова как можно выше, освободив место для следующей партии, наладить тележку, лямка которой вчера натерла Твердолобу живот. Не знаю до сих пор, правда ли, что живот пострадал, но для очистки совести решил заменить лямку и занимался этим, пока не пришла Спица.

Я уже упоминал, что она появилась в обители позже всех и первое время приводила всех в уныние своим видом. Спица — худая, маленькая; сморщенное лицо никогда не освещает улыбка. Русые с проседью редкие волосы собраны в пучок, маленькие бесцветные глаза слезятся. Она единственная, кто никогда не рассказывал ни том, что знает, ни о своих снах, да и вообще — ничего. Первое время она целыми днями молча сидела на скамье у окна или у камина. Заговорить со старухой обитатели не решались — уж очень суровый, неприступный вид она имела. Теперь Спица чуть оттаяла, но, тем не менее, характер ее мало изменился. Разобравшись во всей несложной системе нашего хозяйства, она впряглась в работу наравне со всеми (я не имею в виду Твердолоба), но общительнее не стала.

Сейчас Спица стояла передо мной, строго поджав губы.

— Часовник, я хотела попросить тебя кое о чем, — наконец прозвучал немного скрипучий голос.

Спица не часто обращалась к обитателям с просьбами, потому я весь превратился в слух и предложил:

— Присаживайся. Чем я могу тебе помочь, что нужно сделать?

Старушка присела на край лавки и замялась:

— Понимаешь, мне нужна клетка.

На моем лице, наверное, отразилось нечто большее, чем недоумение, поэтому Спица торопливо продолжила:

— То есть не мне, конечно. Змею.

— Змею? — уточнил я на всякий случай.

Но ситуация продолжала оставаться совершенно не проясненной.

— Зачем змею клетка? — спросил я с интересом.

Видно, уйдя вчера спать раньше других, в разгар переполоха с Бантиком, я что-то пропустил.

— Когда я иду за зеленью в огород, Бантик может испачкаться, — пояснила Спица.

— Я все-таки не понимаю — чем испачкаться? — неумело пытаясь скрыть удивление, поинтересовался я.

— Грязью, — невозмутимо и даже как-то высокомерно ответила Спица.

Потом, видя мою оторопь, пояснила подробнее:

— В огороде грязно из-за дождя.

Меня объяснения не удовлетворили — я продолжил расспросы:

— Насчет грязи я в курсе. Но зачем ему пачкаться?

— Он ведь ползает.

— Да зачем ему по грязи ползать? Пусть дома сидит. Или лежит.

— Он хочет со мной пойти.

— Как — пойти?

Спица подумала и ответила так, словно иметь дело со змеями для нее — самое обычное времяпрепровождение:

— Змея, конечно, не ходит, но это не отменяет желания Бантика отправиться в огород.

— Зачем?!

— Он хочет на воздух — змеи любят свежесть и прохладу. Сделай, пожалуйста, клетку, только не тяжелую, чтобы я могла ее носить.

Мы смотрели друг на друга — я изумленно, старушка — строго, но где-то в глубине ее глаз я вдруг увидел нечто, остановившее поток вопросов, готовый сорваться с моих губ.

— Хорошо, сделаю. Через пару часов после завтрака можешь забрать.

— Спасибо.

Спица ушла, ступая неслышно, словно растворилась. Я взял вязанку гибких прутиков, из которых собирался мастерить клетку, и задумался. Что же произошло? Старушка сказала, что змея хочет с ней пойти (или все-таки поползти?) в огород, но причем тут клетка? Может, она в эту клетку хочет его посадить на все время, чтобы он ее не пугал, как вчера вечером? Я ничего не понимал, но это не помешало мне выполнить странный заказ. Привычная работа спорилась — клетку я делал наподобие корзины, только с крышкой, а уж корзин я сплел — не сосчитать.

Двери в мастерских просто сколочены из досок, щели между ними — в толщину пальца. Поэтому грохот дождя, гул моря слышны здесь гораздо сильнее, чем в доме. Вот и сейчас, из-за шума не расслышав стука когтей, я даже вздрогнул, увидев перед собой Дольку.

Собачка объявила:

— Лапка зовет завтракать.

Долька развернулась, готовясь убежать, но я остановил ее вопросом:

— Ты не знаешь случайно, зачем Спица берет змея в огород?

— Знаю, и не случайно. Змей за ней ползает все утро. Спица его даже теплым молоком поила. Он спал у нее в комнате на маленькой подушке. Теперь Бантик всюду с ней.

Последние слова собака договаривала, исчезая в дверном проеме.

Долька — очень умная и ответственная, она всегда чем-то занята, к тому же имеет замечательную способность — умение все рассчитывать. Например, количество муки на месяц или число кустов рассады на определенный участок земли. Как ей это удается, непонятно. У собачки черная лохматая шерсть, челка закрывает круглые карие глаза, ушки висячие, хвост длинный, закручен пушистым полумесяцем. Долька невысокая, но по сравнению с коротколапым Ушаном выглядит внушительно. Сейчас собачка спешила на завтрак — она не любила заставлять себя ждать.

Я пошел за Долькой, не переставая размышлять. Белкино молоко считалось, как говорит Бормот, деликатесом, его едва хватало Царапу и Спице. Первое время кота долго уговаривали полакомиться — Царап осознавал ценность продукта и отказывался. Но он так прижимал уши, так отчаянно отворачивался, когда Лапка переливала молоко из кувшина в большую чашку, что мы понимали: кот молоко очень любит. Как только Лапка шла доить козу в козий домик, Царап отправлялся следом, скромно сидел в отдалении, потом сопровождал девушку домой. Мы все говорили коту, что эта еда — для него. Скоро Царап привык к лакомству, но ел всегда в меру. А худую Спицу Лапка уговаривала пить молоко каждый день, чтобы та хоть чуть-чуть прибавила в весе (Лапка в шутку говорила, будто боится, что старушку унесет ветром). Я сначала не понимал, почему Лапка так старается увеличить вес Спицы. Вообще-то обитатели не отличались толщиной, и уж если на то пошло, девушке самой целебное молоко не помешало бы. Но как-то Лапка объяснила, в чем дело.

— Я знаю, — сказала она, — бабушки должны быть полными, румяными, круглолицыми. Настоящие бабушки именно такие.

