Гастроли «ГЕКУБЫ»

Андрей Щупов

«Гекуба» – название музыкальной группы, состоящей из трех участников. На турне к далекому морю ребят толкают неласковые обстоятельства. Один из музыкантов терпит поражение на ринге, двоих других лишают места репетиций, аннулируя прежний договор о выступлениях. Но бравые парни не сдаются. Они вылетают на черноморское побережье, где и начинают давать концерты, не ведая, что выступают на «чужой» территории. Таким образом, неприятности ребят вовсе не завершились, они только-только начинаются…

Глава 2 ОКЛЕМАЛОВКА

— Дурик, ты зачем вставал? — тренер Володя нервно ходил возле меня взад-вперед, словно шагами измерял длину моего распростертого тела. Тридцать восемь попугаев, восемнадцать авторучек и так далее… Я лежал на столе, но, тьфу-тьфу, не в покойницкой, — всего-навсего в мужской раздевалке.

— Ясно же было, забьет. Он же в Голландии стажировался! Без пяти минут черный пояс. У тебя что, здоровье лишнее? Лежал бы себе и лежал!

— А ты чего полотенце не выбрасывал? — я даже удивился, что первая моя фраза после выныривания из беспамятства звучит столь осмысленно и нагло.

— Тебя, осла упрямого, хотел поучить, — тренер хрустнул костяшками. — Надо все-таки соразмерять силы! Не первый раз выходишь на ринг. Можешь сражаться, — воюй, а нет, — не выпендривайся. Будешь теперь за бока держаться.

— Ничего, оклемаюсь.

— Оклемается он! — тренер продолжал похрустывать пальцами. Видно было, что он страшно переживает, но утешать его никто не спешил.

— Кирюха ему зуб вышиб! — вступился за меня Серега. — И нос чуть не сломал. Этому козлу там сейчас тампонов женских целую пачку напихали, чтоб кровью не изошел. Сам видел, в натуре.

— А ты вообще помалкивай! Визжал у ринга, как резаный. Я думал, у меня барабанки перепонные лопнут!

— Барабанные, — хмыкнул кто-то.

— Чего?

— Перепонки, а не барабанки.

— А я чего сказал? — Володя сердито засопел. — Умные все стали! Грамотные!.. Только горланить у канатов — много ума не надо.

— Так все же орали, — пробубнил Серега.

— Ты за всех не отвечай! За себя думай!.. — тренер раздраженно отмахнулся. Кроме него и Сереги тут сидела почти вся наша команда — в том числе и Толян с фиолетовой печалью под глазами, Гаря-Мальчик с рассеченной губой, Петюк, Лимон, Кащей безбровый и другие. Все глазели на меня, и никто из них, судя по всему, не был согласен с тренером. Покряхтывая, я сел, и тот же Сергуня поспешил мне на помощь.

— Ладно тебе, Володь, — пробасил Гаря. — Чего брюзжать-то теперь? Кирюха, считай, за весь наш клуб ответил. Марку чуток поддержал.

— А если бы его угробили?

— Так ведь не угробили?

Аргумент был железный, и тренер, буркнув что-то невразумительное, умолк. Крыть было нечем. Событие и впрямь произошло наигрустнейшее. Побили нас всех. Всю команду оптом. И зуб моего противника был единственным трофеем, добытым на поле брани. Капля меда в бочке дегтя. Поэтому ребята и роптали, поэтому тренер и негодовал. Ему было обиднее всех, и уж я-то точно знал, почему он не выбрасывал полотенце. Надеялся, что хоть кому-нибудь улыбнется удача. До самого конца надеялся. Чудо — оно ведь такое. Как лампа с болтающейся нитью накаливания. Вроде холодная, но в любой момен может вспыхнуть. Потому и верится в невозможное, хоть и атеисты мы все до мозга костей. И тренер наш до последнего ждал нереального, молился про себя госпоже Фортуне, а она взяла да не улыбнулась. Весело? Что-то не очень. И кто виноват в итоге? Разумеется, дурачок Бил. То бишь — я.