— А еще какие? — заинтересовался я: тема знаний, которые обитатели принесли с собой из прошлого (а откуда же еще?) сильно волновала меня.

Дело в том, что всех обитателей объединяет не только общий труд, но и то, что мы обладаем определенными знаниями и воспоминаниями о том мире, который когда-то потеряли. Каждый помнил и знал что-нибудь «свое», иногда какие-то мелочи, иногда почти ничего, кроме каких-то запахов, ощущений. Вот, например, Лапка знает, какими должны быть бабушки. Еще, как я упоминал, обитатели точно представляют себе, как выглядят разнообразные предметы, явления, живые существа, хотя в обители предметов имеется ограниченное количество, явлений и живых существ — и того меньше. Но Бормот иногда называл Твердолоба слоном, и почти все соглашались потому, что представляли себе слона. Может, не во всех подробностях, однако знали: слон большой, неповоротливый.

— Что еще ты знаешь о бабушках? — вновь спросил я Лапку.

— Добрые и ласковые.

Но, насколько мы успели узнать старушку, сентиментальностью и дружелюбием она не отличалась. И превратить Спицу, имя которой полностью характеризовало ее внешность, в румяную добродушную толстушку не удалось до сих пор, хотя молоко она поглощала регулярно.

И вот наша суровая старушка вдруг носится с незнакомой змеей!

Я уже поднимался на крыльцо, когда увидел их — Спицу и Бантика, идущих с огорода. Картина предстала более чем впечатляющая: худая седая старушка с пучком зелени в руках, а на плечах у нее — змея. Я напомнил Спице, что клетка будет готова еще до обеда, за что получил благодарную улыбку, которая непривычно украсила ее лицо.

Завтрак прошел не обычно, а интересно. Спица кормила Бантика хлебом и кашей, а тот благодарил ее каждые пять минут. Твердолоб вначале ничего не замечал, потом, насытившись, отодвинул пустую тарелку, и тут поведение Спицы привлекло его внимание. Конь не привык заморачиваться и в лоб спросил:

— Спица, ты еще с ложки Бантика покорми. С чего это ты так с ним возишься?

— Бантику тяжело, он не может ходить, — строго пояснила Спица.

— Так он ползает! Везде может залезть. Это вообще здорово — у него ноги не болят. Потому что их нет!

Твердолоб любит пошутить над другими, особенно когда его желудок наполнен.

Разговор Спица не поддержала, и конь, не дождавшись ни ответа, ни сочувствия своим больным ногам (он имел в виду именно свои ноги), продолжил:

— Так почему Бантику тяжело, я не понял?

Все молча продолжали завтрак. А Пион, мало задумываясь над тонкостями поведения Спицы, уже предлагал:

— Давай-ка, Бантик, с нами в лес! Ты, правда, везде можешь залезть. Будешь с высоких деревьев яблоки доставать.

Спица не донесла ложку до рта, прижала змею к груди и умоляюще обратилась, по всей видимости, к козлу:

— Я прошу не приглашать Бантика в лес, он боится леса.

— Чего там бояться? В лесу хорошо, — с сознанием дела не согласился Твердолоб, который в лес вообще давным-давно не ходил.

Я поблагодарил за завтрак и встал из-за стола, хотя послушать, чем закончится беседа, хотелось. Но мне предстоял еще поход в башню, а потом — продолжение работы в мастерских.

Непогода разгулялась — ветер свистел, море шумело со страшной силой. Хорошо хоть дождь уже не лил как из ведра, а противно моросил.

Я отправился вдоль по дороге и вскоре уже поднимался по разрушенным ступеням. Когда дует штормовой ветер, поход в башню становиться несколько опасным — шквал сбивает с ног, и, если оступишься на полуразрушенных ступенях, — полет вниз неминуем.

Как мрачен сегодняшний пейзаж, как не похож на вчерашний! Но тяжелые темные тучи над головой, проливающие дождь, и сильный ветер для обители — обычное дело.

Я привычно присел на мокрую каменную скамью, закутавшись в плащ, и невольно поежился. Хотя полуразрушенная скамейка, место моих посиделок, находилась в нише, и над головой нависало некое подобие крыши, дождь все-таки доставал меня. Вкупе с ветром он мешал мне сосредоточиться, а обдумать хотелось многое: во-первых, появление совсем не мудрого змея по имени Бантик. Во-вторых, поведение Спицы.

Теперь, после стольких лет, проведенных здесь, я понимаю, что жизнь в обители — парадокс, как говорит ослик — любитель умных слов. Устройство жизни в обители не зависит от нашей воли, каких-то физических усилий. Есть момент появления и исчезновения, есть промежуток времени, который делает живое существо «обитателем». От чего зависит длина этого промежутка — неизвестно, кто определяет, когда появиться, когда исчезнуть — не знает никто. Отсутствие ответов на множество вопросов разрушает мои надежды на то, что когда-нибудь я пойму картину существующего мира. Но все же ничего не могу с собой поделать: прихожу в разрушенную башню и пытаюсь разгадать парадокс под названием «обитель». Сейчас я размышлял о Бантике. Если обитатели имеют некие знания из своего загадочного прошлого, то почему Бантик их не имеет? Может ли этот факт стать кусочком мозаики? Почему Спица, прожившая с нами не один месяц, все это время никого не баловавшая лаской, за сутки проявила столько заботы о змее? Неужели и эта загадка мне не по силам?

Расспрошу, пожалуй, еще раз Бантика и попробую разговорить старушку.

Я замерз окончательно и отправился в мастерские. Там, присев у теплой печурки, чтоб хоть немного обсохнуть, я доделал клетку для Бантика, и до обеда занимался своей работой. Собачки и ослик мне помогали. Время шло незаметно.

Меня отвлек Бормот, который радостно сообщил:

— Слушайте: дождь почти перестал. Мы — за дровами!

Он не унывал никогда, даже непогода не портила настроение добряку. Ослик взял тележку, при этом распевая веселую песенку:

Погода, что была вчера,

Дарила солнце и тепло.

Я дни люблю и вечера

Когда уютно и светло.

На ужин мы пришли домой,

А там сюрприз нас ждет!

Теперь живем мы со змеей,

Которая ползет!

Бормот частенько возил дрова с окраины леса в тележке, научившись самостоятельно впрягаться в нее. Посадив собачек в повозку, ослик резво покинул мастерские. Трудились они слаженно, собирали толстые ветки, куски коры, одним словом, то, что можно сжечь. Через пару часов они вернулись как раз вовремя: я закончил свою работу, и, сложив привезенные осликом и находчивыми собачками дрова, вместе с ними и осликом отправился на обед.

И, как в песенке пелось, «сюрприз нас ждет»! Из-за дождя Лапка, Мерзлик, Царап, Спица и, по всей видимости, Бантик, провели утро в доме и времени зря не теряли — приготовили замечательный обед. Вначале подали суп с фасолью, луком и грибами, потом — пирог с морковью, салат из капусты, запеканку и большую миску яблок для Твердолоба. Да, праздничный обед в честь новичка удался на славу! Длился он дольше обычного: еды на столе стояло достаточно — рука невольно тянулась за очередным лакомством.

Утолив голод, я пил чай и наблюдал за Спицей, которая подкладывала вкусненькие кусочки Бантику.

После такого пира пришлось присесть отдохнуть у печки, тем более, что моя одежда все еще не просохла. Бормот тоже промок во время похода в лес. Теперь он, поворачиваясь то одним боком, то другим к горячей печке, сушил свою коричневую шкурку. Твердолоб устроился возле нас и вкрадчиво спросил:

— Что делали все утро? Чего намокли?

— Ого! Прогресс! — пробормотал ослик.

Он прав: вообще-то Твердолоб должен бы спросить: «Где гуляли?» или «Где прохлаждались?», а то, что конь заметил, как мы намокли — совсем удивительно. Но эта загадка просто объяснялась: Твердолоб наелся, пришел в хорошее расположение духа, а его хорошее настроение рождало желание общаться, поэтому разговор конь начинал вполне миролюбиво.

— А ты что делал? — спросил ослик.

— Я-то? А вы?

— Бормот таскал дрова из леса, а я чинил ремень на тележке, что тебе живот натер, — ответил я.

— А промок ты почему, если сидел в мастерской?

— Ну, Твердолоб! Детектив! — заметил Бормот.

— Чего? Не лезь, Бормот, со своими словечками, — отмахнулся конь.

— Почему наши персоны тебя так интересуют? — не сдавался ослик.

— Говорю же, отстань!

— Ну, хорошо, хорошо, — Бормот повернулся к огню мордочкой, и нам с конем пришлось лицезреть коричневый зад, украшенный красивым, но немного мокрым хвостиком с кисточкой.

— Часовник, слушай! Хочу кое-что рассказать, — Твердолоб перешел на шепот.

— В чем дело?

Твердолоб несколько боязливый и подозрительный. Я это знаю, но на душе становится неспокойно каждый раз, когда слышу: «Часовник, слушай…» Сам не знаю, почему.

— Я тоже не сидел без дела. «Все утро наблюдал», — таинственно прошептал конь.

— Да, дорогой Твердолоб, ты делал трудное дело, — не удержался я.

— Ну, я же о чем и говорю!

— Это сарказм, Твердолоб, — вмешался ослик, поменяв положение, — зад с хвостом теперь обсыхал, а мы любовались слегка подсохшей гривой.

— Бормот, ты сбиваешь меня с мысли.

Конь задумался: то ли о том, обидны ли непонятные слова, произнесенные Бормотом, то ли на самом деле забыл, о чем хотел поведать. Но, наконец, конь мотнул головой и продолжил:

— Так вот, вы-то дальше своего носа не видите, а мне сразу бросилось в глаза, что наш Бантик-то мало чего знает, — Твердолоб с победным видом уставился на меня.

— Да, я заметил это еще вчера, — ответил я.

— А он еще лезет везде. И не помнит ничего, — немного разочарованно, но всем видом показывая нежелание отвергать некую идею, мне пока не понятную, заверил конь.

Даже Твердолоб заметил, что змей Бантик не такой, как все новички.

Между тем ослик, в очередной раз поменяв положение туловища и оказавшись головой к нам, сказал.

— Может, у него амнезия?

— Что это за штука? — удивился конь, — ни разу не слышал. А-аназия?

— Амнезия. Потеря памяти, — пояснил Бормот.

— Так у нас всех амнезия, милый мой, — грустно улыбнулся я, — мы не помним, не знаем, что с нами было.

— А еще мы не знаем, что с нами будет, — радостно развил мою мысль Твердолоб.

Вот и поговорили. Невольно рассуждения о необычности Бантика привели к очевидному выводу, которым всегда заканчивались поиски ответов на вопросы: «Мы не знаем, что с нами было, что с нами будет». Разгадки мне очень хочется найти, но поиски веду в одиночестве — товарищи мне здесь не помощники, хотя иногда они не прочь посетовать на, как выражается Бормот, превратности нашей судьбы.

— Спать не собираетесь? — приветливо спросила Лапка.

Она расставила посуду на полки и теперь присела на край стула.

— Да, пожалуй, пойду: ужасно устал за день, — Твердолоб живо направился к выходу.

— Накинь попонку: дождь! — Лапка, вскочив, сорвала с вешалки серую накидку и набросила на красавца, дорожившего своей шкурой.

— Лапка, спасибо, не стоит, идти ведь недалеко, — попробовал остановить ее ослик.

Но Твердолоб величественно позволил надеть на себя попону, бросил на ослика взгляд свысока и величественно удалился

Вот дверь за конем затворена — Лапка вновь опустилась на стул, устало сложила руки, спросила:

— Что собираешься завтра делать?

— Если — дождь, пойду на мельницу. Она давно требует ремонта, да ты сама знаешь. Только досок, боюсь, не хватит. Если дождь не пойдет, отправлюсь за бревнами.

— Я сегодня много приготовила каши и лепешек напекла. Знаешь, я с тобой завтра в лес пойду. Прутья ведь тоже нужны?

— Буду рад.

Мы помолчали. Потом Лапка нерешительно встала:

— Что ж, ладно, пора спать.

— Подожди-ка. Что-то не так? — остановил я девушку.

Лапка редко просит о чем — либо. Никогда не жалуется. Она молчалива и скромна. Ко всем хорошо относится. Нам несказанно повезло, что у нас есть Лапка, но иногда хочется, чтобы она чаще обращалась к нам с просьбами. Ведь Лапка устанет, замучится, но никого никогда не станет обременять, словно боясь принять помощь.