— Ну? Как ты? — тренер вновь приблизился ко мне, угрюмо потрепал по всклокоченной голове. — Головенка, небось, гудит?

— Есть немножко. Мне бы нашатыря в путь-дорожку. Самую капельку.

— Да совали тебе уже. Ноль внимания! Как труп лежал. Пришлось на плечах выносить… — Володя кивнул ребятам. — Проводите его, что ли, до машины. Я уже сказал водиле. Довезет куда надо.

— Да ладно, чего там! — я ухмыльнулся, однако Серегину шею все же приобнял. — Доберемся как-нибудь.

С полдюжины ладоней дружески хлобыстнули меня по спине. Это было приятно. Тем более приятно, что одна их этих ладоней принадлежала тренеру Володе. Я ЧУВСТВОВАЛ, что все они в эту минуту немножко мною гордятся. Амбразуры вражеской я не прикрыл, но ведь полз к ней! Трепыхался и полз до последнего…

На пороге дворца кто-то нас остановил. Я едва узнал своего противника. В летней куртке-дутыше, в фирменном кепи, смотрелся он матерым купчиной. Только вот рожа вся оттоптана, а из одной ноздри и впрямь торчал клок ваты.

— Ты молоток, — он ткнул меня кулаком в живот. — Держи пять, тезка. Тебя ведь Кириллом зовут?

— Точно.

— Вот и я Кирюха, — он щербато улыбнулся, и я вдруг увидел, что лицо его даже в таком жутковатом виде тоже по-своему симпатично. Бычара, конечно, но с человечьим ликом. Забавно, но так оно с нашими физиономиями и случается. Стоит чуть улыбнуться, и сразу на людей становимся похожи.

— Ты за зуб не сердись. Так уж вышло, — пробормотал я.

— Ерунда! — он отмахнулся с таким великодушием, будто этих самых зубов у него росло, как крапивы на пустыре.

— Я уже в отключке, считай, был, вот и боднул.

— Фигня! Искусственный вставлю. Все равно он у меня с дуплом был. Болел по вечерам, зараза.

— Тогда не так обидно.

— Само собой!

— А нос как? Нормально?

Он пожал могучими плечами.

— Заживет. Лепила, главное, сказал, что перегородка цела.

— Перегородка — это основняк.

— Реально — основняк. Пятак — он, считай на перегородке и держится. Не на ноздрях же!..

Мы замолчали. К нему приблизились приятели, нас обступили. Случись это где-нибудь в темном переулке, стало бы неуютно. Парни были под стать Кирюхе — бритые наголо, с воловьими шеями и крутыми плечами. На меня посматривали с любопытством.

— Ты вот что, — тезка покосился на Серегу. — Президент-то действительно в зале сидел. Он у нас вроде спонсора и куратора. Так вот. Он потом ко мне подходил, сказал, что ты ему понравился. Имеет интерес с тобой побазарить. Как ты насчет этого?

— Базар — не драка, отчего бы не поговорить.

— Вот и лады. У него и офис туточки. На третьем этаже. Любой покажет. Можешь в зал заскакивать, прикинем что-нибудь. Так что заходи.

— Спасибо. Только у меня, понимаешь, работка светит. Как раз на днях. Командировка за город.

— Понял… — Кирюха уважительно свел брови. — А сегодня, значит, прощальное танго было, так, что ли?

— Вроде того.

— Ну все равно. Как освободишься, заглядывай. Чем раньше надумаешь, тем лучше. Я уже сказал, президенту ты понравился, а он мужик из крутых. Все может. В общем забивай стрелочку и приезжай, лады? Телефон я тебе дам.

— А зачем стрелочку-то? — ревниво вмешался Серега. — Чего он ему сказать-то хочет?

— Найдутся темы. У нашего президента планы большие.

— Понятно. Мафия?

— Ага, — фыркнув, Кирюха на клочке бумаги корявыми цифирками записал телефон. Судя по всему, пальчики у него после боя тоже чувствовали себя неважно.

— Держи. И помни. Такого жеребчика у нас завсегда на довольствие примут.