Вот и теперь она тихо говорит:

— Нет, все хорошо.

Но что-то явно беспокоило ее.

— Расскажи, что тебя тревожит? — как можно тише и ласковей попросил я.

— В чем проблема? — поддержал меня Бормот.

— Понимаешь, Спица так занята Бантиком, — запинаясь, прошептала девушка, опасаясь, видимо, что старушка услышит.

Но боялась девушка напрасно: Спица, ласково поглаживая внезапного любимца, ласково напевала.

— Она перестала работать? — также негромко поинтересовался я.

— Нет, нет! Мне просто это кажется удивительным, — Лапка показала глазами на Спицу и змея.

— Идиллия, — пробормотал ослик и поклонился, собираясь уходить, — второй раз за вечер обсуждать непонятого Бантика он не желал.

Снова — ритуал укрытия попоной, к которому добавилось поглаживание гривы Лапкой и благодарности закутанного ослика.

— Бормот, предупреди нашего скакуна: завтра, если дождя не будет, идем в лес за бревнами. С утра, — попросил я ослика.

Дверь за ним закрылась, и беседа продолжилась: мне хотелось, чтобы девушка выговорилась.

— Понимаешь, бывают необычные случаи… — начал я.

— Казусы, — подсказала собеседница, улыбнувшись.

— Вот к чему приводит общение с Бормотом! — подхватил я веселую нотку, обрадовавшись ее светлой улыбке.

— Он умный, наш ослик.

— А вот наш змей глуповат, и Спица, наверное, его решила опекать первое время.

— Да, но Спица изменилась вдруг, неожиданно. Я вот что думаю, — робко сказала Лапка, — может там, в том месте, где… Спица жила раньше, она как-то общалась со змеями?

Догадка Лапки поразила меня. Но, не желая волновать девушку, я ласково взял ее за руку:

— Мы этого не знаем и не узнаем. Подождем: все образуется, мы привыкнем к дружбе Спицы с Бантиком.

— Ты прав, Часовник, как всегда. Мы привыкнем, — Лапка мягко отняла руку и встала, — пойду спать.

Она ушла, не пожелав мне добрых снов. В обители не снятся добрые сны, и пожелание «спокойной ночи» прозвучало бы злой насмешкой.

Я оглядел комнату. Она опустела, пока мы беседовали: все разошлись по своим уголкам. Поговорить со Спицей и Бантиком мне не удалось, но зато новая мысль засела в голове, а слова Лапки звучали в ушах. Как она до этого додумалась? Почему мне не приходило в голову связать характеры обитателей с их прошлым? А вдруг от этого зависит и наше будущее?

От нахлынувшего волнения я не мог усидеть на месте и стал прохаживаться по комнате. Я, наверное, ускорил шаги, потому что зацепил стул. Он не упал, но загремел ножками по каменному полу. Из плетеной корзины показалась круглая голова с маленькими ушами, и недовольный голос Царапа проворчал:

— Что такое? Ты чего не спишь?

Я опомнился, по скрипучей лестнице поднялся к себе.

Моя спальня довольно просторная, из мебели в ней — деревянная небольшая кровать, низкая скамейка, вешалка. Я немного постоял, глядя в окно, залитое дождем, потом лег в кровать и стал думать.

Что особенного в характере каждого обитателя? В моем, например, ничего такого замечательного. Вот Бормот сочиняет стихи, поет, в его лексиконе много слов, значение которых другие часто не знают, а Царап — хороший друг, привязанный ко всем в обители, даже к Твердолобу. Он ласковый и добрый. Трудиться не покладая полосатых лапок. У кота много обязанностей по дому, к тому же он расчесывает Пиона, Белку, Бормота, а Твердолоба не просто расчесывает, но заплетает его хвост и гриву в красивые косы.

Но как эти особенности кота и ослика повлияли на их появление и жизнь здесь?

Вконец запутавшись в попытках выстроить мостик между каким-то призрачным прошлым и настоящим, я устал и решил поразмышлять над всем этим на досуге завтра.

Сон пришел не сразу. В детстве снов я боялся, считал их живыми существами и думал, что они прячутся днем, а ночью поджидают за спинкой кровати. Ты ложишься, а кошмар тут как тут, наваливается, пугает и душит, заставляет плакать. Но даже, став взрослым, о многом передумав, я так и не решил, как следует к снам относиться, и точно ли это только бред и бессмыслица. Сны пугали реальностью — я ощущал ужас, какого никогда не испытывал в обители, несмотря на пережитый голод и холод. Я знаю: некоторые обитатели тоже видят кошмары, и так же бояться их. Но сны мы не обсуждаем: никто не хочет заново переживать ночные ужасы, рассказывая о них.

Мысли мои начинают путаться, я засыпаю… сплю. И вот я — в большой комнате. Вокруг — неясные очертания мебели, на огромных окнах белые занавески колышутся от ветра. В комнате кто-то есть, но я вижу только тень. Звучит музыка, постепенно превращаясь в плач. Тень, по мере моего приближения, как будто обретает плоть. Я вглядываюсь в нее, подхожу все ближе. Фигура-тень — совсем рядом, сейчас я прикоснусь к ее плечу. И в момент, когда я, похолодев от ужаса, протягиваю руку, плач переходит в крик — я просыпаюсь.

Этот сон я вижу едва ли не каждую ночь и всякий раз пробуждаюсь, не разгадав тайну тени: боюсь того, что могу увидеть.

Глядя в темноту невидящими глазами, покрытый холодным потом, я пытаюсь унять бухающее сердце. Мне иногда кажется: для того, чтобы разгадать тайны обители, нужно досмотреть сон. Но я понимаю: не хочу его досматривать, и, если все же это случится — произойдет нечто чрезвычайное, непоправимое, страшное.

Я лежу в предрассветной темноте, понемногу успокаиваюсь. Интересно, зависит ли от моей воли, досмотрю я кошмар или нет? А может, так оно и бывает: «разрешишь» увидеть твой сон полностью, и разгадка — вот она? А вдруг тот, кто увидит сон до конца — исчезает? Тайна раскрыта, но никто об этом не узнает, ведь ты уже не существуешь, на следующее утро тебя нет. Если моя догадка верна — я никогда не найду ответов на вопросы. Однако, во-первых, я не уверен, что обитатели видят сны «без конца», я сомневаюсь, что их видят вообще все, например, Твердолоб, во-вторых, вовсе не обязательно обитатели исчезают именно утром.

Я переворачиваюсь на бок и вижу в окне луну, огромную, яркую, с четким коричневым рисунком на желтом фоне. Она вдруг показалась на черном небе во всей красе. Значит, ветер унес тучи, да и сам улетел куда-то. Дождь прекратился. Море ровно дышит. Под его убаюкивающее дыханье я вновь забылся сном без — теперь уже сновидений.

Спустившись через пару часов вниз, я застал на кухне привычную картину подготовки к завтраку.

Мы как раз усаживались за стол, ожидая задерживающихся коня, ослика и Ушана, как вдруг со двора донесся громкий отчаянный визг.

Бросив ложки, миски, чашки, все выскочили на крыльцо.

Утро встретило нас густым туманом, таким белым и плотным, что на расстоянии шагов пяти мы ничего не увидели.

— Что такое? Кто кричал? — спрашивали мы друг друга.

Между тем перед крыльцом происходило какое-то движение. Опять раздался визг и возмущенный голос Твердолоба:

— Не трогай!

— Стой! — звенел в ответ чей-то голос.

— А! — опять басил Твердолоба.

— Что же случилось? — Лапка встревожено вглядывалась в туман, напрасно пытаясь в нем что-нибудь разглядеть.

— Бантик! — Спица так и скатилась с крыльца.

Пришлось вслед за ней осторожно спуститься по влажным ступеням на каменную площадку. Среди обрывков туманной завесы перед нами предстала картина, достойная кисти художника: разгневанный конь отчаянно мотает головой, пытаясь стряхнуть висящего на его шее змея, Ушан высоко подпрыгивает, пытаясь схватить Бантика за хвост. Бантик непонятно, каким чудом удерживаясь на шее коня, задрав голову, высоким голоском звонко кричит, обращаясь непонятно к кому:

— Прыгай!

Тут до меня дошло — команда «прыгай» адресована Ушану! Он подлетает еще выше, видимо, желая оказаться рядом с Бантиком на коне. Спица бросается прямо на Твердолоба, я — за ней. Лапка тоже устремляется в самую гущу и прямо в воздухе подхватывает взлетавшего в этот момент Ушана. Я пытаюсь остановить коня, хватая за гриву, Спица стаскивает с него Бантика. Тут к нам присоединяются Царап, Долька и Пион. Чем они могут помочь, им самим непонятно, поэтому они только мешают. Еще пара минут толкотни и неразберихи — картина изменяется: я обнимаю за шею Твердолоба, который прячется за мою спину, косясь на Спицу, прижимающую к груди Бантика, Лапка держит на руках Ушана и почему-то Царапа. Секунда молчания — и мы хором спрашиваем виновников переполоха:

— Что случилось?

Повисает тишина, которую вдруг нарушает раздающаяся из тумана песенка:

Тропинка узкая ведет

Меня через туман.

Что путешественника ждет:

Надежда иль обман?

Когда приют найду во тьме,

Друзей, очаг, покой,

Тогда скажу я сам себе:

«Вот путь окончен мой».

В душе всегда любовь живет,

Звездой горит в ночи.

Она не плачет, не поет,

Загадочно молчит.

Я удивился: Бормот решил сочинить песню о загадочных звездах? А как же воспевание тыквы, кабачков и еще каких-нибудь овощей?

Вот и ослик — вынырнул из туманной каши, приветливый, бодрый, готовый к труду и завтраку, несмотря на довольно печальную песенку.

— Куда ты? — вскрикнула Спица.

Она обращалась к своему любимцу, который выскользнув из ее объятий, полз по направлению к ничего не подозревающему ослику. Впрочем, мы тоже ничего не подозревали.

— Бантик, что, собственно, ты хочешь? — только и успел пролепетать Бормот, а змей уже залез к нему на спину.

— Что происходит, объяснит кто-нибудь? — нетерпеливо спросил я.

— Да, я требую объяснений! — встрял Твердолоб.

Он оправился от испуга, полученного во время нападения Бантика, отодвинул меня в сторону и — грудь вперед — ринулся за справедливостью.

— Ты бы и объяснил, — резонно заметила Лапка.

— Я?!

— Ты ведь находился здесь, все видел, даже, в некотором роде, участвовал в событиях, — поддержал Лапку Царап.

— Участвовал против воли и пострадал! — загудел конь.

Пока мы вытягивали объяснения из Твердолоба, Спица сняла сопротивляющегося Бантика с Бормота. Все время, пока змей сидел на его спине, ослик стоял, словно вкопанный и терпеливо ждал избавления. Как только оно пришло, поэт двинулся к крыльцу, напевая при этом себе под нос:

А если нет конца пути,

Дороге сквозь туман?

И мне приюта не найти

Нигде — ни здесь, ни там.

— Нужно закончить завтрак, — сказал я и отправился в дом вслед за осликом.

На столе остывала тыквенная каша и ржаные лепешки.

Когда все расселись, вместе с завтраком началось следствие. Пион жевал лист капусты, пристально глядя на Бантика, потом спросил:

— Ты решил сделаться наездником?

— Дай ему поесть, — вступилась Спица, поглаживая змея.

— Надо смастерить седло, чтобы Бантик катался на коне! — предложил Пион.

— Что!? — возмутился Твердолоб и закашлялся.

— Ты ведь, Ушан, тоже хотел проехаться? — продолжал козел.

— Что!? Что!? — отчаянно твердил Твердолоб.

— Седло! — радостно пояснил ему Пион.

— И не мечтай! — косясь на меня, отрезал конь.

Он, видимо, вспомнил недавние мои поползновения.

— Зачем залез на такого большого коня? Ты мог упасть, — ласково укорила любимца Спица.

— Он перепутал, — сказал Ушан, слова которого заглушил Пион, предлагавший сделать седло из досок и веревок.

— Кого с кем? — спросил я Ушана, смутно начиная догадываться, в чем дело.

— Твердолоба с Бормотом, — прозвучал в наступившей тишине ответ собачки.

Если до сегодняшнего происшествия я еще сомневался в глупости змея, то оно поставило в этих сомнениях точку.

— Меня?! Меня, скакуна? С…с Бормотом?!