— Давай, — помедлив, я взял телефон, и тезка враз воодушевился. Глядя больше на Серегу, чем на меня, веско сказал:

— У нас — не у вас. И шмотки, и пропитание. Про зал уже не говорю. В Корею с Японией выезды намечаются, шоу-турниры. А там призы не шоколадные, — в валюте. Иногда в спецзалах выступаем перед шишками.

— Это что, навроде гладиаторов?

— Ну, не совсем, но похоже. Главное — бабки солидные отстегивают, и думать ни о чем не надо.

— Это хорошо, когда бабки и думать не надо.

— А то! За год на машину заработаешь. Это я тебе говорю! Короче, соображай.

— Обязательно, — пообещал я.

— Ну давай!

Я пожал его лопатообразную ладонь, лишний раз подивившись, как такой ручищей он меня не убил. Но не убил же! И как же славно, что не убил! Потому как любо, братцы, любо, — сладко, братцы, жить! В особенности после таких потных баталий.

Мы дошли до машины, и я с блаженным вздохом упал на сиденье.

— Чего ты соображать-то собрался? — угрюмо осведомился Серега. Веснушки в сумраке салона почернели, сделав его лет на пять старше.

— Соображать никогда не вредно, — я достал написанный тезкой телефон и, скомкав, сунул Сереге за шиворот.

— Сам прикинь. Чего было обижать парня? Он зуб потерял, хоть и с дуплом.

— Он зуб, а ты — сознание,

— Сознание — что! Потерял и снова нашел, а зуб — это уже навсегда. Потому что из фарфора, Сергунь, только чашки хорошие делают, а зубы должны быть свои собственные.

Он заулыбался, дурак такой, и я вдруг понял, что этот похожий на суслика подросток по-настоящему привязан ко мне. Где-то по-своему даже любит. Я тоже расплылся. Хорошо, когда тебя любят. Особенно, когда ты слаб, немощен и болен. Сильных легко любить, а вот слабака какого-нибудь, пьяного в зюзю или недобитка раненного — этих любить всегда не просто. Так-то, братцы кролики…

***

Катька охнула, но в обморок рушиться не стала. Все-таки не башня — не Невьянская и не Пизантская. Сказав Сереге: «Эх, ты, а еще друг…", она пошла готовить примочки. Серега поглядел на меня страдальческими глазами и жалобно попросил:

— Я приму у вас душ? В общаге опять ни горячей, ни холодной.

Я великодушно кивнул. Мне что, — воды Катькиной жалко? Льется себе и льется.

Есть не хотелось, хотелось пить. Чего-нибудь кислого, потому как сотряс — то же похмелье. Его надо окислять — и по возможности активно. Поэтому я нацедил в стакан апельсина с лимоном, разбавил водой и выдул одним махом. Рухнув в кресло, включил магнитофон и напялил на голову наушники. Что-нибудь тихое и вдохновляющее — вот чего мне сейчас хотелось. Какой-нибудь Патрисии Каас, к примеру, Дассена или «Реквием» Моцарта. От последнего всегда торчу, хоть и не писал маэстро партий для электрогитары. Упущеньице, конечно, но простимо. Не было во времена Амадея электричества. Не придумали еще. Свечки жгли с лучинками, а вместо электрогитар — на скрипках наяривали да на органах. Тоже, кстати, хороший ход, потому как орган по сию пору — самый «роковый» инструмент. Круче не изобрели. Да и скрипку не всякий синтезатор передразнит. Потому как слабо.

Короче, кассету я извлек с нужной наклейкой, однако заиграл почему-то не Моцарт, а «Мунлайт ин Москоу» Криса де Бурга. Этого ирландца я тоже уважал. Ирландцы — вообще талантливый народец. Дружок мой Вараксин как-то утверждал, что талант — закономерная черта всех угнетаемых племен. Вроде компенсации за невеселую жизнь. И те же гонимые поляки в труднейшие из своих времен подарили миру Митцкевича, Шопена, Огинского. Ирландцы тоже сплошь и рядом удивляют музыкальным даром. Может, и правда, что, не пострадаешь, не поешь? В смысле, значит, не сотворишь… В общем пока я балдел от аглоязычного музона, Катерина потихоньку раздела меня и уложила на застеленный диван. На нос, на виски и под глаза налепила свинцовых примочек, поставив рядом таз, обтерла меня с ног до головы — сначала водой, потом лосьоном. Это я давно заприметил, запах пота ей почему-то не нравился, а вот терпкий, кувалдой бьющий по мозгам лосьон — как раз наоборот. Одно слово — женщины. Трудно их понять, но я привык. Принял, как говорится, за аксиому. Впрочем, черт с ними — с запахами, другое обидно — очень уж деловито обихаживала меня Катюха. Без трогательной нежности я бы сказал, без щемящего трепета. Именно поэтому, вторя напевам Криса де Бурга, я проныл:

— Катюх, сегодня меня в пах били. Грубым и толстым коленом. Как последнего пацака!

— Не ори! — она постучала себя пальцем по уху.

Тут она была права. Когда я в наушниках, я всегда ору. И все же мне хотелось поплакаться.

— Теперь я не смогу заниматься с тобой ничем. Врач сказал, воздержание три года, представляешь?

— Вот дурак!

— Ты меня теперь бросишь, да?

— Такого хилого и глупого — грех не бросить.

— Сам знаю. Таких любить трудно. Это сильных да умных — просто, а ты — меня попробуй. Как Сергуня.

— Уже пробовала.

— И как?

— Горьковато…

Я подумал, что она снова намекает на запахи, и еще раз уточнил:

— Так ты меня разлюбишь или нет?

— Или да, если ты не бросишь свой носорожий спорт.

Я призадумался.

— Больно заковыристо для сотрясенного разума. Или да, если не…

— Я говорю, бросай спорт, тогда потолкуем! — крикнула она, приподняв один из наушников.

— Брошу. Обязательно и наверняка. Ты же знаешь, я еще ни одного дела до конца не доводил. Так будет и с боксом.

В наушниках загремел рок-н-ролл Меркьюри. Не выдержав, я вскочил с дивана. Примочки посыпались на пол.

— Слушай, нам надо немедленно потанцевать!

— Ты сдурел? У тебя голова разболится!

— Она и так болит. Давай, пока он поет.

— Кто — он?

— Неважно, — я задвигал руками и ногами, изображая танец. Жаль провод не давал далеко разбежаться. Словно собачонка вокруг конуры, я вертелся вокруг магнитофона, выделывая голым телом довольно рискованные пируэты. Не верите, попробуйте сами — с сотрясенной головой да под Меркьюри. Катька держалась за живот и покатывалась со смеху. Блондинки — они все смешливые. Ленка, к примеру, — шатенка, а потому любит молча вздыхать, то и дело ныряя в океан своих внутренних миражей. Потому, наверное, и не поехал к ней. Какая, к черту, медпомощь! Положит мне руку на лоб и сочувствующе замолчит. Катька же дама активная, а по части похихикать да похохотать — и вовсе сущий талант! Час может смеяться! Правда-правда! Мне через пять минут плохо становится, а ей и через час хоть бы хны. И что с нее взять? Глупая она у меня — Катюха. Хоть и с феноменальной грудью. Куда там Мэрилин Монро до ее бюста! Если бы еще ума побольше, цены бы девочке не было. Но, видно, ум ее весь в грудь ушел — в оба, так сказать, полушария. Потому и судит всех подряд, причесывая под одну гребенку. И я у нее всегда самый худший, самый ленивый, самый тупой и нескладный. Но мне не обидно. Годика через три, когда ей натикает, как мне сейчас, девочка, разумеется, поумнеет и все поймет. Правда, что именно поймет, я себе не слишком представлял, но так уж талдычат седобровые старики. Не врут же они всем скопом! Что-то ведь мы должны понимать в свои двадцать три года. Как ни крути — возраст! Дартаньян у Дюма — был куда моложе. В сущности — юнец сопливый, а туда же — влюблялся, за моря плавал, людей мочил направо и налево. При этом музыки нашей не слушал. Ни Меркьюри, ни Патрисии Касс, ни Поля Мориа. Несчастный, если разобраться, парень.