— Все ясно. Проблема решена. Твердолоб, перестань возмущаться, — сказал Бормот, — Бантик, если ты поел, я покатаю тебя без всякого седла.

Спица ахнула, а довольный змей проскользнув между стульев, заполз на ослика, и под цокот копыт они исчезли за дверью.

— Нет, вы слышали? Перепутал меня с Бормотом! Разве мы хоть чем-то похожи? — не унимался Твердолоб.

— Похожи, конечно, — попытался успокоить его Царап.

Возмущенный конь разинул рот, а Царап, невозмутимо пригладив усы, отправился вслед за Лапкой к роднику мыть посуду.

— Ну ладно, Бантик, но ты — Ушан! От тебя я не ожидала, — пристыдила Спица пса.

— Да я… — начал песик, но закончить фразу не успел.

— А почему это «ладно, Бантик»? — перебил возмущенный Твердолоб, пришедший в себя после совершенно, с его точки зрения, бестактных слов Царапа.

— Он многого не знает, — оправдывала любимца старушка.

— И что теперь? Это не позволяет меня с кем попало путать, прыгать на меня! — конь пыхтел и фыркал — так сердился.

Спица махнула рукой — «разбирайтесь сами!» и пошла выглядывать — где делись Бормот со своим седоком.

— Ушан. — накинулся Твердолоб на собачку, — отвечай! Почему ты не остановил змея?

Ушан растерянно моргал карими добрыми глазками. Ушан — крошечная беленькая с коричневыми пятнышками собака, коротконогая, короткошерстная, хвост закручен бубликом. Кличка Ушан вполне оправдана: у него огромные, стоящие торчком, немного закругленные уши. У Ушана есть замечательная способность: он умеет отыскивать в земле грибы и коренья. Песик милый, сговорчивый, не вступает в споры, не требует внимания, всегда дружелюбный и ласковый.

— Ты чего застыл? Почему змея не остановил, я спрашиваю? Да еще сам хотел проехаться? На мне! — Твердолоб закатил глаза, по-видимому, представив картину: на нем, великолепном красавце скакуне катаются змей и песик!

Ушан отмер наконец и тихим голоском начал перед великим скакуном оправдываться:

— Я не хотел на тебе кататься, что ты! Но Бантик не слушал меня. Он желал покататься на коне, и я пообещал…

— Ага! Пообещал! — сурово зыркнул на песика Твердолоб.

— Я сказал, что он сможет покататься на маленьком коне — на ослике.

— Придумал тоже, умник! Маленький конь! Бормот — никакой не конь. Даже не употребляй рядом слова «Бормот» и «конь». И что же потом?

— Что? — совсем потерялся под таким натиском бравого скакуна Ушан.

— Ну, ты пообещал покатать змея на маленьком коне… тьфу! Короче, дальше рассказывай, — грозно требовал Твердолоб.

— Бантик обрадовался и стал ждать ослика, — глядя на коня честными глазами, продолжил Ушан, — тут пришел ты…ну и он…перепутал.

— Хватит это повторять! Меня перепутать с Бормотом! Смешно! Невозможно!

Наконец, возмущенно бурчащий конь отпустил несчастного Ушана — тот сразу умчался.

Твердолоб, в связи с утренним происшествием, плохо поел и сейчас, оставшись за столом в одиночестве, наверстывал упущенное.

События этого туманного утра немного выбило меня из колеи. Но пора приниматься за работу — дождя нет, значит идем в лес.

Вооружившись топором, я вернулся к крыльцу, где в ожидании похода собрались все желающие. И не желающие тоже. Сегодня в лес со мной идут Лапка, Твердолоб (как раз нежелающий) и Долька. После вчерашнего дождя в поле завязнешь, а для работы в мастерской нужны доски, прутья, столбики. Доски и столбики я делал из бревен, а бревна брал в лесу. Гибкие прутья мы срезали с ракит, потом плели корзины. Лапка и займется прутьями, Долька ей поможет. Ну, а я буду искать дерево, что можно срубить, потом мы с конем потащим добычу в обитель. В лесу к нам присоединятся козы, Бормот, чтобы помочь Лапке и Дольке.

Вот явился ослик со своим седоком.

— О, вот и мы! — весело воскликнул Бормот и зашагал рядом с конем.

Тот сразу же приостановился, не желая, видимо, делить дорогу с тем, с кем его несправедливо спутали. То, что я прав, стало понятно, едва конь начал разговор:

— Часовник, скажи — ведь мы с осликом совсем-совсем разные?

— Ах, Твердолоб, не считай меня конкурентом, — Бормот бодро бежал, неся на спине Бантика.

— Твоего мнения не спрашивают, — гордо фыркнул конь и шепотом спросил, посунувшись к моему уху:

— Кем, он сказал, не считай?

— Вы, конечно, очень разные, — согласился я с Твердолобом, — и Бормот с этим согласен.

— Согласен он! Еще бы! — конь надменно вскинул голову.

— А ты идешь с нами? — поинтересовался я у ослика.

— Иду!

— Бантика в лес берешь?

— Думаешь, не стоит? Да, наверное, надо вернуться, отнести его.

— Но я хочу в лес, — звонко заявил змей.

Бормот в сомнении остановился, вопросительно посмотрел на меня.

Я лишь руками развел:

— Ладно, если будешь за ним присматривать.

— Я послежу за ним, — вызвалась Долька.

Она радовалась, что Бормот идет с нами: Долька — небольшая собачка, ей нелегко тащить вязанку хвороста на обратном пути, особенно в гору. Ослик тоже понимает это и идет дальше. А змей умолкает и, закрыв глазки, кажется, засыпает.

Ветерок понемногу разгоняет белую гущу — если бы не промозглая сырость, рожденная туманом, прогулка доставила бы удовольствие.

— О чем задумался? — коснулась моего плеча Лапка.

— Змей оказался совсем уж глупеньким. Вот зачем он звал Ушана запрыгнуть на Твердолоба? А Бормот? Ты слышала его пение сегодня? С чего он вдруг сочинил грустную песню о «конце пути»?

— Зато порадовал Пион: предложил идею — соорудить седло, — усмехнулась Лапка.

— Если бы он нашел способ уговорить коня его надеть! А так — это очередная неосуществимая придумка. А ты о чем задумалась?

— Спица просила не брать Бантика в лес. Переживаю: как бы чего не случилось.

— Мы его оставим с Твердолобом на поляне. Ты ведь боишься леса, Твердолоб?

— Ничего я не боюсь, — без всякого смущения принялся отрицать очевидное Твердолоб, — просто не люблю всякие ветки, палки, пни. Но оставаться вдвоем с этим змеем — увольте.

— С вами Долька погуляет, будет вас охранять, — предложил я.

— Пусть охраняет меня от змея! Я ведь очень ценный конь! — обрадовался Твердолоб.

Выяснять, в чем ценность коня, мы не стали, тем более, что ослик запел любимую песенку:

Люблю капустку свежую,

С утра ее нарежу я.

Люблю капустку белую,

Салатик вкусный сделаю.

Люблю капустку нежную,

Такую белоснежную!

Люблю ее, хрустящую,

И от росы блестящую!

Ну вот, другое дело! Не то, что печальная песня о блужданиях в тумане.

Шли мы по дороге мимо грядок, мельницы, через мостик. Вон и недавно освоенный клочок поля приветливо чернеет на сером фоне. Я показал участок тем, кто его еще не видел. Твердолоб принял все похвалы на свой счет. Он благосклонно кивал, не забыв при этом рассказать, как пострадал во время работы.

Дорога, засыпанная мелкими камнями, закончилась еще у мельницы. Теперь идти стало труднее — ноги утопали в мокрой песчаной почве. Лес стоял впереди стеной, кое-где исчерченной зеленью — это вечнозеленый плющ да елки выделялись на темном фоне. Лес находится на небольшой возвышенности — дорога полого шла вверх.

За время пребывания в обители я прекрасно знал каждый лесной уголок, исходил все тропки. Лес служил источником ягод, грибов, дров, дерева, которое шло на изготовление разных изделий и, конечно, диких яблок, обожаемых Твердолобом. Для их сбора Лапка сегодня прихватила корзину. Пока в ней лежали лепешки, чтобы перекусить. Конь сразу же разочарованно заметил, какая корзина маленькая. Но я резонно ответил, что мы идем за бревнами и прутьями, а сбор яблок в наши планы вообще не входит.

У кромки леса процессия разделилась: Долька, Твердолоб и Бантик остались на опушке, остальные двинулись дальше.

В лесу царили тишина и сумрак. Туман почти рассеялся, лишь у самой земли стелились сероватые клубы.

Тропа вела нас вглубь леса. Вскоре мы свернули направо и оказались в чаще. Деревья, растущие вдоль узкой тропинки, поражали своим причудливым видом. Вот дуб, его огромный ствол не обхватят и десять человек. Ветви гиганта удивительным образом переплелись, образуя диковинный узор. Рядом дерево, ствол которого покрыт шипами наподобие рожек козы Белки. А напротив него растет дерево высотой не более метра, зато ветки длинные-предлинные, торчат в разные стороны.

Бормот развлекал нас песенкой о лесе:

Чудесный лес — наш добрый друг!

Твои дары — спасенье!

Даешь нам все, что есть вокруг,

Лишь было бы терпенье.

Кусты, деревья здесь растут,

Люблю в тени прогулку.

Когда хочу, кричу в лесу —

Ответит эхо гулко.

И он закричал:

— Ого-го!

А эхо ответило, шелестя где-то в верхушках старых сосен:

— Го-о-о!

Я даже оглянулся — эхо, казалось, катится с самого неба.

А ослик продолжил свой гимн лесу:

Ведешь нас по тропинкам

К сокровищам своим.

Готовим мы корзинки

И под ноги глядим!

Под ноги глядеть действительно стоит: мы давно уже шли по еле заметной тропинке, и обнаженные корни так и норовили помочь путникам упасть.

Наш путь заканчивается на небольшой поляне, посередине которой торчат старые пни. Здесь по какой-то причине некогда засохли деревья — их мы использовали в качестве дров. Сейчас, окинув взглядом стоящие на краю поляны деревья, я выбрал одно небольшое, по моему мнению, подходящее для наших целей, и, поудобнее перехватив топор, направился прямо к нему.

— Мы пока пойдем яблоки собирать, — крикнула мне вслед Лапка.

Я кивнул в знак согласия. Рубка занимает много времени, поэтому нечего его зря терять, пока дерево окажется на земле, корзина усилиями Лапки и Бормота наполнится.

Р-р-а-з, дв-а, т-рри! Стучит топор по стволу, летят щепки. Их мы тоже соберем — пойдут на растопку. Невольный вчерашний отдых (труд в мастерских я не считал за работу) пошел мне на пользу — дело спорилось и продвигалось быстро. Но все же через некоторое время, устав, я присел на пенек, окинул поляну взглядом. Солнце так и не пробилось сквозь густой слой облаков. Вокруг серо и тихо, слабо слышен только вечный шум моря. Вот что неизменно! Море существовало всегда. Оно не исчезало…

Вдруг какое-то шуршание, доносящееся со стороны соседнего пня, привлекло мое внимание. Присмотревшись, ничего особенного я не заметил, но насторожился: лесные запахи и звуки я знал, а этот — нет. Подождав немного, я собрался вновь взяться за топор, но тут увидел причину непонятного звука: у моих ног появился Бантик собственной персоной.

— Ты как здесь оказался? — от неожиданности я выронил топор.

— Хорошо, что я тебя увидел, — без особой радости сообщил змей.

— Где Долька, где Твердолоб?

— Кто это? — равнодушно поинтересовался Бантик, поставив меня в тупик этим вопросом.

— Как — кто? — изумился я, — черная лохматая собачка и красивый большой конь.

Сам не знаю, почему я так охарактеризовал Твердолоба. Наверное, растерялся.

— Ах, да. Лохматый… красивая, — рассеянно пролепетал Бантик.

Он совершенно потерял ко мне интерес, завертел головой по сторонам.

— Да не лохматый, а лохматая. Бантик, послушай: тебе лучше вернуться. Или нет, лежи здесь, на пне, — пытаясь привлечь внимание змея, я присел на корточки.

Узнать, почему Бантик покинул опушку, я уже не пытался. Главное, чтобы он не ползал, где попало, ведь срубленное дерево упадет на землю, и я должен быть уверен, что под ним не окажется проказливого змея.

Но Бантик уже устремился в ивовый кустарник, не слушая моих указаний.