— Сильных любить легко! — напевал я. — Ты слабака, подруга, полюби! Чтоб грязный, потный и без глаз. Вот это, стало быть, любовь! Вот это чувство! Ну, а сильных… Сильных, моя голуба, если хочешь знать, вообще не любят!

— Как это? — Катька, сбросив с себя халатик и трусики, заприплясывала рядом со мной. Тяжелые, удивительных форм груди покачивались совсем рядом, дразня и отвлекая внимание, заставляя тянуться и тянуться к ним руками. Музыки она, понятно, не слышала, но копировала мои движения довольно точно. Я же говорю, — талантливая девка!

— А так, — заорал я. — Любовь к сильному — это эгоизм, а не любовь! Могучая спина, здоровое потомство — при чем здесь любовь? Чистой воды эгоизм! Поэтому платоники — самый передовой народ на земле. Даже лучше ирландцев.

— Чего же ты возле меня отираешься?

— Потому что с самого начала чуял в тебе душу, потому что знал, рано или поздно этим кончится, — я весело помахал руками, изображая улетевшее счастье. — Коленом в пах — и адью! Но платонически я буду тебя любить еще довольно долго. Может быть, даже лет до сорока трех.

— А дальше?

— Не знаю. Дальше ты станешь пенсионеркой, а этого я еще не проходил.

— Ой-ей-ей! — Катька скосила глаза куда-то вниз. — Похоже, с травмой у тебя не слишком получилось.

— Точно, — я сконфузился, — как же оно так…

А через минуту, накрывшись пледом, мы уже вовсю копошились на диване. Наушники с меня слетели, но мне было не до них. Платонизм, конечно, славная штука, но ведь как-то обходился я до этого без него, правда?

За нашими спинами скрипнула дверь, и, подняв голову, я рассмотрел мокрого Серегу. Часть своих веснушек он то ли просыпал по дороге, то ли смыл водой. Чистенький, кудрявый, румяный, аки ангел, он таращил на нас глазенки и ничего не понимал. Так и чудилось, что сейчас спросит: «А чё это вы тут делаете?..»

— Ой! — Катька высунула голову из-под одеяла и прыснула. — Я думала, он уже ушел.

— Я это… Насчет полотенца.

— У них в общаге нет воды. Ни горячей, ни холодной, — пояснил я.

— И полотенец тоже нет?

Серега ошарашенно кивнул. До него наконец дошло, чем мы тут занимаемся. Грамотный сорванец!

— Я тебе его принесу, — Катька пальцами изобразила идущего человека. — Только ты выйди на пару минут, ага?

— На пару? — удивился Серега.

— На три, — уточнила Катька.

— На восемь, — подытожил я.

— Ой-ли? — Катька хихикнула.

— А вот увидишь!..

Голова болела, сердце екало от радостных и непонятных вещей. Хотелось танцевать и жаловаться на измученный ударами мозг. Я и жаловался. Таким вот заковыристым образом. Меня ласкали — и как бы жалели.

Один из моих соседей — девятилетний мальчуган частенько прогуливает во дворе свою трехлетнюю сестренку, беспрерывно тетешкаясь с ней, целуя в пухлые щечки. Спровадив ее домой, он с удовольствием хулиганит. Временами мне кажется, что я — это он, а он — это я. И когда я бываю пьян, я протягиваю ему руку, как мужчине. И вы мне не поверите, он снисходит до меня. Мы садимся на лавочку, лузгаем семечки и беседуем. Я рассказываю ему про Катьку с Ленкой, про тренера Володю, мечтающего о чемпионах, про электрогитары и политических врагов страны. Он хвастается ростом сестренки и говорит, что у них в классе тоже есть пара гадов, с которыми он дерется по три раза в день, а потом, демонстрирует мне корявую рогатку, торжественно обещая, что, тренируясь каждый день, постепенно доведет меткость до фантастических результатов, научившись попадать с пятидесяти шагов в спичечный коробок. И что вы думаете? Я ему верю! То есть сам-то я с пятидесяти шагов в коробок никогда не попадал. Даже из мелкашки. Но что с того, черт подери? Дети должны идти дальше своих отцов, разве не так?..