— Погоди-ка, Бантик, — с этими словами я подхватил змея на руки.

Он тут же мирно свернулся, закрыл глаза, словно не хотел миг назад уползти куда подальше. Я присел, держа задремавшую змею.

Из чащи показались ослик и Лапка. Они поспешно подошли к пеньку и с минуту молча смотрели на меня.

— Что ты делаешь? — наконец, удивленно спросила Лапка.

— Мы вдруг перестали слышать стук топора и обеспокоились, — доложил Бормот.

— Яблок мы набрали, — добавила девушка.

— Зачем ты притащил сюда Бантика? Ведь Спица просила! — Лапка наклонилась надо мной.

— Что значит — притащил? Он сам приполз. Мне надо рубить, а тут…

— Он что — спит? — прошептала Лапка.

— Бантик, а Бантик, — позвал я тоже шепотом.

Потом громче:

— Бантик, Бантик!

— Никакой реакции, — подытожил ослик.

Мы застыли возле пенька, ожидая неизвестно чего.

— Пожалуй, перекусим, пока он задремал, — предложил я.

Лапка достала лепешки и протянула мне и Бормоту. На руках у меня покоился змей, поэтому сначала ели Бормот и Лапка. Потом я осторожно передал девочке Бантика. Быстро сжевав лепешку и отправив в рот горсть ежевика, собранной тут же, я вновь взялся за дело. Но как только топор, звеня, ударил по дереву, Лапка вскрикнула:

— Ой, куда?!

— Да что опять такое? — бросив работу, я вернулся к собравшимся возле пня.

Оказывается, Бантик, очнувшись то ли от стука топора, то ли сам по себе, выскользнул с рук Лапки, и, резво передвигаясь, исчез в направлении предстоящего падения дерева.

Мы стали звать змея на разные голоса:

— Бантик! Бантик!

Все бесполезно — он растворился в серых ивовых кустах. Ни о какой работе речь уже не шла: начались поиски. Пришлось заглядывать в дупла, под корни пней, в кусты, умолять Бантика отозваться — безрезультатно.

Заметив в гуще бурелома подобие большой норы, я решил посмотреть и там. Нагнувшись и сделав шаг, я оказался в своеобразном шалаше, огляделся — и увидел Бантика.

— Вот ты где!

Бантик даже не оглянулся — он что-то сосредоточенно разглядывал, склонив голову набок. Уползти из замкнутого пространства шалаша змей не мог: я загородил собой вход и, соответственно, выход.

Не успел я перевести дух, как меня пихнули в плечо, и в проход просунулась, ослиная мордочка, затем, раздвигая хворост, и вся передняя часть Бормота.

— Как хорошо, что Бантик нашелся! — восторженно прошипел Бормот, боясь спугнуть задумавшегося змея.

Боялся он совершенно напрасно: беглец не обращал на нас внимания.

Мы помолчали.

— Может, он нас вообще не видит? — уже громче спросил ослик.

— Пусти меня! — раздался голосок Лапки.

Снаружи послышались звуки толкания, пыхтение: наверное, девушка хотела сдвинуть заднюю часть ослика с прохода.

— Подожди, Лапка, сейчас!

Бормот вполз в шалаш полностью. Лапка каким-то образом протиснулась между мной и осликом (при этом мне пришлось упереться спиной в корень дерева) и воскликнула с радостным облегчением:

— Бантик! Милый! Нашелся!

— Пожалуй, не сам нашелся. Его Часовник отыскал, — уточнил Бормот. — Неважно!

— Еще как важно! Он вздумал убегать и прятаться, а мне нужно рубить дерево, — возразил я.

— Да, Бантику необходимо устроить экзекуцию, — поддержал меня верный друг Бормот.

— Что необходимо? — не поняла девушка.

— Повоспитывать его надо самым решительным образом, — разъяснил Бормот и громко позвал:

— Бантик!

Тот, наконец, оглянулся, прянул в сторону, и мы увидели предмет, который, как оказалось, созерцал змей.

— Ах! — только и смогла выдохнуть Лапка.

А мы просто смотрели. Мне показалось: время остановилось, и ничего нет вокруг: ни бурелома, в куче которого мы сидим, ни земли, ни корней, упирающихся в бок.

— Есть хочется.

Голос Бантика вернул меня в реальность. Я, отряхнув изумление, оторвал глаза от находки змея и посмотрел на товарищей. Бормот весь превратился в восхищение и восторг. О Лапке и говорить нечего.

Я протянул руки и пригласил Бантика:

— Иди сюда.

Бантик послушно скользнул ко мне, уютно свернулся на руках и закрыл глаза. Я пихнул в бок Бормота, тот попятился к выходу мимо Лапки, которая прижавшись к стене из бурелома, не отрывала взгляд от невидали, оказавшейся непонятно как в лесной чащобе. Мы с осликом вылезли наружу и одновременно спросили друг друга:

— Что это такое? Что с ним делать? Как он здесь оказался?

Потом хотели разбудить и расспросить Бантика, но не стали: от беды подальше пусть лучше дремлет. Устраивать экзекуцию мне расхотелось, наоборот: за находку я простил змею не срубленное до конца дерево, не срезанные прутья. Хорошо хоть, яблок Лапка с Бормотом набрать успели.

— Интересно, как его зовут? — спросил ослик.

Словно в ответ на его слова в проеме норы показалась Лапка. Лицо ее светилось, в руках она держала что-то, завернутое в передник. Вот она торжественно раскрыла его края — мы увидели восхитившую нас находку: маленький цветок, яркий, невиданно прекрасный.

Цветок излучал нежность, лепестки его, фиолетовые с малиновыми крапинами, ярко-розовой каемочкой по краю, казались прозрачными. Он, словно огонечек, сиял в переднике Лапки, освещая кусочек чащи чудесным теплым светом.

— Зачем ты его взяла? — спросил Бормот.

— Нет, не подумайте, я не рвала! Я приходила бы к нему сюда! Но я увидела, что он гнется к земле, и вот — взгляните, — Лапка осторожно протянула руки, обернутые передником, посередине которых расположился цветок. Оказалось, он надломился: с корешком стебель соединялся только лишь с одной стороны.

— Он будет жить в обители, — успокоил я девушку, в глубине души радуясь возможности видеть это чудо каждый день, — пойдемте же домой!

Конец ознакомительного фрагмента.